Свет далёкой звезды, гл. 42

Всё на свете имеет свой конец. Дожив до преклонного возраста, наш дом решил покончить с собой. Сделал он это шумно, чудом не похоронив под собой никого из людей. Ровно в пять утра в коридоре рухнул потолок. После недолгого совещания было решено звонить коммунальным службам. Службы в виде коренастой тётки в квадратных очках и худосочного пропахшего водкой мужичка явились ближе к вечеру, окинули взором валявшиеся на полу куски и, запрокинув головы, осмотрели дыру наверху

- Завтра, - объявила тётка, - к вам придут, заделают потолок.
И удалилась, поддерживая за локоть шатающегося коллегу. На следующий день никто не пришёл. Через день тоже. И через два дня. Голиков почесал затылок и заявил, что «спасение утопающих — дело рук самих утопающих, и не заняться ли нам вандализмом».

Вандализм заключался в приведении дома в ещё более ужасающий вид. Мы сорвали обои, скрутили все до единой ручки, сняли светильники, оставив висеть под потолком голые лампочки, разгромили красивую ванную. Дед ворчал, что всё это дурдом, и все вокруг идиоты, но всё-таки собственноручно расковырял щель в стене, а потом подвёл к ней очередную комиссию. Эта более многочисленная комиссия вздохнула, покачала головой, сказала, что условия невыносимые и наш дом поставят на очередь на расселение. Последовавшее затем веселье прервал мрачный голос тёти Лены: «Зря радуетесь! На Пионерской восьмой дом тоже обещали расселить». И мы вспомнили многострадальный восьмой дом, в котором уже давно никто не живёт, но который всё ещё считается жилым. Через два дня Голиков собрал всех на кухне и шёпотом сообщил о тайном плане под кодовым названием «Переезд».
Таня тем временем терзала меня расспросами о будущем, о том, как я его себе представляю и кем хочу стать. На носу окончание школы, а с профессией я так и не определился. О карьере врача я тогда не думал. Дед, настаивая на местном пединституте,  хотел, чтобы я поступал на иняз, в крайнем случае на филологический. Я готов был с ним согласиться, но что ждало меня впереди? Работа в школе?

Я сказал Тане, что нет у меня никакого будущего, что я долго думал и осознал наконец, что не должен был выжить. Поэтому я и превратился в невидимку без друзей, знакомых и перспектив. Меня даже учителя не замечали!
Таня разозлилась и ответила, что я идиот. Столько людей умирают в юном возрасте, а я живу и ною, что всё не так.
- Тебе такой подарок подарили, - возмутилась она, - а ты смеешь плевать в лицо дающему!
- Ну, и кто этот дающий? Бог?
- Не знаю. Но ты ведь не просто так остался жить для чего-то.

Меня раздражали подобные философские разговоры. Стоило только начать задумываться о вечном, как душу охватывал звериный страх перед вселенной. В душе я прекрасно понимал людей, обратившихся к религии — она давала опору под ногами, уверенность в собственной значимости. Тогда, как я верил лишь в то, что я мелкая пылинка на несущемся сквозь пространство камне, и никому до меня нет дела, как  нет мне дела до муравья под ногами. То, что я видел умерших  ничего не отменяло. Даже если и существует подобие жизни за чертой, когда перестает биться сердце, то та жизнь всего лишь продолжение нынешней, бездарной и бессмысленной. Зачем что-то делать, что-то искать, выдавливать из себя добродетель, если в конце-концов умрёшь и никто о тебе не вспомнит? А если вдруг и удастся стать великим человеком, чьё имя пронесут сквозь века, то и от этого радости мало, ведь любая цивилизация движется к упадку и конец один, что у простого смертного, что у гения — забвение. Для верующих подобный вопрос не стоял. Они всегда твёрдо знали зачем и как живут, и я им немного завидовал.

В семнадцать лет больше духовных вопросов меня стали заботить вопросы насущные. До будущего нужно было дожить, а вот здесь и сейчас мне до дрожи в коленях хотелось стать таким как все. Я наивно думал, что все мои сверстники давно повзрослели, вкусили плоды первой любви, а я так и остался зачуханным девственником. Таня надо мной смеялась, утверждая, что большая часть тех, кто распространяется о своих любовных похождениях, обыкновенные вруны, которые как и я просто хотят казаться старше и круче, чем есть на самом деле.
- У тебя просто самооценка ниже плинтуса, - сказала как-то сестра. - Нужно её поднимать. В конкурсе каком-нибудь поучаствовать. Ты же пишешь стихи? Как раз клич бросили среди школьников, на конкурс поэзии отбирают. Съездишь в Константиново, проветришься, самооценку повысишь.
- Скорее понижу, - решил я. - Там наверняка нужно будет читать вслух со сцены, а я не могу.
- Ну, вот, заодно и с застенчивостью поборешься.
- А ты чего не поедешь? Писала же стихи. Бросила?
- Давно уже. И потом я же не школьница.

Только тогда я вспомнил, что моя сестра уже давно взрослая женщина. У неё может быть работа, семья, дети. А я до сих пор считал её двенадцатилетней девчонкой, живущей с приёмными родителями-хиппарями. Путём долгих изощрённых вопросов я сумел выяснить, что Таня незамужем и детей у неё нет. Работает она медсестрой. Хотела стать врачом, но не хватило упорства и знаний. Экзамены в институт она провалила, закончила училище и учиться дальше ей расхотелось. Говорить о себе она не любит, потому что всё неважно, и я должен отстать от неё с распроссами. Мне стало обидно. Сестра не хотела посвящать меня в свою жизнь, значит я был ей просто-напросто не нужен.

Тем временем операция «Переезд» продолжалась. Наиболее ценные и дорогие сердцу вещи свозились в гараж, доставшийся Люсеньке от покойных родителей.
- Сразу много не перевозите! - предупреждал Голиков. - Заметят. И большую часть оставьте для правдоподобия.
Так мы и сделали. А пару месяцев спустя наш дом вспыхнул как свечка. Я, дед, Пашка, Голиков и Профессор стояли и смотрели на пожирающее дом пламя. Рядом ревела Надя. Я подумал, что она, наверное, ничего не поняла, раз так убивается.
- Я пожарных вызвал, - равнодушно заметил Пашка.

Начали собираться люди с озабоченно-восторженными лицами. Подошла тётя Лена.
- Ох, - выдохнула она чересчур театрально. - Несчастье-то какое!
Голиков недовольно покосился на неё, прошипел:
- Что ж вы все как отмороженные!
Потом бросился на землю и зарыдал вместе с Надей:
- Всё что нажито! Всё пропало! Как жить? Как жить, люди?
И так натурально у него получалось, что я даже засомневался, что это он меньше часа назад ковырялся в счётчике с целью устроить короткое замыкание. К горлу подкатил противный ком, и я отошёл подальше от ревущих в унисон Голикова и Нади.

- Надо же было додуматься собственный дом спалить!
Я вздрогнул. Рядом стояла Таня. Приехала, значит.
- Боишься, что правда откроется? - сказала она насмешливо. - Не бойся! Талантливый человек — талантлив во всём. У Голикова руки золотые. Если знать, как всё устроено, то и сломать можно так, что не подкопаешься.
- Что это ты цитатами говорить начала? Волнуешься?
- За тебя если только. Думаешь, у них есть квартиры, чтобы вам раздавать? Поселят в такое же временное. Вон сколько бараков на вашей Лесной. Живи — не хочу!
Говоря, Таня не отводила взгляд от фигуры деда, застывшей впереди.
- Пойдём к нему! - сказал я. - Поговорите! Он, конечно, не самый приятный человек в мире, но всё-таки...
- Нет, спасибо. Не о чем нам говорить. Я лучше пойду. Некогда.
- Зачем приезжала-то?
- Так просто. Ехала мимо, дай, думаю, посмотрю, что у тебя делается.
- С головой у тебя не в порядке!
- У тебя тоже! - засмеялась и пошла прочь.

Не смешно. Попробовала бы сама пообщаться с человеком, который поступает, как хочет. Приходит, когда вздумается, уходит, не прощаясь. О себе не говорит. Пусть скажет спасибо, что сестра, иначе давно бы послал, куда подальше.
Я бросил взгляд на догорающий дом. Пожарные ещё не приехали, а от него уже ничего не осталось. Случайные зеваки возбуждённо переговаривались — не каждый день случается подобное. Я скользнул по ним взглядом и ком в горле резко расширился, блокируя поступление воздуха. Среди них стояла старуха в чёрном платке и смотрела на меня страшным немигающим взглядом светлых водянистых глаз.

Продолжение - http://www.proza.ru/2019/08/01/1566