Дети Декабря, часть XI

Глава XXVIII

Ни Великая депрессия, ни начавшийся новый передел Европы не должны поколебать тот непреложный факт, что Америка была, есть и останется страной неограниченных возможностей, подлинным Новым Светом для тех, кто способен изменить свою жизнь и сделать тем самым нацию и страну лучше. В этом смысле, на каждых выборах мы голосуем не за наиболее привлекательного кандидата, а за одних и тех же людей. Их имена – Авраам Линкольн, Томас Джефферсон, Джордж Вашингтон.

Герой нашего сегодняшнего очерка Филипп Шантор эмигрировал из Парижа два неполных года назад, в сентябре 1939-го. «В Европе, включая старушку-Францию мне стало тесновато», рассказывает он. «К тому же, неповоротливое в годы рецессии правительство равнодушно смотрело на все бизнес начинания, заботясь лишь о сохранении личной власти. Новый Свет манил меня ещё и потому, что здесь обрела корни моя старшая сестра Жюльен, именуемая по-американски Джулией. Она очень помогла мне на первых порах, когда я лишь осваивался и только размышлял об открытии издательского бизнеса».

Филипп Шантор, принимающий прессу в собственном кабинете, зажигает сигару и дружески подмигивает: «Я тоже сменил имя на более краткое и выразительное. Его произнесение, помимо всего прочего, экономит время при переговорах. Отныне я Фил, и презираю всевозможные регалии!».

Для человека его уровня скромность поразительная. Но простота в сочетании с интеллектом Шантора год назад вызвала симпатии даже у выдающегося британского драматурга Бернарда Шоу:

«Мы отужинали в Нью-Йорке по его приглашению через нашего общего друга в Бостоне. Не скрою, поначалу я отнёсся к нему настороженно: мало ли авантюристов в современном издательском бизнесе? Но уже через несколько минут он вызвал моё расположение – честностью, прямотой и внятным представлением, чего и как он желает добиться на почве литературного – не только бизнеса, но и подвижничества», вспоминает Шоу. «И я, повидавший на своём веку многое, согласился на посильную помощь меценату искусства».

Семейные ценности всегда занимали особое место в жизни Фила Шантора. Его сестра Джулия – мама двоих детей, баптистка и одна из самых уважаемых женщин в Бостоне. А младший брат обрёл своё счастье именно в Америке. С нынешней пассией, 28-летней Сильвией Брукс, в прошлом мисс-Флорида-1930, он познакомился на одном из благотворительных вечеров в Нью-Йорке. Все, кто наблюдал их со стороны, свидетельствуют, что, невзирая на разницу в возрасте, это было похоже на любовь с первого взгляда. Сами возлюбленные отказываются комментировать прессе свои личные отношения, но специально для нашего издания Сильвия призналась, что они помолвлены и вскоре собираются обвенчаться. От души поздравляем будущих молодожёнов и прекрасных граждан Америки!


***


Сильвия Брукс дочитала статью The Wall Street Journal и, розовея от удовольствия, обняла будущего мужа со словами «я горжусь тобой, Фил!». Он собственнически прихватил её стройную талию, но через минуту сентиментальностей грянул раскатистым смехом:

– Если исключить финал, этот очерк – достойный некролог. Но писаки из Нью-Йорка знают своё дело. Ни слова о том, что я кормлю пожертвованиями правительство и даже не ведаю, какая часть этих денег идёт на помощь русским, а какая – оседает в карманах сенаторов ради развлечений с шикарными любовницами! И, разумеется, старый циник Шоу умолчал о чеке, который он ежемесячно обналичивает в Лондоне за своё «подвижничество издательству». Так что, God bless America! – съязвил он.

Шантор, сидя в съёмных апартаментах Нью-Йорка, привычно-неторопливо зажёг сигару и произнёс, обращаясь скорее к себе самому, нежели прекрасной пассии:

– Это старый еврейский анекдот. Абрама спрашивают о том, как он преуспел в бизнесе. Тот отвечает: «Я представлял, чего именно желаю достичь, много трудился и отказывал себе в простых удовольствиях. У меня за душой не было ничего, кроме восьми миллионов долларов наследства».

Он, как-то непривычно-философски, улыбнулся:

– Черта с два я им был бы интересен, будь хоть трижды Пушкиным и Шекспиром, если бы не мои деньги!

Сильвия слегка вздрогнула. Она ждала следующую фразу «как и тебе, дорогая!», но Фил её не произнёс. Лишь подошёл к бару и плеснул в стопку 50 грамм виски.

Это покажется странным, но она любила его… по-своему, как бы сформулировал Есенин. В 20 лет перед красавицей-брюнеткой, казалось, открылся весь Мир. Один роман, другой, третий… Учёбу она забросила. Страсть к актёру Бродвейского театра, её почти ровеснику Роберту Смиту окончательно иссушила Сильвию. Она не дождалась от него даже намёка на возможную помолвку и после пережитого всё чаще притрагивалась к выпивке, чем совершенно не страдала ранее.

Ближе к 30-ти у неё сформировался вполне прозрачный запрос к будущему избраннику: она искала надёжного мужчину из деловых кругов Америки. И пускай природа не наградила её смертельным для 99-ти процентов мужчин сочетанием внешней красоты с интеллектом, Сильвия обладала врождённым женским обаянием, нежностью, и той мудростью, что превыше изысканных слов. А набив шишек, она научилась ценить и верность. Так что осваивающийся в Новом Свете Шантор встретился ей как раз вовремя, и подоплёкой «неравных отношений» явились не только его деньги.

Но Фил смотрел на вещи иначе. В его мире любая роскошная женщина являлась  живой наградой преуспевшим в мужской борьбе и доказательством статуса. Если не вещью, то точно собственностью с подчинёнными мужскому эго функциями, от выхода в свет до постели.

Интересно, что Шантор, выросший в авторитарной семье с жёстким католическим воспитанием, рано отыскал в себе внутренние ресурсы не поломаться от воли родителей и двинуться собственным путём. При всём цинизме, он обладал остротой ума, презирал как показную религиозность, так и напыщенный деловой истеблишмент. Но отношение к женщине, тем не менее, позаимствовал у отца, да и общества в целом, никогда не пытаясь подвергнуть его личной самооценке. Исключением – и то, лишь отчасти – являлась его сестра Джулия.

Вот и на сей раз, упреждая даже возможность всякого диалога с Сильвией, он тихо, но властно произнёс:

– Раздевайся. Нам пора в спальню.

После нового акта его властной близости она беззвучно заплакала. Пусть и не могла точно сформулировать причину слёз. Он, как ни странно, это почувствовал и извинился на своём языке:

– Завтра воскресенье, дорогая. Отправимся на Бродвей в ювелирный. Весь этот пафос романтичных саг с внезапно преподнесёнными кольцами мне претит. Выберешь сама. О цене не думай.

Он страстно поцеловал её в изящную шею, и вскоре Сильвия совершенно успокоилась, ровно задышав во сне…



Глава XXIX

В июне 1941 года Лафрен ворочался на нарах, погружаясь в дрёму лишь эпизодически. Вот уже три дня, как исчез отец Николай. После подъема и построения на лагерном плацу немецкий офицер зачитал имена нескольких заключённых, в том числе и священника русской эмиграции. Все они «освобождались от сегодняшних работ» и были согнаны в грузовик под охраной автоматчиков. К отбою отец Николай так и не вернулся. А спрашивать о нём было себе дороже. Да и не у кого.

Неделю спустя та же участь постигла Мишеля. На сей раз, перед строем произнесли только его фамилию. Он шагнул в Неизвестность с явным облегчением, потому что только вчера осознал, что более недели подобной жизни попросту не выдержит. И не из-за проблем со здоровьем, а по причине тотальной однообразной безнадёги: теперь он лишился возможности обменяться даже несколькими репликами с собратом по несчастью.

Потом Лафрен обрадовался дороге. В его внутреннем состоянии любая смена пейзажа радовала глаз. Страх отсутствовал. Любопытство – тоже. Он лишь наслаждался «новизной» жизни: надо же, его везут куда-то из опостылевшего лагеря.

Через полтора часа его привели в здание гестапо в Кракове. Он уже осознал, что расстреливать – по крайней мере, сейчас – не станут. Внутреннее состояние было ровно-безразличным. В кабинете ему шагнул навстречу худощавый офицер средних лет с безупречной выправкой:

– Присаживайтесь, месье Лафрен. Я веду ваше дело. Немецкий понимаете? Меня информировали, что да.

Мишель кивнул, ощущая слегка проснувшееся любопытство:

– Выучил немного за время работы в Германии.

– Очень хорошо! Подполковник фон Браун. Сразу скажу, что несмотря на отказ служить Новой Германии, вам даётся новый шанс. За вас похлопотал редактор Дени из Парижа. Геббельс узнал о вашем аресте и заключении совсем недавно, назвав его «ошибкой». Кроме того, за вас попросил ещё один человек, но с ним вы сами встретитесь и переговорите завтра.

Фон Браун сделал театральную и явно продуманную заранее паузу.

Ловко, чёрт возьми! – подумал Мишель. Похоже, мне предстоит пройти самое страшное испытание – добротой. Точнее, волком, прикрывающимся овечьей шкурой. Но я не изменю свой отрицательный ответ…

Гестаповец не являлся телепатом, но был прекрасным психологом. Он доверительно произнёс:

– Впрочем, предметный разговор у нас состоится чуть позже. Сейчас вас отправят на отдельную квартиру. Под нашей охраной, разумеется, но внутри вас никто не побеспокоит. Примете душ, отобедаете, выспитесь. Завтра  встретитесь и переговорите с другом. Послезавтра мы продолжим нашу беседу.

Лафрен на мгновение прикрыл глаза, набираясь духа для резкого отказа о всякой форме сотрудничества. Но в этой шахматной партии, заранее просчитанной фон Брауном, у него не было шансов.   

– Кстати. Чуть не забыл – внешне небрежно произнёс гестаповец.

Он достал из дела Лафрена конверт, раскрыл и показал письмо с аккуратным почерком – на достаточном расстоянии, чтобы различить знакомую руку автора.

– Это письмо в Берлин вашей жены мадам Лафрен, конфискованное почтовой цензурой. Там написано достаточно, чтобы подвести под виселицу и её, и вас. Но мы готовы простить и это.

Мишель утратил всякое хладнокровие, как и рассчитывал фон Браун. Сердце бешено застучало, в виски хлынула кровь.

– Она – жива? – вымолвил он.

– Да, с ней всё в полном порядке – уверенно соврал гестаповец, поскольку ничего не ведал о местонахождении внезапно исчезнувшей из Парижа Анны уже год. – И я дам вам прочесть это письмо, если…

На мгновение фон Браун явил свой истинный облик:

– Вы идёте на сотрудничество? Да или нет? – отчеканил он безжалостным голосом.

– Да – тихо произнёс Лафрен.

– Вот и прекрасно! Письмо прочтёте на квартире. Солдат передаст вам его по прибытии. Здесь пять минут езды. На сегодня – достаточно. Пока – отдыхайте. И помните, что лучше послужить своими талантами Новой Германии, чем в безвестности сгинуть в лагере.

Последней избыточной репликой фон Браун слегка смазал почти идеальную работу на допросе. Мишель немного, но пришёл в себя, вскинул голову и сделал, наконец, сильный ход:

– Зачем я вам нужен, подполковник? Русский эмигрант с французским паспортом и явно гуманитарным креном. Не техник, не конструктор, не выдающийся учёный или лингвист…

Фон Браун незаметно усмехнулся. Этот русский, блестяще владеющий пером, но оторванный от реальности, явно не осознавал роль идеологии. Но ответил иначе:

– Вы прошли длительное испытание одиночной камерой и лагерем. При всей внешней «хлипкости книжного интеллигента», не утратили человеческий облик, насколько это возможно. Вы не ариец, но в вас, определённо, присутствует сильный дух. Мы, немцы, всегда уважали достойного врага. А вы – не враг, а скорее оппонент, не осознающий пока что некоторых основополагающих вещей. Но это поправимо. Так что, идите и набирайтесь сил – произнёс он чуточку насмешливо.


***


В маленькой квартирке Лафрен с наслаждением принял душ  и вот уже в третий раз перечитывал последнее письмо Анечки. Сначала он просто наслаждался почерком родной руки и воспроизводил любимый голос. При повторном прочтении выхватывал отдельные смыслы. И лишь сейчас, перечитывая вновь, обрёл относительную способность размышлять над её словами.

Ещё вчера в лагерном бараке сегодняшний вечер показался бы ему чудом. Он успокаивал себя тем, что дал лишь предварительное согласие сотрудничать с режимом, но не слово. И если речь зайдёт о неприемлемой форме, он откажется.

Михаил вспомнил слова отца Николая о том, что Христос никогда не спрашивал с других того, что был не в состоянии исполнить Сам. А люди… Люди часто жаждут героев, не желая даже доли их участи самим себе. Требуют от них отсутствия всяких компромиссов, расстраиваясь от малейшего бытового дискомфорта. Отказаться, не прочесть письмо возлюбленной, не попытаться узнать хоть что-то об её судьбе в ситуации Лафрена мог только святой. Тот, кто стяжал дар богообщения. И не мысля подобной терминологией, прожжённый психолог подполковник фон Браун это прекрасно знал.

Лишь после полуночи он смог заснуть по-настоящему. В глубокой фазе сна Аню взяла его за руку, произнося уже выученные им наизусть слова:

«Нам нужно выжить. Ради Будущего. Того, что сейчас совсем сокрыто за маршами, военными маневрами, агрессивно-риторическими речами, патетикой и новым переделом Мира истеричным фанатиком-людоедом.

Mein Kampf умрёт. Сгинет, как акт очередной людской нечисти. Мир выживет и после такого……  И останется лишь то, что обращено в Вечность: рассвет, утренняя роса, пение птиц ранним июнем, капли тёплого дождя, долгожданная вечерняя прохлада. Чувства, люди, их «маленькие», но всегда уникальные истории, поэзия, музыка, искусство.

Сбереги себя ради этого, если только возможно. Ради меня. Ради нас.

Обнимаю, надеюсь и жду».


– Аня, 28 августа 1939 года


Он проснулся, по старой лагерной привычке, около 6 утра 22 июня 1941 года. В тот же воскресный вечер в Ливерпуле Анна музицировала на пиано в составе Jim Mac`s Band, что вошло в добрую привычку по выходным. Мэри дежурила в госпитале, а юная Лиз частенько приходила послушать музыку и гостила попеременно то у вдовы Сержа мисс Виктории, то у тёти Аню в её скромной, но уютной комнатке.

Около восьми вечера, когда репетиция уже близилась к завершению, зазвучал сигнал воздушной тревоги. Анна взяла за руку Лиз и вместе с мужем Мэри Джимом быстро проследовала в убежище. Так уж сложилось, что никто из них в этот выходной день не включал радио. Оттого и были поражены разговорами о «новой войне», звучавшими в укрытии. Тучноватый ливерпулец, на вид лет пятидесяти, повернулся к Джиму и удивлённо повысил голос:

– Как? Мистер, простите…

– Маккартни.

– Вы до сих пор ничего не знаете? Сегодня на рассвете Германия объявила войну Советскому Союзу. Сталин пока молчит. По радио сообщили, что завтра утром с обращением в поддержку СССР и призывом к Америке выступит сэр Уинстон Черчилль…


(продолжение следует)