Уснуть накануне

Уснуть накануне. (Роман)

Глава 1.

Подиум взбудоражено бурлил, выплёскивая бившие через край бешеные эмоции битком набившихся в зал зрителей, считавших только себя строгими ценителями творчества популярнейшего кутюрье. В измученной стране именно теперь решался мнимый вопрос импортозамещения, и кто как не современная мода быстро перестроилась, ткани хоть и сплошь импортные, но гордо кроят их доморощенные закройщики. Стайка юных пожирательниц жизни все как одна нестандартного вида, с ногами заменяющими всё остальное тело, мгновенно раздевалась, одевалась, демонстрировала. Жёсткий век, жёсткие нравы.
Руководила всем этим вихрем Анфиса Зубова, красавица лет сорока, хотя у женщин определённого возраста не наблюдается, вот и мы не будем исходить из паспортных данных, что нам они? Всё шло как надо, как всегда, уж сколько раз в разных городах распаковывали реквизит из картонных контейнеров, реклама исправно лила заинтересованность на мельницу славных дел. Колесо раскрутить надо, а уж потом раскрученное оно работает на тебя исправно, платя звонкой монетой. Пока время как высокооплачиваемый палач занесёт плача над головой стрелку времени и кукушка бедово выскочит наружу, что бы предупредить о начале конца. Но тот конец был ещё далёк и долга дорога, а головы все крепко сидели на плечах.

- Апппчхи! – не выдержала натиска клубящейся вокруг злющей пыли Элла Палий, черноглазая еврейка, родители которой переселились в святую землю Иерусалима в начале нулевых. Работали там садовниками в Гефсиманском саду, были счастливы беспредельно.

В зале это услышали и некоторые шутники из молодёжного состава зрителей захлопали по деревянным спинкам впереди стоящих кресел, некоторые праздно заулюлюкали. Публика развеселилась, беспечно маясь закрутила головами ища поддержки у соседей в партере, переложила ногу на ногу, замахала веерами. Одна древняя дама, неизвестно как попавшая на показ, поднесла к глазам лорнет и вздрагивая кружевами на обшлагах рукавов платья, ехидно так улыбнулась. Зубовой то не понравилось:

- Эллка! Убью насмерть!

- Спасибо! – поморщила носик та, явно намереваясь чихнуть ещё раз.

- Опомнись! – саданула её острым кулаком в незащищенный бок Вероника Санькина, в девичестве носившая звучную фамилию Чехова.

От этого Палий возродилась духом, выхватила со строгой вешалки, светлую пару и спустя несколько секунд прищёлкнув всю заблестевшую вереницу гневных
кнопок, порхнула на сцену.

- Маску надень! – свистнули из середины. – Мы не привитые!

Бабуська повернула на них лорнет и фыркнула. Эх, молодёжь, уж мы то себе такого не позволяли ни при каких условиях. Это ж нонсенс так себя вести, абракадабра и верх невоспитанности. «Верхь» - зло подумала она. – «Вот в наше доброе время не то, что чихнуть прилюдно, пылинку малую не тревожили». С бабулькой была по правую руку лет на семнадцать тянувшая девушка, самая обыкновенная, но с розоватыми щеками. Верно правнучка, или воспитанница какая, или социальная работница. Томик Рильке в красивых руках её, однако, всё перепутывал, а возможно и направлял правильно.

- Милая Полина – обратилась к ней, заметив блуждающую на губах улыбку мадам. – Не берите пример с невоспитанной теперь молодёжи, и тогда Вам ещё пригодится в жизни строгий нрав. И в деревне, куда вы собираетесь поселиться на время летних каникул, в лес за земляникой одна не ходите.

- Хорошо, Ольга Порфирьевна – потупилась она. – Я воздержусь.

Анфиса устала. Но тут явился из-за кулис Мишка Рогатов. Спонсор. Меценат земли Русской. Всегда у него изо рта неопрятно так пахнет. Хотя раскрытый ворот всепогодно идеально чист. Ботинки блестят глазурью.

- Что за шум такой, а драки - то нету? – возбудился он. – Напишите ка мне объяснительные, на гербовой бумаге. Да золотым «Паркером», без ошибок.

- У нас тока туалетная – закатила глаза Элла. – Помять?

Стайка трусливо засмеялась. Его тут тайно не любили, но сжав зубы и другие места терпели, есть хочется и наряды теперь дороги. Он, конечно, догадывался, да пусть, до огульных дрязг не опускался. Даже праздники вместе повально отмечали, шампанское ящиками лихо опустошали, оттого он и знал их как облупленных. Они его, впрочем, тоже. Однажды, страшно где сказать, даже отдыхали в Черногории групповухой. Тогда он похудел здорово, врагу своему не пожелаешь, девчонки в раж входили постепенно, но уж как вошли, так вошли. Лучше не вспоминать, меценат, впрочем, и забыл благополучно.

- Гражданка Палий, – всё ещё чуть-чуть возбуждённый улыбнулся Михаил, - в мгновение ока переводитесь мною на нижеоплачиваемую работу, сроком на две недели, туалет мыть. А что бы весело не было, заплатите штраф.

- За что? – удивилась Эллка. – Теперь и пошутить нельзя? В профсоюз пойду.

- Господин Рогатов!!! – прошипела Анфиса.
- Да-да гражданки! И так будет с каждой, и ныне, и присно, и во веки веков. Разговорчики ведёте, булок меньше ешьте, квадратуры ненужные. Я вам прибор на который кладут?

- Миш, без тебя тошно! Тащишься - тащишься на твою прибыль, не помнишь даже, где ночевали, шьёшь – перешиваешь, всё мало. Не чихнёшь!

- Чьхххи! – разнузданно громко откликнулась черноглазая еврейка. – Прошу прощения! Пыль подняли, она и растопырилась. В нос лезет, порчушка. Хотя бы молоко бесплатно давали. Вредное производство.

- Нууу! – в момент обалдел меценат. – Беспредел! Вредней вас коллектива не видел раньше, вот ей Богу! Хотя я многих повидал на своём веку.

- Базара нет! Не зарекайся.

Девушка с томиком поэта откровенно засмеялась в зал. Старушенция в упор посмотрела на неё посредством блеснувшего лорнета и не найдя, что сказать двояко нахмурилась. Те, которые ранее улюлюкали, засвистели в два пальца. Привыкли на стадионах паясничать, дымные файеры жечь, но тут из-за кулис выглянул местный пожарный Сан Саныч, в медной каске. Одного взгляда которого оказалось достаточно и тишина накрыла зал без кровопролития. Не зря хлеб ест, да манекенщиц за пожарным щитом лапает. Любит. На красном фоне багор, топор и ведро конусом. Огнетушитель отсутствует. Досада.

- Антракт! – объявил ведущий и публика, погромыхивая сиденьями кресел, деловито переговариваясь, потянулось в буфет, пить шампанское.

Ольга Порфирьевна припрятав в сумочку лорнет, обратилась к Полине:

- А мороженое здесь есть?

- Могу достоверно узнать – не преминула ответить девушка, поглаживая по боку Рильке. – Вашему горлу можно?

- Моему горлу можно всё, оно лужёное.

А мороженое тут было, прямо из непоколебимого ГУМа, в тех дюралевых старинных холодильничках, с изогнутыми крышками – стёклами, что носили на плече продавщицы. С бугорком над вафельным стаканчиком и никогда раньше времени не подтаивавшие. Выносили штук так сорок, распродавали и исчезали за новой порцией, а очередь терпеливо ждала, вырабатывая слюну.

- Ну так иди! Этот обеденный перерыв долго не продлится, так и знай. Что я должна нарушить распорядок? Изнемогаючи за себя не отвечаю!
Анфиса крохотно присела рядом с Михаилом, зыбко затянувшись ароматным дымом элегантной золотистой сигаретки о леопардовом фильтре. Голубоватые, прозрачные колечки те, извиваясь поднялись вверх на метр – метр семьдесят пять, но, попав под знобкий сквозняк, мигом скуксились, всплакнули и исчезли. Девчонки тоже наполовину притихли и даже не чихали, откупорили бутылку с артезианской водичкой, попивая её тонкими плоскими глотками. Беззвучно переговаривались, прислушиваясь к руководству.

- Миша, отпусти меня в отпуск, прошу – пыхнула в лицо нагнувшемуся к ней Рогатова. – Устала я. Все эти умные параноидальные зрители, смотрящие на тебя с тупым презрением и подозрением, костюмы, пыль. Хотя бы в Европе нас показал, жмотничаешь всё. Зачем тебе столько деньжищ. Купи …ипподром что ли!

- Там доморощенных кутюрок хватает, всадниц тоже – отмахнулся тот.

- Сколько надо оплати, ровно на первое место. Что бы публика валом валила, подковы друг дружке рвали, ажиотаж, жара. А мы тут стильно дефилируем под всплесками фотокамер, а все смотрят, тайно косясь на тебя в жёлтом фраке, а обстоятельства благоприятны, и течёт валюта за шиворот, надрывая уголочки. Я как всегда красива, податлива и беззастенчива.

- Не нужен мне жёлтый фрак! Что за прихоть такая?

Элеонора Палий дёргано усмехнулась.

«Ничего баба» - мимоходом попридумал меценат. – «Вот Анфиса в отпуск проследует и тогда…Впрочем, это чистейший служебный роман.»

- Отвечай!

- Я подумаю и сообщу тебе в письменном виде, могу у нотариуса заверить. Хотя это не поможет. Глупо исчезать в отпуск, когда в разгаре сезон, публика интересная, абонементы. Да меня в тюрьму поместят за такие дела, ей Богу.

Перерыв, сдаваясь, заканчивался, зрители потихоньку возвращались на свои места, постепенно заполняя зал запахом шампанского. Кулисы, понукаемые им, чуть пошевеливались, объединяя всех присутствующих, со стороны нарастал шелест разговоров, перестук крышек сидений. Сан Саныч снял блестящую каску и не торопясь, вытирал мелко вспотевший лоб фланелевым платочком. Прозвенел первый звонок.

- Принесла – впорхнула девушка под руку с Рильке. – Там очередь зигзагами, еле успела, фу! Два стаканчика всего и осталось, один кучерявый дядька даже пытался обогнуть всех, но ему сказали, что он из себя представляет. Проныра. Строгая Ольга Порфирьевна, наконец, улыбнулась. И эту улыбку не смог потревожить даже второй звонок, когда, подобострастно подчиняясь нажиму, начал медленно затухать верхний свет. Огромная семилапая хрустальная люстра поигрывая блёсткими судорогами задула лампочки через одну.

- Мороженое, девочка моя, надо принимать мелкими редкими глоточками, как микстуру и рыбий жир. А перерыв меж тем закончился, я буду отвлекаться на подиум, и они же заметят, будут облизываться.

- Что и им купить надо было? И пожарнику? – испугалась девушка.

- Вы, Полина, передёргиваете прикуп со взяткой, ешьте своё мороженое!

Она непонимающе дёрнула плечиком и укусила вафельный стаканчик за самую верхушку. Тот недоверчиво хрустнул и понимающе поддался треснув до половины. Примеру спутницы проследовала и строгая старуха, куснув вставной беззастенчивой челюстью хрустящий стаканчик, после чего вкусно лизнула сливочную начинку, муркнув потихоньку.
Третий звонок вспорол тишину за кулисами, модели тихо – тихо задремали в своих обливных колготках, некоторые даже крепко, как в собственной спальне. Рогатов из – за пошатнувшегося полотна кулис взглянул в зал и его взгляд разом упёрся в мороженое примостившееся в молоденькой, красивой ручке. Другой вафельный стаканчик уместился в красивой, но морщинистой руке старушки. Он заинтригованно напрягся, смутно узнавая в ней, что-то знакомое.

- Миша, я отдохнуть хочу! – не унималась Анфиса. – И что я хуже других, которых в шампанском купают? Вот уйду от тебя в женский монастырь, буду там пирожки постные печь, монашек кормить. Я сон видела вчера, будто я пою на праздничной молитве, а кругом живые люди, люди, люди. И такая меня взяла истома, что дух захватило. Ну, ей Богу, отпусти!

Палий, в томном платье длиной по самую талию, демонстрировала ажурные трусишки, первая после вальяжного перерыва. Мужская часть электората блаженно, как мартовские коты, прищурила наглые глаза, приглушив дыхание. Элла научено, последовательно передёрнула шикарными ягодицами, сначала левой, затем правой, если бы была третья и ей бы шиканула.
Михаил Рогатов не мог сдержаться и неблагозвучно потрогал собеседницу прямо за знакомый сосочек, не признающий затхлых застенков лифчика. Захотелось прямо сейчас, тут и немедленно. Надо же такому случиться, средь шумного бала, в отдельно взятой гримёрке.

- Не надо ли Вам чего? – явился из неоткуда, поблескивая заслуженной каской, Александр Александрович, пожарник местного пошиба.

- Сан Саныч, а нет ли где теперь пожара? – недовольно буркнул Рогатов.

- Повсеместно потушили – доложил тот. – Сдюжили.

- Дверь прихлопни с той стороны.

- Слушаюсь – шаркнул брандмейстер. – Продолжайте.

И он взял её в грубые лапищи, беззастенчиво и остервенело. Делал ей больно, понимал и не придавал значения. Опрокинул на диван, жалобно заскрипевший под двумя телами, зарычал, ударяя первым ударом. Пронзительно кричала за окном залётная птица, которую отгонял от мусорного бачка полосатый узбек в тюбетейке. Умирал мир за горизонтом и струсившая полумгла, зажмурив глаза, разорвалась от всплеска на четыре части, что бы упасть в расположения углов, обессилев. В белом плаще истово прогулялось по гримёрке безумие, от которой рушились, пыльно падали ниц писаные и не писаные правила. Какое скажите там воспитание, когда в моменте всем заправляет инстинкт. Когда гори всё синем пламенем, и выгибается спина от сладкого, и восстаёт мир в прежних границах. Хоть и чуть потрёпанный в месте горячих «боевых» действий. Когда забывается боль и приливает кипящая кровь в определённое место, когда бей-убивай, а безрассудно.

- Дурак! – задохнулась Анфиса. – Что за блажь такая, что за изнасилование? Да постыдись! Я же женщина!

- Ну, прости, прости! – застегнулся на все пуговицы он. – Экология плохая.

- Этой бы экологией, да тебя по оному месту, да с патефонным иголками, что б не присесть потом, не прилечь – заглянувшая в приоткрытую дверь Палий сочувственно кивнула ей. – Белый же день в округе! Вот накатаю заявление в полицию, приедут младшие сержанты на тарантасе, прихватят тебя за моталки, засмеёшься тогда.

- Ох-ох, ёлки-моталки, лес густой, ходит Миша холостой – не унывал тот, неспешно закуривая. – Прости! А хочешь вечером в ресторан?

Лохматый дым потянуло в коридор, на что бдительный Саныч принёс на место локального очага красный от важности, пенный огнетушитель. Не зря ему деньги платят, премии и дивиденды. Не зря хлеб свой жуёт. Огонь не пройдёт.

- Прошу прощения, патрон, здесь не курят – заикнулся было он, но тут же и пожалел о содеянном.

- Два наряда вне очереди, премию за квартал и круглую банку чёрной икры – назидательно поднял палец меценат. – Что б хоть где-то у тебя углы выросли.

- Чрезвычайная ситуация – обмяк Сан Саныч. – Зажигайте в том же темпе.
Между тем представление коллекции заканчивалось. Чуть помятая Анфиса Зубова приготовилась к обязательному заключительному слову. Заслушали её устало - доброжелательно, чуть невнимательно и сонно. Всё равно ведь в жизни ничего не наденешь, на танцы не сходишь, на службу тем более. Посмотрели, приобщились и ладно, подружкам расскажем, на корпоративе блеснём – уколем. Мужики умственно затаились, нижнее бельё не давало им успокоения, куда там.
Ольга Порфирьевна покряхтывая всем чуть затекшим телом, оторвалась от стула и встала. Следом поднялась послушная спутница, забытый Рильке остался лежать на сидении, хотя воспитание не позволяло ему делать этого, когда дамы стоят. О, время, о нравы!
Публика медленно колготилась, выходила в распахнутые наотмашь двери, закуривала в грубое правонарушение действующего законодательства. Вечер гостеприимно обнимал каждого, вручал шум ненасытного города и возвращал заботы.

- Мы с Вами, бабушка, на такси? – мило спросила девушка, заглядывая ей в глаза. – Поздно уже.

- Прогуляемся до парка. Послушаем фонтан, у меня там соловей знакомый. Постарел поди, а может, улетел с какой глазастой финтифлюшкой. Прости мою душу грешную.

В зал вошли вооружённые люди. Наперевес со швабрами и погромыхивая оцинкованными вёдрами. Убиравшая подиум Мария Николаевна сегодня была не в духе. Вздыхала всё, зло чесала коленку. Внук, злопыхатель и громила, пятнадцать лет от роду, а два метра ноль один, так прижал за распашной дверью одноклассницу, что руку левую вывихнул. Не себе – ей. А девчушка ласковая, контрольные работы ему решает. Теперь в печали, но она же его и успокаивает, молчит как Зоя. Завуч отца вызвала, тот за ремень, он на голову выше. Мать в крик, собака не сдюжила, теперь на помойке живёт. Хвост поджала.

- Николавна, тряпка лишняя е? – встряла в мысленный процесс коллега тётка Нюша, вся пропитанная хохлацким духом. – Моя ноги сделала.

- Тряпки нынче дороги – огрызнулась Мария.

- Ой! – опешила хохлушка. – Побойся Бога. Ты же одних семечек моих ведро изгрызла, запорожских. На масле постном зажаренные, посоленные. А арбузов то полосатых, арбузов!

- Та, арбузы Астраханские – тихо подслушала из партера третья. – Не преувеличивай тоже, всё в одну кучку складируешь, не разберёшься потом.

Замолчали шурша вениками, на подиум взгромоздился Сан Саныч, пошёл в начало, погромыхивая сапогами. Корявая роба поскрипывала пуговицами об зады
петелек, топорщилась. В этой одёжке не то, что дымное возгорание тушить, а в бой - столкновении вместо бронежилета использовать, как пулеотталкивающее. Хрустел брезент на изгибах, хрусь – хрусь, брандмейстер позёвывал:

- Бабы, йэх – ха – ха, чем опосля работы занимаетесь?

- Разжигать пионерский костёр будем! – отозвалась Нюша. – А таких как ты валять и к стенке приставлять, что б не упали, вместе с брандспойтом.

- Язык не сломала? – озаботилась третья.

На вытертом сидении забыто лежал Рильке, плотно сложенный переплётом в невзрачный томик, с надписью на корешке. Его немецкая пунктуальность, порядок и чёткость растерялась в хмурой русской среде, в её Обломовской истине и сути. Через один над ним начали угасать светильники, вкрадчивая темнота заходила исподтишка тихо, но расчётливо.

- Ой, кто й то книжку забыл – оповестила Мария. – Теперь, поди, жалостится, пропажа все ж таки, урон.

- Дайте мне! – потребовал меценат. – Сан Саныч, доставь!

- Слушаюсь! – угрожающе загремел робой тот. – Я когда в Советской Армии служил, тоже один раз целую книжку прочитал, про собаку. Она там, на границе шпионов за одно место брала. Озверела, одним словом.

- Ты и буквы знаешь! – удивилась хохлушка.

- Це побачив? – мгновенно нашёлся тот, красиво, за уголочек, предоставив томик меценату. Ещё и подошвой шаркнул и левую руку за спину заложил.

- Свет верхний гашу!? – высунулся осветитель.

- Да! – разрешила Анфиса и судорожно вздохнув, огляделась по сторонам.

Завтра «крышин» день, утром приедет чёрный лимузин, привезёт в чреве суетливого человечка, но с металлическим нутром, никого, по слухам не прощающего. Конверт готов, а девчонки сами знают, у них график. Надо бы комнату для свиданий поменять, засветилась поди. Заботы.

- А чего я всем этим занимаюсь? – зло спросила она у Михаила самой поздней ночью. – Мужиков нет? Разденься – оденься, а ещё и материальный сектор. Тебе как, не стыдно? Вот гляди, устрою тебе санкции и перестану противозачаточные принимать. Что тогда? Ты засопишь, надуешься, а меня значит можно волочить по бездорожью. Скатертью дорога! Все на баррикады!

- Эх, плакала моя совесть! – отшутился тот, стараясь не уснуть, обернулся на другой бок. – Завтра и обмозгуем.

Когда Анфиса спала, как нынче, не совсем одна ей и не снилось ничего. Проваливалась в зыбь сна уставшая, ещё и косячку прихватив сверху, темнота пласталась с той стороны сознания, ни зги! Заходил тогда в серость мозга лысый человечек, посвечивая прямо в глаза ярким фонариком, и слепил хрусталик, не давался взять себя за шкирку. Она просыпалась под утро, раскрывала настежь глаза, и луч от фонаря бродил тогда по квартире, по шторам, по раскрытой бутылке, с красным французским вином. Хрустел ступенями, поднимаясь на второй этаж, там Луна ввергалась в огромные окна, и лежащий внизу город беззаботно помигивал ей неоновой рекламой.
Знакомый экстрасенс доходчиво не мог объяснить феномена, видно в институте не доучился до азов, самостоятельный больно лысый и только бокалы хрустальные чуть-чуть позвякивают, когда он бродит округ них, бесшумно. А когда на спиритическом сеансе, язычник тот, собственноручно вызывал души умерших, то не получалось у него, синел только от напряжения. Пахло сожженной проводкой и новейший водопроводный, весь хромированный кран начинал гудеть, как С-300 на старте, в азимуте восточной Сибири.

- Исаак Аркадьевич, может широкую чёрную повязку на ночь повязывать? – спрашивала Зубова. – Перекрыть, так сказать, дорогу.

- С другой стороны заходит – двояко понимал ситуацию экстрасенс. – Возможно, дух сильного человека его и остановит, но гарантии не даю.

- А Вероника привет передавала. Целовала сокровенное.

- Неужто? – мигом оживал тот, поправлял креативный узел красного галстука и смахивал невидимую пылинку с идеально выглаженного манжета. Гражданка Санькина, в далёком девичестве Чехова, была ему милее многих избранных духов, по крайней мере, не первой величины.

- Говорит, что скучает…Аж похудела на три грамма…

- Спи! – причмокнул Рогатов. – Утро вечера мудренее.

Утром, в два часа пополудни, пили на кухне чай. Михаил грыз маковые сушки, как тыквенные семечки, и числом, и умением. Цельную фарфоровую тарелку опростал, даже сам и удивился, когда похватал пальцами, а там голь, нету. Выразил хозяйке недовольство:

- Что мало то? Мне в магазин идти? Нигде нет отдохновения, что бы без проблем и закорючек! Ты хоть знаешь, что мне стрелку забили?
- Это где?

- Где-где, в министерстве! Мне подсказали, Сам так и сказал, что бы лучше лоб смазал, пристреливаться будет. У самого рыльце в пуху, но не терпится, всё запугивает, кровь пускает. Блин! А ты в отпуск. Где мне раны зализывать?

- Подзатыльник даст и отпустит.

На заре туманной юности Михаил Рогатов ходил на ржавой посудине в болотистое море, обыкновенным матросом. Сначала всё болел, травил за борт и валялся на корме, рядом со шваброй. Половое ведро каталось возле него, колотилось о каблуки кирзовых ботинок, звякало. Тогда и научился терпеть, сжимать зубы до самого скрипа, до самого самоистязания.

- Я то переживу, а ты, раз баранок вдоволь не обеспечила, об отдыхе забудь. Во всяком случае, пока.

Минут через десять ушёл, изобразив чмоки и хлопнув дверью. В очередной раз забытый Рильке лежал скромно-тихо, по подбородок прикрытый мятым «Московским Комсомольцем». Сразу стало тихо, отчего потревоженная осёдлая пыль, своим ходом отправилась к тяге воздуховода, что бы закрыв глаза отправиться в путешествие по близлежащему миру. У элитарного подъезда закричала сигнализация потревоженного автомобиля. Вздохнув она отправилась в ванну, включила там джакузи и раздев красивое тело погрузилась в её струи. Благодать окружила, растворила.
Ни о чём не думалось.
…Идёт маленькая девочка с матерью на полдник за излучину реки, как раз туда приносят коровы парное молоко в бурдюках вымени. Точно по времени пригоняет их на место пастух, в видавшей виды шестиклинке, лихо сдвинутой кнутом на затылок. Несёт в руках подойник, почти такой же большой как она сама. И сандалики полные пыли и речного песка, опять же мешаются подошвам, но не выбросишь, жалко.
С матерью у них договорённость: назад, полное ведро несёт уже та, что бы не расплескать. И долго, не мигая смотрит им вслед Зорька, помыкивает довольная, по колено в воду встанет, не каждый шмель долетит до середины речки. Пастух яйцо куриное, круто сваренное чистит, серой солью крупной поверху посыпает, обедает.
Подкрадывается сбоку дождевая туча, будто её никто не видит. Теперь бы только определиться – успеют ли до крайних дворов? Вон и бородатый дед Матвей, навильники с соломой на сеновал ширяет, тоже торопится…
В мусоропровод, с четырнадцатого этажа сунули двухпудовую гирю.




Глава 2.

Вот там за самой кромкой поля начинаются вонючие болота, поверхность которых покрыта изумрудно-зелёной жижей, мерзкой даже издали. Горбатые верблюжьи кочки выглядывают из-под хилых кустов, желая, что б вы встали на них и зачерпнули полные сапоги и это в лучшем случае. А сколько доверчивых путников сделали этот самый шаг, сделали другой, пока огромный пузырь не вспучится прямо перед ним и лопнет так, что приученные птицы в лесу взмоют вверх раздирая глотки криком. Но если взять чуть правее, то там обнаружится дубовая гать, что ведёт к небольшому островку через двести метров. И здесь задирая круто в небосвод, стоит полузабытый монастырь с головастым храмом. Ночью крест упирается в темень и луна садится на него созывая на посиделки смешные звёзды.
Слышно как поют псалмы грустные монахини, слышно в деревне, к которой ведёт вторая гать, берёзовая. Метель беснуется и дико воет под окошками келий зимой, бродит сумрак понукаемый ветром и кудлатый пень чуть-чуть похожий на заблудившегося чалдона, пытается прислониться боком к необъятному вязу. По гати вихляется из стороны в сторону едва заметная издалека тайная тропка соединившая вход в храм с грешным миром. Ходит тут посыльный за почтой, за белым хлебом к празднику, за свидетельствами в сельсовет. Истемнела от времени медь на перепутье крыши и беспутная ржа точит по утрам стонущие от боли решётки, в которые исстари упакованы подслеповатые оконца.
Там за устланной буреломом еланью повили себе продуваемые сквозняками гнёзда погрязшие в грехе грачи. Чёрные перьями и чёрные мыслями вьются по скрижалям неба стаей, каркают не сдаваясь. Оглядывают неведомого путника, прикрывающегося от них умытым зонтом со сломанной в шарнире спицей или же клетчатой шляпой с измятой ветрами тульей. Не напрягаясь звонит в тишине колокол, для того, что бы хрустальные его звуки оседлали вылезший погреться туман и перебрались вместе с ним через чавкающую трясину. Раз и два тявкнула
собака, почуяв гривастого мерина потно выбравшегося из конюшни окружённой тыном подогнанных рядком не оструганных начисто и корявых, длиной с аршин кругляков. Пшеничное поле с урожаем, ежегодно выбиваемым начисто градом. И над всем над этим тихо пролегла до горизонта Русь в ромашковом венке и сарафане до трав, закрывшим красные хромовые сапожки. Встала над гатью одним боком иностранная туча, так как с Запада привалила, верно, из Германии. И набыченно наклонившись, уронила на болото градины, величиной с варёную чечевицу. Полезли тогда под томлёные с пенкой брёвна скользкие лягушки и другая болотная шелупонь. Поклонились в пояс ветру хилые кусты и стебанули ветками по головам огромных комаров, отчего те сбились с курса и многие потонули не доживя век.
А зимой, когда кряхтит под берёзами старенький мороз, гать замерзает, и можно идти по ней маленькой толпой, ступая осторожно. Тогда исходит из открытых настежь ворот монастыря крестный ход, с хоругвями и песнопениями. Замыкается вокруг стен и раз, и два, и три. Стрижет метель свежие следы после них, переметает их позёмкой и набив себе полный рот молодого снега, странно плюётся по сторонам, смачными плевками. Молоденьким послушницам и то развлечение, выбираются из тесных стен келий на простор бескрайнего болота, под самодурный ветер. Ведь Интернет по праздникам, за особое усердие в молитвах. Сам отец Серафим средний балл выводит, завхоз монастырский и правая рука настоятеля отца Нифонта. Некоторые даже клавишу на клавиатуре нажать не могут, а так в основном отличницы. Отмаливают каждый сеанс и исповедуются, на воде и хлебе.
Последним вразвалку бредёт конь, с впряжёнными осиновыми санями, везёт в них юродивую. Возвещает приход Луны красной, в золотом ореоле, через синь
пятого месяца, ближе к тридцатому февраля. А глаза её умные, под ресницами прятанные. Мерин святотатства побаивается, фыркает тут озабоченно и пена стекает по зубам не задерживаясь.
А над гатью, над самыми брёвнами шумит крыльями и волнуется грачиная стая, поднятая из тёплых гнёзд, под самые облака, надвинутые низко, по колючие сосны. Только одна грачиха - погорелица без всяких чертежей строит себе новое жилище, отстав. Помогает ей деловой и чернильный грач – муж, в основном покрикивая. Шествует ход, задрав в небо монастырские хоругви, и смотрит с них добрыми глазами спаситель, даже один разок оглянулся быстро на юродивую, усмехнувшись. Гудит морозным гудом гать, впереди настоятель, а перед ним ВЕРА, в серёдке монахини, позади всех конь.
И идёт ход по хрустящему сполоху излежалого снега, по незабудкам давнишних мыслей, по уже никогда не счисленному в уме человеческому следу. Вон он пузырь необъятный сломал плаху льда, вывернул наизнанку муть и кто-то ж это там за мхом незамечен будто, шапку ломает. Конь потеребил боязливо замёрзшим ухом, и звякнула на нём упряжь, а оглобля больно шаркнула о бок, издеваясь. Огромными одуванчиками повалил с низкого неба снег, чёрные монашки мгновенно стали белыми плащ-палатками и слились с мягким полем, и оскользнувшейся гатью. Это почему грачи не улетели на юг, и не становятся заснеженными их гнёзда в разлапистых берёзовых кронах, и не обижают их местные чумазые медведи? Хотя воет по ночам за гатью беременная волчица и тоскует вместе с нею не первой молодости обветшалый волк.
Идёт округ страстного монастыря ход, хрустит под ногами снег, надо так. Что б вернулись когда назад монахини, благо под образа, и обогрели застывшие ладони над топящимися свечками, то тепло им было бы под заснеженными крышами. Тачают в монастыре серые валенки, всю округу обозначают ими, кто в монастырских, да завёрнутых сверх три раза, тот свой житель, можно паспорт не спрашивать. И овцы у них в овчарне, и ярки, и три барана – все серые одинаково
Вдруг в самом посередке болота крикнул кто же зычно, как басурман, с акцентом. Хрипло испугался конь, глаза за шорами выкатил, пена жёлтая вожжи испачкала и юродивая хитро то место окрестила твёрдой рукой. Плывут меж снежинок хоругви, по самому небу, по бездорожью ветреных будней и блинных праздников. И опять крикнул незнакомец, затрепетала гать, идёт крестный ход и в прореху сплошных облаков смотрит на невзрачную землю пленённое ими солнце. Наверное, стремглавое эхо оторвалось от коновязей деревенских, упало в круговерть грачиную и теперь пугает всех наперёд, стократное.
Отец Серафим нынче неразговорчив и нервен, поправляет намокшую понизу рясу, не забывая удерживать локоть отца Нифонта. Тот наоборот розовощёк и улыбчив, сон либо приснился какой милосердный, болезнь опостылевшая исцелилась. На хозяйстве монастырском жизнь не самая сладкая, молитвы и посты чти, с мирской жизнью при этом боками соприкасаясь. А всё ныне в округе дорого, от простой хвостатой редиски, до гвоздя оцинкованного, шайбы гройверной. Неровен час, выбиться из бюджета, тогда до конца года хорошей бумаги не купишь, чай с сахаром не изопьёшь. Послушницы его насупленность видят, глаза долу опускают, зябко плечиками передёргивают. Прости Господи!
Идёт округ монастыря крестный ход и прячась в облаках плешивых спешит за ним дневная луна, иногда видимая в разрывах серых, подвешенная в синеву неба. Солнце сторонится такого непрошенного гостя, оно светило дневное, всем душам открытое, а этот полумесяц, ночных тайн насмотрелся, полон ими. И вот она гать, ворота открыты, ход втягивается помаленьку в монастырский двор, крайняя, после всех, лошадь, в санях юродивая:

- Через сиииинь пятого месяца!!!

Поднялись в небо, осевшие было птицы, гвалт устроили и шумят хрипло в бездорожье воздушном, торопясь спрятаться от испуга в толпе себе подобных. Оттого непорядка всё больше, стучат клювы.

- Отец Серафим, озабочены Вы, чем ныне? – промолвил, спустя некоторое время отец Нифонт. – Поделитесь. На миру, и жизнь красна, и хворь отступает, и грусть тебя съедающая истончается. Хотите, я Вас исповедую?

- Нет, нет! – отчего то вздрогнул тот. – В другой раз.

Завхоз монастырский задумчиво исправил на себе импортную рясу, пожалев о подмоченном низу. Он, мужчина глобального вида, прибился к обители в досточтимые девяностые, после мгновенного краха некогда процветающего бизнеса. Как тогда было пришёл бандит с группой лиц и приставив к горлу пистолет сунул под нос бумагу. Пытался не подписать, но начал принудительно падать с табурета, прямо лицом в кружочек красной, не успевающей запекаться крови. Раскалился включенный на кухне старый, ржавенький паяльник, запахло оттуда горелым.

- Не надо! – отключился Фима.

Припрятанной заначки хватило на меценатские действия с монастырём, на взнос, на жизнь. Бюджет по швам не трещал, хотя, конечно, изобилие тоже не зашкаливало. Постепенно всё налаживалось, набухало и упорядочивалось. Помогло когда-то полученное образование мирское, экономическое. Оттого как настоятель самостоятельно дебет явно не сводил. Где сгодился, там пригодился.
Терпел. Шёл хромой год за годом, добавлялось серебра седины в прижмуренной бородке, сутулился.

- Через сиииинь…

Иногда юродивая становилась телесно близка, когда оборачивалась на несколько часов нормальной женщиной, и взрывался этот мир грехом, и падал он на колени, вымаливая прощения. А так порядок в монастыре немецкий, штучка к штучке, свечка к свечке и по порядку. За всем, напрягаясь, лично следил, до всего докапывался, льстил.

- Я тут недавно в дальних кельях был, там некоторые лампады не горели, говорят масла лампадного в достатке нет, оттого лик Божий не освещён, темен – мягко и между делом молвил настоятель.

- Да не верьте, полно и каждодневно истинный спрос удовлетворяю, конечно, в пределах лимита, но они ленятся, отец Нифонт, не следят.

- Прости Господи грехи наши – тяжко вздохнул настоятель. – Проследи мне, какая дщерь неполно соответствует и доложи. Ох, грехи!

Исполню.

- А масла додай, не гневи. Вон, осмотри, дорожка солью не посыпана, лёд. Упадёт кто, кость сломает, тебе тяжесть отмаливать. Целуй руку, устал я.

Отец Нифонт завернул в трапезную, а завхоза не взял. Что это, просто случайность, иль преднамеренная досада? Думай теперь, ломай голову. В зале пахло вишнёвым компотом и свежевыпеченным хлебом, а раскрасневшиеся послушницы, поблескивая живыми глазами, застилали длинный трапезный стол льняными скатертями.

- Испей батюшка! – поднесла деревянный ковш старшая. – Не побрезгуй.

- Смачно – напился пришедший. – Благодарю вас всех, не дали умереть.

Настоятель, надо думать, давно знал о прелюбодеянии отца Серафима с юродивой, донесли добрые люди, но пока вида не показывал. Ждал удобного момента, что б не навредить и что б осталось всё в тайне, что б искоренить грех. Новую бы невзначай нанять взамен, да уж где, в институтах их не обучают, курсовые работы не испрашивают. В трудовую книжку профессию не вписывают, так как нет в пожелтевшем реестре трудового кодекса. Пенсию не начисляют. Загрустил волк в дальнем углу необъятного болота, взвыл голосом тонким, но страшным. Не дай Боже повстречаться на узкой дорожке, никакой бас тайного, аж
заговора не споможет, ничей окрик не перепужает того, не подожмёт он хвостище
убегая. Падает снег, из прохудившейся торбы вечера, гать становится белой и кудрявой в завитушках малых бурунов от шаловливого ветерка. Молятся послушницы в кургузых тех кельях. Им роскошь изначально противопоказана, божьи невесты. Не хватает теперь в обители личного состава, оттого пустует на молитвах многая площадь, свободно под образами. Оттого, что время нынче за болотом неправильное, с ног на голову разом перевёрнутое. И теперь класть бы поклоны Всевышнему, да простятся им грехи не сделанные, но скуден мир и порочен, как же всех отмолить?

- Сиииинь!

Отец Серафим бережно развесил тяжёлую рясу на хрустящие деревянные плечики, запахнул приоткрытую форточку. Знобило. Тревожил разговор с настоятелем, и помыслилось, что тому много известно о небрежных помыслах его. И не только. Заварив себе густого парного чая из опрятной баночки, хлебнул разом и ожёг мигом нёбо. Замахал руками, ойкнул:

- Ах ты пропасть!

Тихо в обители, только слышно как скребёт позолоченный крест на главной церкви о низкие облака. Крест православный, витиевато и красиво скованный из каждого окошка виден. Из келий, из трапезной, из монастырских построек. Вот уже и крыши все белые от пуховых снежинок и на дорожках хлопотливо. Снег чистит округу белизной невесомой, благодатной. Ударил колокол, раз, другой, третий…
Распорядок.

- Буммм…

Теперь три дня и три ночи будет сыпать из-под свинцового неба. И глядя на это, завоет от тоски старый – престарый волк, засыпает ведь снег все следы зыбкие, безобразничает. Деревня, почерневшая ликом далеко, там ягнята, но не выбрести старому на охоту, выдохся. Вот и грызёт мёрзлые помои у монастыря, озирается стыдливо.

- «Лошадь у них!» - подумал и вздрогнул опасливо волк.

- Буммм…







Глава 3.

Этой короткой ночью, по богато обставленной, двухэтажной квартире Анфисы бродили Сны, задевали друг друга плечами, возмущались.
Снился Женька Корзин, далёкий одноклассник, без остатка растворившийся в безжалостном времени. Та первая любовь, ласково-стеснительная, с тайниками,
поцелуями в яру за околицей. Соловьи, придирчиво выбиравшие свой репертуар, пели беззастенчиво и громко. Пускала пыль в глаза просёлочная дорога, бредшая вдоль леса, по которой он и ушёл тогда недопонятый по – молодости.
За окнами жила туго и расточительно огромная махина каменного города, на реке рассекшей его пополам истязал волну заблудившийся в рассвете корабль. С далёкой поймы прилетел в охапке ветра запах скошенной травы и лошадиный вздох пополам со скрипом пропотевшей уздечки. Там теперь строили новый мост, забивая огромной колотушкой бетонные колья свай.
Снился милый учитель черчения, мерявший шагами класс с неизменным огромным транспортиром в перемазанных мелом руках. Они тогда полюбили яростно и ночевали почти всю осень, до заморозков, в огромной скирде на скошенном поле. До тех пор как прознали о них на педсовете, что бы вынести не терпящий возражения вердикт.
Бурчала вода под раковиной на кухне, за холодильником не спал старенький домовой, накрывался с головой лоскутным одеяльцем, но агрегат невпопад включаясь, безапелляционно будил его, посмеивался ещё скороговоркой. Он и плакать пытался, даже расколол под Новый год любимый бокал, но не добился своего, хозяйка в домовых не верила. А зря. Пришла на небо простоволосая Луна. Лысины бронзоволитых памятников заблестели чарующим бликами и, проснувшийся на облупившейся скамейке перепивший с вечера молодцеватый алкоголик беспонятливо улыбнулся.
Снился наглый следователь районной прокуратуры, это когда свистнули в супермаркете пару сколь огромных, столь и зелёных бутылок шампанского. На пару со Светкой Филяевой. Отработанно закрывал на ключ дверь в кабинет и мусолил тёплыми губами скукожившуюся грудь, ключицу и побелевшие щёки. После поворачивал задом, укладывал животом на заскрипевший стол и начинал разглядывать, сняв с неё нижнюю часть одежды. Подёргавшись в брюках, за ширинкой, отпускал её и заваливался в кресло, растопырив ноги. Не обманул, освободил за недоказанностью участия. А Светка на три года загремела, в колонию для несовершеннолетних. Было им тогда по пятнадцать.
Заскрипела витиеватая лестница ведущая на второй этаж и ведомые ею ступени поддакнули учтиво, не сговариваясь особо. На межмаршевой площадке, с фикуса стоявшего там упал в небытие угасания жёлтый лист. И долго ещё его погибающее шуршание приподнимало вверх серебристую пыль с аляповатой картины маслом.
Под церковью было одиноко и страшно, пахло серыми мышами и прелым зерном, наваленным сырой кучей прямо на паперти и под фресками писанными в девятнадцатом поди веке местным иконописцем. Фонарь еле справлялся с напавшей на них темнотой, приходилось даже спотыкаться о выпавшие с кладки кирпичи. Но вот она бетонная плита, хранящая тайну под собою. Не впервые забрались, помнится однажды даже лупоглазая луна, отразившись от подслеповатых окон клуба необдуманно юркнула с головой сюда. Приглядевшись, постучали дубинкой о центр напрягшейся плиты.

- Бунит? – спросила Катька.

- Бунит – шепнула в ответ Анфиса.

- Девчонки! – буркнул сыч, живший тут с рождения.

Когда пацаны через год пожгли храм, ничего под пепелищем не оказалось, ни плиты, ни тайны, ни клада. Голая и обожженная земля и пепел от сгоревших святых, который местный ветер развеял с горы прямо в недвижную, полную налимами речушку. Только несколько тёплых вёсен подряд всходила тут густая пшеница. Словно озимые. Анфиса сменяя Катю искала, раздвигая прутиком чахлые лопухи, не нашлось, даже во сне.

Бродят сны по квартире, лёгкие как чистая совесть, как незачатые ещё малые дети, как тополиный пух. Но ночь уже кончается и сны, собравшись вместе, отправляются восвояси, в неизвестный доподлинно далёкий город детства, в кучи осенних, опавших листьев лениво дымящихся прелым вздохом.
В дверь позвонили и Анфиса, морщась от яркого солнца выглядывающего из-за гардин, вырвалась из объятий лоскутного одеяльца. Тапочек на месте не было, видно снова на кухне ночевали забытые хозяйкой.

- Такая ж рань! – возмутилась было она, но звонок не унимался, грозясь оторваться с крепежа. Открыла и отшагнула в сторону, только теперь подумав поберечься, хотя от сумы и бандитов не убережёшься. Но и бояться было некого, соседка по площадке заглянула, с шампанским под локтем.

- Анфиска, мой удалец опять нынче дома не ночевал! – всхлипнула красным носом та. – А я всё жду, жду, жду – может позвонит. Неа, видно крепко схлестнулся. Придёт, будет усами дрожать, но мы, напившись шампанского, его не поймём! И в отставку!

- Импичмент – улыбнулась хозяйка.

- В каменоломни!

Сны потихоньку исчезли, видимо до следующей ночи или еще дольше, как угадаешь? Они же сны. Ещё и беззастенчиво вспугнутые. А испуганный сон становится некрепким, вздрагивающим. Так себе. Иллюзорный.

- Придёт. Сапоги дорогу знают!
- Вот чего козлу надо? Обстиран, накормлен, зарплату отдаёт добровольно. Я ж ему уже два года не изменяю! – и заговорщески оглянувшись по сторонам, добавила, - даже там побрила! Ну, ты соседка, понимаешь!

- Это зря – кивнула Анфиса.

- Думаешь? – разочарованно спросила та.

- Понимаешь, ты теперь как все вокруг, типа резиновая. Но не бери в голову, наливай. Будем ломать себе жизнь с утра самого, наперекор всему. Называется докатились, и хочется, и колется, и дым идёт.

Какие теперь малюсенькие бутылки с шампанским делают, жалко что ли? Не успели в азарт войти – закончилось. Пошла гостья за второй, благо есть в холодильнике шведском, коричневом. На этот раз пробку удержать не удалось и она, постанывая от удали, жахнула в потолок, оставляя после себя метку. Ну, а следом так же нетерпеливо и шипяще вырвалась из чрева пузырящаяся влага, что бы пролиться безразмерно на чудесную прелесть камина.

- Воо! Наконец ремонт сделаю! – отчего то обрадовалась Анфиса.

- Прости подруга! – захлопала в мягкие ладошки соседка. – Это мы ещё не все открыли, там найдётся! Надо как-то ловчее, прицелиться, вон хоть в картину и нажать на спуск! Ну и что продырявится? Ну и чтооо!?

Над гладью озера лежал чуть обтрёпанный по краям туман. И откуда то из - под него, даже из - под перламутра самого, тоже спавшей воды, выбивалась наружу долготерпивая песнь. Не песнь даже, а молитва на судорожном вздохе спетая. Уносилась в небо и там подхваченная журавлиным клином – ширилась повсеместно, и утончалась и, зачаровывала. Стыдливо прячась от рассвета плакали настоящими слезами недотрогистые кувшинки, утопившие свои длинные тела-корни в непроходящую сырость воды. Там глубоко в тине неповоротливо ворочался усатый сом, по которому ходил взад-вперёд, угрожающе задрав клешни, старый рак. Песня росла напевом и звуком и вот уже везде она надрывает душу. И каждый смертный слышит её, подпевает незаметно, шевеля благозвучно пересохшими губами. Туман шевелится мудро, отряхивает с себя росинки, жмурится завитушками. Песнь. Песнь…

Анфиса проснулась от грубо затормозившего за окном автомобиля. Следом позвонил трамвай, будто покрывая от зевак мерзкий стук, зазвеневший фары. Смеркалось. Голова болела и больше не пела, каково ей петь, когда не соображает? Посмотрела на картину, та была цела. Ну, и слава Богу. Грудь колесом, стояли под столом в стеклянном ряду три пустые бутылки из-под шампанского. Пожаловавшая с улицы на сладкий запах муха убивалась в одной. Входная дверь приоткрыта и в неё видна соседская дверь, распахнутая гораздо сильнее. Хотелось пить холодную, будоражащую сознание воду, вот прямо из родника, пить много и чтобы она протекла по груди за пояс, чтобы оставила и там
мокрый след. Ах! Покашлял за холодильником старикан-домовой, в ответ агрегат включился и постукивая лопастями мотора разогнал фреон.
Элла Палий выйдя из лифта несколько испуганно остановилась поглядывая на дверь Анфисы. Обстановка детективная, вот бы назад, прямо сейчас. Но, сказав а, приходится говорить б, диалектический материализм. Подруга на цыпочках, по опасному самому краешку обогнула центр холла и послюнявив указательный палец позвонила. Несколько секунд было тихо, и она уж было попятилась назад, но тут из нутра квартиры громко прилетело слово:

- Кто?

Голос Анфисин, знакомый и она успокоилась. Распахнула створку пошире и слегка покачивая бёдрами вошла, оценивая обстановку:

- Теперь двери в квартирах не закрывают что ли?

- Ах! – безнадёжно махнула рукой Анфиса являясь из кухни. – Мы нынче и шампанское пьём по - утрам. Три зелёные бутылки вдвоём. По литру с гаком. И даже не лопнули, и даже не треснули. Нас по определению не приподняло к потолку посредством воздушных пузырьков.

- Пошалили, однако!

- Голова как горшок с гречневой кашей. Переварилось всё и разбухло. Может похмелиться? Пива холодненького, мелкими глоточками.

-Анфиса и запойная – напустила на лицо удивление Элла. – Даже не верится, как не напрягайся. Впрочем люди то меняются и часто не в лучшую сторону, во ситуация. Ты теперь вон, специалист по пиву.

- Тебе легко шутить, а подруга дуба даёт – присела на кресло хозяйка. – Я нынче сон видела, под самый вечер. Уже голова болела и сушь во рту, жизнь не мила становилась:

Трава кругом зелёная-зелёная, будто незнакомая такая, стелется кругом и посерёдке цветочки, вроде колокольчиков полевых, но красные, как свежая кровь. Бабочки, бабочки, бабочки играют, шалости творят. Идёт по траве кто - то, а я и не пойму, ноги босые, пальцы пересчитанные – десять. Кто и куда неизвестно, но будто человек знакомый, за одним столом не раз сидели. Потом пропадать мигом стал, туман его скрыл бесконечно и бесповоротно…

- А я теперь мучайся, кто? – вздохнула Анфиса. – Лютики - цветочки. Как же злоупотребляющие всякий раз просыпаются? Страшное дело.
- Они и не просыпаются – отмахнулась Элла.

- Сны человеку кто в нагрузку даёт? Вот в чём горбатый вопрос, требующий немедленного решения.

Подруга осознанно не ответила, нагловато пустившись в инспекторский обход квартиры. Как самобродящая интеллигентная кошка мило фыркнула на хваставшиеся целлюлитом зелёные ёмкости. Ковырнула ногой залёгшую за пуфом пробку, с вмятиной в лобной части от встречи с потолком. Кивнула домовому за холодильник, после чего томно потянувшись, успокоилась. Двумя пальцами прибрала из-под мятой газеты вышеупомянутого Рильке, понятливо усмехнулась:

- И мужиков, что ли не было на девичнике?

- Что Вы у меня ищите, как Шерлок Холмс, госпожа Палий? И без грязных намёков мне тут, что бы вот. В платяном шкафу то в таком случае глянь, может там Ватсон в грязных ботинках, заодно и пыль протри. И веселее, веселее!

- Не злись, Анфиса, я же так ревную, превращаясь в бабу. Может у меня проблемы в песочнице, может мне сегодня Сан Саныч, телесное обслуживание предложил. Может на меня жуткий хулиган в лифте, беззастенчиво напал.

- Да на тебя нападать себе дороже, можно царапину получить.

По входной двери чуть слышно похлопали ладошкой. Лестница на второй этаж заскрипела, словно по ней прошёлся сквозняк – ветер и ровная шеренга балясин ещё более подравнялась испуганно. Это верно потому, что хлопки повторились, теперь уже более настойчиво. И поскольку за дверью кто-то был и его надо впустить внутрь, то хозяйка неохотно, но целенаправленно шагнула туда.
На коврике у выступающего порога настойчиво тряс усами сосед готовый дать признательные показания. После пропущенной ночи вид его оставлял желать лучшего. Левый рок – н – ролл давал о себе знать, что впрочем, было вполне справедливо:

- Моя была вчера?

- Рассказала всю правду! – закатила голос Анфиса. – И участковый показания в протокол записал, а я за взятку подписала. Два раза.

- Какая взятка, какой протокол? – перекосило соседа.

- Тебе сообщат, будь спокоен, что-что, а бытовуху про ржавую бочковую селёдку какую, следаки ещё не разучились потрошить. И план у них квартально то
утверждён. Так что посадят тебя нижним кобчиком в выгребную яму, вместе с партнёршей. Будете там миловаться.

- Да иди ты!!!

- Скатертью дорога.

- Ну чего моя тут бубнила? Расскажи соседка, чего девчонку то строишь, сгоношились, что ли супротив меня? На рыбалке был со знакомыми пацанами, уху ели, в смысле хлебали из котелка. Ещё конь, какой то всё за скирдой ржал. Потом полиция прикатила с бреднями, показания с нас снимали. Вобщем ящика не хватило.

- А мне то, что с этого причитается – фыркнула на него Анфиса. – А я вот вчера на Сахалин летала, туда - обратно. Давай бреди отсюда, вместе с усами и бреднями своими.

- Ты вообще чего пришёл? – логично спросила Элла.

- Ууу! – оживился сосед. – Я же, девки, вчистую прогулял один день на работу, а теперь оттуда позвонят, с расспросами. Моя, в распорку встала, мол всё расскажу, пусть тебя профсоюз раком обезобразит. Какой профсоюз в наше время. Замутили всё вокруг.

- У нас тоже Рогатов общественные организации отменил – глаза у Палий с поволокой, со слезинкой. – Ты не писай кипятком, супругу твою преобразим. Но уж и ты не злоупотребляй. Рыбалку сократи.

- Вот спасибо! – полез целоваться усатый. – Вот уважили!

- Давай тут без оргий, привет супруге передавай.

Уже потом, к самому сиреневому вечеру, когда чай с фигой пили, без сахара и без заварки, низкий поклон диете, спросила еврейская женщина, как бы так безразлично, пренебрежительно:

- В отпуск то не просилась? Самое времечко пятки погреть на Гаити. Санькина новый купальник купила, показывала из-под полы. У неё одни соски больше, чем чашечки лифа. Безобразие.

- Веронике можно – разозлилась тут хозяйка. – Там экстрасенс: тень отца Гамлета вызывает. Куда нам в одном ботинке?

- Ну да! – поддакнула подруга. – Сосед вон прогулял и трын - трава не расти, а ты попробуй. Сан Саныч от такого святотатства пол квартала сожжёт.

- В один присест.
- А в отпуск просись! – упорно наседала Эллка, резюмируя свои, какие то тайные мысли. – Слушай, давай в клуб сбродим, я там уже столетие не была, почитай всю сознательную жизнь.

- Мне бы ванную принять, присовокупить чашечку кофе – тут же согласилась хозяйка. – Там помнишь, баскетболисты между делом заходили, ростом хрен знает сколько. Один так ничего, лысенький.

- Я пробовала, на кровати не умещаются. Суета сует, простите меня. Он укладывается - укладывается, суёт – суёт. То есть ноги на спинку, пятки ещё стучат, я пугаюсь.

- На полу можно.

- Можно и на крыше с альпинистом или с водолазом под водой, вот ещё с конькобежцем – передёрнуло Палий. – Упаси бог!

В клубе было тихо и слащаво. Унылая матрёшка зевала, цепко ухватившись за шест, и один или два большеносые особи отдавали друг другу старый долг, рассевшись за пустым столом. Прыщавый бармен белым шёлком протирал предпоследнюю усталую рюмку, поглядывая на толпу грязноватых фужеров. Барабанщик, как и подобает ему, всемогуще выбирал палочку, а бородатый бас добродушно замахивался на него испуганной гитарой. Певичка жадно выпивала из банки «Старопрамен», поглаживая ладонью тело ниже силиконовой пары. За окнами дрыгался дождь и оттого высунувшиеся на улицу оконные занавески пропитались влагой, и уборщица уже мокрыми заправляла их обратно. В углу, за эстрадой двое играли в карты. Проигрывал, видимо, добродушный толстяк, медленно покрывавшийся фиолетовыми пятнами. Стоявшая за ним дама нервно курила пахучую сигарету. Косячок - с.
Подруги прибыли на жёлтом такси прямо к парадному подъезду, где их и встретил отставной полковник в ливрее и бакенбардами. Подобострастно подсёк над ними скрипучий зонт, левой рукой открывая на всё согласную створку. Им ничего не оставалось, как ступить в то великолепие, где только что побывали и мы с вами. Ничего не изменилось, только толстяк видимо проигрался в пух и прах, и теперь бармен беспрекословно наливал ему коричневый коньяк.
Но по закону жанра за ними следом народ стал прибывать, оттого матрёшка завертела вокруг шеста такую карусель, что мало не покажется. Ударник ударил в бубенцами зазвеневший барабан и лаская подошвой педаль остался доволен произведённым шумом. Под шумок явились баскетболисты.

- Я как знала – отхлебнула розовый «Мартини» Элеонора Палий. – Готовь свои прелести. Думаю, они тебе сегодня понадобятся, вон – вон твой лысенький машет ладошкой. Хотя похожи они на маленькие совковые лопаты.

- Страшновато становится – разомлела Анфиса.
Через час потный зал ночного клуба, вертел каблуками танцующих в нервной половецкой пляске посетителей, зловещие дырки в ламинатном полу. Стемнело, оттого что фонари приглохли в табачном дыме и праздношатающиеся гости плотно извивались в вокзальном экстазе. Вот уже два презерватива резиново спружинили под юркими ногами и одноразовый шприц жалобно хрустнул под подошвой. Над дружно парящей толпой грозно нависли головы тренированных спортсменов высматривавших добычу, которая и не думала прятаться. Обмартиненная Анфиса постанывала в руках – лопатах лысенького центрового, дышала волнообразным жаром в его растопыренный теперь пупок.

- Как ты там, моя малышка? – заботливо поинтересовался тот, грустно клоня голову ниц. – Давай труселя не снимай пока исподтишка, и чересчур пятую точку не подставляй никому.

- Слушаюсь – пискнула снизу Зубова.

- Да вот же он! – смачно цыкнул угрюмым кулаком в сторону готового на всё субъекта. – Разорву точно пополам, никакой Склифосовский не залепит. Ишь ты пристраивается.

- Пардон! – вывернулся залётный. – Не на того нарвался.

Толстяк взял кон, и приятно шурша зелёными купюрами, пару раз затянулся от косяка спутницы. Похожая на боевиков ИГИЛ группа за дальним столиком налила и без тоста выпила. Поминали. У шеста, выставив напоказ белобрысые груди, теряла совесть и вилась как сигаретный дым, надменная танцовщица. Хорошо ей силикон то подобрали, красиво и соски как настоящие, прямо присосаться хочется. (Прошу не повторять, трюк делают профессионалы). Вырвавшись из рук бармена, упала оземь плоскодонная стопка. Смрадно пахло из кухни, пригоревшими котлетами. Содом…

Ей снилось, что она русалка. Уже под самое мутное утро, когда холёная ночь принудительно покидая яро звенящий бдительными будильниками город оглядываясь, возмущалась последними словами. В лазах подъездов совсем скоро угаснут лампы дневного света и заработают вечно ломающиеся лифты. Ей виделся загадочный русалочный сон, полный неизведанного покоя.

- Клюёт, тяни! – зашумел от избытка баскетболист, отчего камыш начал сыпать белый пух на блеснувшую чешую дивы.

- И – и – и – удивился гром, вырвавшийся из объятий огромной тучи, развешанной посушиться на провинциальные звёзды. Пила ямайский ром из ковша Большой Медведицы Полярная звезда и не пьянела. Только блестела.

- Сорвётся! – перепугался верноподданный баскетбола.
А откуда несётся музыка? По одичавшей акватории и береговой линии и по бурунам легчайшей волны, пришедшей сюда с востока. Вот полезла вверх по сосне, шишки упали на мякоть подстилки из иголок, но уже слушают тоже, восторгаются. Кособоко вдарила вода в раздвоенный балансир хвоста, что бы ополоснуть обоюдоострую осоку, набившуюся меж плоских чешуек. Голова, плечи, грудь, талия…хвост, хвост, хвост.

- Тьфу! – наяву возмутился спортсмен – разрядник. – Некомплект. Тренажёр какой то и профанация, и обман.

Анфиса просыпалась сегодня поздно. Уже отряхнули с себя росинки конные памятники и беспризорная телевышка. Офисные работники готовились ко второму завтраку, по курилкам плыл заядлый дым колечками, уборщица Мария Николаевна натирала тальком тяжёлый шлем Сан Саныча. Он сам, не раз и не два победивший огонь, уплетал Доширак, полулёжа на ящике с песком. По каналу пробежал зыбкий парус катамарана да бабки на скамейке разгрызли по первой семечке. Гудел, прихлёбывая керосин по свежевспаханному небесному бездорожью загнанный прежним владельцем американский «Боинг», напевал лебединую песню.
Измятое лопатами тело звало на помощь, кричало в распахнутую форточку, никто не слышал. Только шедший в детский сад наследник о чём то догадываясь оглянулся. Мать подёргала его за руку и тот так ничего и не поняв, заторопился. Хорошо ещё не доиграли матч до финального свистка, вспомнил тут вытянутый стероидами в версту, в третьей четверти, что ему на игру ранним утром, аж в соседний город.
Приятно вытянула стать вдоль кровати, потянулась, послушав, как звякнули друг о дружку межпозвонковые диски. День начинался с вешалки и тапочек, оттого Радио 7 перепутало новости за семьдесят семь секунд, хорошо их никто теперь и не слушает. Что президент сказал, то и новости. Потом ещё пресс – секретарь разъяснит неразъесняемое, народные избранники алые щёки надуют, подсчитают личную выгоду, примут закон. Батька теперь всех одним именем зовёт. Подравнял.
«Боинг» ковыряется в Российских дорогах, пассажиров мутит в салоне, все конфетки подсосали. Второй пилот из закрылков новый мешок принёс. То есть из закромов. Те были барбарисовые, эти тоже кисленькие. Турбулентность со списанными летательными аппаратами не шутит, как начнёт чудить, пинками под зад мутузить, надевай ремни безопасности. Потом качка закончилась, в салоне замигали аварийные огоньки. За иллюминатором в распахнутой ветрам деревне вырос большущий дом, с красной крышей. Долетели. Приплюснуто погладили взлётную полосу, бродячая собака стремглав перевернулась из-под шасси, упала в лужу и обиженно тявкнула. Летают тут.
В народе убеждённо говорят, что всякий сон правильно просмотренный может всуе вспоминаться долго и подобострастно. Нивелируется быль и небыль, самыми
равными кусками, честно. Только зло кряхтел под натиском томов престарелый книжный шкаф с полками – атлантами посередине. Сон бы снять на камеру мобильного телефона, выставить на сайте и вздрагивая от волнения читать потом отклики заинтересовавшихся пилигримов программных. И опять упал на межмаршевой площадке увядший впопыхах фикусовый лист, что бы шорохом падения растолкать старикана за холодильником.

«Цветы сегодня вечером полить надо» - вздыхая в полный голос попробовала подумать Анфиса. – «Со спортом пора заканчивать! Физкульт – приветики!»

Плутовато озираясь явился в открытую форточку сбежавший из – под стражи ободранный углами сквозняк. Низ живота плотоядно чикнул болью, как лезвием и подобострастно спрятался вовнутрь, словно не было. Анфиса прислушалась, но ничего теперь не услышала, успокоилась и отправилась на кухню, потрошить холодильник. Но боль ушла глубже и там вдруг перевернулась другим боком, заставив её прикрикнуть на себя:

- Аааа – й!

Заполошно встал в дрогнувших очах вчерашний баскетболист, встал в полный рост, с голыми руками – лопатами. Бесстыдно посмотрел, не мигая. Голыми руками и взял её, тёплую и вместительную. Кто б сомневался?

- Предохраняться надо – вроде как посочувствовал сквозняк, вхожий везде и насмотревшийся всяких исходов. – Два жгучих укола и один день воздержания, как прошлогодний снег снимает.

- Что б ему провалиться в тар - тарары! – всхлипнула Зубова. – Землекоп!

Ветерок этого уже не расслышал, располагаясь за окном, в соседнем дворе. Там один учащийся начальных классов ВИП – гимназии миролюбиво топтал ботинками девчоночью кухню, в огромной песочнице. Прямо с пирогами. А та раскрыв лучезарные глаза с неземным ужасом смотрела на его носочки от Кардена под сандалетами. Если же солнце могло рухнуть на этакого мракобеса, оно это совершило бы непременно.
Скрипели металлом качели…Грустный Рильке застенчиво улыбался с обложки…










Глава 4.
- Мишка, я прилетел! – судорожно кричала разбрызгивая слюну телефонная трубка. – Хочу хлеба и зрелищ!

- Будет тебе! – улыбался Рогатов, узнавая звонившего.

- Спишь что ли? Смотрю в аэропорту народу с гулькин нос, там парочка, там ещё, там полупьяный студент над конспектами чахнет. Возвращаемся к истокам, проверенному гужевому транспорту, сивый конь копытом бьёт в оконце, мечет бисером в пургу. Эх ты кучер, нос кочерыжкой, подрежь ка вон ту в нагловатой шляпке.

- Что начитался молодильных стишков в самолёте – открыто позевал сонный Михаил. – Сколько теперь времени то?

- Пять, без десяти шесть! – тут же ответил Леонид Фрей, превратив простой ответ в шутку.

- То – то я дрыхну, а всё вокруг слышу.

Когда-то тогда, в мигом ушедшие зашиворот времени взвинченные скользкими ценами девяностые познакомились они в затрапезном уездном городишке на забитой хозяевами стрелке. Сдержалась братва, не постреляла суматошно друг друга, патроны были на исходе, да и так: не очень хотелось. Они холодно стояли напротив, покачивались с каблука на носок, сверлили взглядом дырки во лбу, потели, как после дешёвой сауны с девочками. А потом наступили времена спокойные, перехватились бизнесом и скорешились.

- Надеюсь, путь – дорогу ко мне не забыл в запарке? Гостиница та же, номер забронирован – снизил голос прилетевший. – А как там Анфиса поживает, не сильно скучала?

- Ты подлец, Леонид – нахмурился Рогатов, откинул прочь оконную штору и выглянул на улицу. Садовник шурша шелудивой метлой натужно мёл красную плитку дорожек. Шофёр выпроводив из зева гаража чёрный джип, тщательно протирал зеркало заднего вида. Начальник охраны курил косяк из марихуаны, расположившись на детских качелях. За голубоватым дымком любознательно гонялась по газону надышавшаяся собака, временами красиво заваливаясь на бок. Тут же спал жаворонок, неосмотрительно нюхнувший дурману. – Обещал не возвращаться к этому вопросу. Можно обменять: одну на две.

- Давай не жмись! На две ночи всего, верну с прикупом. Меня ведь на ковре-самолёте рыбой – палтусом кормили, весь бизнес – класс в гальюн выстроился, что й то там не сварилось. Прикинь, каково в эконом – классе творилось, чуть противогазы не выдали.

- Посмотрим – положил согревшуюся трубку на базу, теперь день зачнётся непростой, с думкой.

А почему, собственно, он должен делиться? Ему Анфиса стала привычной, он ей и пожаловаться на судьбу мог, он ей и планы тайные представлял на утверждение, он и спал с ней регулярно, раз на то пошло. Теперь что ж, всё забыть
и нате вам с кисточкой. Поплакать что ли? Этот прилетел на самолёте и выдай ему, подсчитал уже – на сколько суток. Анфиса после переживает очень, может посуду антикварную побить, покупай потом заново. Взял за бока мобильный, шумно подошёл к бару и набрал номер. Начальник охраны, косо вздрогнув, отложил прочь, ополовиненный косяк:

- Проблемы, шеф?

- Да так себе, но жить мешают. Зайди через час перетрём. И не кури ты эту гадость, как уркаган, ей богу! – неожиданно для себя взорвался Михаил.

- Пробрало, однако – понял охранник. – Приду строевым.

Двум мужикам лучше всего беседу вести у бильярдного стола. Мажешь-мажешь уворачивающийся от тебя кий специальным мелом. После минут пять прицеливаешься правым глазом, что б попасть в костяной бок дальнему шару, подразумевая, что тот сгинет в пасти лузы. Мел пачкает зелёное полотно, а ты в это время делаешь объёмный глоток коньяка из толстодонной посудины. Послушав как теплеет изнутри и забыв про звонкие шары, спрашиваешь:

- Полушария соображают после сигаретки?

- А что им горемычным сделается. Ты Михаил бедному начальнику охраны денежное довольствие платишь в короткий срок, кормишь без вопросов, скромно одеваешь в костюмы, которые и одевать страшно – напустил туману главный секъюрити. – Нам остаётся только службу государеву нести исправно, на провокации не поддаваться, да тайну хранить.

- Ты Стишков балаганил о значимом главном враче, что тебе знаком, по совместному перекуриванию, Анфису следует на недельку упаковать в бокс – и видя вопрос в глазах собеседника, добавил. – Надо так!

- Да не вопрос – щёлкнул каблуками тот. – Лучше всего в реанимацию, там они как Венеры Милосские, в смысле одежды, пропуск только у тебя.

- Вот без этого, пожалуйста – прихлебнул зелья Рогатов, тут же поперхнулся, и
зычно закашлявшись, бросил кий на стол. – Спаси нас Господи! Вот Лёнька Фрей облизнётся. Котяра такая.

За стеной особняка зашумели. Зычный грейдер настойчиво пошёл куда то, применить угловатую грубую силу супротив покосившейся дороги. Полотно это, субстанция крайне податливая, а машины теперь нежные, вот и приходится поправлять заботливо утром, поправлять вечером, после дождя ещё. Иначе грубо заругают. Или упаси нас, камешек в лобовое стекло поцелует, много заботы потом от той любви. Не даром в «Формуле - 1» местные пилоты снаружи сидят. Стёклами от событий не отгораживаются, на себя рукой махнули. Правда, в шлемах.

- Вот-вот и дорогу поперёк аккуратненько перекапай, километрах в трёх отсюда. Прямо траншеей и перекинь. Соседей только не забудь убедить – мол колдобина! Лентой красной плотно периметр отгороди, мелюзга поселковая на велосипедах катается. – Похлопал ладонями друг о дружку. - Но план хорош!

- Пешком придёт – ухмыльнулся, представив воочию неизбежное событие Стишков. – Развлекаемся, блин! Потом закапывай, асфальт клади.

- И смотри коли накосячешь – в порошок посмертный сотру и над траншеей той развею! Гы – гы – гы! – загоготал Рогатов. – Не задумываясь о исходе дела.

- Что Вы, шеф, сегодня, словно бык на рваную красную тряпку, всё на свете перекопали?– хлебнул начальник охраны, и отставив кий в сторону улыбнулся.

В кармане Михаила сморщился от судорог пригревшийся там смартфон. Уж он и звонил, и трепыхался, и восхищался жизнью до мелкой дрожи. Надо бы послушать, но не хотелось. За шторой садовник всё так же шмыгал метлой, по паутине набившейся в изъяны садовой дорожки. Шофёр оттопырил наотмашь задний дворник и теперь учтиво вспоминал, для чего он это сделал. И тут в густой кроне дерева стоявшего напротив окна биллиардной явственно случился солнечный блик. Ослепительный, отразившийся от стекла физический объект, взял да почесался боком о белую оконную раму, прежде, чем двинуться дальше, восвояси.
Сунуть Рогатова под бильярд, для начальника охраны дело не трудное. За это и деньги платят. Но в этот раз висел шар в сетке лузы не вынутый, ударился о него виском, в голове затуманилось. Пришлось простонать заклинание.

- Кыш – кыш отсюдова! – напал с метлой на дерево садовник. – Хулиганьё!

Из кроны тут же высыпались три угловатых тела с цыпками и подтягивая пальцами спадающие шаровары, устремились в одним им изведанную лазейку у угла забора, за новомодной сакурой. Огнём сверкали пятки до самого спасения в беспечной крапиве. Где хотела, там и росла. Почесаться видимо придётся.
- Ложная тревога – решил Михаил, и покряхтывая выбрался на простор. – Но забор, уважаемый Стишков, явно с дыркой, как карман у твоих брюк, в которую утекла сейчас квартальная премия. Хорошая такая пачечка, зелёной резинкой перевязана.

- Я, шеф, исправлюсь. Все углы самолично обследую. Подоткну.

- Наперёд с мадам Анфисой порешай. Если надо, то сдай за неё анализы, кровь там и мочу, объём груди. И быстрее, быстрее! Слышу, земля Русская трёской трясётся, Лёнька Фрей тебя задери, ненасытным огнём горит изнутри.

- Хватучь.

- Нестерпимо!

Элеонора Палий она временами тоже неплохая женщина, но менее, чем Анфиса подвластна громоздкому везению. Бывает совсем, ну ещё чуток, и будет тебе хлеб с маслом, как у той Анфиски, но забредёт откуда - то преграда, но лоб расшибёшь, а воз так без колеса и стоит. Тогда перья чистит, упёрто ищет, где лучше стоит, и в водоворот. Вот и на Рогатова было всё рассчитано, было всё расставлено, только дверцу захлопнуть. Аж ты невезуха, всё обломилось, загремело, сыр выпал и оказался Михаил в продуваемой сквозняками квартире Зубовой. Тогда ещё фильм многосерийный транслировали по лучшему в мире телевидению – «Вечный зов». Полковник Зубов…
А ждётся счастья, муторно и мудрено. День прошёл за ним сразу второй, без закуски, а на третий, скажем так, могла распуститься, что несла непотребное и на столе неглиже танцевала. Но Анфиса с ней дружбу водила, пару раз в шикарных клиниках лечила, однажды она там главврача подпоила и через центральный вход сбежала. В ноябре, по свежему снегу, по свежей соли, в больничных тапочках. Долго потом воспалением лёгких кашляла, до опердения и изжоги.
Охрана за ней на джипах неслась, но она в переход нырнула, ступеньки копчиком сосчитала, прямо в лапы полицейские. А автомобилям в метро нельзя, там кирпич на красном фоне висит, на «Полежаевской» Рихард Зорге ещё из стены вышел. В шляпе. Вобщем прошляпили тогда её, а теперь понадобилась.

- Лёнь, ты извини ради бога, заболела она, даже до реанимации – раскраснелся от празднования встречи Михаил, на что верный Стишков слабо улыбнулся и шикнул неслышно в сторону официанта. – Нооо…у меня есть подмена, ничуть не уступающая предмету вожделения. Глянь фотографию!!!

- Ааа – а – а???

- Ещё как. Хочешь, я сам до тебя ещё испробую по – братски, за одну ночь инструкцию напишу. Как, когда и сколько всыпать и под каким углом.

-Угломер надо. Стишков, давай закурим твоих! Уж больно хочется теперь, в те
времена не было ведь.
- Терпение. Счас накосякую, большую и маленькую.

- Вот была у меня в славном городе Экибастузе, в угловом номере местной гостиницы, шаманка ихняя – скрасил ожидание воспоминаниями Леонид. – Тут у меня произошёл таинственный и историками не описанный случай. Подвёл рабочий инструмент. Совсем не поднялся из тёплого окопа и плащ – палатку неприемлил. Она в него из-за угла плевала - бесполезно. В шаманий барабан ухала, кровь пускала даже. Это, братцы мои, процедура не из приятных. В таз красненькую собирают, а когда всё, когда голова начинает кружиться, перед глазами тазов много, куксятся в хороводе.

- Тогда я тебя отрежу! – пропищала аборигенка устало, и широкое лезвие сапожного ножа блеснуло в её руке. Яички скукожились до размера грязного носка, валявшегося в простенке между гостиничными батареями.

- И тогда этот лысый прохиндей разом всё понял. Извинился привставая. Жалко бубен переломали, но это когда он уже окончательно встал и посикал в один из тазиков с плазмой.

- Мальчики я тут! – потеребила пальчиками от двери Элеонора Палий. – Прошу любить и жалование платить! Выпускайте райские жареные птицы.

- Покурили! – сплюнул секъюрити.

- Официант! Сюда попрошу приборчик – обрадовался Михаил, и овцы целы, и волки червяка заморили. – И шампанского!

- Благодарю – чуть жеманилась на правый глаз дама. – Милое местечко. Я тут один разик была с баскетболистиком. Он роста двухметрового, греческих салатов не меряно скушал в сухомятку. В оливках, правда, разбирается. Он же за «Олимпиакос» в старте тяжёлым форвардом прозябает. Мало платят им.

- А что к коням не зовут? – обволокло дымом Леонида. – Там вице – премьер.

- За тело берётся как за мячик. Да фууу…

И посмотрела заинтересованно сбоку на Леонида Фрея. Пиратская фамилия, повязки через глаз нет и ноги обе свои, в мокасинах. Вместо сундука вышедший из моды дипломат. Их – хо –хо!!! Дела прилетел творить. Стрелки забивать и умный вид исподволь делать. Гаишники, и те этого вида не переносят. Многие после встречи начинают прозябать в заштатном уездном городе, где у одного деда «Москвич» без мотора, у другого «Иж» без люльки. Анфиска им управляла теперь, боярыня, заленилась. Пролетело это в голове Эллы, вечер начался.

- У меня руки чешутся выпить – встрял Михаил. – Стишков!
И тут же ударил в тарелки, куда и надо ударять настоящему ударнику, румяный, в рубашке с рюшечками, местный музыкант, с Рязанщины. Ритмично и весело, что б народ не расползался по туалетам и курилкам, а сидел, пил и ел, во славу заведения. В доме напротив горестно вздохнули аборигены, настраивая в уши податливые вкладыши, по - научному – беруши. Местный бомж Василий перевернулся на другой бок, лихорадочно досматривая нужный ему сон. Жалобно заскрипела под ним многострадальная скамейка. Он сам, да и другие грамотные товарищи писали в Госдуму, самому графу Петру Толстому челом били, но ответ ейный и тайный затерялся на наземных и подводных просторах неизведанного ныне до конца Интернета.
Вот значит, ударил ударник, а официант, пригнанный охранником, разлил по хрусталю рюмок.

- За любовь! – поднял одну из них Фрей.

- За неё! – поддержал Рогатов.

Одна к двум заёрзала на стуле Э. Палий. Взасос посудину выпила, и фужер разбила о керамику пола. Косопузый ударник, в знак поддержки так изгнал бесов из барабана, что из кухни пришёл – явился милый мальчик, шеф – повар. Кому-то позвонил и тихо десантировался Джексоновской походкой в свою вотчину, тайно любимую его славным сердцем.

- Но вы учтите! – хрустел редиской Михаил. – Я тут долго не продержусь. Мне лично явиться на заседание РФС, а потом ещё подпольный концерт Андрея Макаревича. А потом ещё… О – о – о…

- Не бережёте вы себя в столицах – превращался в мартовского блудливого кота Леонид. – Что может быть милее красивой женщины? Суета – сует.

-Благодарю – улыбнулась Элеонора.

Меж тем в хрустящей никелем реанимации, при первом корпусе «Б», на третьем этаже у лифта скучала в тишине, привыкшая к шуму Анфиса Зубова. В подвале морг, на первом этаже самодельная церквушка, на втором хирурги; режут, пришивают, опять режут, пришивают в другое место, ато и наизнанку приладят. И показалось ей часов в двенадцать ночи вроде как запели песню этажом ниже, в морге значит. А тесненькая церквушка в такую полночь закрыта и дверью прикрыта снаружи, и свечи погашены.

- Эй! – тихонько позвала болящая, хотя уколы жгучие уже перетерпела, в чётном количестве два, Мишке про то лечение неизвестно, мужики в таком деле народ туповатый и чувствительный. – Кто там?
Никто не ответил, будто воды в рот набрал. Тогда она не торопясь, надела на ноги пух домашних тапочек, сунула руки в рукава халата, в карман, ойкнув упал электрошокер. Дежурная медсестра напрочь, даже не остерегаясь, спала на своём посту. Значит она петь не может и её кандидатура отпадает сразу, так как мы вынуждены соблюдать законы жизни, зародившиеся давным-давно в тесноте и темени веков.
Изъеденный оспой эскулап, торчком сидя за металлическим столом, сквозь банку со спиртом разговаривал со жмуриком. Час назад он его пилил ножовкой, искорёжил внутренности и, вынув как у Прометея несдюжевшее сердце из грудной клетки, рассматривал его на послеобеденное предзакатное солнце. Патологоанатом был парень порядочный и, сделав дело, любил попеть песню с вовеки веков уснувшим пациентом.

- Что же ты всё молчишь и напевный припев не подтягиваешь? – изъяснялся врач. – Последний вечер у тебя нынче, я без обмана и монетку для Хоруна дам, на лодку в один конец. Подземная река там, течёт, никто не знает куда, течёт, течёт, течёт… – жизнелюбиво засыпал врач. – Она и сама не знает.

- Ни фига себе!!! – опешила Анфиса.

- Что сказал? – изрядно отлил из банки в рот огненной воды медицинский работник. – Речь у тебя невнятная стала, вроде как дерева кронами шумят, ну давай пой, чего ты упёрся? Пройди на край сцены и…

Испустив последнюю букву патологоанатом свернулся калачиком, что бы не оставляя без присмотра жизненно важную посуду со спиртом, блаженно растянуться вдоль бывшего пациента. Гулко ударили дверцы лифта и два дюжих санитара выкатили оттуда одноместные носилки.

- Семёныч, кажись, смена закончилась – эхообразно сказал один. – У меня в холодильнике пиво чешское, парочку банок утилизирую, и спать, утро вечера мудренее. Может, ещё в танки поиграю, но если внук даст. Он их как семечки жареные приговаривает. Один раз показал мне, я с той поры и загорелся.

- Это кто? – испугался Анфисы напарник. – Кто упустил?

- Я случайно – вздрогнула гостья. – Мимо проходила.

- Иди-иди отседа дамочка, приляг и лежи – погнал санитар. – Что за народ самолюбивый, в реанимации тепло, а она в морг. Тут, милаша, народ бывший, царствие небесное.

- Мооорг!? А чего ж двери не закрываете?

- На всех не закроешь!
Ночью ей всё снилась песня, качала сознание поскрипывая. Утром принесли кашу молочную на завтрак и компот из сухофруктов. Стандартный набор. Она кашу в цветочный горшок сгребла, ложечкой грунт перекапала, компот спила, сухофрукты в ладошку подобрала и в узкую форточку воробьям спровадила. Вчерашнее не вспоминала.
В обед явились похмелившие мятые лица: улыбающийся улыбкой готового совершить суицид человека Михаил Рогатов, что-то анализирующий в боковой части головы Леонид Фрей и собственно вот Э. Палий. Справедливости ради мужики выглядели получше её и обломанный ноготь на указательном пальце жрицы наводил грусть. Пахло от них дорогим коньяком и жёлто-шкурым лимоном, порезанным острым ножом на равновеликие дольки.

- На МКАДе опять пробочка, гудут – застенчиво доложил Мишка и вздохнул ну ровно его гениальный тёзка, следовавший из бани с красной мордой поперёк экрана. – Лужков, блин, спёр три полосы в каждую сторону. Как только вынес?

- Не уследишь никак – припала к воде-минералке Элеонора. – На глазах уводят. Хоть какую ни будь, общественную организацию организовали, против них, может асфальт вернут в казну.

- Стоп, стоп, стоп – принялся руководить держатель всего этого невинного безобразия. – Сил в нас мало, а алкоголя и сивушных масел много.

- Мы чего зашли то? – стрельнула глазами Палий. – Мы того и зашли, что б спроситься о твоём здоровье. Как долго ты будешь здесь подвизовываться? Пока не поправишься крепким здоровьем или по мере накопления в организме симптомов голода?

- Или отсутствия в ночной тишине мужской ласки, но это путь тупиковый – сморщил лоб Рогатов.- Этот путь неверный.

- Я тут намедни, уютным вечером с патологоанатомом познакомилась, хороший парень. С жмуриками разговаривает душевно, он же у них всё ихнее внутреннее устройство знает. Близок, так сказать.

- Близость она во главе угла стоит – вмешался Фрей.

- Стоит или не стоит, а у меня карантин двести ночей почти – отмахнулась Анфиса. – Эта функция обречена на полный покой, до полного восстановления эрогенных зон.

Гоголевская немая сцена возникла среди нашей компании. Недопонимание простой ситуации тупо сжала похмельные головы. При острой боли сразу в двух височных областях происходит мгновенная реакция организма на простую человеческую речь. Какой - то реанимационный прибор знай себе присчитывал к времени недостающие секунды.  Метрономил ситуацию. Вечность на эту малость
увеличивалась.
- Ты Анфисочка ни о чём не думай теперь…

- Замена найдена – перебил её Михаил.

-…и теперь, и до самого потопа – взяла своё Палий. – Труд превратил обезьяну в человека и этот же труд создал нас, а именно красивых женщин. А где красавицы, там и мужики с пышными кошельками. И набиты те кошельки не силиконом, а зелёной субстанцией с водяными знаками.

- Ты не горюй, что давно отцвели, астры в саду…- тихо продекламировала больничная затворница и будто вздохнула чудесным вздохом.

- Это тебя патологоанатом научил? – косо взглянула на неё Элеонора.

- Есть люди…

Ну тогда, раз так, мы пошли – сказал меценат и друг его сказал. Получилось, что вышло у них дуэтом. Куда один, туда и другой.

- Я с вами – заторопилась и Э. Палий.

Когда они благополучно ушли и помахали ей дланями из-под окна, Анфиса с трепетом вытянулась на больничной койке и прикрыла глаза. Спокойно и доброжелательно посвистывал за фрамугой пропахший пенициллином ветерок. Шаркали в коридоре шлёпанцы по выцветшему линолеуму, стучал по нему же клюкой хромый пенсионер из мужского отделения. Затевалось большое противостояние между разными полами за телевизионный пульт. Женщины были организованнее и уже чуть не победили, но вмешалась тут главная медсестра. И предала. У неё среди болезных особей сильного пола бой-френд. Против лома нет приёма.
Анфиса улыбнулась и уснула. И снились ей добрые золотые маковки древних церквей и что идёт она к ним по одуванчиковому снегу. И высоко – высоко в небе разлеглась после ливня красавица радуга. И поют кругом махонькие птицы и падают оземь перезревшие пшеничные зёрна. И василькового цвета васильки перевиваются в обнимку с пахнувшими хлебом колосьями, что бы полевая мышка посидела под ними обнявшимися, отдыхая. А маковки посылают им солнечные блики и кресты на них улыбаются будто.








Глава 5.

Он вошёл в сени, и косая тень вошла впереди него, так как солнце светило им в спину, оттого, что вечерело сильно. Роса уже упала на траву и вошедший омочил босые ноги о её шёлковую воду и теперь от подошв оставались мокрые обшмётки следов. Тень ушла чуть вправо и из-под её ступней тоже потянулась череда отпечатков. А так не бывает, всегда праздно знал он, тень бестелесна, упряма и неразговорчива. Всё ж недоверчиво нагнулся и потрогал на сухость теневой след, та тоже нагнулась и опробовала корявым пальцем следы спутника своего.

- Ну что? – спросила через открытую дверь прявшая в светёлке белую овечью шерсть растрёпанная старуха. – Вот напряду ниток и свяжу тебе к зиме варежки, за водицей к роднику ходить. Зачем тень привёл?

- Отгонял, бабка Лукерья, не отгоняется – возомнил себе Рогатов. – Пусть.

- Тень по дому бродить не должна, вот хоть кота маво спроси – кивнула на лавку та. – Он её боится, мяукает и цвет шерсти меняет. Так что погони прочь, погони, погони! Наследила тут!

Кот встал и прихрамывая побрёл в сени, испуганно фыркнул на следы, так, что заскрипела дубовая половица, прогибаясь под кем то незримым, фантомом или обречённым носить шапку-невидимку. Сама по себе защёлкнула костяшка висевших на стене счётов, и у кого-то пыхнуло свежим чесноком изо рта. Кот, вернулся полукругом на законное место, и безразлично дважды махнув хвостом, зачал умываться.

- Гости будут – нахмурилась бабка.

- Ну, я и есмь – засмеялся Михаил. – Это как ясный день.

- Полину, правнучку, с тобой прохиндеем знакомить буду, она же позавчёр прибыла на каникулы, худая как дубовое корневище, в гроб краше кладут. Ты, Мишка, в Малые Мочилы совсем дорогу сбил, поди деревня - то совсем устарела, а я взаправду уж на том конце деревни не бываю, с прошлой Пасхи.

- Давай Лукерья Порфирьевна коня запряжём!

- Сгинь подлец! – пристала с прялки та. – Сорванец! Да я тебя, знай, быстрым шагом на полкруга обставлю, посмеюсь ашшо.

- Куда мне в одном ботинке? – разогнался в споре гость. – Это ж у тебя опыт. Конь нас с тобой спокойно потрясёт, ты Порфирьевна даже не рассыплешься. Вот поверь теперь мне, хоть и дороги у Вас плохи, совсем в непроезжие превратились. Нет порядка и не ожидается.

Она слыла на деревне вещей колдуньей, поди с пятнадцати лет, когда глухой, загадочной ночью остановила гулявших вместе подружек и невидимо показав на лошадиный контур, спросила:

- А хотите, я из одного коня много заговорю? Вот ногой топну и всё.

- Давай! – захотелось тут сверстницам.

И пошли мимо их, помахивая хвостами, гориглазые лошади: одна, две, три… Вера Цветкова семнадцать насчитала, на то она и отличница первейшая. Одна встала как вкопанная и, засмеявшись крепкими зубами, заржала на звёзды. Вот хоть поутру познали, что в загоне у тихой речки, пьяный сторож забыл ворота прикрыть, кони тем моментом воспользовались. Шало прогулялись по деревне. Впечатление осталось.

- Ольга, Глашка, да я, мы же сёстры родные. Ольга вот в столице, Полина с нею, родичи в Мочилах, а я тут с тобой дела ворочаю.  Ты Михаил, парень скор на
руку, правнучка она как одуванчик Божий на ветру, от молодости светится, мохнатым медведем не будь, не рычи.

- Бабка Лукерья, а квасу есть испить?

- В сорок первом в Москву домработницами подались, вся наша деревня уж там была. Хорошие хозяева попались, лица добрейшие. А тут Гитлер ейный, как начал бомбить, как начал, глаза сами округляются от страха – пропустила мимо ушей вопрос старуха. – Мяшок с вешшами под мышку, да обратно. А Ольга ашшо с крыш зажигалки скидывала. Ато. Квас градусом напрягся. Пеннай!

- Здоровей буду.

- Твой дед Матвей, сосед наш, тогда мелюзгой был, с кривой рогаткой бегал вдоль улицы, один раз ворону подбил. Второй раз Никите Снегирёву в ухо звезданул, тот его в проруби за это топил - топил, да не смог. Страсть! В чулане почерпни. Прялку не задень.

След за ним возродилась и тень. Осторожно протиснулась мимо крутящегося веретена, жидким ветерком подуло на бабку. Двухведёрный бак из блестящей нержавейки, полный коричневой пены, а к нему прикована цепью такая же красавица кружка. Михаил, обгоняя тень, прихватил её мимоходом и почерпнул сразу полную. Густо запахло дрожжами и чем-то ещё неуловимо – приторным.

- Тепловат будет – разочарованно пробубнил Рогатов. – Не холодит. Даже зубы
не ломят. Теперь бы со льда, со слезинкой, что б внутри заледенело  и аунулось во
всю наружу.
- Пей-пей, свежий запах от тебя уйдет, всё одно в пользу. Мочегонный. Корень там из оврага, от мужской болезни. Сельсовет и то не знает. За пещерой.

- Тогда ещё кружечку опрокинем, раз таки за пещерой. Овражину значит так и не засыпали, кирпичный завод туда золу и сажу свозил помнится.

- Какое там, приказал долго жить – горько зажмурилась бабка. – Коммунисты прикрыли то дело, а чубастый гвозди в крышку забил.

- Чубайс?

- Ага, он – опять уронила она веретено. – Смутное время было и рыжее.

В колдовской той хате бабки Лукерьи притулившейся к самому бочку оврага, тени было гостеприимно. Даже умытый хвостатый и старый кот не приносил ей неудобства. Оттого тень и ходила вслед хозяина под самым носом бабки Лукерьи и та слышала лёгкое дуновение воздуха потревоженного ей. В окно знойно глядело солнце и крупные пылинки торжествовали внутренне в тёплых лучах, прежде чем упасть на пол, под ноги ступавших.

- Пылюга – заворчала бабка, быстрым, точным движением поправляя нитку на веретене, отчего та легла ровно и послушно. – В заутреню протираю, а к обеду она новая зарождается, ашшо крупнее. Сумасбродная.

- Сизифов труд – поддержал гость.

- Ага, бесполезный – сказала в ответ бабка Лукерья, видимо что-то знавшая или догадывавшаяся о несчастном том.

-Где же внучка твоя – вдруг нетерпеливо поинтересовался Михаил, чувствуя, как благородно забродил в нём деревенский квас, приятным бархатом протирая его изнутри.

- Где же быть, за грыбами юркнула, она милок мой дома не сидит, оттого как кровушка у няё молодая, горячая. Ашшо землянику красную.

- Когда ж вернётся?

-В аккурат к обеду и вернётся, Ежлик куда не свернёт. Придётся подождать маленько. Аль спешишь? – лукаво глянула бабка, а кот вздрогнул хвостом и проснулся.

Солнце уже чуть укатилось за угол покосившейся крыши, и тень бесшумно вышла за дверь, вслед за проснувшимся котом, навострившим усы по одному ему необходимому, значимому делу. Добродушные мыши расслабившиеся было в чулане, попискивая разбежались восвояси. В том чулане было сумеречно и торжественно. В крупном плетении ажурной паутины отдыхал местный паук, большой недруг заблудившихся тут мух. Открыв один глаз, неприветливо посмотрел на отступающих мышей, но вопреки привычке не заворчал, а этот самый глаз прикрыл снова и вздохнул. Кот тот вздох понял и не солоно хлебавши вернулся в горницу, где бабка Лукерья продолжала свой разговор с гостем.

- Нет не спешу – оглянулся на расстроенного кота тот. – Мне хочется с твоей внучкой познакомиться. И выждав паузу, добавил – Сколько же ей лет теперь стукнуло?

- Лет ей милай много, как родилась в год петуха, с тех пор и живёт, выходит восемнадцать – хитро подсчитала бабка. – Скоро девятнадцать, не примени бог позабыть.

- Когда же? Давай я буду помнить.

- Завтра и девятнадцать – стукнула непослушным веретеном по деревянному полу Лукерья. – Завтра, Мишка, завтра. Сегодня канун самый и есть, подарок свой готовь да и проходи на окрошку, вот как только кукушка в часах вона тех двенадцать раз кукнит опасля утра.

Окошко в старинных часах с двумя гирями на серебряных цепочках открылось, словно кукушка сидящая там услышала о себе и мигом появилась на воле. И как верная собака, отрабатывающая хозяевам заливистым лаем, взялась слать «Ку – ку» на все четыре стороны. Один раз, другой и третий – пополудни. Все вздрогнули разом, веретено незамедлительно ударилось боком о половицу, а знакомый нам кот поднял вверх острые уши и мяукнул. Бабка Лукерья перекрестилась на красный угол, хотя иконы в том углу отродясь не было.

- Что же ей подарить то? – как истинный богач и меценат сразу озаботился гость, - А вдруг не понравится.

- Можа и не пондравится, я откель знаю, а ты подари нужную вещь, да вот хоть машину. Которая автомат.

Ааа – почесал за ухом Михаил Рогатов.

- Иди милок, а взавтра возвращайся по - добру, Полинка уже с грибами – ягодами возвернётся, отдохнёт и красоту свою подновит.

- Нет, баба Лукерья – не согласился гость - Я ещё квасу выпью и буду Полину ждать, уж коли вот пришёл. В восемнадцать то лет красоту и свежесть поправлять не надо, она сама себя на высоте сдержит. Да ещё как. Ещё фору нам пожившим на земле даст. Еще и улыбнётся снисходительно.

- А я говорю, поди, и тень свою прихвати, неслух энтот. Взавтра придёшь с машиной, которая автомат.

- Не любишь ты меня бабка Лукерья, истинная правда – не любишь. Я к тебе и с этой стороны, и с той, и с обеих сразу. И в наскок, и осадой – всё никак!

- Как ты витиевато говоришь то, мялок – хитро ухмыльнулась бабка. – Поди твои девки, там в городу, покладистее. Вот ты и привык брать, что плохо лежит без напряжения, задарма.

- Задарма только сыр в мышеловке – отмахнулся Михаил.

- Ага, тама.

Наш вышеупомянутый кот услышав о мышеловке поднял вверх хвост и не задумываясь хлопнул им об пол. Получилось громко, словно бдительный пастух щёлкнул послушным кнутом на отбившуюся от стада козу. У деревенских котов жизнь лёгкая, раз в половину месяца, заноси хозяйке для отчёта выжившую из ума мышь, да слушайся паука в кладовке. И будет тогда вечная благодать, и размороженная тушка хека на обед.
Во дворе загнанно и тонко заскрипела петля калитки. По всему видно кто-то знакомый с нею пришёл и по привычке открывает, ещё и покряхтывая.

- А вот и внучка пришла – заторопился Рогатов. – С ягодами или без?

- Ты Мишка бестолковый, разве она может кряхтеть то? – осекла его бабка. – Молодые не так калитку открывают. Я враз различаю.

- А как?

- По-молодецки, чоб она взвеселилась и не дала пониже спины в ответ. Калита жа на пружине жалезной и сила, приложенная к ней равна противной силе.

- Ты баба Лукерья где училась? – спросил Михаил.

- А в Кембридже…

- Есть кто дома? – принеслось ветром с крыльца.

- Соседка энто, бабка Паша – пояснила хозяйка. – А ни какая не внучка, хотя пора бы и ей. Но она склонна увлекаться, а потому и не стоит беспокоиться. В прошлом годе тока в один раз  всего и  заблудилась, а при ней компас теперь и тот
ещё удачливый день, предрождественский.

- Здравствуйте – поздоровывалась соседка. – Чой то от вас шомором тень какая сиганула, прям в крапиву? Чай пришла пить. Но увидев Рогатова спросила вкрадчиво ещё раз – А энто кто? Откуда ты Лушка, таких бравых берёшь, на дороге чо ли валяются, в кювете пыльном?

Видно в деревне этой исконно Российской все бабки такие остроумные. К древности они не становятся слабоумными. А набравшись опыта, набив шишок и сполна получив порцию огня ширнувшего им в одно сокровенное место, ниже спины, объявляют себя пожилыми. И тут вот им палец в рот не клади, не расслабляйся вблизи них, и будь предельно осторожен. Не то быть тебе битому и осмеянному. Им терять теперь нечего, всё потеряно гораздо раньше, а то, что приобретёно, в анналах памяти зафиксировано и не отчуждается. Некоторые, надо думать, пытались, и не только пытались, а настаивали на этом. Но они от этого крепчают, обрастают бронёй, до такой степени, что становятся волхвами и провидцами. Многое в этой быстрой жизни совершается при их участии, причём непосредственном. А уж детей ими воспитанными, внуками и правнуками, а в некоторых исключительных случаях и праправнуками и припомнить иногда трудновато. Всякое с ними случается, а остроумие остаётся. А уж когда с пятнадцати лет волшебницей слывёшь, то, что тебе остаётся на старости лет?

- Деда Матвея, соседа нашенского внук, Мишкой прозывается, ашшо в Москве живёт, бизнесмен, девок набрал, они яму юбками с подиума машут, а он им деньгу за то платит – поправила платок на голове Лукерья. – Нямалые.

- Чяво ж прибыл, к Матвею на могилу?

- Захотелось яму с Полинкой познакомиться, грит старый коняга борозды не портит, но когда к стенке прислонённый – не улыбнулась тут бабка. – По-старой соседской дружбе.

- Аааа – каба, не надорвался – поддакнула соседка. – Полюшка книжку то свою любимую нашла?

- Ды гдеее?

- Какую книжку, бабуськи – не обиделся гость. – В этом мире их миллионы, читать - не перечитать, сколько не трудись. Есть такие умы, что круглосуточно читают, только проку мало.

- Ученья свет, а неучёных тьма – поддакнула бабка Паша.

- Был на свете, поэт, милок ты мой Мишка, по отцу – Райнер, по матери – Мария, а исконная фамилия Рильке. То жа в  двух веках пожил,  в том ещё  и этом
значится двадцатом. Хорошо писал, по – нямецки. Напереводили его, цельна книжку. Полюшка поначалу смаковала, а потом потеряла. Где-то там – в городе.

Внутри Рогатова некто тихо пошевелилось и перевернувшись на другой бок снова затихло. Что-то было знакомое в тех словах, а наружу не всплывало и голова, хоть и не плохая, но блуждала в трёх соснах, не овладевая. Зачем-то некстати вспомнилась Анфиса, хотя та книг читает мало, и в графоманстве не замечена.

- А я раньше – то всяво семь букв и знала, как вутка, а теперь две забыла, пять знаю: я, в, и, на, х, с продолжением – предвкушая горячий чай затараторила соседка. – Ничаво, живу, хлеб жую. Кады подписать документу надыть, букву х ставлю, не подумай, что хорошо.

- Может хреново – засмеялся Михаил, - А может икс, в смысле мистер.

- В смысле хлюст – проворчала Бабка Лукерья. – Пора Полюшку искать. Ты Мишка давай в лясу шебарши, а мы с Пашкой чяю похлябаем. Потому как без заправки мы в чаще заплутаем, в валежнике отдохнём.

Но как только неохотный от выпитого кваса Рогатов, облокотившись на услужливо подставленное тенью плечо встал, во дворе за окном снова звякнула щеколда. Калитка криво скрипнув пропустила внутрь лёгкие, девичьи шажочки. Рассерженный местный петух принялся что–то втолковывать подвернувшейся ему рябой курице. Отчего та обиженно заводя глаза, отступила за крыльцо.

- Ты чего, Петя, обижаешь то её? – спросила девушка. – Такой грозный.

- А вот и Полюшка вернулась, живая и здоровая – искренне обрадовалась Лукерья. – Грябов теперича насобирала всяких, чярвивых и не съедобных.

- Зачем жа? – вмешалась Прасковья.

- А ей хороших то жалко, грит пущай растут.

Михаил и баба Паша на это улыбнулись. На передовой, у самого крыльца переваливаясь ходили утки. Всякие: белые с голубыми вставками, чёрные с белыми вставками, маленькие и большие. Важные селезни полёживая в тенёчке вели замысловатую беседу, иногда покрякивая. На это с верхотуры поглядывал жестяной флюгер, непрестанно изворачиваясь под подсказками ветра. Всё это мельком заметил гость, как только вышел поперёд тени на скрипучий помост крыльца. Но и девушка не ушла от его неброского взгляда, в самый эпицентр. Первое впечатление самое прочное и живёт внутри получившего его долго, но мы пока его не знаем и оттого выводов делать не будем. Хотя раскрасневшееся и милое оттого лицо, загорелое на ласковом солнце и полуденном ветерке стало в ту
минуту очаровательно. Лёгкий сарафан подчеркнул всё остальное, оставив без внимания только девичьи ноги.

- Здравствуйте Поля – извился в поклоне Михаил. – Мы Вас ждём – ждём уж и терпение потеряли, беспокоимся.

- Ой, в лесу так хорошо, уходить совсем не охота – не оборачиваясь от петуха ответила та. – А Вы кто?

- А это Мишка Рогатов, деда Матвея внук, с тобоя вот знакомиться пришёл, нужда у яво такая – подхватила Лукерья. – Грит от всего сердца.

- Со мной – то уже обзнакомился, ручку целовал – хитро добавила баба Паша. – Джентяльмен. Прости господи, чуть язык не сломала. Хотя у мяня в ём костей нет, ломать нечего.

Отставший от несушки петух, скосил на неё красный глаз и поскрёб когтями правой ноги впалую землю. Ссохшаяся без дождей земля ничего не ответила лишь только малая толика пыли поднялась в этом месте, что бы тут же развеяться без следа.

- Меня мама в детстве учила на улице с незнакомыми мужчинами не знакомиться – улыбнулась девушка.

Тогда засмеялись все – бабушки, Рогатов, домашняя птица и даже флюгер. Чувство юмора всегда возвышает человека над присутствующими. Хотя и не очень сильно. Добрая шутка продлевает жизнь, делает её незаметно светлее и ласковее. Располагает людей.

- Сделайте исключение, только потому, что теперь меня отчего-то зовут Михаил – спрятал улыбку Рогатов.

- Ну, хорошо – согласилась девушка и добавила. – Очень приятно.

- Ну и договорились – перекрестила всех Лукерья.

Где-то далеко, на выпасе, жалобно замычал телёнок и висевший в глубине неба коршун недовольно открыл один глаз и посмотрел на горизонт. А там, на этом самом горизонте, или даже за горизонтом накапливала дождливые силы огромная сизая туча. Она пока стояла на месте, но закрома её уже полные дождя подталкивали к неизбежному действию. Друг за другом, на бреющем полёте пронеслись куда-то быстрые ласточки. Заспанный кот выскочил из тёплого логова, выгнув хвост, но было уже поздно, только серые воробьи на верхнем проводе линии электропередач глубокомысленно переглянулись. Запахло пыльной крапивой, к нему присоединилось что-то ещё, то ли лопуховый запах, а может подорожниковый. По ухабам улицы простучала железными обручами колёс, видавшая виды телега, подтаскиваемая немолодым конём.

- По такому случаю ввечяру тялка будем резать, шашлык испячём – вставила слово Лукерья.

- Шашлык не пякут, а жарят – улыбчиво проговорила соседка, несгибаемая бабка Паша. – Эх ты дяревня, а ещё древняя ко всему прочему.

Полина тут же обняла свою любимую бабку и смеясь возразила:

- В духовке-то ещё никто не пробовал, может и хорошо будет, даже лучше, чем на углях. Да и дрова, да и уголь сохранятся в целости. Можно попробовать, поэкспериментировать.

- В следующий раз! – остудила её Лукерья.

- По мне то и телок пусть живёт, травку щиплет, вон её сколько до самого горизонта, щипать не перещипать, а весной новая взойдёт и будет в мире весна, и будет в мире согласие – раскраснелась Поля.

Из-за крыши последнего дома в проулке выглянула вредная дождевая туча и не отвлекаясь на всякие мелкие деревенские достопримечательности, принялась завоёвывать близлежащие территории. Одновременно с этим делом старательно чернела одним только боком. И в нём, в этом самом боку, зарождалась теперь искромётная молния. Вначале ещё маленькая и почти не страшная, но придёт время и побратавшись с хриплым громом попугает многих. Дунет грозовой ветер и нарвёт с молодых деревьев листьев, побросает их в лужи, что бы совсем малолетние пацаны стали после ливня мореходами.

- Приходи Мишка вечаром, как стямнеет – небрежно махнула рукой на тучу Лукерья. – Опосля дождичка в чятверг. А ещё лучше взавтра к обеду. Пока шашлык замарянуем, пока тялка зарежем, время наберётся много.

- Сначала тялка – деловито поправила её бабка Паша, на что Полина заразительно – звонко засмеялась. А весёлая она становилась ещё более красивой и совсем молодой.

- Можно и завтра – понимающе отозвался Рогатов, что бы повернувшись лицом к калитке сделать первый шаг. – Прощаться не будем. – Бросил скорый взгляд на девушку и, заметив как та, чуть покраснела, добавил – Приятно было познакомиться.

Угловатая тень, нисколько не мешкая, мгновенно испугав праздного кота, устремилась следом. Тень  та была  вся из  себя туповатая  и не оставила следов на
траве двора, хотя и пыталась это сделать. Не заметила как ударила её в бок калитка закрывшись за Михаилом.
- Смотри Полюшка, каков кавалер – уже после проговорила Прасковья. – На ходу подмётки рвёт.

- Поживём – увидям – как всегда имела своё мнение бабка Лукерья. – Не таких попихивали мимо.

Минут через пятнадцать – двадцать ухнул, как теперь говорят в прогнозе погоды, ливневый дождь. Он резвился, что маленький жеребёнок, поливал живительной влагой нахохлившийся лес. А там в лесу, буквально на глазах вылезали из – под палых листьев, накрытые шляпками, грибы. Опоздавший спрятаться от непогоды остроносый ёж, забрался под бурелом и оттуда с удивлением наблюдал за ними.
Нетерпеливые соседские утята поглядывали на небо, ожидая окончания ливня, что бы нырнуть в образовавшиеся лужи и поплыть к другому берегу. Петух строго приглядывал за хохлатками, поводя по сторонам неугомонным глазом. А те зная его крутой нрав, не думали ослушаться и жались в угол сарая, подальше от дождя. Где – то далеко мычал телёнок.

- Ну его шашлык этот, скотину невинную жалко – посмотрела в мокрое окно Поля. – Ещё жених этот ваш, рано мне о них думать.

- Ничего тут не рано – воспротивилась бабка. – Самый раз. С положением в обчестве и лицом не плох. Запах тока нутряной.

- Вот – встряла соседка.

Дождь меж тем начал потихоньку закругляться. У самого горизонта, над соседним селом, в проплешину туч, нырнул беззаботно солнечный лучик. После отразился в мокрой траве и стало вокруг светлее. Умытая округа поблескивала.

- Тялок – то на выпасе – опомнилась Лукерья. – Батюшки святы.

Солнце глянуло из – за тучи и приветливо заиграло.












Глава 6.

Сегодня было так не по-летнему тоскливо, что отороченная пылью полынь, незаметно стала подбираться к обжигающей язык крапиве, если её однажды схватить ртом неосторожно. Крупнопятнистый, полугодовалый губастый бычок благодаря своему юношескому возрасту нахватался уже ожогов, страшно и вспомнить. Полынь пахла солнцем, когда оно вечернее, боком нисходящее за горизонт, поджигающее верхушки сосен алым сполохом пламени, прощалось с нами до утра. Но земля за жаркие дни истово нагрелась, и копытам было тепло в благодати клевера, пробивавшегося тут и там средь зарослей сорняков. «Будут меня сегодня поить, или не будут?» - думал телок, облизывая пересохшие губы. Вчера вечером изжевал пионерский галстук, этого хулигана и теперь в животе урчало и огрызалось. «Видимо от красноты» - пронеслось в голове мимо. Когда проглотил белое хозяйкино полотенце, изжоги же не случилось.

- Мууу! – замычал в необъятное небо бычок и с любопытством посмотрел на пеньковую верёвку, небрежно привязавшую его бычью шею к здоровенному осиновому колу, о который он иногда чесал бок.

Осиновое эхо отразилось от мёрзнущего в зените бывалого коршуна, повисло на проводах высоковольтки, вторглось в передачу центральных новостей радио. Отчего в многострадальном прямом эфире пошли помехи и голос Дмитрия Губерниева разглагольствовавшего о спорте и без того пьяный, стал ещё пьянее. «На рабочем месте!» - подумал телок, прислушиваясь к жжению в желудке. Словно презренный репей любознательно перемещался по мглистым задворкам внутренних органов. Он чувствовал себя там, словно затрапезный генерал перед преданной присяге шеренгой.

«Верёвку перегрызть?» - уныло думал юный бык, тоскливо кружась округ кола, ограничивавшего его узурпированную свободу. Примерялся взглядом к куску газеты, готового вот-вот прилепиться к полыни в пределах доступности его молочных, но уже крепких внутренне зубов. Вот и клейкая слюна начала выделяться и репей внутри поверженный желудочным соком ослабил пытку.

По магазиновому закоулку крутясь и падая, пришёл вихрь из насыпанной по дороге неусидчивой деревенской пыли. Выглянул из-за покосившегося плетня, что бы определиться с незримой опасностью. Выдержал время и заюлил дальше, прямо на безрогий лоб телка. Пыль набилась тому в ноздри, и он благополучно чихнул, отчего две махонькие слёзки покатили по шерстяной коже, обрываясь оземь.
А уже за вихрем наползала на небо грозовая туча и маленькие вперемежку с большими капли ударились об податливую дорожную земельку, превратившись в серые катышки. Бычок дёрнулся было снова, но опять толстая верёвка впилась в шею и не пустила никуда. «Сейчас окатит» - взбрыкнул задними ногами он. От этого ничего не изменилось, однако дождь стал сильнее, будто только это ждал, наполняясь силой. Телок закрыл глаза и смирился. Постепенно его неокрепшее ещё тельце становилось намокшим, словно посудная губка. Он однажды видел такую у бабкиной плиты на кухне, откровенно говоря вид у неё был тогда жалкий. Вот и бычок не хотел становиться с ней в один ряд отчего весь напрягшись, встряхнулся. Огромные, с кулак, брызги оторвались от его шкуры и на бреющем полёте устремились по разным сторонам. Телок взбодрился и незаметно улыбнулся: «Ещё бы напиться и жизнь станет ничего так». А тут и дождь остановился. Он ещё раз отряхнулся и боковым зрением увидел бабку, спешащую к нему с блестевшим ведёрком.

- Прости меня старую! – запыхалась Лукерья, сунув под нос быку телячье пойло. – Внучку с женихом знакомлю, волокитное дело я тебе скажу. Он хотя и богатай, но в возрасте, чуть избалованный. А Полюшка, ты же знаешь, божий одуванчик. Ей бы в куклы играть, да Рильку свово почитывать. Как начнет стихи на ночь глядя выделывать, уши в трубочку заворачиваются.

Бычок согласно кивнул головой, а та продолжила:

- Вот я чяво говорю? Сладятся всё у них, поживут маленька и разбегутся. Кто тады виноват будет? Бабка Лукерья и чуток Пашка, соседка. Как думаешь?

Бык, хлебая из ведра, ничего не думал и лишь коротко пожал плечами.

- Вот и я не знаю, чяго лучше. Можа их рассорить, зад об зад, да и прашу пращения? Иля сказать яму, мол ничао у тебя не выйдет, милай друг, гусь свянье, мол, не товарящь? Что ли, иди мимо.

Бычишка молча делал своё дело, огромным шершавым языком вылизывая вкусное дно ведёрка.  Было ему теперь не до слов бабки Лукерьи, которые он, увлёкшись, благополучно пропустил мимо себя.

- Вот ты мяня не слушаешь, тялячий твой ум – обиженно сказала она. – Нет бы, подсказать чяво умного. Нет бы, хоть хвостом махнуть.

Бык может и хотел бы что сказать, может и имелись у него мысли на этот счёт, только как скажешь? Он же ещё и слова человеческие не все знал, может штук тридцать, может сорок, не больше. Да и язык, секундой раньше лизавший сказочное дно, не повернётся на них. Поднял глаза, чтоб взглянуть на хозяйку, а увидел пьяненького Степана Хмурнова с огромным ножом в запазухе. Мужик тот, сладострастно покачиваясь, приближался к ним из дальнего заулка, сплошь заросшего ароматизированной полынью. Это телку явно не понравилось, и он тоскливо подумал: «Что это дядьке тут делать?» Только подумал, как увидел спешащую Полюшку. Девушка торопилась и лёгкая ткань сарафана полоскалась за её спиной под летним ветерком. Подняла вверх правую руку и помахала ею, надеясь быть замеченною. На что телок громко сказал «Муууууу» и  его шерсть на
загривке, мгновенно стала колом.

- Держи хвост пистолетом – поскользнулся в свеженалитой луже Хмурнов и, поглядывая в сторону бычка добавил, - счас мы тебя быстренько обезглавим, без шуму и драки.

- Не надо без шума! – запыхалась Полина. – И без драки не надо. Бабушка, ну скажи ему!

- Чяо ж скажу – то? Мы договорились с им, шашлык опять же.

- Ты нас девушка не путай и с пути истинного не сбивай. Я зря, что ли сапоги бил, шагая сюда? А теперь гляди ты, ещё молоко материнское на губах не обсохло, а туда же, старикам запрещать – охотно икнул Степан и натуральный запах водки, перемешанный с чесночной закуской, потянулся от него прямиком к ноздрям телёнка.

А тот всё неосознанно пятился от того, а заодно и от этого вредного мужика. Бычок был уверен, что не с добром пришёл чудовищно неопрятный, ранее не встречавшийся им любитель крепких напитков. Своим, не окрепшим ещё умом, он старался понять, отчего так волнуется девушка и украдкой крестится бабка. А Степан, сделав несколько шагов, уже практически вплотную приблизился к скотине и запустил руку за пазуху. «Будет обижать, лягну ногой» - решил бык и чуть успокоился.

- Если вы, бабушка, не оставите своей затеи с шашлыком, я с Мишкой за один стол ужинать не сяду, так и знайте! – поставила ультиматум Полина и победоносно улыбнулась. – Вот так!

- Можа оно и лучше – негромко проговорила старуха. – Пущай и волки сыты и овцы целы. Квасу накрошим и поядим всем скопом, винягрет сделаем и картохи наварим в мундире. Чяо яму ящё, такую девку засватает, голубушку нашу.

- Тогда магарыч не отменяется! – взревел Хмурнов, и тут же оседлав своего любимого конька, повторился, - я сапоги по рытвинам бил – бил, не за что, что ли? Я готов и освежевать его, да хоть и разрубить.

- Бабуля, скажи ему, что не надо! – всхлипнула девушка и заплакала.

Глядя на неё, пустил скупую мужскую слезу и приговорённый к закланию бык. Проторив себе дорожку в густой шерсти животного, она быстро скатилась по щеке того и сорвавшись ниц улетела в траву на земле, шмыгнула под подвернувшийся листок и замерла там. Следом, минуты через две по той же дорожке проскользнула другая, за ней третья. Только бабка Лукерья пока не над чем не расплакалась, держалась как стойкий оловянный солдатик.

- Магарыч остаётся в силе – сказала она и украдкой вздохнула.

- Тогда ой, я, что ли скотине враг? – заулыбался Хмурнов. – Тогда наливай, бабка Лукерья.

А у той в корзиночке маленькой уже и припасено для этого дела и принесено и в тенёчке заложено. Так ведь и верно, когда торопилась телёнка поить, то в одной руке у неё было ведёрко с пойлом, а в другой корзинка аккуратная с бутылкой булькающей, но тоже пойлом.

- Хорошая ты бабка, Лушка – расцвёл Степан. – Приятно иметь дело, а стакан у меня есть. Посуда эта как у солдата пули, завсегда должны быть. Что - бы враг не застал врасплох. Вот моя вчера и пилила из меня доски и строгала начисто, а я что? А я цел!

- Эээ, милай – перекрестилась снова та. – Было б чао, а уж вы изловчитясь – из горла, либа в пригоршню. Твоя Машка всю жизнь пилюкает, толку мало.

На что Степан не ответил, и запустив руку в запазуху пытался обнаружить там стакан. Долго позвякивал в закромах чем – то, пока не достал сначала огромный нож, отчего бычок исключительно опасливо подёргал хвостом, потом гранёный мухинский. Посуда та требует отдельного описания. Было ей возрасту лет двадцать – двадцать пять. И оттого замусолен стакан был до безобразия, став липким и цвета янтарно – жёлтого. Верхняя кромка – в двух местах обколотая, являлась неровной, как изношенный ботинок. Но самое – то главное, что стакан, на отметке сто шестьдесят семь граммов имел сквозное отверстие. Как оно там образовалось, не знал даже обладатель посуды – Степан Хмурнов.

- Сколь много налявать? – поинтересовалась Лукерья.

- Краёв не видишь? – почесался мужик. – Всё мне?

- Тялок граммульку выпьет – серьёзно ответила бабка и подмигнула Полине.

Время в этой нынешней жизни идёт скоро, мимолётно и не подотчётно никому. Вот уже день на вечер начал склоняться и уставшее солнце последними лучами посветило на щипавшего ароматную травку бычка и Степана Хмурнова похрапывавшего рядом. Телок наш, пару – тройку раз обошёл вокруг него, и волочившаяся за ним верёвка обмотала ногу мужика, как раз у ступни. И не понятно было теперь, кто привязан к колышку – человек или животное? Пустая бутылка преспокойно покоилась рядом, там же по - соседству с давним  хозяином, почивал стакан. Где – то за околицей, местный гармонист, выводил первую сегодня мелодию, отчего зазевавшаяся луна вспомнила об своём ночном дозоре, и торопливо обувала несуществующие ноги.
Бычок зачарованно смотрел туда, за овраг и видел, оттуда из – за оврага шёл очередной человек. Не спешил. Тот человек видимо был не совсем свободен в своих поступках и понимал это. Понимал. До той поры, до той черты, когда переставал понимать. Ведь бывает же с нами… Вот она жизнь, всё понятно… Утро, полдень, вечер…Только ведь человеческие поступки изредка не совсем логичны. За утром сразу вечер. Или скажем два полдня подряд.
Ночью, во сне, иногда снится правда, иногда снится нет. А то снится, а не запомнишь.
Вот сегодня бычку приснилась мать, пятнистая корова. Молодая ещё.
А он, некрепко ещё стоя на ножках всё сосал, всё сосал её живительное молоко. Казалось теперь – то жизнь будет очаровательной, но пришёл этот – с ножом в запазухе.

- «Что не понятно за человек идёт? – думал, смущаясь телок, а посмотрел туда, на Степана. Мужик спал себе, неловко подвернув под себя правую руку. Досадливый дневной комар жужжал над ним, иногда приземляясь на припухшее ухо, отпивал тёплой человеческой кровушки и тяжело взлетал, попискивая.

По – вечеру Михаил решил просто погулять. На душе было легко, но как – то неспокойно. И неспокойствие то, возникшее как бы ниоткуда, словно фантом, словно оказия какая, теребило изнутри нестойкую душу. Он и сигарету какую надо прикуривал, и коньяка цивилизованного принял немалую толику, а не отпускало. Очевидно, нерв душевный какой, защемился и теперь не отпускал, подёргивал. Оттого и обулся, взял со стола яблоко, поторопился за дверь.
Около оврага, после недавнего дождя было сыро. И деревенская приставучая грязь мигом налепилась на штиблеты, перемешавшись там с волосинками травы. На взгорке, заметил Рогатов, пасся малолетний бык, привязанный верёвкой к ноге спящего, кургузого мужика. Скотина мирно щипала подножный корм, под могучий храп того.

- Здорово, бычара!– пошутил Михаил. – И тебе спящий, привет!

- «Здравствуйте» - захотел подумать телок, но не успел, оттого что Степан, испустив тяжеленный храп, попытался повернуться на другой бок. Этот манёвр ему не удался, и пришлось проснуться.

- Кто тут? – озадачился он вопросом. – У нас в деревне таких нет, у нас все деревенские, а ты в городских ботинках. Или снимай с ножищ всю обувь, или пошёл восвояси.

- Как же я сниму, босиком - то не умею, с самого детства – вступил в полемику Михаил. – Холодно, сыро и грязно.

- Тогда наливай – взнамерился сесть Хмурнов, но тяжёлая голова перевесила, неправдоподобно огромная для  его сознания она не пожелала подчиняться разуму
и ему пришлось-таки клюнуть носом, прямо в круг блина давеча состряпанного быком. Это Степану жутко не понравилось, да так, что выхватив из – под рубахи тесак, вскочил и бросился к телёнку. Но тот вовремя сообразив, так рванул кол к которому его привязала поутру Лукерья, что тот словно из масла, со всхлипом вырвался из неподатливой земли. Через секунду, взбрыкивая задними ногами, он уже мчался в сторону оврага, потягивая за собой верёвку.

- Стой! Кусок мяса! Счас я из тебя кровь – то попускаю! – орал следом Степан Хмурнов. – Вернись, тебе говорю! Хуже будет!

- Шашлык удрал! – смеялся Михаил и его неспокойствие начало куда – то улетучиваться, вместе с хохотом.

А бык всё мчался, всё брыкался ногами, пока с разлёта не вломился в родную калитку, прямо в нежные девичьи руки. И почувствовал себя защищено от козней человеческих. Здесь – то он знал, его в обиду не дадут. Тут его любили. И он устало потёрся своей бычьей шеей о ладошку Полины.

- Это откель он шомором примчался – то? – высунулась в окно Лукерья. – И кол выдернул, окаянный. Все ряпьи на верёвку собрал.

- Муууу – сказал в ответ телок и ещё раз потёр шею о девичью руку.

А уже вечером, когда из – за околицы нагрянула на деревню темь и висевшие кое – где на столбах фонари, тускло разожгли пыльные плафоны, собрались за стол все. Сначала пришёл Михаил Рогатов, а уж совсем после, соблюдая субординацию, соседка Прасковья. Но до этого зашла Маша Хмурнова, огляделась по сторонам и выпалила:

- Мой ежлик придёт, вы ему ни грамма не наливайте, опять запьёт на неделю, чёрт чудной! Пока не напьётся.

- Не налью – заверила ту Лукерья. – Пушшай сухой ходит.

Вечер сегодня был истинно тёплый, пахло полынью и крапивой. Во дворе петух гортанно разговаривал со своими смирными подружками. Полнокровная луна медленно выплывала из – за горизонта, что бы осветить своим зыбким светом земные ландшафты. Прохладный ветерок заблудился в дальнем лесу и теперь бродил там от дерева к дереву укалываясь об острую хвою.

- Шашлыка сёдня не будет – доложила хозяйка. – Закусим, чем бог послал.

- Да я видел, как он от мужика с ножом улепётывал – широко улыбнулся Михаил. – Догнать было невозможно. Первый раз встречаю такую резвую скотину, гепард ему и в подмётки не годится. Жить – то охота. К тому же ж мужик
ножищем размахивал прямо тому перед носом.

- Молодец бычок – откликнулась Полина.

А наливка у бабки Лукерьи знатная на всю округу. Одна она знала, где же растёт та ягода, с виду негодная, вся жухлая и потрескавшаяся телом. Только она знала, когда собирать ту ягодку надо, в какое время года и в какую тару укладывать. Была у неё корзиночка махонькая, ещё дедом Иваном, жившем у самой почты, сплетённая. А донце малое у той, из прошлого века посудины седым мхом выложено, и мох тот позапрошлой весной собран, из – под снега талого.
И листья никому не сказанные, острым наговором наговорённые в тагане половину дня взваривались, пока не превращались в тягучую, зло пахнущую массу. А уж потом только, пять ягодок сморщенных, на весь чугунный таган забрасывались. И становилось варево оттого кисло – сладким, с ароматом, что от аленького цветочка.
Палочкой ольховой перемешивалось и литром ядрёного спирта заливалось. Пар кучерявый вставал тогда над варевом, бил в нос и спотыкаясь от хмеля, улепётывал сверкая пятками в поношенных лаптях, за почерневший сарай.
Довершало всё таинство три литра сваренной в самоваре воды, после чего свежесваренное зелье процеживалось чрез мелкое сито, с берёзовым ободом в шестилитровый подойничек. Но…это ещё не всё. А всё, когда туда из пипетки закапывались четыре капли айвового сиропа. Цвет разом становился приятным глазу. Пей – не хочу!

- Мишка, а разливай – ко настоячки – скомандовала бабка, как только все разместились за столом, под навесом. – Чяо с комара шкуру дярёшь, уж потехи час пробил.

- Была бы команда, а исполнить всегда готов! – пошутил Рогатов и все кроме Полины улыбнулись. Одна она прямая и напряжённая не расцвела лицом и продолжая смотреть в сторону нахмурилась. А со стороны той явился Степан Хмурнов и наваливаясь плечом на забор, теряя некоторые буквы через нижнюю губу заговорил:

- Бабка Лукерья, а пришёл я к вам…

- Иди, милай, далее – перебила его соседка. – Тута нынче не подают!

- Кто такая? – полез за пазуху гость. – И не таких видали.

- Дядя Степан! – забеспокоилась ожившая Полина. – Тётя Маруся велела Вам спиртного не давать, а то на неделю пропадёте в темноте и заболеете ещё.

- Стяпан – давай – давай мимо труси, а то возьму дрын да похожу по тому же
месту, что внукам своим присыпкой присыпаешь.

- Никуда не уйду, так и знайте – встал на колени мужик. – Вот сегодня умру под забором, вы же и виноваты будете. Вот, допустим, я под плетнём сгнию, а вы сгниёте на зоне, потому как благословили мой конец.

- Мимо иди – не поддалась хозяйка, но Хмурнов в ответ на это мигом упал в пыльную траву и хрипя задёргался ногами. Гулявший по столбу рыжий паук торопясь закатил кверху глаза и закутавшись в паутину затих.

- Налейте ему – взмолилась Полина. – С наливки этой человеку ведь ничего не будет. Только лучше.

- Спирту хочу! – громко взревел Хмурнов. – Я вашего молодого телка простил? Горло не перерезал? За это два раза полагается пригубить.

- Закатай обратно! – хором крикнули бабки. – Нету!

Мужик закатился под забор и притих. Стало ясно слышно, как острожалые комары договаривались меж собой, деля очередную жертву. Один жужжал громче всех, видно был главарём комариной стаи или может лицом избранным. Со стороны клуба потянуло грустной песней, добрые девичьи голоса тосковали по своим суженым. Степан застонал.

- Пушшай – махнула рукой Прасковья.

- Да! – поддержала её девушка, взглянув на Рогатова.

- Спиртяшки – ожил Степан.

Лукерья, покряхтывая, встала. Пошмыгивая по утоптанному грунту двора, отправилась в сторону летней кухни и постукивая дверью исчезла там. Скоро лёгкий звон донёсся до ушей Степана Хмурнова, и он довольно охотно сел, прислонившись к забору, подогнув под себя дрожащие ноги. Когда хозяйка вернулась с полным стаканом разведённого спирта, он уже бодрячком стоял, облизывая языком пересохшие губы.

- На, алкаш!

Того долго просить – то не надо. Взяв двумя руками стеклянную посудину, с живительной, влагой немного постоял, наслаждаясь. Глаза его подёрнулись влагой и верхняя губа задёргалась, не в силах сопротивляться искушению. Лёгкий вздох вырвался из груди и он отхлебнул. Потом ещё, и ещё, и ещё…

- И дай бог не последнюю! – уже после процедуры выпивания прохрипел он
отчего крупные капли пота выступили на лбу.

Тады, до свидания – попрощалась хозяйка. – Да поторопись, пока Машка не явилась.

- Понял, Степан норму знает.

И действительно, твёрдо пошёл, сильно раскачиваясь по сторонам. Шикнул на зазевавшуюся кошку, некстати подвернувшуюся под ноги. Та благоразумно юркнула в заросли крапивы, оставив наружу пушистый хвост. С другой стороны, серая мышка, на цыпочках перебежала в крепкую благоухающую полынь, а уже оттуда в заросли лопухов.

- Ну таперя и нам нада завести разговор – пригубила Лукерья. – За здоровье наших дам!

И когда все с удовольствием отведали сказочной наливки, добавила:

- Ты, Мишка, чяо – то хотел сказать.

Михаил Рогатов, превратившийся теперь в саму скромность, даже чуть - чуть застеснялся, почесал за ухом. Сел, поудобнее, решительным движением двинул от себя рюмку, покашлял:

- Я человек в самом принципе привыкший к холостяцкой жизни, не мог предположить себе, что когда – то буду краснеть от мыслей об одной из особей женского рода…

- Не мямли, Мишка, ты хоть и холостяк, но из сочувствующих, мы тябя понимаем, но требуям пояснений – нетерпеливо потребовала Лукерья.

- Да! – поддержала соседка. – Говори внятно.

- Давайте выпьем что ли? – вытер лоб Михаил.

Девушка, опустив долу грустные глаза, молчала. И было ей неспокойно на душе, словно раздевали её теперь на морозе догола, разглядывали и трогали похотливыми пальцами. Во дворе сочувственно мыкнул телок и ударил лбом в трухлявую перегородку.

- Чао пить – то? Не для того собрались здеся – торопила хозяйка.

- Боле ня будем – поддержала Прасковья.

- Тогда вот что, я хочу сказать вам – всё же хлебнул наливки Рогатов. – Всем
ясно, что вокруг да около, дела не решить.

Вота – посмотрели друг на друга бабки.

- Вообщем я прошу руки Полины, а взамен предлагаю своё сердце. На долгие и счастливые годы. Можно сказать навсегда. И пусть мы счастливы будем всё это время, и пусть детишки наши в школу ходят за ручку.

- А любит ли она тябя? – не унималась соседка. – А то сгубим ведь дявчонку, на корню загубим. Тябе летов много, ея махонько совсем. Она же, как ягодка розовая, под твоея подошвой расплющится.

- Мы подумаем до утра – махнула рукой Лукерья. – И не строй нам тут параллельных пярпендикуляров. Мы, поди, сами Явклиды.

- Тогда я утром приду – встал Михаил, искоса поглядывая на девушку.

- Аминь – перекрестила всех Прасковья.

Ночь, со всех сторон усыпанная ярчайшими звёздами, плавно опустилась на похолодевшую землю. Звёзд было так много, что они даже подталкивали друг друга плечами, пытаясь освободить себе местечко пошире. Но не всем это удавалось, и некоторые из них видя бесперспективность захвата пространства, успокаивались и даже начинали позёвывать. По густому млечному пути кто – то невидимый гонял утлой метлой невесомую пыль, надсевшуюся на чистейшие переднички составлявших этот путь холодных красавиц.
Полина скромно присела на краешек ступеньки и слушала теперь, как переругивались меж собой местные собаки. Те, которые проживали на заречной стороне деревни, казалось, бранились злее, а ближние гавкали скромнее, добрее и реже. Стрекотали кузнечики, так громко и нетерпеливо, что испуганный ёж, сопя выбравшийся на прогулку, любезно воротился назад, не рискуя родными иголками.
Гудели электрические провода, за долгий день наработавшись вдоволь и теперь хотевшие отдохнуть. Но не тут – то было, где – то там, за оврагом, громко закричала циркулярка, отпиливая от бревна, немалый чурбак. Потом ещё раз и провода натужно запели, отчего столбы начали медленно перетаптываться несуществующими ногами.
Девушка с детства самого воспитывавшаяся в строгих правилах бабушкой Ольгой Порфирьевной, теперь была в огромном сомнении. С одной стороны выстроились только положительные качества жениха, но с другой – то были и отрицательные. В первых рядах стоял его возраст, такой недостижимо далёкий от её, что и чувств не хватало. Но сколько бы качеств не строилось, сколько бы их не кружило возле неё, одно перевешивало, казалось, всё.
Она его не любила.
Да пожалуй, до конца ещё не знала, что это такое – любовь. Не задумывалась долгими осенними ночами. А столь любимый ею Рильке, был всё же в книге, да тому же мужчиной. Она не замечала, что ночная прохлада становилась всё сильнее и уже зябко вздрагивала спина под тонкой кофточкой. Махонькие мурашечки пупырились на голой по локоть руке. Где – то совсем далеко, за речкой, проснувшийся от прохлады петух громко и невпопад прокукарекал. И как бы откликаясь, скрипнула дверь. Закутавшаяся в полушалок бабка, вышла и кряхтя присела рядом с Полиной.

- Не спишь, дочка? – подавливая зевок, спросила она.

- Не сплю, бабушка.

- Кадысь мяня замуж отдавали, мне и было – то всяво чятырнадцать. Думать некогда было, отец жениха приехал на санях, посадили мяня и увезли. А тама ужа гости, самогонка и картошка в мундире. Выпили, попели, не дралися правда. Да в постелю, утром уж завтрак варила, посля груду белья обстирала, ночию опять таки в постелю. Кадыыы думать.

- Ой, бабуля, тошно мне – погладила её девушка.

- Выходи и не сумлевайся, он парень неплохой, тока с червоточинкой. Спать идём.

А из - за покосившегося плетня уже выглядывала красавица – заря. В саду, над речкой заколготились в гнёздах угольные грачи. Чарующая тишина, ничем не потревоженная, легла на деревню. Первый солнечный луч, мягко потрогал верхушку пыльного тополя. Пришёл новый день.



















Глава 7.

Новый день – он всегда встаёт поутру, по зорьке, по росе. Что бы в мире не случилось – война ли, стихийное бедствие или, скажем, любовная измена. Предательство. Встаёт солнце из – за тучных облаков или на ясном горизонте. Загадочная Селена передаёт ему по – списку все подконтрольные ей ночью объекты и, послюнявив палец, ставит на перечень закорючку подписи, в виде лёгкого облачка. А уж затем примчится ветер с синей печатью, громко прилепит оттиск, чуть смазанный по краю, как то грозовое облако. Приложит эхо на всё это пресс - промокашку и уж тогда заиграет солнце довольное.
И начнут, в тёмном ли сосновом, или светлом берёзовом, или в трепещущем осиновом лесу зарождаться по росе махонькие грибы. Разные – подосиновики, подберёзовики, маслята, белые и даже свинухи. А ещё, кто – то проходя мимо, высыпит на трухлявое, сто лет назад поваленное дерево – берёзу, пригоршню или даже две, опят. И шедший по – делу старенький, седой ёжик, не утерпит и прокатится по ним спиной. Отчего несколько прицепятся за его колючие иголки и понесёт он их в закрома норы, для изготовления зимних деликатесов. Ёж сегодня с самого утра недовольный, чешется по левому боку, а как почесать? Дал бог ему этакие иголки, и хочется, и колется.
Два кабана хрюкая, пьют воду из чистейшего лесного ручья, никто им не мешает пока. За соседними кустами стоят в очереди на водопой сохатые, покачивают завистливо рогами, поглядывая на кабанов. Длинномерные ужи числом семь или восемь, сгрудились в затхлой колее, проделанной когда – то тракторами. Один и теперь стоит тут, насквозь ржавый, хотя не пашут в колхозе лет уже пятнадцать.
Полетел куда – то спозаранку, громогласный самолёт, туристов видно на курорт доставляет. И те самые не то люди, не то туристы прилепились к круглым иллюминаторам и нескончаемо смотрят на такую далёкую землю, расчерченную квадратами полей. От занятия этого могут оторвать их только длинноногие стюардессы, в безукоризненно отглаженных униформах. Самолёт ревёт в небе, и сохатые укоризненно прядут ушами, словно отмахиваясь от комаров.
Но уже издалека переваливаются на кривых ногах четверо медведей. Идут пить. Ну и что, что медведи, пить – то охота. Хватит ли воды на всех в ручье? Надо же до реченьки чуть донести, ведь придут в полдник, освобождённые от молока коровы, а у них рты – то вон каковы. В прихлёбку с мальками и стрекозами, что зазевались, полные наливаются. Теперь уж до самого вечера, до самого родного двора.
Пониже самолёта, по зелёной водной глади стрекочет катер рыбоохраны. В нём местный гонитель браконьеров, люто не любимый ими. Вечно так: один удирает – другой догоняет, один любит – другой нисколечко, один палач – другой жертва. Один рыбу глушит – другой его штрафует. Вот и тут находит коса на камень. Только браконьеры – нация живучая.
Закряхтел под камнем гладкий налим, уж он – то напился от пуза, вчера ещё, а сегодня на воду глаза не смотрят, даром, что, холодненькая. Суетятся стремясь
причалить к противоположному берегу, невеликие пескари.
Сколько уже Земля наша существует, а никогда ещё не было, что б новый день не встал. Даже на поле Куликовом, даже у деревни Прохоровка, даже над Сталинградом. И над островами Индонезии встаёт после разрушительных землетрясений. Оттого, что нельзя слабому человечеству без дня солнечного, без росы утром павшей на нежность травы, на крыши родные. Оттого, если ночь тёмная постоянно, то и человек будет тёмным, и дела его. И как тогда радовать других улыбкой утренней, счастьем дня.
Спешит солнце из – за горизонта, смотрит ласково вниз, на косарей ранних, на пацанов гонящих лошадей из ночного. А вон там ещё идёт парень, только возвращающийся от зазнобы. Радостно ему и улыбается тогда, губами, чуть припухшими от поцелуев. Новый день потихоньку набирает силу и уже тепло наваливается на охладившуюся за ночь степь, крадётся в тайную глубь оврагов, шевелится в тёмном бору. А к обеду ближе придёт в мир жара, завернутся в клубочек листья мать и мачехи, нырнёт в воду остролистая осока. Но это потом, а пока новый день прохладен ещё, по мере своих могущественных сил.
Свершаются всякие дела в досточтимом мире: рождаются дети и умирают старики, вспотевшие шахтёры рубят «на гора» блестящий как сажа уголь. Властные президенты правят странами, а в детских садах воспитатели готовят им замену. Не изменится это никогда, всё так же будет вставать горячее солнце, радовать людей.
Но иногда, даже, наверное, и часто, случалось над монастырским болотом пасмурное небо. Клубились, как дым полусиние и мохнатые по краям облака. Загораживали светило, поливали землю обильными дождями. Промокала насквозь и без того напитанная влагой почва. И тогда лучше не ходи мимо гати никто, хоть ты волк, хоть конь, хоть сам человек. Лошадь убогая в жиже не оставляет копыта свои, а человек теряет в трясине, кто калоши, кто ботинки, кто сапоги. Бывает, ну может совсем редко, теряет там человек свою совесть. А бесстыдный человек страшен в своём бесстыдстве, оттого как в Бога не верит и ненавистен оттого.
А перед дождём самым летали над землёй чёрные и остроглазые грачи. Собирались в огромную стаю, громко кашляли – каркали, и оттого становилось на Земле страшно. Пригибалась к долу высоченная стать спелой пшеницы и полевые мыши, жалобно попискивая, укалываясь, спешили в свои тесные норки. Даже послеобеденные короли воздуха, огромные коршуны, уносили прочь, по - добру – по - здорову, разлапистые тени крыльев. Объездчик, бросив гороховое поле, запрятывался в шалаш, под соломенной крышей, и, свернув огромную цигарку, ложился в уголочек, меж затяжками вонючего дыма поглядывая на неуютное небо.
И тогда налетал гром, меж трусливыми облаками змеилась самая настоящая молния, выл погоняла – ветер, хватал себя за хвост и тяжёлые дождевые капли, с гудением падали ниц. Прищуренные соминые глаза становились от ужаса как пятаки, как хрупкие чайные блюдца с золотым ободком, как, простите, литавры в оркестре Государственного Большого театра. Давя друг друга, устремлялись в родные гнёзда, трёхпалые грачи, косясь на круги по воде от хвоста рыбины. Тут уж многие потеряли перья в этом бешенном полёте, под дикий хохот далёкого заоврагного эха. Тут гляди по – сторонам нет ли какого подвоха, нет ли в мире чуда какого.
А чудо – оно и есть когда опять побеждает солнце, расшвыряв по – сторонам громоздкие тучи и потушив в протоке обломки скороспелых молний. Наступает в природе снова благоденствие и, исцибарив всю махорку, вылезает на волю, из под крова седой объездчик, нахлобучив на затылок кепку – шестиклинку. Мир вашему дому! Там на поле этом гороховом правил уже не царь – горох а деревенские пацаны косопузые. Оттого как под рубашками, с одной стороны, набито, видимо – невидимо стручков зелёных. Летом для них нет лакомства более вкусного, разве что яблоки соседские ворованные ночью, в лихом набеге, неспелые, жёстко – кислые. Объездчик старенький, разве догонит? Вот раньше у него лошадка была, маленькая, но на ногу скорая. Кнут же с узелками! Как по мягкому месту всыпит, долго потом это место чешется. Ещё и берданка гнутая, заряженная поваренной солью. Матери в тазах с кипятком вечером отмачивали. Слёзы сами по – себе проливались.
Солнце ярко из – за туч выглядывает. Раз луч ниспошлёт, за ним второй, третий. Шаловливо приберёт один назад, оглядится по – сторонам, как там народ реагирует Люди заняты уже, не обращают должного внимания, а деревья отряхнувшись, интересуются. Особенно листья, им солнечный свет нужен более всего. Для выработки нужных веществ. Для баланса.
В правлении колхозном бухгалтера тоже с этим балансом колдуют. Вечная у них с ним проблема. Вот, скажем, гороха посадили сколько надо много. Собрать должны столько - то. А половину хватучие пацаны потаскали, половину на пацанов списали. Вот и балансируют они по самому острию этакого баланса. Председатель поругивает. А бухгалтерам этим что? Сколько надо, столько и сбалансируют. Вот только нарукавники поправят. Не подумайте, что на букву «х» сделают.
Солнечно стало в мире, и река потекла радостнее и эхо местное, выбравшись из пещеры, тоже местной, оглядывается по – сторонам. В какую бы сторону слетать. Жителей попугать. В колодец забраться или повиснуть на тыне вниз головой, или на насесте с курами посидеть. Пошептаться с молодками. Петух придёт ругаться, а его же не видно. Уйдёт краснобородый восвояси, не солоно хлебавши. Наседки похихикают в уголок и, повздыхав все, как одна, отправятся яйца свежие нести. Такая у них забота и предназначение.
А на другой стороне планеты в это же самое время бледнолицая луна тихо – мирно укладывается спать в созвездии Большой Медведицы, прямо в самом ковше, на донышке. Постелила мягкую перину из малого куска млечного пути, а другим кусочком укрылась. Даже Марс – воитель, красный и непремеримый, в это самое время отменяет военные походы, не бряцает оружием, смирен. Всё кругом в гармонии, равнобедренно, а не параллельный – перпендикуляр.
Так и живет мир, днём солнечно, правильно и правдиво. Ночью лунной темно, оттого и дела становятся тёмными. Летом тишь, да благодать, зимой метель. Зато весной подснежники. Живи – радуйся. Если бы не осень. Болезни ещё всякие.


Глава 8.

Подиум бурлил, а у Анфисы Зубовой настроение адское и оправдывая свою фамилию она исподтишка и в открытую покусывала до крови окружающих. Вчера вместо любви обсуждали поведение Мишки Рогатова. Ведь этот же, скажем прямо, ходок позвал внучку бабки деревенской замуж. Как же – соседка, и предки ихние дружили семьями. Как же – молодая хоть в первый класс. В гольфиках ходит.

- Ты куда бант нацепила? Ум есть? – напала она на Палий. – Кто так научил – то, Лёнька Фрей, что ли? Он сможет! Он тебя и не этому ещё научит. По канату будешь прогуливаться, в колготках красных.

- Да буду! Лишь бы деньги шуршащие платили, лучше в валюте – фыркнула та, горделиво оглядываясь.

- Взносы сдавайте на огнетушители – захрустел робой, откуда не возьмись явившийся Сан Саныч. – В нашем, девки, деле главное - это современные средства пожаротушения приобрести. Всякие там багры, вёдра и песок теперь никому не нужны. Ими нынешний пожар не потушить.

- В нашем деле, Сан Саныч, первей всего противозачаточные средства надо закупать, чем больше, тем лучше, и мы попросили бы тебя скинуться на это дело, без жалости – спрятала улыбку под ладошкой Санькина.

- Ты, Вероника, женщина современная, всякие файлы и смайлы знаешь, а невдомёк тебе и куриному твоёму мозгу, что противозачаточные средства слабее противопожарных, ведь резиновое изделие номер два, убивает все чувства, вот как эта роба – начал философствовать пожарный.

- Прекратите вы трепаться во время работы – укусила всех Анфиса. – Что за невоспитанность такая? Сан Саныч иди отсюда, у нас ничего не горит и сегодня гореть не будет.

- А завтра? – озадачился тот. – Огнетушителей – то нет.

- Рогатов тебе воздаст – откликнулась Палий, потянулась всем ядрёным своим телом, отчего у Сан Саныча под робой что – то скрипнуло. Громко так и требовательно.

- Моё дело предупредить, ваше отказаться – ответил он и отправился собирать взносы среди осветителей и прочих реквизиторов. Пожарный порядок постоянно требовал внимания, и он своих работодателей не подводил никогда.

А меж тем на подиумной дорожке шёл своим неторопким  порядком очередной
показ, очередной коллекции. Чуть вспотевшая разодетая публика, обмахиваясь всеми доступными средствами, оценивала. Оценить было чего, коллекция в этом сезоне удалась сполна, модели хоть и состарились чуть, но были в форме. Пополнившая молодёжь сверкала белозубыми улыбками. Глаз не оторвать. Порядок. Осветители на уровне, подиум блестящ, центр города. Техника безопасности на высоте. Все проверки прикормлены. Сан Саныч в медной каске. Уборщицы с медными вёдрами. В оркестре медные трубы.
Но была червоточинка в общении коллективном. Всплывала на поверхность. Всё выше и выше. Показ заканчивался, когда появился меценат со своим верным охранником Стишковым, от которого явно припахивало марихуаной.

- Смотри, шеф, а этакие новенькие – то как хороши, пальчики оближешь – повернулся он к Михаилу. – Не прописывались ещё? Чего начальник пожарный дремлет?

- Стареет видно как все.

- Есть ещё порох в пороховницах – вернулся от реквизиторов Сан Саныч. – Вот расскажу я вам, господа, притчу, только не курите здесь открытым огнём, наши огнетушители по – верблюжьи плюются. И аккуратно поправив на сгибах несгибаемую робу продолжил – Вот был у меня когда – то отец, царствие ему небесное, добрейшей души человек, скажу я вам. А мы – то маленькие, четверо нас было, мальчик, мальчик, мальчик и девочка. И было у него любимейшее слово – семнадцать. Что не спроси – всё семнадцать. Семнадцать лет, семнадцать часов, семнадцать километров и так далее и тому подобное. Я тут рассуждал, когда дом напротив, дымился недавно. Я ведь шестнадцать раз за границей был, шестнадцать женщин любил, шестнадцать возгораний потушил. Казалось – бы есть ещё возможность разгуляться, но только один же раз. Что теперь? Плакать или радоваться? Одна услада, что не стареют душой ветераны. Есть ещё время, и не один час. Хорошо бы последнюю женщину полюбить за границей, да в загоревшемся отеле. Вот потеха будет, и похороните меня на семнадцатом участке кладбища, семнадцатого числа. Вот как округлю всё до семнадцати.

- Ну ты, Саныч, развёл тут поминалки – всласть затянулся Стишков. – Смотри по – сторонам, мир какой блестящий. Так и тянет согрешить, коньячка хорошего пригубить, покурить взатяжку.

- Курите – это вы, а я всё больше тушу.

- Скажи – ка мне, уважаемый наш Александр Александрович, а что если тебе собираться в места эти тихие и не совсем приятные, по достижении вехи в восемнадцать – посчитал нужным вступить в разговор меценат.

- Может и так, но тогда пропадёт вся соль притчевская, ведь отец почти цель предсказал в моей жизни, к одной черте подвёл.

- Ой! – легко выпорхнула из – за великолепия шёлковых кулис Элеонора Палий. – Здравствуйте!

Следом молча, шагнула в полумрак закулисья нахмуренная Анфиса. Ни на кого не глядя, и не здороваваясь гордо прошла мимо, скрипнув тяжёлой дверью, скрылась в дамской комнате. Лёгкий запах духов отстал от неё и перемешался с дымом сигаретки охранника.

- Что это? – не понял Стишков.

- Поэтому мы их женщин наших любим, а замуж берём неохотно или в самый последний момент – отвернулся и Михаил. – Сколько волка не корми, а не в коня корм.

- Всё ты шеф перепутал, хоть и не курил сегодня моих.

- Вчерашнего хватает – сделал неуклюжую гримасу Михаил. – Штук пять, верно, уничтожил, а после к Анфиске зарубился, давай каяться, давай душу наизнанку выворачивать. Всё выложил до крошек. Они женщины хитрюги ещё те, слушают внимательно, сочувствуют, а выводы делают.

- У меня столько и табачку никогда не бывало. Всё ты выдумываешь Михаил, даже охранять тебя иногда скучно. Ежели женщин слушать, то и мужиком не надо быть, табак обыкновенный курить. Сигареты «Друг».

В дамской комнате что – то громко зазвенело, и тяжёлый удар упал на пол. В зале стало тише, но ненадолго, показ коллекции завораживал знатоков, и им было недосуг отвлекаться на посторонние звуки. Из – за кулис выглянула новенькая модель, худобищи необыкновенной, но с наполненным силиконом бюстом, минимум четвёртого размера. Оглянулась с интересом по – сторонам и сказала, вернее пискнула, отчего колени у неё даже чуть подкосились:

- У нас что – то упало?

- Да нет, это Сан Саныч каску медную потерял – быстрее всех нашёлся Стишков. – Диарея у него кромешная, моя крошка, в туалет спешил. А для того, что бы робу приспустить, ему надо каску снять, сапог левый и только после на унитаз присесть.

- Ааа – ещё раз пискнула та.

- Ты, дорогая моя, иди работай, прикладывай свои нерастраченные молодые силы и по – возможности другие какие места усмехнулся меценат – подумав миг
добавил. – Как зовут – то?

- Изабелла – сделала книксен та.

- Ну работай. Про тебя, что ли Лермонтов написал повестишку свою?

- Я про такого дядьку не слышала никогда – испугалась новенькая. – Он на кого написал – то? В полицию что ли?

- Туда – туда – засмеялся Стишков и голубоватый дым сигареты оторвался от его губ, что – бы поднявшись вверх, повиснуть там, на осветительном приборе.

- Какая здесь прописка, она может и до завтра не доживёт, непременно умрёт с голоду – усмехнулся Рогатов. – Изводят себя диетами, а ради чего? Молодость не вечна. Вот меня в деревне познакомили с девушкой, красоты обычной, но свежей и достоверной. Стихи любит читать, одевается просто, за грибами с ягодами в лес ходит. Телеканал «Культура» у неё любимый.

- Волк тоже в лес смотрит – прервал его начальник охраны.

- Причём тут волк?

- Потому, что вы звери и есть – вышла из гримёрки Анфиса. – Без соли и её сожрёте, спасибо не скажите. Вам что целомудренная, что заблудшая, для волка все овцы вкусные. Побойтесь Бога, пока не поздно, спуститесь на землю, иначе погибнете, дайте время.

- Ну, Анфиса, не юродствуйте – нетерпеливо отмахнулся от неё Михаил Рогатов. – Зачем так плохо о нас думаете?

- Я даже вздрогнул – добавил Стишков.

В проходе на подиум промелькнула Элеонора, на ней красовался статусный костюм, модного в этом сезоне цвета. С некоторого времени, самые лучшие образцы представляла публике именно она, и никто больше. И надо сказать, что коллекция только выигрывала от этого. К тому же, кто по национальности своей большинство зрителей? Правильно подумали – еврейской. Приятно им видеть модель одной с ними крови. Когда Палий выпархивает на сцену, восторгу и рукоплесканиям нет конца, нет предела. Некоторые даже посвистывают, пусть даже и не как на стадионе.

- Вон ещё одна твоя протеже зажигает! – ревниво крикнула Анфиса.

- Отставить зажигание – явился, поблескивая каской Сан Саныч, роба его всё так же бугрилась и потрескивая, гремела на разные голоса. – Отлучиться нельзя, враз, как дети, за спички.

- Непорядок – грустно усмехнулся меценат.

- Набрали тут кадры всяких Бэлок, у меня багор на пожарном щите краше, хоть как – никак красный. На неё что не одень, всё рванью кажется, куда только начальство смотрит? – Сан Саныч повернулся на одном каблуке, и собрался было, вновь уйти по пожарным своим делам, но его остановили.

- Вот в твою робу её и оденем, каску сверху привесим, сапоги кирзовые само собой, на брандмейстера будет похожа – захохотал, как ни в чём не бывало Рогатов.

- Молодёжь – вынес вердикт пожарный.

Сеанс нынешний заканчивался и взбудораженная публика, наполненная неизбывных впечатлений, присела на низкий старт, нетерпеливо поглядывая в сторону выхода. И когда ведущий через несколько минут объявил окончание, зрители встали со своих мест так дружно, что ротный старшина мог бы позавидовать их выучке. Пять минут и зал остался пуст в своём неглиже, лишь только вихрастая пыль поднятая каблуками пыталась его прикрыть серой пелериной. Тишина опустилась на ряды стульев, подоконники и подиум. Было лишь слышно как переругивался со своими лампочками, реле и выключателями чуть ослепший от яркого света осветитель. Только маститые и острые на язык уборщицы, почему – то сегодня опаздывали.
Скандал в высшем обществе продолжал разгораться как пожарище. Все стороны по – своему пытались его потушить, но не помогал даже Сан Саныч, от немалого напряжения освободивший голову от каски.

- Да гори всё, синим пламенем! – гневно стукнув ею об пол.

- Как это гори! – не могла успокоиться Анфиса и швырнув в Рогатова томик Рильке прошипела. – На тебе, подонок! Читай ночами со своей скоропостижной невестой. Больше – то у вас ничего не получится.

Михаил будто и не участник скандала, с лёгкой улыбкой поднял книгу и отряхнув её от пыли движением ладони, крепко взял двумя пальцами. И внутри его тут же запела струна лёгкой серенады и представил даже, как с поклоном преподнесёт книгу своей юной избраннице. Как той будет очень приятно и как он почувствует себя героем.

- Невоспитанность – то какая, книгами швыряться – решил поглумиться он, освобождая лицо от улыбки. – Она Вас, Анфиса, не красит.

- А мне до Вашего мнения, с высокой колокольни поплевать, видеть страшно лицо твоё надутое, новобрачный! – раскраснелась Анфиса.

- Пока ещё только в статусе жениха, а это да будет Вам известно не одно и тоже. Хотя, что я объясняю – то? Вы же, Анфиса, замужем никогда не были и не будете – Рогатов наслаждался колкостями в адрес бывшей дамы сердца. – Не дал Бог Вам, впрочем и правильно.

- Зато ты счастливчик, за маслятами будешь с жёнушкой ходить!

- Ой, ребята, умаялась я сегодня! – уже переоделась в собственную одежду Палий. – Что вы смурые такие, вроде показ определённо удался. Или что – то мне неизвестно? Так поделитесь.

- Почему не поделиться! Знай, что вот этому злому подонку совсем недавно другой показ устраивали, в деревне глухой, между петухами и коровами. Там, поди и света ночью нет, хлеб ржаной суровой ниткой режут, а уж паровоз увидят, с топором за ним гоняются – безнадёжно захохотала Зубова.

- Это надо сыто накуриться – неизвестно кому подмигнул Стишков.

- Интересно как за кулисами! – засуетилась Элла. – А как же ты? Тебя – то они куда денут? В сундук что ли, с нафталином.

Палий хоть и была номинальной соперницей, но женская солидарность в ней жила изначально. Оттого и приняла она сторону Анфисы. А уж испокон века известно, если женщина проявит солидарность со своей соперницей, тут такая гремучая смесь образовывается, что мало не покажется. Берегись, думай и принимай меры. А коли ты мужчина, пренебрежешь этой явной истиной, то горе тебе и беда и моральное уничтожение. Или даже аморальное. А уж коли две женщины заключили союз, то вокруг них тут же образуется коалиция.

- Он вообще, что тут делает? Скажите мне, мы, что без скупых меценатов не проживём? – атаковала Анфиса. – Не нужны нам его мятые и вонючие зелёные бумаженции. Знаем, куда ветер дует.

- Пусть природный газ в деревню проводит, а то не выдержит его слабая молодуха зимних морозов – закатила глаза Палий.

- Таких очковтирателей как он, надо и близко не подпускать к нашему модному дому – появилась в эпицентре невиданного тут скандала Вероника Санькина, в девичестве Чехова. – А как газифицирует деревню, пусть валенки валяет. Чёрные.

- Да вы что? – опешил Михаил. – Смутьянки.

- Сан Саныч волоки брандспойт, тушить немедленно будем, пока не возгорел пожарище – заломал сигарету Стишков. – Уничтожай в зародыше.

- Да пусть горит! – явно впервые ослушался тот и мелкими шажочками переместился на женскую сторону. На той стороне пахло духами и женским телом. Он это дело любил. А что мужики? Они мужланы и выпивохи. Каждое утро голова трещит с похмелья. Сколько можно?

Или вот разукрашенный блёстками рекламы пожар. Уж сколько лет в услужении у этого, прости господи, мецената, а пожара как не было, так и нет. От жестяной и противной робы аж мозоли подмышками и в других интимных местах. Хоть, что ли возгорелось и полыхало, а он Александр Александрович, сын земли Орловской, в первых рядах тот пожар тушил. Пусть бы лицо горело от близкого пламени, пусть дым въелся в широко открытые глаза, пусть даже свет погаснет. Не отключится только храбрость его мужская и эта еврейка черноокая встретит его у порога реанимации. А он, весь кусками обгоревший, будет беззубым ртом жевать пересоленную манную кашу, которую она поднесёт ему на серебряной ложечке.

- Как это горит? – мгновенно возмутился Стишков. – Строили – строили, во всём себе отказывали, не пили, не ели и вдруг нате вам. Я, например, хочу теперь почивать на лаврах. Год почивать, два, а может целых десять. Не надо запрещать, проходили.

- А как вы себе всю эту ситуацию представляете? – хмыкнула Вероника.

- Так и представляем – отозвалась Анфиса. – Вот заявится тут поутру энта молодая жена, начнёт наводить свои порядки. Будет нам костюмы распределять, Сан Саныча научит с какого конца червонное пламя тушить, Стишкову мигом запретит самокрутки покуривать.

- Ну, это вряд ли – засомневался тот.

- Следом урежет финансирование, по самый не балуйся и откромсает, ей же на колготки хватать не будет – не сдавалась Зубова.

- Не надо ничего преувеличивать – уже вроде как сомневался Рогатов. – Всё останется по – старому, коллекции, показы, подиум и Сан Саныч.

- Спасибо, барин! – откланялся на это брандмейстер.

- Только наш главный спонсор переедет в другую кровать – вставила слово Палий. – Все великие дела решаются ночью, в постели.

- Ой! – появилась из – за кулис новенькая. – Я вот тут читала про крепостную
актрису. Мне понравилось. А у нас, что тоже барин есть?

- У нас есть всё – рассмеялись женщины. – Даже предатели. Есть даже то, чего нет в Греции. У них Акрополь, у нас мыловарня.

Синяя тишина навалилась теперь на уставшее от полномасштабной войны помещение. Было слышно, как ходит где – то в коридоре местный кот. Мягкими лапками тревожит слежавшуюся пыль, тонким слоем покрывшую скрипящий паркет. Мечтает о не скором марте и слюна накапливается у него во рту, а длинный хвост постукивает по полу, рабски следуя за хозяином. Но уже снова входили в зал вооружённые люди. Одна уронила наземь пустое оцинкованное ведро, и внутренне матерно заругавшись, согнулась пополам, поднимая. Кот не постеснялся спастись бегством и затаился за ксероксом, подрагивая.

- Маруська! – хлопнула дверью снаружи тётка Нюша. – На следующий год в Крым поеду отдыхать, говорят на полуострове вода теплее.

- Не утони там, вместе со шваброй.

- Я плавать могу по – собачьи, но без хвоста – мигом поспешила заверить та, для правдоподобности изобразив левой ногой некие немыслимые движения. Эти па получились у неё даже грациозно, хоть в «Лицедеи» иди, полы мыть.

Линялый кот, небрежным ухом услышав о яром враге своём тихо – потиху, часто оглядываясь, перебежал из – под ксерокса за белое фортепиано. Здесь за музыкальным инструментом, на котором играли теперь всё меньше и меньше, ему было спокойнее. Завелась там когда – то мохнатая моль, ела молоточки, но её теперь нафталином выжили из помещения, ютится под лестницей среди рваных мешков.
Осветитель заметил с верхотуры кошачьи манёвры и резким движением бросил слепящий луч прямо вниз, к основанию музыкального инструмента. Глаза кота неудержимо сверкнули, и он от испуга завыл, страшным голосом, ну прямо как на крыше в середине первого весеннего месяца.
Засмеялись все: уборщицы, модели, Рогатов со Стишковым, Сан Саныч, а после всех, выдержав театральную паузу и новенькая. Осветитель чуть не свалился прямо под ноги работниц швабры и моющих средств, но вовремя схватился свободной рукой за какую – то верёвку. Напряжение спало. Сдулось, как велосипедная камера, даже без шипения.

- Ну, вот и хорошо – сказал Михаил Рогатов. – Давай, Стишков, закрути мне цигарку потолще. Кинул взгляд и добавил: - Да не жалей, не жалей! – заметив как тот нехотя распределяет зелье по желобку папиросной бумаги. Получалось и не толсто и не длинно. Скупо получалось.

- А чего мне скряжничать? Ваше здоровье, вы его и берегите и честь смолоду
так не блюдя.

- Он без чести, наверное, родился – вновь не выдержала Анфиса.

- Нет, так не бывает – опротестовала Санькина. – Каждый получает от Бога нагрузку, но не каждый в наш мир её привносит. Кто по дороге потеряет, кто там же в божьей канцелярии забудет, прямо на столе.

Тут в модном доме те ещё философы водятся.

- Ладно девочки – расходимся – повелела Анфиса. – Пожара, милый Сан Саныч, нынче не будет.

- Свет гасить – прикрикнул сверху осветитель.

- Туши. Уборщицы понизу включат.

Вечером он пришёл к ней, в шикарную её квартиру, где часто засыпал, уткнувшись в её тёплую грудь. Совершенно безмятежный, довольный жизнью и обязательно спокойный. Казалось времени прошло совсем чуть, а как же всё изменилось, даже сам воздух стал более тяжёлым и теперь давил на плечи, пригибая. Дом жил своей жизнью, но и в нём наметились изменения. Визжал останавливаясь лифт, словно научившись этому у безбашенных мальчишек, с отвагой выпрыгивавших из него. Стучала дверью соседка, шлёпала тапками мимо, к мусоропроводу. Где – то лаяла остриженная под полубокс собака, вздрагивая вялым и куцым своим загривком.
Говорить было не о чем. Всё сказано вчера и сегодня, до и после показа. Анфиса сидела на кресле, поджав под себя босые ноги. Михаил открыв бутылку шампанского и заполнив им наполовину бокалы, ждал. Ждала и она, устремив взгляд в окно, где тихо – тихо перемигивались вечерние звёзды. Железно проскрипел вагон новомодного монорельса, красивое нутро которого было теперь совершенно пусто, как яйцо Фаберже. Город отходил ко сну.

- Прощаться пришёл? – очнулась она.

- Скорее всего – хлебнул вина он. – К сожалению.

- Ну так прощайся – поторопила и снова отвернулась к окну она. – Я сегодня устала и вина пить мне совсем не хочется. Я думаю теперь для тебя это и не очень приятная процедура. Всё меняется под луной.

Луна, словно услышав своё имя, грациозно выплыла из – за соседней тучки и зацепилась за самый верхний угол окна. Стекло чуть звякнуло от негодования, но смирилось, понимая, что ничего изменить нельзя. Сколько уж раз ночная гостья проделывала подобное? Не счесть. Она ведь далеко, не дотянешься. У неё там в чёрной густоте небосклона свои законы и предпосылки. Своя власть и своё время, так не схожее с нашим. Параллельное и правильное.

- Прости меня, Анфиса – прошептал он. – Не кори. Всякий человек ищет, где ему лучше, так и я. Я же вроде тоже хомо сапиенс?

- Прощаю.

Бродят по просторной квартире сны. Забредают на кухню, на балкон, в ванную. Тихонько примостятся за телевизором и слушают ночную тишину. Сну ему что? Он мираж. Но в том сонном повествовании случаются порой вещи неправдоподобные. Ладно, если это события прошлого, а то происходит показ будущего, неразличимого за днями.
Тут приходил как – то фантом - баскетболист, чиркал по потолку постаревшей головой, спрашивал, как поживает она. Ему спортсмену что? Вот мяч, вот кольцо, вот зрители. Кроссовки обул, тот со свистком команду дал, стук - стук мячом об пол, бросил – попал. Второй раз бросил – не попал, свист, обструкция и непруха.
Но это так – показательные выступления. А поют будто во храме, когда утро ещё не обозначившее себя, лишь чуть льётся откуда – то хрусталь света. И роса на подоконнике, а на лоджии свежескошенной травой пахнет и конями в ночном. Пацаны у костра вздрагивают:

- Вон – вон она ведьма! Вон!

- На ступе – шепчет другой и сверкая заскорузлыми пятками, несётся за недалёкий куст. Медвежья болезнь.

А за оврагом, за пещерой, легко нахлобучившей на свою голову огромный гранитный камень – поют. Псалмы и песнопения клубятся плотно вверх, лошади фыркают на них и заря празднично выплывает из – за острой кромки бора. На зорьке поётся красно, легко и удобно. Слов – то не разобрать, да и не зачем, будто слова здесь ненужные, побочные. Песнопения собираются в одно большое облако и уплывают на нём в простор неба.

Звонок в дверь разбудил её на самом добром.

- Заказное письмо – отозвались снаружи.

Анфиса нехотя открыла и часто мигая спросонья глазами спросила:

- Откуда?

- Не могу знать, адрес есть, отправитель есть, получите и распишитесь – слов было трудно разобрать оттого, что они произносились не громко, но быстро и не нетерпеливо, скорее словоохотливо. – Внутри всё узнаете.

- Где подписывать?

- Да вот же! – быстро показал коротким пальцем с обгрызенным ногтем посыльный. – Просыпайтесь, наконец, дамочка.

- Иди – иди себе – огрызнулась в ответ Анфиса.

Уже оставшись одна, закрыв дверь и усевшись в кресло, распечатала. Соответствующая служба уведомляла о начале процесса разрыва спонсорских отношений между её Модным домом и фондом Михаила Рогатова. Дата начала была в нескольких неделях от нынешнего дня. Но только когда включила в розетку электрический чайник, осознала.

Ах подлец, ах козявка, ах богатей! Что б тебе неполно было! – взмахнула руками она. – Наглец такой, спал у меня, а дела уже творил тёмные. Что б тебе дурно было. Что б загрустил.

Чуть поостыв, прилегла в скрипнувшую постель. Ещё совсем – совсем недавно делила её, с думалось ей, близким человеком. Так и бывает в жизни, подкатывает беда с той стороны, откуда совсем не ждёшь. Оттого и тяжело так всегда, оттого и горит внутри душа.
Времена для неё начинались смутные, нахохлившиеся и неуправляемые. Кто знать может будущее своё? Никто. Прошлым человек живёт. Прошлым и мечтами. Хрустальными замками.
Город за окнами тихо позвякивал трамваями, но не предлагал своей помощи, не подсказывал. Взлетали в аэропортах блестящие самолёты, под землёй, как слепые кроты, сновали поезда метро. Вроде всё взаимосвязано, обще, в одном клубке, но одиноко человеку. Так одиноко дождливыми ночами, что воет он в подушку, как волк. И луна, голубая и холодная, ничем не может помочь.

- Странно – прошептала она и тихо – тихо задремала.

Тогда вошёл в квартиру очередной сон. Сон предостережение. Возился тот сон в углах квартиры, кипятил на кухне чайник, отчего электроприбор громко щёлкал выключателем – включателем. Оставил за собой мокрые и липкие следы в тёмном туалете. Промочил полотенце, вытирая руки. Жил этот сон своей жизнью, иллюзорной, но предсказывающей. Неясно впереди.








Глава 9.

В тот день, солнечным летом, было непроизвольно жарко и чавкающая грязь под гатью, особенно сильно пахла чёрной мутью. Хоругви, осенённые святым распятием, оттого медленнее обычного выходили за ворота. Фыркал на грачей раздражённый конь, хрипела юродивая:

- В сиииинь, сиииинь, синь…

Вот последняя, запоздавшая монахиня, бросив в карман чётки, заторопилась вон, за ворота. Пошёл светлый святой ход, в чёрных складках одежды, под воспалившимся солнцем, вокруг стен монастыря. Пахнет ладаном из звенящих цепью кадил, дотягивается до неба молитва, благодать вокруг, мир.
Анфиса вовремя выбралась из-за ближней сосны и пугливо оглядываясь поспешила ко входу. Внутри монастыря тихо, только в трапезной навзрыд переговариваются послушницы, заправляя дрожжами ржаную опару. Благостная собака сунулась из будки, но не заметив явных следов преступления махнула на гостью хвостом. Свернулась тугим калачиком, и не придумав ничего лучшего – задремала.

- Ах ты, царица небесная – заскрипел протезом сторож. – Ворота никто за собой не закрывает. Ходи кто ни хошь напрямую. Отцу Серафиму поропщу, пущай отругает чуть. Избаловался ведь народ.

Долго и нудно вздыхал, заправляя непослушный железный шкворень, в отполированные временем петли. Тут же щурился на яркое солнце, ослепив слезившиеся глаза прямолинейными лучами светила. За коновязью ходил туда – сюда богобоязненный монастырский крот и твердь земли дыбилась за ним горкой, не оседая.

- Батюшка, здравствуйте! – неожиданно напала на него сзади Зубова. – Бог в помощь! Помогите страннице. Стражду и надеюсь.

- Кто!? – отпрыгнул прочь старый служка. – Свят, свят, свят! Тут ходить нельзя, тут надел монастырский! Идите мимо, куда шли!

Но всё ж оглянулся на окликнувшую его, снизошёл. Что за красавица такая явилась теперь к их обители? Бог ошибся поди, не туда путь указал, с кем не бывает? Неисповедимы пути Господни.

- Прости, спаситель, мою душу грешную! – тут же и покаялся громко, и крепкой ещё отмашкой перекрестил морщинистый лоб. Оттого щёки зарделись красно, да молодо блеснули под густыми бровями благочестивые глаза.

- Настоятеля хочу видеть – смиренно прошептала гостья. – Отца Нифонта.

- Нету! На крестном ходу все! – неопределённо указал пальцем в сторону болота. – Проходите, не то мне выговор, за общение с мирянами выйдет.

Там, куда ушёл сегодня крестный ход, в воздухе висела благодать. Казалось, даже знойное солнце крестилось ныне длинными лучами, осеняя свой огромный и оттого красный лоб. И увиделось даже, что широкий полог ветра пригладил ладонью кудрявые вихры и умиротворённо затих. Не чавкали губастые лягушки на болоте, тихо и мирно сидели на давно обжитых кочках. Только старый волк подвывал песнопениям, подглядывая из – за сосняка за обвисшими в безветрии хоругвями.

- Вона, слышишь поют? – снова перекрестился дьяк. – И ты осени лицо своё, коль пришла к обители, теперь стоишь возле стен святых. Обитающие тут рады постоянно вспоминать Бога, класть ему поклоны. А он тогда спустит незаметно свою благодать и помощь свою.

- Я и крещусь – торопливо замахала перстом та. – Верую нынче.

- Что ж привело тебя к нам? – сменил гнев на милость служитель. – У монастыря место тихое, по ночам мглистое, телевизор – за особое усердие. Зимой пурга за метелью сутки напролёт гоняется. Топь.

- Пууу – словно подтверждая его слова, кто – то вздохнул на болоте. Следом явился гнилой выдох, лопнувшего пузыря. Гавкнула в утлом монастырском дворе собака и снова тишь, только далёкая песнь – молитва каким – то образом прилетала сюда.

- В послушницы хочу теперь постриг принять – скромно ответила Анфиса и потупила глаза долу.

- Эээ, странница, постриг дело святое, так просто не возносится, так ведь и время должно пройти, молитвами готовить себя надо – разговорился дьяк, теребя в руках связку ключей. – Откуда отца Нифонта знаешь?

- Мир полнится!

- Даа, он человек праведный, почти святой, не терпит несправедливости. Послушниц не обижает, но уж и те должны в ответ соблюдать законы, мирские и тем паче монастырские.

- Я готова – согласно закивала головой Зубова. – Я все грехи вымолю, придёт время придти к Богу, буду чиста как младенец.

- Эээ, ты ещё и грешница, к тому же заблудшая, веришь, что и все  грехи можно
отмолить. Прости господи, ошибающуюся овцу свою, дай ей понимания, дай терпения. Жди здесь, окончания хода – и исчез за воротами, оставив Анфису одну.

Удаляющиеся шаги затихли в просторах монастыря. Зубова достала из котомки бутылочку воды и отпила крохотный глоток. Вода была тёплой и невкусной, отчего жажду не убавляла. Женщина хрипло вздохнула и огляделась. С двух сторон обитель окружал могучий лес. С двух других вонючее болото, совсем далеко, за гатью ведущей туда, виднелись шиферные крыши деревеньки. Дылдистый журавель над колодцем задрал себя высоко вверх. Верно зимой, когда свинцовые облака плывут над снегами низко, колючая его макушка больно карябает их. Деревянная бадья свободно болтается над срубом и иногда залётный ураган рискует оторвать её, булькнув со всего маху в кристально чистую воду источника.
Крестный ход всё не возвращался к воротам монастыря, отчего Анфиса Зубова начинала чувствовать некоторый голодный дискомфорт. А под ветвями деревьев, как живые, коричневели шляпки нового урожая грибов. Хрустел в чаще валежник, словно кто – то большой и неуклюжий, пробивал себе дорогу к дальнему водопою. В горке муравейника сновали из двери в дверь рыжие муравьи.

- «Везде люди живут» - подумала устало женщина. – «В жарких ли местах, в холоде ли, за полярным кругом. А в монастыре этом, почему не жить? Тихо, спокойно, в молитвах богу».

И когда святое шествие вернулось точно к месту своего исхода, Анфиса благополучно спала. Сказалось волнение всех последних дней, дальняя дорога, неопределённость. Она была спокойна лицом, лёгкая улыбка гуляла по губам. Снился ей сон:

Дорога длинной – длинной лентой тянулась до самого горизонта. Но черен был асфальт, обрамлённый с краю белым снегом и неразборчивы надписи на указателях. Грустные пилигримы оглянулись вдруг, что – бы помахать кому – то мягкими шапками…

- Кто это тут издали к нам явился? – разбудил её строгий голос. – Неуместно рядом со святыми воротами на ночлег располагаться.

- Я её предупреждал давеча, просил держаться подале – встрял знакомый нам дьяк. – Но не послушала ведь, у самой обители расположилась мирянка, видно назло нам.

- Бог простит – осенил Зубову отец Серафим. – Все под ним ходим.

- Погодите хулить – то странницу, расспросить  вначале  надобоно,  накормить,
может, воды святой дать испить – построжел отец Нифонт. – Порицать – то легко.

- Аминь – сказал завхоз.

Анфиса давно и упорно лелеяла своё желание уйти в монастырь, удалиться от дел мирских. Непоколебимо верила в благодать снов вещих, в правду и предсказание той правды. А теперь, когда она стоит у цели и настоятель монастыря, отец Нифонт находится осязаемо рядом, она испугалась. Так тот находился близко, что можно потихоньку потрогать его праздничную рясу. Уже и рука потянулась, но её словно кто – то отдёрнул. Зубова ничем не показала своего крайнего смущения, лишь медленно бледнело мелом лицо, мелко – мелко задрожали колени.

- Расскажи нам, странница, что тебя привело в места эти святые, где испокон века творятся молитвы и пост строг как власяница – развернулся к ней отец Нифонт.

- Я, святой отец, в мо… - и медленно, как - то неуклюже, сползла боком в обморок. Черная, суконная юбка мигом обнажила сколь белые, столь и красивые колени. Она была истинно красива в своем отсутствии сознания, что даже звонарь на колокольне водрузил на нос очки и глянул вниз.

Все засуетились и лишь один иссиня – чёрный грач, пролетавший мимо, с удивлением заметил, как блеснули из – по бровей глаза отца Серафима. Взгляд тот устремлён был на обнажённую часть тела гостьи. Что творилось в голове монастырского завхоза, знает только он. И чудится мне – не расскажет отец Серафим оного на исповеди.

- Квасу ей, квасу принесите – закричали хором монахини и стая воробьёв выпорхнула из пыльной толщи, ведь кричать в окрестностях монастыря запрещалось.

Но когда принесли (ведь в монастыре ходить бегом запрещено ещё строже), Анфиса уже стояла под огромном кустом бузины и скромно улыбалась. Хотя улыбка получалась не совсем праздничной. Квас монастырский оказался напитком божественном, и пригубив его, она не удержалась и выпила целый ковшик.

- Так рассказывайте заново – нетерпеливо потребовал отец Нифонт. – Святой ход стоит перед воротами, а уж трапеза.

- Возьмите меня в монастырь, постриг. Я буду всё делать, хоть дрова колоть.

- Ну, дрова колоть, дело не сложное, то у нас умеют – улыбнулся святой отец.

- А двор мести? – уже осмелилась Анфиса, даже щёки порозовели. – Или одежду штопать. Мне в монастыре всё – всё в радость будет.
- Здоровьем ты слабовата – и оглянувшись, добавил. – Отец Серафим заводи ход в монастырь, всех на трапезу.

- А я? – пискнула Зубова.

- И ты – перекрестил её настоятель.

Страшным воем откликнулся из чащи волк. Испуганные ротастые лягушки строем плюхнулись в жижу болота. И кто – то совсем невидимый, ломая гать, перебрался через неё, на другую сторону. А на загатье, около деревушки прыгают стреноженные кони. Щиплют те кони ядовито – зелёную траву, чуть подсоленную вчерашним ливнем. В нескольких километрах далее, на махонькой речушке, тарахтят моторами лодки рыбоохраны. Далеко, но слышно. Воет сиплый волк. Воет.
В трапезном зале, стародавнего монастыря тихо, но вкусно пахнет. Так вкусно, что сводит скулы у монахинь, или после хода проголодались? Да и молоденькие монахини, мирскими делами не растраченные. Длинные столы, под простыми холщёвыми скатертями. В самой середине столешниц свежайший, собственной пекарни ржаной хлеб. Приглядевшись видно, как поднимается над ломтями порезанных краюх тёплый пар. В блестящих посудинах самодельный монастырский квас. В алюминиевых чашках постный суп. Над ним пар кольцами погуще.

- Господу нашему помолимся – скомандовала дежурная по трапезной.

- Отче наш, иже еси на небесех! – запела стройная послушница, а все подхватили. – Да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Аминь.

- Господи Иисусе Христе, боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами Пречистая Твоея Матери – завела другая. – И всех святых твоих, яко благословен еси во веки. Аминь.

И уже после этого все перекрестили трапезу свою и так тихо сели, что даже пыль не шевельнулась в мелькнувшем луче. Ели усердно и толково. Длилась трапеза минут пятнадцать. И вновь скомандовала дежурная:

- Господу нашему помолимся!

- Благодарим  Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не
лиши нас и Небеснаго Твоего Царствия, нояко посреде учеников Твоих пришёл еси, Спасе, мир даяй им, приди к нам и спасе нас.

Анфисе всё это стало в новинку. И пища сама, и обставлено это как, и сам дух монастырский. Но никто из монахинь и не подумала отдохнуть после трапезы и пяти минут. Для всех нашлось дело, большое или малое. Анфиса только скромно сидела в уголке, когда к ней невесомо подошла послушница.

- Отец Нифонт приглашает Вас в свой кабинет для беседы – сказала она и сделала вид, что улыбнулась.

- Спасибо, только не знаю, где это находится – мигом встала Анфиса. – Я здесь впервые.

- Я сопровожу – почти грациозно повернулась та и широко шагая, двинулась вперёд.

Настоятель молился, когда вошла Зубова, но не прервал молитву и лишь только слова той закончились, повернулся. Отец Нифонт должен был сегодня принять сложное решение. С одной стороны всё просто, с другой не очень. Эта странница, вошедшая только, что, скорее всего, ни по каким параметрам не подходит для служения Господу. Он долго и пристально смотрел на Анфису и чем дольше, тем сильнее росло в нём убеждение, пока ещё не понятое.

- Рассказывай, дочь моя! – наконец твёрдо произнёс он.

- Зовут меня Анфиса, фамилия Зубова, не замужем…

- Вечерело. В помещениях монастыря начали зажигать освещение, уже уютно потрескивали дополнительные свечи. Монахини готовились к вечерней молитве, когда открылась дверь кабинета настоятеля и оттуда устало вышла Анфиса. Глаза её сияли внутренним огнём, и на губах гуляла слабая улыбка. Монахини тут же приостановили все свои дела, и исподтишка, с интересом поглядывали на вышедшую.

- А вот и Вы – здесь же находился и отец Серафим. – Вижу – вижу, сладилось Ваше дело. Милости прошу в нашу обитель. Пора оставить мирские дела, обратить себя к Богу. А он видит дела богоугодные, видит служение ему, готов за то благоденствовать.

- Я очень хочу в монастырь! – почти крикнула она. – Каждую ночь снится это, всякий миг.

- Богоугодно и хорошо – благословил отец Серафим, краем глаза заметив выходящего к ним отца Нифонта.  – У нас во монастыре и пригоже, монахини зело
дружны, помогают и заботятся друг о друге.

- Более не задерживаем – прервал его отец Нифонт.

Окрылённая Анфиса вышла в потускневший уже монастырский двор. Шуршали в небе крыльями торопившиеся в гнёзда грачи. Это те – которые припоздали, основная часть уже спала, похрапывая. Где – то за болотом стучал в неподдающийся ствол неугомонный дятел. Было слышно так, как бывает слышно в ранний вечер, в предночье. Поэтому она вздрогнула, услышав за спиной голос.

- В сиииинь! – скалила беззубый рот юродивая, и казалось, начали выпадать оземь из гнёзд годовалые грачи. Застыла в жилах кровь, лишь только сосновые шишки с шорохом падали в траву. – Несчастье тебе будет в монастыре этом! В сиииинь, изыди…

Анфиса перекрестилась и не останавливаясь в воротах вышла за пределы монастыря. Солнце уже почти спряталось за горизонт, но прямо откуда – то из – за него, выползала на мир божий огромная чёрная туча. И туча сия готова была поглотить весь мир не задумываясь, не жалея никого, клубясь.

- Свят! – перекрестил Зубову знакомый сторож. – Гроза надвигается. Поторопись девонька, вот прямо по гати этой и упрёшься в деревню. Там в любое окошко стукни, всяк откроет. Приветливые там люди.

Закрыл монастырские ворота и скрипя протезом двинулся восвояси оставив снаружи Анфису в одиночестве, но довольную. Кажется, сегодня, исполняется задуманное ею, что снилось в снах зыбких. Вот совсем близко то, вот ведь и отец Нифонт дал благословление. Хотя и нелегко, видимо, далось ему это решение, видно было, как не старался скрыть. Осталось покончить с делами мирскими…
А чёрная туча, заняла, уже полнеба, всё увеличиваясь. У стихии этой преграды никогда не было, что хотела, то и творила. Могла, призвав на помощь ветер, учинить жуткий ураган. И тогда берегись крыши, летели как на крыльях. И лес терял бойцов, упавших на бок. Огромные валуны с грохотом катились вниз по склону и сходили в горах лавины.

- Аааааах! – где – то бешено заорала неведомая птица. И тут – же подражая ей завыл в унисон старый волк. Все до одной лягушки попрятались в только им известные норы. И лишь бесстрашная, битая кикимора, похожая на огромный куст средь болота, осталась на хозяйстве. Первая капля упала ниц, за ней вторая, третья.

Стемнело разом, незыблемая стена воды ударила в лицо, отчего Анфиса чуть не упала. Ветер рвал из  её рук лёгкую котомку и всё свистел, свистел, свистел в сами
уши. Юбка, кофта и волосы вмиг стали мокрыми насквозь и страшно захотелось пить. Наконец ступая малыми шагами, она учуяла под левой ногой начало гати ведущей к деревне. Но не видно было, ни зги, ни звёздочки, ни красного волчьего глаза, ни искорки. Она шла на ощупь, шла долго, и сквозь неё хлестал дождь, не замечая её тела. Огромный, раскалённый разлом молнии ударил в жижу прямо возле неё, прямо у ног. И оранжевый шар поплыл, вращаясь перед ней, обжигая ресницы. Шар тот был окружён светящейся лентой радуги, как шея обмотанная ярким шарфом.

- Ооой! – испугалась она, упустила гать из – под ног, и упала ничком в вонючую воду. Сопротивляться не хотелось совсем и она, молча, слушала, как засасывает её в себя глубокая топь. Сначала та прихватывала потихоньку, словно раздумывая, но уже скоро – чувствуя, что ей никто не даёт отпора, усилила хватку. И вот уже объятия болота стали железными…глубокая обморочная тишина, сдавила суть…

Ярчайший круг солнца безжалостно светил в приоткрытое окошко. Чистейший после грозы воздух пах полевыми травами. Было уже довольно позднее утро, когда день прилично отхлебнул от своей продолжительности. На чистой, белой простыне, накрытая точно под такую же, лежала бледная Анфиса Зубова. Рядом, на расквашенной табуретке сидела бабушка Лукерья. Бабка мирно дремала, склоняясь правым боком в сторону.

- Аааа – открыла глаза девушка. – Где я?

- Где нада! – в свою очередь очнулась бабка. – Как положено – на этом свете, в дяревне.

- А как я сюда попала?

- Как – как? Кякимора тебя чуть – чуть не приласкала. Хорошо пачтальон, который раз в две недели письма нам носит, шёл. Глядииит – шар, ну пряма круглый. И висняяят на одном месте, и ни куда. Почтальон – то уж старенький, три войны прошёл, яму, что кикимора, что шар, что утро похмельное. Не боица. Вот, значит, он не боится, а ты уже по уши. Хлюп – хлюп. Тута он и сказал: «Разъядрит – т твою мать». За уши тебя и вытянул. В сумке – то у няго всяго одно письмо было. Мяне. Вот и приволок пясьмо и тебя.

- Ой! - опять вздохнула Анфиса.

- Я - та тебя помыла, просушила, наливки в рот налила. Гляди ты, выжала.

- Я живучая – попробовала встать Зубова. – Ехать мне надо.

- Чуток ящо полежи, каши сварю манной. Зубы почисти, позавтракай, да и со
двора вон. Скатертью дорога. – Вроде как чуть обиделась бабка Лукерья. А впрочем – то раз нада - значит нада.

- Надо бабушка.

- Ну ступай, а то взавтра плямянница моя приедет, с Мишкай опять. Жаних это ейный, тока ей совсем неохота за него, но ведь нада. Они ба тебя и подбросили до города – выдохнула разом бабка. – Чяо ноги – то бить зазря. На машине.

- Нет, пойду – настаивала на своём Зубова.

- Без каши не пущу!

Со стороны соседского забора лениво заявился сытый кот. Прищурившись, посмотрел на умывающуюся гостью и громко постучал хвостом по деревянному полу. В простенке зашуршало, но кот не обращая никакого внимания на это, взялся умываться тоже. Измочил красным языком правую лапу, умыл ею нос и оба глаза, мигом запрыгнул на раковину и уже с неё посмотрел в зеркало над умывальником. Обозрев себя, довольно заурчал.

- А ну брысь, хулиган! – весело засмеялась Анфиса, смывая мыльную пену с лица. – Тоже мне щёголь.

- «Без Вас знаю» - подумал про себя кот и спрыгнув прочь, гордо повёл лапы в чулан, досыпать. Там, в темноте вкусно пахнет квасом, жареными семечками и сушёными яблоками.

- Ступай – ступай!

- С кем ты тута разговариваешь? – выглянула из кухни бабка. – Вродя никого нет. Али я совсем обслепла?

- Да с котом вон – снова радостно улыбнулась Анфиса Зубова. – В чулан побрёл. Правда умылся и в зеркало посмотрелся.

- Всем плутам плут. Каша готова.

Уже давно не завтракала так вкусно гостья. Каша манная, да на деревенском маслице, да чай на травах полевых. И хлеб с толстой, хрустящей коркой, запах от которой, аж сводил зубы. Бабка нет – нет, да взглядывала на неё, отмечая про себя завидный  аппетит гостьи.

- А почему чай красного цвета? - отхлебнула Зубова ароматную жидкость.

- А это, дочка цвет липовай, собираю яго, на газетку раскладаю и под солнце,
рассыхаться – отчиталась Лукерья. – А как скрючится, тады и готов.

- Надо же! – в очередной раз удивилась гостья.

- Тока старая стала, ажник с нижних кустов не дотягиваюсь собрать. Пацанвов прошу, те юркие, как веняки, я им конфеток надаю, цельный мешок наскрябут. Эхаааа. За болотом, у монастыря особо вкусный цвет липавый, но там монахини сами собирают. Они тожа чай любят. Радости – то у них мало. Всё молитвы да пост – разговорилась бабка.

- Ну и что? Зато к богу близко – заспорила было Анфиса, но Лукерья не поддержала тему, плотно сжав губы.

По переулку уже шёл во всей своей красе румяный летний полдень. Анфиса легко встала и подобрав ещё не просохшую до конца котомку, стала прощаться. Перекрестилась на красный угол и прочитав внутри себя молитву, шагнула к двери.

- Спасибо бабушка за заботу Вашу, за хлеб - соль, за доброту – от всей души поклонилась она.

- На здоровье – ответила та и, подумав миг, добавила. – А чего приходила – то в наши края полудикие?

- Дела разные – не призналась Анфиса. – Жизнь – то идёт.

- Идёть.

И долго ещё смотрела в открытое окошко, как всё удалялась от неё фигура гостьи. Становилась заметно меньше и меньше, пока не исчезла совсем. Лишь всхлипнул кто – то на болоте, да постучал в дерево беспокойный дятел.
В монастыре хрипло ударил колокол.
Раз, ещё, ещё.
















Глава 10.

Нынче с самого утра, с самой зари, с самой росы благородно примостив на себя ситцевое платьице в крупные тюльпаны, Полина подалась на дальний кордон по ягоды. Земляника там, величиной с двухжелтковое куриное яйцо, с одного боку красная, с другого зеленовато – белая, с истомой пупырышек по поверхности. Тонкий стебелёк не выдерживает такого истинного полнотелья, клонится в три погибели долу, но не прячется до конца, а что бы люди видели и не проходили, задумавшись мимо. Ой – ёй – ёй урожай! Травы поменьше, чем ягоды и зазнавшийся от этого изобилия ветер, спустился с деревьев и гонялся по елани за сонными комарами.
За буреломом сидел на корточках наполовину очеловечившийся лесовик. Он был добр до того, что однажды подбросил свою мятую и дырявую котомку заблудившемуся грибнику, а там много вкуснятины было. И волчья ягода, и жареные мухоморы, и туес берёзового сока с перцем. Вывел того, крупно спотыкавшегося на совхозное поле, где единственный трактор гонял по свежей пашне наглых, чёрных грачей. Завидев Полину, тот добряк задним ходом побёг в чащу, пока кусты барбариса настойчиво не потрепали его по морщинистой шее. Успел.
От кордона теперь осталось одно название, а раньше тут строгие лесники и заправляли, не допускали браконьерства и бездушной сплошной вырубки. Вот повздрагивая жались к ним под крылышко поближе грибы и ягоды. Иных уж нет, а привычка жива. Лесовик вытер слезившиеся глаза носовым платочком и стараясь не шуметь кроссовками двинулся поправо от Полины, за ней. Та бадиком, как пальчиком расшевеливала сушь листьев, что бы посмотреть, как мигом озябшая ягода пытается стыдливо прикрыться. Краснела при этом и капелька росы принудительно начинала блестеть на зеленоватом, северном боку.
И каждую, отправляемую в туес, поглаживала она обходительно, мол, прости меня, но ведь зимой варенья клубничного так хочется, так хочется, аж жуть берёт. А у лесовика то в резерве ещё много резервов, ведь как случается, идёшь мимо и нет ягоды, но вдруууг… И там под кустом, и там на взгорке и там где её быть не может. А пахнет июльским летом, и ночным дождём, и пыльным ветром, и муравьями. Вон они строят рыжий муравейник из отечественных материалов. Сколько их там? Огого.
Полине сегодня легко. Синеокий ветерок покачивал головой, помчавшись за стрекозой, вылупившей глаза на алое солнце. Не догнал, но разогрелся изнутри и уже с этого рождается столбом вихрь. Даже солнечный луч попал в него и бессильный вырваться отдался на добрую милость победителю. Тот вдоволь наигравшись выпустит за ненадобностью, будто помашет во след рукой. И луч вернётся в Пенаты, где таких прямых как он множество, друг на друга не похожих. Солнечные зайчики тут и там, под ногами мешаются. Один упал с верхотуры и прямо девушке в туесок, засветился весь, улыбается.
Лесовик краешком, краешком, накрошил из котомки алых ягод и веером разбросал меж ними дрогнувшие росинки. Прибежали два муравья с ведёрками, почерпнули из капельки водички, быстро убежали назад, кофе в турке кипятить на завтрак. Деткам умываться. Волнуются: эти люди такие неловкие, такие неловкие, всё их тянет в муравейник наступить. Опять ремонт, крышу чинить, так и живут испачканные в побелке. Халаты перевязаны в талии поясками. А вон там, в лощинке пополз по бездорожью гибкий, как воздушная гимнастка пятнистоголовый уж. Эй-эй, прячьтесь лягушки, заволновался лесовик, а те в болото плюх и похохатывают, ужу хвост мочить нежелательно теперь, сыт. Удивилась девушка лягушачьему побегу, руки раскинула по всю ширь, смеётся в небо, хохотинки выше самых высших сосен. Бабушка рассказывала, как она их сажала по молодости в податливую землю. Поливал рассадку дождь, а потом вьюга заботливо подтыкала под них снежные одеяла.
Вдоль окоёма леса дорога из пыли, по ней спящий сном младенца коняга тянет - потянет четырехколесную телегу. На ней лежит подслеповатый дед в телогрейке лихо курит самосадовую цигарку, транжирит дым. У лесовика в носу защипало, хоть чихай. Смотрит дед на алые тюльпаны мелькающие между деревьями и острым, как серп папоротником, не сообразит никак одурманенный никотином, что за кочерыжка. Конь подвернулся:

- Нооо! Тихоход! До темноты не успеем.

- «Успеем » – лениво подумал коняга лошадиным умом и, помахивая гривой, остановился. Остановились и шумные оводья заботливо пикировавшие на него ажник от самой деревянной деревни. Почитай что с восьми утра. Поводья в стариковских руках прочувственно и солидарно провисли и оттого довольная транспортная сила, мигом раскатив губу ломанулась мордой к репейнику.

- Эй-эй, дедушка! Куда следуете с конём, уж больно он у тебя старенький, как бы не упал. Давай я ему хлеба ломоть посолю, пусть полакомится! – уже кричит Полина, отчего знакомые муравьи мигом позакрывали изнутри двери и занавески на окнах сдвинули. – У меня целый каравай, бабушка испекла, всем хватит.

- Пущай арепьи жуёт, ухмыляется в усы. В войну человеки лебеду варили в похлёбку, а теперь коню хлеб! Чудно ведь?

-« Э – э – эх! »– натружено подумал конь. – «Опять не повезло. Потягал бы с моё. На лебеде - то ». «Я же пенсионер по - человеческим понятиям поди?».

- Нет, дедушка, пусть пожуёт – протянула девушка солёный ломоть коню.

Тот, отступив назад одной задней ногой, благодарно протянул морщинистую голову к вкусно пахнущему хлебу. Осторожно слизнул дрогнувшим языком крупинки соли. Зажмурился. Верхней губой потрогал хлебный ломоть и вздохнув передвинул его с девичьей ладони прямо в рот, за жёлтые зубы. Один раз жевнул для соблюдения приличий и только тогда улыбнулся. Вкуснятина та завсегда ему нравилась. Жалко не часто радость та случается.

- Видала? – засуетился дед. – Не в коня корм, яму десять буханок дать он и их в момент оприходует, скажет мало.

- Пусть! – засмеялась Полина.

- Хе – хе – закашлялся дед. – Баловство. Ты чяво ж здесь собираешь, дочка.

- А земляничку! – беззаботно отозвалась та.

Тайно уснувший было, после хлебного лакомства конь, вздрогнул от громкого голоса, приоткрыл глаза и огляделся. Хотелось вкусить человеческой еды ещё, но пока не предвиделось ему.

- Ягода вон там, за монастырём, с другой стороны значится, уж больно хороша. Моя старуха туда ходит завсегда. Полное лукошко ведёрное набирает, кады урожай – разговорился дед. – Здеся похужее, сам знаю. А в однораз змею встретил, она на пеньке пригрелась. Я её за хвост, а она напрямую в лес ломанулась. Смеху – то! Тут жа деревень полно, друг на дружке, другдружкой погоняют. За речкой ящщё три больших поселения. Везде люди живут.

- «В округе и коней – то настоящих нет, только в самом монастыре» - горько вздохнул четвероногий, оглянувшись на хозяина.

- Там мне неизвестно где, больше здесь люблю – улыбнулась Полина. – Тут и не заблудишься никогда, словно кто выводит тебя за ручку, прямо на дорогу. Ноги сами идут в нужном направлении.

- Я один раз, давно уж, заблудил в непогоду. Дожж лил стеной, молния слепила до зайчиков в глазах, а я один лапоть потерял, онучи развязались, ну думаю: скатертью дорога прямо к богу. Хи – хи – хи –нервно хохотнул дед. – Посля глядь, напрямую просека, по ней и шагнул. Прямо к монастырю вышел. На следующий день ту дорогу долго искал. Нету. Одноразовая.

- Ты что ж, дедушка, в дождь по грибы ходишь?

- С утра святло было – махнул рукой тот. – Солнце полное.

- «Святлооо! – передразнил конь. – «Бабка тебя напрямую шуганула, когда ты четвертинку в сундуке нашёл».

- А ты, дочка вроде, как и весёлая, а вроде и не очень. Случилось чяо? Аль не случилось?

- Замуж меня зовут, дедушка. Настойчиво и непреклонно. Хороший мужчина постарше меня только, вот я и сомневаюсь постоянно.  Сегодня да, а завтра нет. Прямо умаялась. – откровенно сказала Полина. – Бабушка моя его одобряет, а другая будто против. Хотя прямо не говорит.

Где – то в самой глубине леса завыл невпопад волк. Проснувшаяся от этого кукушка открыла глаза, но промолчала. Только огромная лягушка плюхнулась зелёно – белым животом в жижу болота и затаилась за кочкой.

- Я вот тута, девонька, уснул накануне в копёшке, эх же, и снится мне дивный сон – улыбнулся исподлобья дед – Снииится, сижу вот я как с тобой, только во сне, значится. А из монастыря соседнего конь кричит будто, кричит, а никто его не слышит. Словно только я один. А он всё кричит, кричит, кричит. И так мне его жалко стало, что я проснулся. Вишь, встречу мне благостил тот сон, тебя и встретил.

Дедовский конь на минуту оторвался от вкусного репейника и внимательно посмотрел на хозяина. Во взгляде том было много чего не понятного, а скорее даже тайного и затейливого.

- А замуж чего не сходить? Ваше дело девичье – детьёв рожать, что б род людской не прервался и не испортился соблазнами. Как в старину говорили – слюбится – стерпится.

- А если нет, что тогда?

- Тогда ничего хорошего не жди. Вота меня моя старуха враз не любила. Я яё и не видел толком – то, один тока разик пымал за колодцем. Она бечь, а я ни в какую, сарафан тадысь разорвал. Поди же ж обиделась сколько, коли и сейчас четвертинки прячет. А я найду, не сумлевайся.

- Иго - го! – засмеялся, а может заржал конь. – Го – го!

- Ну, потом стерпелось, детишек нарожали, сколько Богу надо. – Потянулся за кисетом дед. – Я значится делал, а она рожала. Хорошо это у неё получалось. А таперь – то внуки, вот и любим их. Я тебе девонька скажу по секрету, я ж её намедни поцеловал в щёчку. Эээх!

- Молодец, дедушка! – заулыбалась Полина. – Может и у нас так будет?

- Рыск – благородное дело! Чяо просто так небо коптить? Ты яму, своему переростку – то скажи, мол, так и так, коли будешь фулюганить со мной, я тебе дитёв не рожу, как ни старайся, оттого, что в кровать с тобой не лягу. И заплачь ещё, мужики того не любят – философствовал дед. – Трусоваты.

- Ага, он такой настырный, вот вцепится в тебя, не отпускает. Я – то девушка простая, у меня и женихов – то почти не было. Витюша Березин в пятом классе только в любви признавался, стихи писал. Да с Сашкой Курицыным два раза в кино ходила. На последний ряд – покраснела Полина. – В армию они ушли и более
не встречались.

За барбарисом, усталый лесовик, присел на трухлявый пень и повздахивая принялся снимать тесный и белый кроссовок с потрескавшейся пятки. Уже попрощавшийся было с жизнью, рыжебокий муравей, оттолкнувшись всеми имеющимися в наличии лапками, стремглав выпрыгнул оттуда и вот его тут нет, скрылся в травке. В муравейнике жена все слёзки по нему выплакала. Голова седая, а в ловушку в виде обувки лесовика попался. Да вот и колючий камешек причинявший неудобство ноге. Потряс – потряс тот и вывалился восвояси, чего ему в кроссовке?
Лесовик сегодня довольный, девчушка эта одетая в тюльпаны, так и сияет молодостью, так и смеётся навстречу солнцу. Много людей на кордоне, да и дед этот, влюблённый в свою старуху, и парной ломоть ржаного хлеба, съеденный пенсионером – конём. Лето!
Оттого издалека встал за лесом, на просёлке серый клуб пыли. Лесной житель быстро – быстро обулся и опять задним ходом исчез в гуще, как не было. Приходилось встречаться ему с той пылью, не особо хотелось сегодня повторить.

- Смотри, коняга, опять алигархи едут, костёр поди будут разжигать, чяо им жара, был бы тока шашлык и гори всё  синим пламенем – беззлобно  заругался дед. – Испортились люди.

Конь бросил недоеденные репьи и шлёпнув нижней губой выразил искреннее негодование:

- Хррр!

Может просто по спелые ягоды – предположила и девушка. – Не все такие оболтусы, есть совсем неплохие.

- Есть, но мало – крякнул дед. – Переводятся.

Меж тем иссиня – чёрный джип, со столичными номерами, важно затормозил возле них и за медленно опустившимся стеклом появилось улыбающееся лицо Михаила Рогатова. Сзади раскуривал самодельную сигаретку перманентно верный боссу Стишков. Вкусно запахло придурманеным дымком.

- А вот и мы – первым вывалился из машины Рогатов. – На каких тут деревьях растёт клубника? На берёзах? Или на дубах? Хотя нет, на берёзах – это опята. Грибочки маринованные.

- «Шутник, однако» - скоропостижно удумал конь отвернув морду в сторону, там, в той стороне было ему спокойнее. В той стороне ходил он с ребятишками в ночное. И костёр разжигали, но на нём картошку пекли, до чёрной – чёрной корочки. Отчего становились у малышни измазанными сажей рот, щёки и самые кончики носов. В раннее утро, наползал на поле туман. Из оврага и от тихой речки. Небрежно повисал на кустах и гривах стреноженных коней, забирался в дальнюю пещеру, чихал там от запаха прелой травы. Потом ветерок рвал его на части и уносил за горизонт самый, наверное, сдавал в утильсырьё.

- Дед убирай телегу – распорядился охранник. – Я вон там под кустиком припаркуюсь. Гужевой транспорт, по всем правилам, должен уступать дорогу колёсному.

- А у телеги, по - твоему их нет что ли? Ты очки – то противозащитные изыми с себя, а нормальные одень на их место – с места разогнался дед. – У нашего народа телега в чести уж скока веков? На твоея колымаге ничего путного не увезёшь, а на телеге хошь картошку, хошь зерно на мельницу, хошь муку в обратку. Я старух на неё штук пять сажаю зараз. Пять! В каждой по сто двадцать килограмм. Скока всего? Аааа.

- Атавизм – пыхнул дымом Стишков, на что водитель громко расхохотался.

- Сами вы такие – мигом обиделась за деда девушка. – Тут в деревне народ сплошь грамотный и разумный. Сам себя кормит, и атавизмы имеются только у коров, овец и коз. У кошек ещё и у собак.

- И – го – го – вздохнул конь.

- И у лошадей.

- Я намедни, три стопки самогона клюкнул – закивал головой старик. – Вот этого и видел, с рогами и копытами.

- У того атавизм хороший – громко засмеялся Михаил. – Вы Полина можете не пугаться, дед белочку похватал.

- Тогда я поехал – взгромоздился на заскрипевшую телегу старик. – Нооо, коняга, шагай, давай мимо, ато до вечера не сподобимся. У нас с тобой ярких фар нету, дорогу не осветишь. Ёжика ещё переедешь.

- А я Полюшка, за тобой, в город нам двоим надо, в ЗАГС – проводил того взглядом Рогатов. – Заявление подавать.

- Я ещё не всю клубничку пособирала – глянула ему в глаза та.

- На Кавказе очень хорошая традиция до сих пор есть – присоединился к теме Стишков. – Украдём вечером и делу конец.

- Только начало – вздохнула Полина.

- Начало конца свободной жизни – добавил в такт им жених.

Уже в подворотне явившихся с самого востока сумерек только, двинулись они восвояси, в город. Стишков, как ему и положено, за рулём позади, довольный Михаил Рогатов на сидении рядом с водителем, напряжённая Полина сзади. Асфальтовое покрытие федеральной дороги не ремонтировалось здесь со времён царя гороха. И оттого зубодробительные колдобины разбросаны на полотне вдоль и поперёк, иногда две – три на квадратный метр. Вот одна бросилась с причмоком, подразумевая камикадзе, под круглое левое колесо и от произошедшего удара даже опытный Стишков ударился лбом о переднее сидение.
Темнело быстро. Кто ж в России освещает дороги? И теперь дрожащий от напряжения свет фар выдёргивал на свет многочисленные новые заплатки на уже старые. Их было так много, что рябило в глазах. Справа проскочил знак ограничивающий скорость до шестидесяти километров, за ним пятьдесят, сорок и наконец, тридцать.

- Пост ГИБДД за поворотом – доложил Рогатов.

- Знаю – отозвался водитель. – Всё под контролем.

И вдруг адский звук сработавших тормозов разорвал вечернюю тишину в лесу по обе стороны шоссе. В салоне все немедленно поклонились этому событию, вызванному огромной силой инерции. Прямо посередине дороги, освещенный всплеском фар, невозмутимо стоял огромный лось. Пришлёпывая упитанными губами, выходец из чащи, словно говорил людям:

- «Что же вы тут ездите взад – вперёд? Спасения нету!»

- Ого! – только и сказал Стишков.

А огромный зверь, постояв и подумав всего одну секунду, неспешным шагом отправился продолжить свои дела. С треском ломаемых сучков, взгромоздил своё тело в лес, прямо между двумя стройными, корабельными соснами. Заревел дурным голосом. Откуда – то издалека ему ответили. Лось заторопился, от чего треск ломаемых веток усилился.

- Что же у вас лоси – то по самой трассе гуляют? – спросил Михаил, опустив стекло двери скучающего у поста стража правил дорожного движения. – Хоть знак поставьте.

- Я тебе сейчас кислород – то перекрою – как всегда грубо, с гонором ответил
тот и помахивая жезлом, сплюнул себе под ноги.

- Хам – слышно сказала Полина.

Город осветил себя огнями прямо по ходу уже ближе к полночи. Полина утрясясь на ухабах, тихо – мирно посапывала, свернувшись калачиком на заднем сидении. Стишков несколько раз останавливал машину, уходил в лес, раскуривал сигаретку. В паре случаев присоединялся к нему и Рогатов. После чего чаща пыталась разговаривать с ними, нашёптывая в уши. Тихо шелестела дрожащими листьями осина. Пытались объяснить что – то берёзки и грубо откашлявшись, басили дубы.

- Полюшка, пора – пора просыпаться – начал настойчиво будить девушку Михаил. – Мы приехали. По правому борту твой подъезд.

- Уже? – зевнула та.

- Я тебя провожу.

- Нет! – резко и непоколебимо ответила Полина. – Сама доберусь.

А ночью, в теплоте девичьей спальни ей снился тяжёлый и ненужный сон. Будто идёт она по пустынной разрухе заброшенного заводского цеха и ей страшно. Так страшно, что кажется, словно станки по обе стороны цехового пролёта кланяются ей своими железными головами. Полине хочется вырваться от них на свободу, а не может. Идёт, идёт, идёт, но ноги не шагают, и за платье цепляются оголённые провода. Искры замыкания пучками сыплются на промасленный пол, с шипением гаснут и хрустят под ступнями.

- Аааа – закричала она и проснулась.

Слабенький рассвет бережно потрогал ночные шторы, словно желая их раздвинуть и показать присутствующим себя. Но сил у него было ещё мало и шторы не поддались, насмешливо зашуршав тонким шёлком. Дом ещё спал, и тишина кокетливо не шевелилась, оберегая их сон.

- Это ж приснилось мне! – радостно поняла Полина. – Однако и с ума сойти недолго. Замуж – так замуж. Где наша не пропадала? Может всё и образуется? Правда говорят – утро вечера мудренее.

Где – то за окном требовательно заскреблись голуби, и она вновь заснула.





Глава 11.

Свадьба на Руси завсегда больше, чем свадьба. Главнее всякого престольного праздника. А уж если в деревне, да под свежий воздух, да под гармошку, да под купание в студёных родниках! Ах, столы ломятся от холодца деревенского, от кваса пенного и хмельного, от молочных поросят. Которые смотрят друг на друга стеклянными глазами и вроде как рады теперешнему местоположению. Мол, жизнь удалась.
А под утро, в рассвет самый, мужики с такими же глазами, как у поросят спрашивают друг друга, берясь за грудки:

- Ты меня уважаешь?

И не дай тебе Бог, дать отрицательный ответ. Вот тогда пойдёт стенка на стенку, предварительно приняв на грудь стакан первейшего самогона. Что бы крепко подвыпившие бабы и девки встали кругом и изготовили ладони для аплодисментов, а языки для оваций. И завсегда найдётся одна, какая ни будь вековуха, вложит два пальца в рот и свистнет. Заспанные грачи вмиг взовьются над бескрайним полем, а испугавшееся эхо спрячется в потайную пещерку. И содрогнётся от побоища близкая роща, оттого как сбегутся на широкую елань все виданные и невиданные звери.
После, уже белым днём, окровавленные мужики и самодостаточные бабы похмельно бредут к дому жениха поглазеть на мятую простыню, побывавшую в битве брачной ночи. И обозрев кровь в самой той середине полотна, ставшие довольными и похлопав по спине невесту, теперь уж молодую жену, завопят на местном диалекте:

- Гоооорькоооо!

- Спаси Господи! – скромно добавит немало пригубивший вчера и нынче поутру местный поп. – Детишек вам поболе.

- И уж потом наипервейший Русский мат вырвется из глоток похмелившихся мужиков. С восторгом устремится прямо вверх, и не рассчитав полёта, ударится в невесть откуда взявшееся облачко.
Но это в старорусской деревне, а в современном городе всё проще. Чёрный лимузин, напыщенный ресторан и частушек здесь не поют. Хотя по большому счёту все мы, хомо сапиенсы современные, родом из деревни. Из пахнущего сеном поля, от усыпанной грачами пашни, от скрипа тележного. Во всех нас бунтует дух весенней свободы, и широкая душа просится в росистый лес по грибы, по ягоды.

Назавтра Михаил вызвал на ковёр Элеонору Палий. Та явилась по – кошачьи тихо и также тихо встала пред ясные очи шефа. Дела в модном доме были всё хуже. Ушедшая в себя  Анфиса ситуацию  не контролировала,  всё вроде шло как и положено, да, видимо не так. То там случится нестыковка, то здесь. То ткань не та, то нитки жухлые, то Сан Саныч подшофе. Да – да пожарники тоже не железные.

- Платье свадебное нужно шикарное, фата и прочие туфли – без обиняков начал Рогатов. Все уже знали ситуацию, обсудили и не одобрили. Мало кто согласился с раскладом.

- Размер требуется – вздохнула Элла.

- Я за вас мерки снимать буду?

- Так представьте ту, которая всё это наденет на себя – мгновенно не выдержала Палий. – Нам – то что, шей да пори, без дела не будешь. Гори – гори ясно.

- Потушим! – сверкнул каской Сан Саныч.

- Не мешай! – вскипел Михаил. – Уволю к чертям собачьим, так и знай. Что ты вечно под ногами крутишься?

- Пардон – исчез тот.

- Вот я и говорю – тут как тут Элла Палий. – Необходимо даже волосы знать какие, причёска и так далее, фату ведь надо к чему – то приколоть. Юбка длинная, или не очень, или очень. Лиф, талия, каблук высокий, носик туфель острый, либо уточкой…

- Прекрати – прервал её Рогатов. – Завтра поедешь со Стишковым.

- Лучше бы сюда.

- Я не ясно сказал?

- Командовать – то легче всего, выдал очередной приказ и ждёшь, а как там подчинённые его выполняют, тёмный лес – в очередной раз глубоко вздохнула Палий. – Когда срок?

- Вчера.

- Тогда не ко мне вопрос, мне бы особо не торопясь, примерить, распороть, снова примерить – сверкнула глазами женщина. – Непременно всем будет хорошо, кроме одной, хотя ей уже не до чего.

- Ты мне тут не намекай на прошлое. Что было, то было, да быльём подросло.
Другое время на дворе.

- Время оно всегда одинаковое, люди только разные.

В закромах зрительного зала что – то громко зазвенело. Раздались громкие голоса и всё затихло. Следом явился в податливую дверь не выспавшийся Стишков. В упругом кулаке дымилась самодельная сигарета.

- Доброе утро, шеф – кивнул головой.

- Заходи. Задание тебе на завтра. Возьмёшь вот эту мадам и проследуешь по адресу тебе известному, там она снимет с Полины мерки, оговорит все нюансы, а ты покуришь в сторонке, в парк сходишь.

- Это мы запросто – улыбнулся Стишков и сунул в губы сигаретку. – Это мы с удовольствием!

- Тогда давай опять твоих покурим.

И задымили в два смычка, дым голубой до посинения повалил из них на кондиционированный сквознячок, в форточку и уже там редел на свободе, превращаясь в ничто. А у курильщиков глаза медленно затягивались поволокой, что бы оценивающе наблюдать за пляской теней в коридоре офиса. Тени те словно танцевали, хватая друг друга за фалды длинных пиджаков, но и мини юбки не уступали им в движении, будучи тоже прихваченными. Отчего некоторые, разувшиеся до боса, гулко стучали пятками по коричневому ламинату.

- Ещё по одной, командир? – чуть охрипшим голосом спросил верный охранник, уже через пять минут после того как пепельница приняла в свои распростёртые объятия затушенные окурки.

Ну уж нет! – протестующее отгородился ладонью тот.

- Понял, не дурак.

На завтра, мятый – перемятый лицом Стишков подогнал чёрный лимузин к зданию салона точно в оговорённое время. Тяжело выбрался из машины, глотнул свежего воздуха и сгибаясь в пояснице, подал руку, как всегда лёгкой Элеоноре.

- Ничего не забыла? – спросил чисто из любопытства.

- За собой следи! А я к тебе на службу не нанималась, так что посапывай себе в тряпочку, да исполняй задание начальства. У тебя и лицо – то нынче не совсем адекватное. Перекурил что ли?

- Было дело.

- Оно и видно! Хоть бы первый попавшийся гаишник прищучил твои права на постоянной основе, на трамвае будешь ездить. При остановке в метель и гололедицу стоять. Ха – ха – ха.

- Тьфу на тебя! Чур, чур, чур!

А пузатенький служака ГИБДД тут как тут стоял на прикормленном месте, за памятником вождю Хо Ше Мину. Стишков сразу, как благовоспитанный пацан задёргался на водительском сидении. Он же с самых пелёнок недолюбливал эту службу, да мало того – побаивался. И она отплачивала ему этим же, регулярно и пунктуально задерживая, досматривая, наказывая. Но не теперь. Полицейский отвлёкся на что – то и Стишков крадучись прошмыгнул мимо. Спрятался за огромной клумбой и оглянулся. Гаишник, яростно размахивая жезлом, свистел слюной в сторону напыщенного кабриолета. В том неземном аппарате, две пропитанные спиртным девахи положили на него сверху, да с прибором.

- Ну, что видела теперь! Говорил же, сглазишь! – мигом набросился он на спутницу. – Болтаешь языком как баба.

- Болтают в воде ногами и высоко - высоко в воздухе – отмахнулась от него Элеонора. – Струсил поди? Смотри вон, как люди себя ведут. А ещё мужиком называешься.

- Стрёмно, ага – ответил Стишков и потянулся в бардачок за сигареткой.

- Только и знаешь травку свою покуривать, не колешься ещё?

- Бог спасает пока.

- Ну, недолго осталось.

Около ничем не привлекательного, панельного дома, где собственно теперь и проживала Полина, было тихо и спокойно. Две старушки на лавочке у подъезда скромно рассказывали друг другу сальные анекдоты про Чапая. Похохатывали в кулачёк. Под грибком, в песочнице девчушка с огромным лиловым бантом на голове лепила пироги. Прислуживал ей мальчуган с таким же лиловым, но синяком, под правым глазом. Три скинхеда, верхом на лавочке, по – гусарски из горла потягивали дешёвое пиво. На всё, на это грозно поглядывал бюст героя, с пыльным от недосыпа лицом. Огромная бродячая собака, подняв высоко лапу, мирно делала своё дело на его постамент. Драная кошка, забравшись от неё на дерево скалила зубы, вынашивая планы мщения. Прямо в зените стояло солнце.
Полина их ждала и сразу же открыла дверь, приглашая во внутрь квартиры. Там в прохладном полумраке всё было готово к разработке свадебного наряда.

- А вот и мы! – браво доложил Стишков. – Прибыли, так сказать, в Ваше распоряжение. Прошу любить и жаловать.

- Здравствуйте – скромно поздоровывалась Палий.

- Проходите в комнату – пригласила Полина.

Оттуда, из полумрака медленно выплыла Ольга Порфирьевна. Приложив к глазам лорнет, долго и с интересом разглядывала вошедших. Видимо осталась довольна, так как ничего не сказала, а только кивком головы поклонилась. Эта симпатичная еврейка запомнилась ей по показам новых коллекций. А этот господин, с мятым лицом, не мог нести зла, так решила теперь она. Старушка всегда думала, что она великолепно разбирается в людях. И надо сказать была не далеко от истины. Может поэтому ей до сих пор не показали жениха, ни близко, ни далеко, никак.

- Пока я его не увижу, благословления не дам! – в сердцах и громко говорила она. – Крепостное право давно уже отменили. - Ты сама – то его вблизи лицезрела? – спрашивала вдогонку Полину. - Если да, то, каково сложилось Ваше впечатление?

- Наблюдала – краснела внучка. – Не преувеличивай.

И вот теперь, когда Ольга Порфирьевна увидела приближённых к нему людей, не могла составить целостной картины. Женщина своей броской внешностью и безупречностью манер, держала планку высоко. А вот представитель сильной половины человечества, таких же эмоций не вызывал. Явно не на свой возраст зрелый вид принёс ей раздражение.

- А вы, молодой человек, кем же жениху приходитесь? – молвила она и победоносно оглянулась на Полину.

- Начальником охраны! – щёлкнул каблуками Стишков. – Но и другом.

- Покажи мне своего друга, и я скажу кто ты.

- Бабушка!

- А я, дорогая моя внучка, ничего нынче не говорю, сколько людей, столько и вкусов. Вот тебе он, допустим, нравится, может даже, любишь. Но это, ни о чём не говорит. Вот я его вполне возможно и не признаю близким мне по духу человеком, а может и наоборот. Один Господь знает нашу судьбу и поступки на шаг вперёд. А мы дщери слабые, нам ошибаться вполне присуще, но я же не хочу теперь, тебе сложностей.

- Ну, это Вы, бабушка, очень - очень сильно загнули. Михаил Рогатов не тот человек, что своей невесте плохого желает.

- И что же его тогда от меня прячут? Чудище что ли из сказки «Аленький цветочек» - и мгновенно переходя к другому, добавила. – А платье должно быть из парчи, с высоким лифом и широкими рукавами. Ещё – обязателен шлейф. Он всё украсит.

- Ооо – только и сказала Элеонора Палий.

- В таком случае я, видимо, замуж теперь не пойду – капнуло несогласие из глаз Полины. – Смеяться же надо мной будут. Какая парча в наше время! И вообще, купить готовое платье и дело с концом.

- Надо мной посмеяться не посмели бы!

- А я думаю так! – уверенно взяла бразды правления в свои тонкие руки Элеонора. – Ты Стишков иди на улицу, там покури час или два. Сходи по парку погуляй, там белки ручные. Орехов купи очищенных. А Вы, Ольга Порфирьевна пасьянс пока разложите или погадайте на бубнового короля. Мы Ваши пожелания непременно учтём.

К удивлению все её беспрекословно послушали. Видимо посчитали, что так будет лучше всем. О чём говорят между собой женщины, оставшись наедине известно одному богу. Разговор их завсегда объединяет, делает много ближе и доступнее. А уж ежели обоюдное дело, то время течёт независимо быстро и когда наступает реальность, то удивляешься его быстроте. Старинные ходики на стене комнаты мгновенно сделали оборот вокруг собственной оси и позвенев мелодичным боем чуть успокоились. За закрытой дверью второй комнаты было тихо. Лишь иногда, сильно приглушённые голоса доносились оттуда. Ольга Порфирьевна несколько раз бесшумно подходила, трогала ручку и улыбаясь вновь исчезала.
Потом часы позвенели ещё раз и блеснув глазами явился с улицы пахнущий дымом Стишков.

- Пора заканчивать примеряться, обедать и двигаться назад – громко и настойчиво оповестил он. – Слишком хорошо, тоже не хорошо.

- Я поддерживаю – присоединилась к нему Ольга Порфирьевна.

- А мы и готовы – поскрипывая раскрылась дверь и обе молодые женщины выпорхнули из – за неё. – Мы всё успели и в заказанные два часа уложились. Вы как время провели? Не скучали?

- Мы не для скуки рождены – хохотнул Стишков.

- Да – да – поддакнула бабушка. Ну и что вы намоделировали? Хотелось бы непременно знать, в чём будет одета моя внучка на собственной свадьбе. Что бы после не было стыдно.

- Стыдно не будет – пренебрегла Элла.

- И знать, до последнего дня, не обязательно – добавила невеста. – И, бабушка, я же не в монастырь ухожу, а замуж.

Никто не заметил, как странно посмотрела на неё Элеонора Палий, красивая еврейка, с признаками принадлежности к высшему свету. Да никто и не старался замечать. Невеста была вся в предвкушении, старушка озадачена своим вопросом, Стишков думал, есть ли у него в загашнике зелье для сигаретки. Один умный человек, опираясь на свой опыт, вывел закон, что если где – то прибывает, то в другом месте столько же убывает. И наоборот. Как ему не поверить? Если теперь у Полины сильно увеличивалось, то согласно теории у кого – то уменьшалось. Но она нынче об этом старалась не думать, уж коли дала согласие Михаилу Рогатову, то будь добра выполнить принятые на себя обязательства.
Шёл над миром месяц сентябрь и росными вечерами, таилось кругом торжество убранного урожая и не менее спелой любви. Кажется, тронь это чувство, и оно с благодарностью упадёт в твоё лукошко и будет там вечно. Будет изначально свежее и полное как осеннее яблоко, как далёкая мечта, как сладкая истома. Хорошо если не придёт такое утро, когда уже всё – всё изменится, и не надо будет торопиться исправлять заново, так и не достроенное. А если придёт?

- Ну и как? – пытал вечером верного оруженосца Рогатов. – Полина позвонила, сказала всё тип – топ. Теперь хочу от тебя услышать самый полный доклад. Говори, совсем не скрывая – что, как, почему. Сколь много будет стоить. Вообщем ничего не тая за душой.

- Это ты непомерного от меня хочешь, шеф - дыхнул в того дымом Стишков и остался доволен произведённым эффектом.

- Я тебе и жалование плачу немалое, хочешь на пособие сесть хвостом? Или у тебя его нету? Анахронизмом тут размахиваешь!

- Ну ты даёшь – обиделся охранник. – Меня же к белочкам спровадили. Вон!

- Воду тут не мути, без тебя не расхлебаешь. Что же не на кого положиться. Я так изворачиваюсь, и по – другому, невесту молодую явил обществу - суетился Михаил. – А вы простенького дела не осиливаете.

- Надо она тебе молодая – то?

- Если я не прав, то останови меня. Однако ж самоустранился ты и другие не вмешиваются. Такое сложилось впечатление, что один я на этом белом свете. Не посоветуешься – неожиданно сменил тему Михаил. – Да и Полина вот, дала согласие, а нос воротит. Будто я ей совсем и не нужен. Это теперь, а когда наступит привыкание, что станется?

- Может завернуть телегу назад, ведь разгонится с горки – не притормозишь. Грохот будет стоять по округе, а после и колёса отвалятся.

- Нет, милейший Стишков, назад пути нет – несогласно и грустно покачал головой Михаил Рогатов. – Не в моих то правилах. Видишь цель и вперёд, не сворачивая, не отвлекаясь на побочные эффекты.

- В обход оно конечно, не очень – то легко. Не очень – то приятно и очень далеко – улыбнулся чуть - чуть натянутой улыбкой друг, ответственный за безопасность.

- Тото и оно.

Но суд, да дело подготовка к бракосочетанию продолжалась в оговорённом порядке. Сновал туда – сюда, весь прокуренный Стишков. В магазин, в ресторан, в салон для новобрачных. Тут ещё эффектная госпожа Палий фортели выкидывала. То у неё пуговица потерялась, то критические дни подвернулись. Хоть рассвет не наступай. Иногда и Полина не расцветала. Ходила тихая и неприметная. Переносила примерки, злила добрейшую Ольгу Порфирьевну. Та мигом выходила из себя, рвала и метала выкройки, обзывала Полину пигалицей. Но девушка на неё не обижалась, словно чувствовала свою причастность к ненужному.
В ту осень стояла над городом чудная погода. Умытые летом памятники нежились в лучах послеобеденного солнца. Лёгкий ветерок пытался пошевелить их густые кудри, но ему этого не удавалось. Вот если бы ураган, то тогда…, но и тогда головы памятников оставались причёсанными. В вынесенных на улицы кафешках расслабленно сидели посетители. Смотрели на проходивший мимо них озабоченный народ и медленно потягивали прохладное пиво.
Счастливые малыши в прогулочных колясках мечтали о мороженом. Но желания их исполнялись крайне редко. И они, вытягивая в тонкую струнку губы пытались заплакать, но на их хитрость никто не водился. В театрах начались новые сезоны, вечерами праздный люд валил в их уютные вестибюли, что б насладиться высоким искусством.
Ночью урчащие машины поливали улицы, после чего предприимчиво звёзды плюхались в лужи и отмывали, отмывали, отмывали с себя космическую пыль. Сонные воробьи ревниво ждали своей очереди.
Наконец этот день настал. Наутро все проснулись в предвкушении. Так долго ожидаемый, теперь он был вроде, как и обыкновенный. Успели сделать всё. И платье готово, и невеста причёсана, и жених побрился, и ресторан заказан, и брачное ложе застелено. Сестрички пекли пироги. Но всё равно напряжение витало в воздухе до тех пор, пока служащая во Дворце бракосочетания громким и волевым голосом не провозгласила:

- Объявляю вас мужем и женой.

- Горько!!! – завопил Стишков.

И Михаил Рогатов теперь уже как собственность, по святому праву ему принадлежащую, властно взял Полину за тонюсенькую талию, притянул к себе и поцеловал. Прямо в напрягшиеся губы.

- Ну а теперь попрошу на фотосессию и в ресторан – принял на себя слово высокооплачиваемый тамада.

Приглашённые и гости шумно устремились из зала, предвкушая. Долго рассаживались в поданные автомобили и блестевший лаком микроавтобус. Уже быстрее, профессиональный фотограф нащёлкал исторических кадров в разных уголках большого города. Но к месту трапезы все прибыли чуть уставшими от поездки и выпитого шампанского.
Очень долго гуляли, пили – ели, пели песни под караоке. И какая же свадьба без драки. Подрались, но негромко, без ломки мебели и вызова полиции. Ближе к рассвету разбрелись кто куда. Некоторые даже сильно пьяные.
Утром Полине было нехорошо. Она с ужасом вспоминала это грубое, волосатое, похотливое тело. Как всё отодвигалась от него, а он не позволял, хватал сальными пальцами девичью плоть. Липкая от её крови белоснежная простыня приставала к телу. И этот запах из его рта…



















Глава 12.

Хор кучеряво-бородатых монахов певчего хора славил Бога. И молитва та спетая разными голосами уносилась в ширь, за низкие звёзды, за млечный путь. И чудесный тот хор, несравненно наполнил округу радостью и обескураженная луна, готова была упасть ниц, прямо на свежескошенную траву, что так пахла спозаранку. Парашютики одуванчиков летели по ветру сами по себе, хорошо и свободно, отчего стрекозы грозили им пальцами и жужжали прозрачными крылышками. Хор пел разными голосами строго, дополняя друг друга. Цвели на клумбах махровые цветы, красные, жёлтые, белые: полосатые шмели, набив за щёки сладкую пыльцу отлетели дальше, занимаясь делом. И лилась песнь монашеская прямо в запредельность высоченного неба, обволакивала эту синь и сочилась между облаками.
И бродила по миру, добрая молитва, поддерживала слабых и усиливала сильных. Звенели сиреневые полевые колокольчики потревоженные стрекозами отчего полевая мышка чудно понюхала носом и пискнула. И заплутала молитва в пшенице, ростом с великана. Вот пришёл тот великан, наклонил чуток в сторону голову, как усатая гора и слушает теперь богоугодную песню.
И возносят монахи молитву, за нас с вами молятся грешных, бескорыстно. Нет красивее песни той в мире, раздаёт нам её кто-то в пользование по малой капельке, прямо в подставленные ладошки. Странники проходящие, в белую тряпочку молитву заворачивают трепетно и в котомки спрятывают. Ночью у костра достанут, развернут за уголочки и польётся по туману зов Русский. Встрепенётся сивая лошадь по колено в тумане, попрядёт ушами и вздохнёт грустно, да и тряхнёт гривой.
И заполняется душа трепетью сердечной. Чувствуете ли Вы как сладостно становится бренному телу, как бегут по коже полчища мурашек. Как всходит над горизонтом лупоглазое с утра солнце.
Анфиса проснулась сегодня выспавшаяся. Всю ночь снился ей радостный сон, где она вместе с монахами возносила славу Богу нашему Иисусу Христу. В квартире - то у неё уже почти ничего и нет, что продано, что роздано друзьям. Завтра, уже завтра, начнётся у неё новая жизнь. Сладостно ей, но боязливо. Сладостно, что перейдёт в ипостась как бы новую, а боязно,  оттого,  что вся  старая – то жизнь никуда от неё не денется. Останется навсегда во взгляде её глаз, в складках необычной для неё монастырской одежды, в походке ног, обутых в жёсткую обувь.
Она встала и не одеваясь, как была в пижаме вышла на кухню. Включила чайник и какая – то тихая печаль взяла её сзади за плечи, что захотелось плакать. Ведь завтра всего этого уже не будет. Ни чайника, ни вкуснейшего кофе, ни самой этой кухни. Когда – то ещё она проснётся так беззаботно и в предвкушении? Может никогда больше?

- Никогда не говори никогда – вслух сказала она и отключила закипевший чайник. – Никто мы не знаем своего будущего и не узнаем наверное. Сколько дорог впереди, но все Богом начертаны. Хотя  направляет  нас он,  вон какие сны в
ночь шлёт. Не успеваешь просматривать.

За холодильником, который был ещё дома, кто – то хрипло закашлялся и Анфису, как окатило всю холодной водой. Это же её личный домовой, и куда его теперь девать? Один – то не останется. И потом столько же прожито бок о бок, сколько фильмов по телевизору просмотрено, хоккея всякого. Просто так бросить, знала она, сил не хватит, родной же. И какие новые хозяева достанутся, кто знает?
Надела поверх пижамы яркий халат и похлопывая тапками по пяткам, вышла в пустынный коридор. У двери квартиры напротив остановилась и нажав на пипу звонка стала ждать. Через какое – то время надавила на звонок ещё, долго держала. Наконец в глубине помещения, что – то упало, и дверь открылась.

- Доброе утро, Вера – первой поздоровывалась пришедшая. – Гостей сегодня вызывала?

- Привет, Анфиса – зевнула в ответ та. – Проходи, коли пришла.

- Твой – то дома?

- У очередной кошкодралки усы завивает, вторую уж ночь, а я сама только пришла, мы теперь весело живём – без тени всякого разочарования доложила соседка. – Свободная любовь.

- Дела.

- Как сажа бела.

- Послушай, Вер, тебе домовой не нужен? – напрямую в лоб задала вопрос Анфиса, как только обе вошли в комнату и закрыли за собой дверь. – Я же завтра в монастырь ухожу, а он один не остаётся.

- Накой мне два? – быстро ответила женщина и только потом до неё видимо дошло. – В какой это монастырь? Кто тебя возьмёт – то, раскрасавицу? Снова поди прикалываешься. Вроде не похоже, а верится.

- Уже всё договорено, вещей половина людям пристроена, осталось квартиру продать. Деньги от её продажи в обитель пожалую или в детский дом какой. На благотворительность вообщем.

- Ну ты, мать, смелая женщина, там же этого дела, ну с мужиками которое нельзя, и как ты? Я без того не смогу – затараторила соседка. – Молодость уйдёт, и вспомнить будет нечего. Одна старость останется.

- Богу буду служить до конца дней, ему одному молиться за всех людей буду,
здоровья им просить.

- Анфиса, ты же святая! – всплеснула руками Вера. – Давай шампанское пить. У меня есть. Четыре бутылки. Святое дело за монастырь выпить. Там – то тебе, скорее всего, не нальют! – И на минуту остановившись, прибавила – Ты правда, что ли сказала? Это и не верится даже, не то, что свершить.

- Сначала скажи – возьмёшь домового или нет – перебила её Анфиса.

- Давай рассудим так! – начала Вера. – Он у тебя молодой или не очень? Может совсем старик? Тогда забирай с собой, на откидной стульчик, выбьешь ему монастырское дополнительное питание, третий стол допустим, шерстяные носки не забудь. Но…ежели молодой или средних лет, я обещаю тебе подумать над этим вопросом. Резюме на него есть?

- С тобой серьёзно, а ты как шелопутка – обиделась гостья.

- Кто на что учился – проворковала Вера и засмеялась.

В дверь по – щенячьи позвонили. Хозяйка чуть заметно вздрогнула и не торопясь проследовала туда. Всё также неспешно повернула собачку щеколды, чуть приоткрыв полотно. В образовавшееся пространство около притолоки тут  же просунулся букет красных роз. Следом, раздвигая бутоны, продвинулось помятое лицо Вериного мужа.

- А вот и он! Вы поглядите на него добрые люди! С задания прибыл! – возвысила голос та. – С цветами! Поди, кошкодралка денежку дала? У тебя же, своих отродясь не было.

- Чего – то кошкодралка, я сам работаю!

- Работает он видите ли – на мухообдирочном заводе, старший помощник младшего дворника – торжествовала Вера. – Да на маленьком аэродроме ты большим самолётам хвосты заносишь.

- Чего ты Верка, я правда на работе был. Конец месяца, аврал – суетился муж, но уже теряя инициативу вызванную букетом. – Весь народ в три смены валтузил, некоторые в четыре.

- Сегодня девятнадцатое число, текущего месяца, до аврала ещё семь вёрст до небес и всё лесом – перехватила инициативу жена.

- Да?

- К бабке не ходи! Я даже адрес знаю, где упражнялся, кот усатый! – завелась Вера и со всего размаху захлопнула дверь, вместе с букетом,  головой мужа, усами
и криком.

- Убьёшь человека – засмеялась Анфиса.

- Ничего, кошкодралка вылечит! Залижет раны. Открывать шампанское?

- Открывай.

Через час, примерно, из – за двери с пришпиленным к ней букетом полилась песня. Какое же застолье без караоке? Два нежных женских голоса бережно выводили, как бродяга к Байкалу подходит. После ещё и про чёрного ворона. А в квартире напротив потерянно бродил по комнатам домовой неопределённых лет и горько вздыхал, бросая взгляды на давно знакомые вещи. Жалел, что их осталось так мало. Подошёл к окну и долго смотрел сквозь прозрачную штору на улицу, на знакомый двор, на детвору гулявшую там под присмотром бабушек и одного поношенного деда. Старик тот, иногда осмотревшись по сторонам доставал из бокового кармана посудину и прикладывал её горлышком ко рту. После чего крякал, зачем – то нюхал рукав и снова озирался. Внучка, в розовой коляске, бережно спала, посапывая носиком. Дед встал, подоткнул ей под бочёк одеяльце и снова огляделся. Домовой вздохнул и направился к холодильнику. Достал оттуда бутылку минеральной воды «Ессентуки – 17» и налил ровно половину подвернувшегося под руку стакана. В бутылке, однако, ничуть не убавилось. Взял в руку одно из трёх яблок, причём когда он закрывал дверцу, во фруктовнице находилось ровно три, а не два, одноимённых фрукта. Не больше, не меньше. Потом домовой отыскал за холодильником картуз, натянул его на не лысую ещё голову. Там же лежала потёртая торба, он взял и её, подпоясался кожаным ремнём. Присел на краешек стула и заплакал.
Через минуту с небольшим бесшумно просочился сквозь дверь, вызвал лифт и когда тот остановил перед ним свою кабину, уехал. На улице сел в троллейбус №17 и невидимый никем пристроился на не заскрипевшее под ним кресло. Когда транспортное средство исчезло за поворотом, на проводах громко каркнула ворона, отчего спавший на дереве рыжий кот открыл глаза.

- Пойдём на танцы? – сладко - томным голосом спросила Вера, замысловато посмотрев на Анфису.

- Мне же собираться надо – ответила та и задумалась.

- Тогда ещё одну откроем, пусть нам будет хуже!

- Откроем!

Расстались только самым ранним вечером, когда мгла ещё не опустилась на уставший от дневных забот город. Анфиса нетвёрдым шагом преодолела путь от гостевой квартиры до своей. И только теперь выяснилось, что ключи – то она не взяла с собой. Те оставались лежать на полочке, возле выхода. Там, поди теперь и лежат, только с обратной стороны двери. Оттого протрезветь ей в один миг дело принципа.

- Вер, я у тебя случайно ключи нынче не забыла? – вернулась она к подружке, хватаясь за робкую надежду.

- Так ты же мне запасные давала, сто лет назад, на всякий случай – икнула та, не в пример соседке оставшись пьяненькой.

- Милая ты моя! – воскресла Анфиса.

- Ато!

Вера не сомневаясь юркнула в спальню и через минуту – другую вернулась с ключами в дрожащей руке. Зачем – то поцеловала связку, высоко подняв руку побренчала ими:

- На!

- Подошли родненькие! – облегчённо и громко закричала Анфиса, открывая помещение. – Тютелька в тютельку.

В квартире явно что – то случилось в её отсутствие. Вроде бы всё на своём месте, а не хватает будто. Как – то пусто и неуютно что ли? Невесомо кружатся в пространстве миниатюрки пыли и под небрежно брошенном на диван пледом спит открытая напополам книга. Старчески проскрипел пластмассовым боком простуженный магнитофон, больше используемый для прослушивания прогноза погоды, и снова всё стало тихо. Оттого и подкашливает, что всю – то жизнь провёл на холодной крыше холодильника. Знала же его железная душа, что живёт кто – то в простенке меж задней стенкой агрегата и намертво приклеенными к стене квартиры обоями. По ночам, когда темно и хозяйка спит выбирался некто оттуда и бродил по чистому полу, из помещения в помещение. Открывал дверцу, высматривал внутри лакомства, даже брал что – то, но не убавлял.
А теперь там совсем никого нет и надтреснутая тишина наваливается на всех, забирается под одежду, щекотит нос. Хоть и шумно за окнами, тарахтит трамвай, воркуют голуби, поют песни под гитару продвинутые пацаны. А тут, в замкнутом помещении, за задёрнутыми шторами явственно тихо, что хочется вздохнуть, а не вздыхается.
И вдруг на карниз окна сел махонький, голубой попугайчик, мелко – мелко дрожавший от прохлады и потрясающего испуга. Моментально клюнул в стекло, за которым распласталось пространство комнаты и замотал головкой, украшенной ярким хохолком. Верно понял, что туда не прорваться, и не следует даже пытаться.

- Как ты сюда попал, малыш? – всплеснула руками Анфиса и подкравшись к окну, тихо – тихо приоткрыла форточку.

Попугайчик нахохлившись тайно следил за её движениями, мол: «Что у вас, у людей на уме – то? И не поймёшь сразу».

- Иди, иди сюда – показала она на форточку.

Попугая того два раза уговаривать не надо было. Посмотрел боком глаза на открытую лазейку в тёплое помещение, стремглав работая крыльями, взлетел. Впорхнул внутрь и от избытка попугаевого счастья сделал три или четыре приветственных круга под потолком. После чего приземлился на подоконник, пренебрежительно устремил взор на улицу, и недолго думая, потерял из себя маленький катышек.

- Прррривет! – деловито сказал он и вспорхнул на плечо хозяйки.

- Да ты ещё и говорящий – довольно улыбнулась та. – Кушать хочешь?

- «Кушать хотят все» - подумала птица, но вслух ничего не сказала.

- Чем же вас кормят?

И уже через пару минут стояла у соседского порога. Звонила долго, даже пипка звонка нагрелась праведным негодованием. Наконец там произошло какое – то движения и полупьяная соседка распахнула наотмашь дверь.

- Верк, ты не знаешь, чем попугаев кормят?

- Жареной вытолочкой! А что такое?

- Залетел тут один!

- Кривоногий.

- Ну почему сразу кривоногий? Самый обыкновенный голубой попугай. От кого – то в форточку прыг – скок, а ко мне скок – прыг. Не выгонять же его кошкам на съедение – попыталась растолковать Анфиса.

- Голубой!? – сделала круглые глаза Вера. – Зачем тебе? У нас нормальная ориентация.

- Чего ты несёшь – возмутилась гостья. – Что всё к одному сводишь, припрёт муж, всё ему про тебя в письменном виде доложу.

- Лучше шифровкой.

- Да ну тебя! – отправилась восвояси Анфиса и уже с порога поняла, так сильно на неё пахнуло сквознячком.

Форточку она закрыть не удосужилась и несмышлёная птица юркнула назад в неё и поминай как звали. Вот она снова свобода, прощай постылая клетка, еда в заточении. Эти вечно сюсюкающие тебе хозяева. Теперь всё это позади. Здравствуй рыжая кошка.

- Ну и зря – выдохнула Анфиса. – Я бы тебя с собой в монастырь взяла. Тогда начинаем собираться.

Но в квартире всё равно чего – то не хватало. Даже несмотря на маленькое приключение с попугаем. Однако хозяйке было уже не до всего этого. Сборы предстояли долгие, но скорые по времени. Первым делом высыпала прямо на диван содержимое дамской сумочки. Ещё подумала: «А с сумочкой – то туда можно?» Но ответа ниоткуда не услышала, отчего отложила ту в сторону. Сходила на кухню за ведром для мусора и сразу, не разглядывая, бросила туда косметичку. Та тихо звякнула обиженным зеркальцем и мирно упокоилась на самом дне. Следом проследовал газовый баллончик для отпугивания местных бомжей и всяких прочих баскетболистов. Малюсенький перочинный ножик, неизвестно как туда попавший. Открыла пачку мятной жвачки, одну пластину откупорила и сунула в рот, остальное на бреющем полёте проследовало по месту назначения. В ведро. Маленькая одёжная щёточка, большой батистовый носовой платок. Туда же. Упаковка «Имодиум», упаковка презервативов, упаковка салфеток влажных. Ведро принимало всё безотказно.
После того как с дамской сумкой было покончено (добрая половина ведра) принесла из кухни небольшой чёрный, дорожный баул. Зубная щётка, тюбик гигиенической пасты, кусок мыла. Пара скромного белья, трое чёрных колготок, зонт. Задумчиво покрутила в руках миниатюрный электрический утюг, отставила в сторону.

В дверь позвонили. Анфиса неохотно встала и отчего – то шаркая тапочками пошла открывать.

- Привет баптистка! – радостно помахала бутылкой шампанского соседка. – Я пришла к тебе с приветом! То есть с кисломолочным продуктом. То есть с ликёро – водочным изделием. Будем резать, будем пить, всё равно тебе водить! Вот! Ты, я тебе скажу, очень хитренькая, мы тут все мучайся на белом свете, а некоторые переждут на государственном обеспечении. Ничего себе, задвижки.

- Ну, заходи, только пить я с тобой не буду. И сегодня и никогда больше. Про это я тебе говорю прямо – пропустила её в квартиру хозяйка. – Я уже собираться начала, мне завтра в полдень надо быть там.

- Адрес назови, я тебе буду в монастырь передачи носить, будто это не монастырь совсем, а застенки НКВД, в тридцать седьмом году, прошлого столетия – как из пулемёта застрочила Вера. – Йогурт там и глазурованные сырочки. Фундук ещё. Сливочное масло. Пиво. Мочегонное и подгузники.

Трепачка! У человека, можно сказать, жизнь наизнанку выворачивается, а ты всё шуточки шутишь.

- Скажи, Анфиска, а чего ты туда лыжи навострила? Любовь несчастная? – перешла в другую сторону разговора гостья. – Или покалечила кого? А что - бывает, чик и в сторону, лёг на дно и моллюсками питаешься.

- Понимаешь, Вера, сны мне снятся. Монахи песни поют неземные и видится мне жизнь другая, радостная и добрая. Просыпаюсь я, в ушах мелодия та всё движется, кружится и успокаивает – Анфиса чуть помолчала и продолжила. – Я уж давно решение – то своё приняла, но всё не решалась, а тут любовь и подтолкнула.

- Говорят он – то, на молодой женился?

- Говорят.

- Ты его на последок в углу тёмном прижми. А что, и в монастырь. Мол я не я и лошадь не моя – никак не могла угомониться Вера. – Или закажи кому, пусть ему бизнес – то немного подрежут. Жеребина такая.

- Пусть живёт, я к нему ненависти особой не питаю. Понимала, что он только развлекается, от проблем отдыхает, ну за одно и мужицкие дела справлял. Все тридцать три удовольствия.

- Не скажи, подруга. За такие дела на дыбу его надо, да за яички подёргать, пусть опосля детишек стругает. Если сможет, – вошла в великий раж Вера. – Давай я своего усатого козерога науськаю, он за деньги расстарается.

- Нет. Во мне смирение большое накапливается и через него я мир вижу немного иначе, чем раньше. Бог всем нам воздаст, там на небесах, когда встанем перед ним на колени - словно про себя сказала Анфиса. – Но Господь милостивив и прощает нас грешных.

- Вот и его простит! – топнула ногой Вера. – А не надо!

- Утихомирься – улыбнулась Анфиса. – Пей своё шампанское, и отправляйся домой. Опоздаю я с тобой. Собираться и собираться ещё.

- Выгоняешь, да? – обиделась Вера, но забрала с пола свою бутылку и помахав на прощание рукой исчезла.

За окном постепенно стемнело. Как – то совсем неохотно зашуршал за стеклом окна крупный дождь. Фонари вмиг стали мокрыми и лучи их света суетливо преломлялись в миндальных капельках воды, что бы освещать теперь уже потемневший асфальт. Редкие прохожие раскрыли над собой зонты, а те которые не удосужились, раскрывали над затылком просто ладошки. Можно ещё и газету, но от неё проку мало, быстро намокает и буквы с неё сыплются за шиворот. Оттого там сыро и прилипчиво для рубашки. Из – под колёс троллейбусов летели в разные стороны брызги, обдавая встречных людей. Вон один сильно вскипевший помахал металлическому чудищу кулаком. Толку – то от угрозы мало. Во – первых не догонишь, а во – вторых силы слишком неравны. Кулак заболит, а монстровому боку хоть бы хны. Ни царапинки, ни вмятины какой. Остаётся только отряхивать грязь с брюк, да чертыхаться.
Анфиса улыбнулась. Собираться в дождливую погоду даже приятнее, мелодия дождя отвлекает от разнокалиберных дум, не сеет паники, наоборот подбадривает. К полуночи дождь прекратился и на смену облакам вылезли на небосклон звёзды, созвездия, млечный путь. А вот и луна в серебряном наряде, выискивает что – то на земле. Может это с неё гуманоиды прилетают? Живут там, на обратной стороне, да посмеиваются. А как придёт охота, заводят свои никелированные тарелки и летят к нам на танцы. Любят ещё посередине пшеничного поля кругов и загогулин понаделать. Мы так не можем, а они могут.
Часам к двум всё было готово. Пузатый баул наглухо закрытый на застёжку – молнию, устало повесил до самого пола ручки. Осталось только прибрать за собой квартиру, пропылесосить и в обязательном порядке заплакать. Как плачут у нас на Руси, по бабски безудержно. Плакала она долго, крупные солёные слёзы друг за другом катились по щекам, срывались с подбородка и летели прямо до пола. К рассвету маленькая лужица их собралась на паркете у самых ног. Она истово перекрестилась и перебралась на диван. Поспать оставалось пара часов, может чуть больше.
Проснулась Анфиса когда солнце уже стояло совсем высоко. Да ведь оно в ту пору раннее. Медленно встала и пошлёпала на кухню. Отыскала на полочке турку и поставила варить бразильский кофе. В хлебнице нашёлся и чуть затвердевший круассан, с надкусанным хвостиком. Это вчера Вера закусывала, да не до конца. Напиток закипел и она отправилась в ванную, ополоснуть себя после ночи. Ага. Горячей воды не было в помине.
Бррр…Умывалась холодной. Весело и прикольно. «Нас притесняют, а мы только лишь крепчаем от этого» - подумала она, заворачиваясь в махровый халат. От этого ей сразу стало теплее, а тут ещё обжигающий кофе, от которого лоб покрылся испариной. Приятно похрустывал на зубах круассан и лёгкая истома обволакивала тело, навевая собой некоторую ленцу и неспешность. Пора было и честь знать, но она всё тянула последние мгновения мирской жизни, пытаясь унести их с собою. Хоть  малую  крошечку,  хоть совсем невесомое, но положить в
потаённый кармашек.
На часах было десять когда она, приволакивая за собой баул, открыла дверь на площадку. Первое, что там увидела, была Вера, храбро сидящая прямо на голой подошве лестничной ступени.

- Привет подруга, ты, что ночевала здесь – поприветствовала ту Анфиса.

- Приветики, это мадам плохо обо мне думает! Ночевала дома в своей постельке, с любимым мужем, а теперь вот вышла провожать тебя до места несения службы – выпалила в ответ Вера. – Заметьте, по доброй воле, а не за тысячу, как на митинге.

- Ну молодец – улыбнулась будущая монахиня. – Шампанское – то взяла?

- А надо? – опешила Вера. – Я сбегаю, мушкой!

- Шучу.

- Это хорошо, что совсем не раскисла и держишься молодцом, я вот тебе даже чуть – чуть завидую – мельтешила под ногами Вера.

- Голова – то болит?

- Сдюжим! – подмигнула та и первой направилась к бездействующему пока лифту. – Грешно хорошего человека в трудный путь одного отправлять. Одному что хорошо делать?..

- Можешь не говорить – перебила её Анфиса. – У тебя вода горячая есть?

- У меня никакой нет, ночью ещё отключили, слышишь, на улице экскаватор землю роет, с моей стороны дома.

- Я тебе ключи снова оставлю, проверишь у меня, как включат.

Вот так в нашей жизни всё и происходит. Вроде – бы всё есть, даже слишком, и друзья и подруги. Только проводить её пришла одна Вера, хоть и заблудшая, но с чистой душой нараспашку.

- Идём, подруга?

-Идём…





Глава 13.

Заломала в ночь река надоевший ей как горькая редька прошлогодний лёд. И трещит могуче по окрестностям треск, будто подошёл тихонько с юга фронт, да растопив полевые кухни, принялся постреливать из сорокапяток в соседнюю рощу. Первым пальнул залп правый фланг, там течение стремнинное – быстрое, могучие льдины не соблюдая правил полезли друг на друга, встали поперёк, загородили всё. И тогда разорвался трескотнёй выстрелов левый степной, там луга заливные, с покосившимися стогами прелого сена. Прямо около одного брошенная телега стоит, с задранными вверх оглоблями, на которых долговязый аист свил себе гнездо.
Какая сила идёт с верховий, аж в глазах темнеет. Но тёмная вода тихо – тихо, а камень точит, по закону сообщающихся сосудов, заполняет каждую ямку, всякое болотце, низкий берег. И вот уже первая изба ноги в реке моет, льдина постучалась о неё боком, но не встретив ответа отплыла дальше. Оглянулась – старый дед, с развивающейся бородой стоит на крыше погреба, воинственно облакотясь на черенок вил, со сломанным зубом. Река лёд ломит, а судьба жизнь человеческую.
Вода стихия древняя, со своими традициями и укладами. Сколь много раз уже люди страдали от её разгула, от неистовства. Сколько раз уже заливала она бескрайние, засеянные поля, губя урожай. Один раз даже попыталась подмять под себя всю – всю сушу, но старик Ной, собрав в ковчег всякой твари по паре, отплыл по её глади в сторону горы Арарат. Спас цивилизацию. Ломает стихия лёд по всей реке и кряхтит округа, и молятся старухи в подтопляемых домишках на тусклый лик спасителя нашего, над зыбкими огоньками лампад. А вон заяц плывёт на покосившейся ледышке, куда теперь его? Прощайся с белым светом. Зверёк дрожит всем телом и даже ушами и куцым хвостом. Не понимает слабым своим умишком, за что его так и как он попал в такой переплёт. Запрыгнул на лёд у берега, а кусок возьми да отколись от целого, да поплыви.
Ломает лёд шаткий переходик через реку и вот уже вода в снежном крошеве кругом и не видно дороги. Несколько дней теперь так будет, а потом половодье уйдёт на убыль и окрестные мужики, в огромных резиновых сапогах, выйдут на берег с накидками. Ловись рыбка большая и маленькая. Коротенькая для котов и беременных после марта кошек, а покрупнее для ухи. Уж совсем крупную на жарку, да под самогоночку! Ах! Мужики довольные, предвкушают ужин. А хозяйки – то по весне добрые, любвеобильные. И то, и сё мужикам разрешают. То, что в другие времена года под табу.
Прёт вода на рожон и нет ей никакого угомону. Ругается дед верхом на погребе, там внутри половина бочки капусты, и яблоки в бадье на пасху сберегаемые. Там же в самом уголочке, от бабки евойной спрятанный цельный штоф первейшего самогону. Теперь вода когда ещё схлынет, будет через ту пробочку вовнутрь сочиться. Слабенькая станет жидкость, что кагор церковный. Ведро выпей, а что толку – то? Вона сосед Ямеля на Яблочный Спас трёхлитровую четверть ухайдакал в один присест. Не откачали.
Зашумела на речке моторка,  лавирует межа  льдами, погибающих, в половодье
людей, вроде старика собирает.

- Дед Евсей ты чего один на крыше – кричат оттуда - Бабка Степанида где? Не утопла?

- В дому на печке лежит, грит никуда не поплыву, в прошлом годе у неё грит банку огурцов солёных стибрили. Умора! Грит, прости Господи.

Через проём в плетне подплыли к погребу, загребли против течения, одна завалящая льдина попыталась наволять им бока, но поплатилась за то, тройным расколом. Разные весовые категории.

- Но – но не балуй! – заругались на неё с лодки. – Давай дед спасаться!

- Ребята, а нет ли у вас водолаза какого, внутрь нырнуть – взвизгнул дед. – Не дайте добру пропасть!

- А чего у тебя там?

- Цельный штоф с первачком. Спасёте, половина вам, вторая мне – сглотнул Евсей. Для друзей мне никогда не жалко.

Спасатели дружно заржали.

- Мало, дед! Была б хоть четверть, Лёха без акваланга нырнёт, а так, дураков теперь нет! - отмахнулись в лодке. – У нас транспортное средство, мы по высокой воде до райцентра за день туда и обратно доплывём. Там в магазине всякая: красная, белая и брют. А продавщицу ихнюю ты видел?

- Куда нырнуть – то? – дошло, наконец, до лысой головы Лёхи. – Если не глубоко и подземных течений нет, я, пожалуй, готов. Добыча моя.

- Закатываем обратно, мужики, деда спасаем и на обед, там самостоятельно пригубим – распорядился старший. – Погружайся, старик. Тебе почёт.

В запотевшем оконце дома промелькнула ухмыляющаяся голова старухи в чёрном полушалке, она – то доподлинно знала, что никакого штофа там давно нет. А есть он в чулане, в мешке с картошкой. В прошлом месяце плавал Евсей в собес, так она молниеносный рейд провела, вместе с облавой. Вот именно тогда и переместился миленький в чулан. Там ему спокойнее и душа не болит у старухи. Ведь дед ежели выпьет две капли, так начинает приставать, как репей никудышный, и под юбку рукой шнырять. Ещё чего удумал?

- Не надо, Лёха! Там дверь на ржавый замок закрыта! – приоткрыла форточку Степанида. – Пока откроешь его, сто потов сойдёт, тебя спасать придётся, но лишь
забота бригаде. Ты вон какой бугай, только без хвоста.

- Тогда жди своего деда! – ушла в лихой вираж лодка, увозя во временное убежище её старика, который и знать не знал теперь о судьбе горячо любимого им штофа. Хотя характер бабки знал досконально.

А на другом берегу пьяной от весны речки собиралась в дорогу Лукерья. Надо ей очень в район, оттуда письмо пришло, из самого военкомата. Мол, пришла ей награда из дней военных, когда рыла вместе с такими же русскими бабами противотанковые рвы. Мороз уже был в ноябре, а земля не замёрзла, лопату ткнёшь и ничего, мягко. Мозоли на ладонях наливались кровавые, как клопы, но гораздо больше зверей тех.

- Юбялейная мядаль поди, для чяо торопиться – то? – не понимала соседка, Прасковья. – Вода полая сгинет тады и поедешь.

- Да это ж месяц поди, не меньше.

- Ну и чяо, она не ржавеет.

- Кто? – не поняла Лукерья.

- Слава – то.

- Я от монастыря по гати, всю болоту и пробегу, а там черяз речку на катере спасатели перевезут, может даже за литр до района подбросят. Подождут тама в кафешке, и ящо за литру, обратно. Всяво в две литры и станет. С тобой посля красненького вина выпьем, награду обмоем.

- Глядиии, я по телевизору зрила, нада медаль в рюмку, залить и пить уже оттуда, не закусывая – вспомнила Прасковья.

- Так и сделаем.

- Всё ж таки я б сильно не торопилась – продолжала важно упорствовать соседка. – Просохнет, и я с тобоя поеду, по центру прогуляюсь, можа куплю чао. Пярчатки у мяня плохонькие. Бокал чайный вчярась расколола, руки крюки стали, тот пряма упал, звеньк только, и всё, пяшите письма.

- Какая ты Пашка надоедливая – как от мухи отмахнулась баба Луша.

- Не надоедливей тебя – обиделась та. – Пойду я.

- Иди – иди, скатертью дорога – ухмыльнулась хозяйка. – Поди жа сильно боишься сама – то, тряской трясёсся, а всё туда же. Тебя ба слушать, так сиднем на
тялявизоре будешь гняздиться, сплетни собирать.

Соседка ушла, что – то бормоча себе под нос, а хозяйка стала неторопливо собираться в дорогу. Нищему собраться, только подпоясаться. Фартук снять, кофту надеть. Серьги золотые убрать, мало ли хулиганья в райцентре? Чулки тёплые снять, полегче какие надеть.

- Матушка моя дорогая! Они жа худенькие, прямо на пятке. Надоть зашить.

Кто же в дорогу шьёт? Не надо было Прасковью – то забижать, та подсказала бы. Но уже нашла орденоносная Лукерья и нитки, и иголку, лампочку электрическую старую, на сто пятьдесят ватт, чтоб большая. Чулок пяткою на лампочку, тот натянулся разом, шей – не хочу. Первый раз стебанула, да палец заскорузлый от старости наколола, маааленькая капелька крови выступила, заалела.

- Опять не слава богу! Что за напасть такая, прям таки срам. В обед сто лет, а чулки штопать не умею.

Пришлось встать, найти аптечку, выловить оттуда пузырёк с йодом, мягким движением плескануть оттуда на ватку. Приложила мокротой к ранке, которая разом чуть – чуть зажгла и отпустила. Продолжила работу. Та, видимо, застеснявшись своей проказы, пошла далее без остановок. Нитка, не успев добежать до одного края, поторапливаясь за иголкой, уж спешит на другой край. Туда – сюда, без происшествий. Да там и дырка – то, надо сказать, не велика размером, так с копейку 1961 года выпуска.
Открыла гардероб, платье надо выбрать покрасившее, случай того требует. Нашла довоенное, кашемировое, сняла с вешалки. Сонная моль нехотя вылетела оттуда, села на занавеску. Смотрит искоса, удивляется, двадцать лет, поди, сидела никто не трогал. Не обедала ещё сегодня.

- Ах ты обжора! – недовольно хлопнула по ней ладонью хозяйка. – Ни стыда, ни совести. Жрёшь всё подряд. На тебе!

А моли ни тепло, ни холодно. Даже боли ничуть нет. Может она уж заранее умерла, до того как бабка её приласкала. Только пыль чуть – чуть пошла. После этого поступка бабка Лукерья попристальней рассмотрела наряд. Вроде дырок замечено не было. Ну и на том спасибо!

- Московское время десять часов – внятно заговорил вдруг громкоговоритель на стене. – Передаём сигнал точного времени.

- Ой – ёй, батюшки! – всполошилась путешественница. – Пора!

Денёк за окном разгорался  солнечно - весенний. Где – то  далеко отсюда во всё
своё лужёное горло гаркнул довольный грач. Ему ответили. И вот уже вся стая разом взлетела, и шумно хлопая крыльями, полетела в одно им известное место. Солнце ухмыльнулось и прикрывшись махонькой тучкой, заскучало. По весне ему уже долго на небе болтаться, сколько всего любопытного насмотришься. Кто где чего делает, всё видно. И плохие дела и хорошие. Хороших – то может и больше, да и плохих хватает. Вот вчера только видело, как мужик укатил на тракторе из коллективного хозяйства, целый тюк прелой солоны. Теперь же солому не в скирды навивают, а в тюк огромный закатывают. Куда ему столько? Щи что ли из свежей соломы варить? Мясо надо. Зато в другой – то деревне баба петуха у соседей словчила, голову круть, под юбку и я не я, лошадь не моя. Своих петухов полон двор, но чужой слаще. А вечером огромный детина у плетня к девчушке приставал. Та плачет чистым плачем, вырывается, но разве сдюжишь. Ручищами грудь хватает, хоть там и хватать пока почти нечего. Только и угомонился, как пощёчину схлопотал по наглой физиономии..
А на днях молодёжь песни в хороводе пела. Да так сладко и нежно, что конь, в телегу запряжённый заслушался их, с дороги свернул да и перевернул уснувшего старика в телеге. Но самое интересное в том, что дед этот даже не проснулся, свежий воздух только чуть попортил. Ветерком тут же сдуло в сторонку, даже не заметил никто.
А не так давно видело, как свадебный кортеж в деревню возле монастыря приезжал. Три машины, как грачи угольные, только хромом отсвечивали, когда солнечный луч их достал. Невесточка – то вся из себя худенькая – худенькая, молоденькая – молоденькая, а он в годах, с брюшком. Мужиков тогда с ним двое и ещё еврейка, под масть машин. Баба старая их хлебом – солью встречала, да только не весело было у них. Тоскливо.
Недели две тому, видело солнце, как подошла к воротам монастыря молодая, красивая женщина с баулом. Долго не открывали ей скрипучие ворота, но она настойчиво ждала, пока они не распахнулись перед ней. Тогда вошла она внутрь и назад не вышла. До сих пор светило в недоумении. Почему? Жить, что ли там будет? Народ монашеский строгий, жизнь аскетична, еда проста. Но никто её туда не тянул, значит, сама удел свой избрала, значит так надо. Бог так посоветовал. Солнце ясно видело того неоднократно, издалека правда, но и какое – то представление о нём имеет. Справедливый, добрый и всесильный. Когда огромное небесное тело летело прямо в затылок земли, подкорректировал орбиту кто – то. Промашка у метеорита вышла.
Почесало солнце за ухом, зевнуло. Вон старуха какая – то из калитки вышла и споро – споро заторопилась к далёкой околице деревни, в сторону бугром вздыбившейся речки. Всю ночь ломает вода лёд, огромные льдины плывут по водной ряби, стучат друг друга в грудь и раскалываются от этого пополам, а крошево тает в тёмной глубине без следа. Из оврагов, по всему пути следования потока добавляется грязной жижи, калоши, палки даже резиновый красный мячик. - «Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч» - весело подумало солнце и улыбнулось краешком губ.
Бабка между тем половину расстоянии до речки прошла и остановилась, что б мимолётно оправить шаль на седой голове. Подтолкнула узел под подбородок да и
пошла дальше, только пятки засверкали.

- Здорово, Лукерья, ты куда в неурочный час – встретилась односельчанка.

- В район – ответила та и не задерживаясь более отправилась далее.

- Да как же через речку?

- Мир не без добрых людей.

- Ну, иди.

Добрых людей – то так сразу и не найдёшь. Ничего на речке нет, ни перехода летнего, ни лодки спасателей, одни холодные льдины. Одна тёмная вода. Хорошо ещё солнце высоко и жарко, греет. Села бабка Лукерья на скамеечку над рекой, поёжилась чуть – чуть, озабоченно огляделась по сторонам. На противоположном берегу пацаны ватагой носятся, змея запускают. Тот бугор подсолнечный на нём снег ранее всего сходит, там теперь уже сухо. Змей у ребят яркий, жёлто – голубой. Вот вырвался у одного из рук и полетел в свободный полёт. Но далеко не улетишь, чёрная вода затягивает, засасывает к себе, да и ветерок попутный. Приземлился змей прямо на воду, под льдину угластую. А той только того и надо, разом подмяла под себя и нет уже игрушки ребячьей.
У магазина деревенского никого, даже мужики полупьяные не крутятся, товару – то через речку не завести теперь недель несколько. Пока вода не схлынет, пока переправу солдатики наладят. И фельдшерский пункт закрыт, на этой стороне всё население здоровое.
Из невесть откуда набежавшей тучи пошёл весенний разудалый дождь. Мигом наполнились до краёв бесконечные лужи и прошлогодние палые листья поплыли по мелкой ряби. Бабка опрятно спряталась под навес бесполезной по весне автобусной остановки. – «Правда Пашка говорила, нада было переждать парочку неделяв. Никуда медаль от няё не денется, уж сколько лет прошло с тех пор, не усчитаешь все.»

- Лушка, ты куды на автобусе – то? Не будет поди – прибежала из – под дождя мокрая односельчанка. - Вчерась по местному радио говорили. В районных новостях. Прямым текстом.

- Нет, мяне в район, черяз речку. Не знаяшь, мужики нашенские никто не собираются? – спросила ту Лукерья.

- А сосед мой, Васька Ляпунов, уж и лодку вниз спустил, тока пьяный чуток. Это он всегда с утра такой. Тяперь за вёслами пошёл. Ащё добавит, я думаю.

- С пьяным – то боязно, а вдругорядь лодчонку перевернёт невзначай не уйти как под воду – то? Так и затянет, как воздушного змея – засомневалась Лукерья.

- Это у него нормальное состояние, не боись! Да вон он и сам поди идёть смелым шагом – показала пальцем в сторону баба.

Через малое время Василий подошёл к ним сам, перегар от него обнаружился метров за пять, не доходя:

- Здорова бабки, как жизнь молодая!?

- Здоровей видали! – бурно отозвалась сельчанка. – Лучше вон бабку на тот берег сплавь, в район ей надо.

- Чао, бабка, невтерпёж? – осклабился он. – Рыбам на корм не боишься?

- Сам – то чяо?

- Э, бабка, у меня подкормка жидкая закончилась, а без няё как? Да ни как, пустая трата времени – сам себя спросил и сам себе ответил мужик. – Возьму яшшик и поминай, как звали. Проснусь, уже сухо и переезд стоит новый. Лафа и тру – ля – ля!

- Бери меня на тот берег, раз уж пошла така пьянка, то режь последний огурец - махнула рукой баба Луша и этой же рукой, после взмаха, достала из сумки четвертинку.

- Ого! – потёр руки Ляпунов. – Эт я с тобой дружу.

- Тока, как на супротивный берег меня доставишь.

- Законно – хитро согласился тот, уже решивший, что как только доплывут до середины, он и отхлебнёт. Куда пассажирке деваться – то? Там самая стремнина.

- Ну пошли!

А воды, будто ещё больше стало и льдины плывут блестящие такие под выглянувшим снова солнцем. Смотрит, а у ближнего к руслу дома, забор так накренился сначала, а потом возьми да и сползи прямо в пучину. Страшное дело творится. Стихия.

- Отложили бы вы, мои милаи, поездку – то, гляди, конец света, какой – всполошилась та, которая никуда не плывёт. – Чуток спадёт хоть.

- Назад хода нет, позади позор, ежлик не переправимся. Где это видано что б Васька Ляпунов половодья испугался. Да я эту речушку вброд перейду, на том берегу спляшу ещё – развозило мужика.

Но всё ж спустил лодку на воду, бабка кряхтя и охая забралась туда первая, мужик за ней второй. Принялся заправлять в уключины вёсла, никак не мог разобраться какое левое, а какое правое. Наконец пристроил правильно, сел на переброшенную от борта до борта толстую доску, заменяющую скамейку. Полегоньку отчалил от берега.

- Ну, бабка, держись теперя, включаю вторую скорость! – закричал Ляпунов и его слова подхваченные ветром полетели над гладью речки с натыканными тут и там льдинами.

- Гряби с богом – откликнулась путешественница. – Ни пуха, ни пяра.

- На бога надейся, да сам не плошай, давай старуха четвертинку – то.

- Ни чао себе, мы ж договорились – попыталась отказаться Лукерья, да видно бесполезно.

Василий наседал:

- Не жмись бабка, не то опрокину лодку, ты плавать – то могёшь?

- Откель? Как топор без топоришша. На!

Василий Ляпунов мигом тогда освободил руки от вёсел и пустил лодку в свободное плавание. Отглотнул из горлышка большой глоток, второй, третий. Оторвался от посудины и пристально посмотрел сквозь неё на солнечный свет. Там ещё оставалось. Тогда он обречённо махнул рукой и допил всё. Плюхнул пустую посуду за борт. Утёрся рукавом, крякнул. Без охоты взялся вновь за вёсла и погрёб мелкими взмахами.

- Ты, бабка Лукерья, пока рассказывай мне анекдоты, ато засну ящё чего посередь речки, знаешь поди какие? – спросил через пару минут когда первые капельки пота начали выступать на лбу.

- Знаю – задумавшись, ответила старуха.

- Валяй.

- Звонит значится тялефон:
- Лёха прявет! Разгадываю вчяра кроссворд.
Задание: Тёзка Этуша?
Пишу – Путин. Три клеточки остаются незаполнянными.
- И как же ты выбрался?
- А Владимир подошло.

Ляпунов через несколько секунд громко заржал. Он теперь был уже сладостно пьян и не отдавал отчёта своим поступкам:

- Ну ты, мать, даёшь! До смерти уморила, но тебя за оскорбление высшей власти в турму посодют. Как назад возвернёмся я об тебе сообщу куда надо!

- Чяо ж я оскорбила – то? Про власть – то и слова какого нет. Придумаешь. Гляди – гляди!!! – вдруг закричала она. – Лядышка прям на нас.

- Не сикайся бабулька кипятком, сейчас мы её запросто так, обогнём другой сторонкой – воодушевился Василий.

Но, то ли льдина плыла прямым курсом, то ли мужик не смог справиться с поворотом, но белая громадина быстро приближалась к утлой лодчонке. Бабка быстро – быстро закрестилась, мигом забыв все молитвы. Голубоватый лёд, огромной глыбой, приближался к ним. По всей поверхности отколовшегося куска пестрели следы от калош. Видно в оттепель кто – то ходил по нему, либо тропинка – зимник вела на другой берег. Первом делом льдина жёстким ударом выбила весло из рук Василия, второе он отбросил в речку сам, теряя равновесие. Потом глыба чуть призадумалась, что делать дальше. И не менее тяжёлым ударом, прямо острием угла, долбанула таки в бок лодки. Что – то судорожно затрещало, заскрипело, охнуло. В пробоину с непостижимой быстротой стала набираться вода, вот она уже залила щиколотки, вот поднялась выше. Лодка судорожно всхлипнула и красиво заваливаясь на правый борт стала медленно захлёбываться в тёмной воде.

- Всё! Суши доски – прохрипел Ляпунов и раскрыв рот, закричал. – Ааааааа! Бляяяя!

Бабушка Лукерья, ничего не сказала, она только глубоко вздохнула и перевалившись через борт мгновенно погрузилась в воду. Лишь воздушный пузырь надувшийся под старомодной жакеткой какое - то время держал её на поверхности. Потом выдохся и он. Только небольшие пузырьки суетливо выскочили на верх и всё.
Мужик какое – то время всё же пытался махать руками, но вскоре и он, получив пинок, от очередной льдины, исчез в глубине. Над речкой стало тихо, будто поверх земли стояла предрассветная ночь, а не светило яркое весеннее солнце…
Василия найдут только примерно недели через три за поворотом речушки, в осоке. Пацаны местные рыбачили там ватагой, а он и всплыл. Вот страху – то было, синий как гуманоид и толстый с баобаб. Удочки ребячьи до сих пор валяются на берегу. А Лукерья объявилась, как живая в омуте родничка, лишь в законное русло вошла ручка и спала вешняя вода. И теперь лежала, ясная и молчаливая в родном доме, под образами. Грустный кот сидел всё время в другом углу, что бы грустными глазами смотреть на холодную хозяйку. Даже молока из миски не пил. Лизнул свежую рыбку, подсунутую ему кем – то и отвернулся.

- Отпявать надо – сказала кому – то бабка Прасковья. – Завтра в монастыре, Мишка договорился.

- Правильно – закивали сидевшие вдалеке соседки.

И снова стало слышно, как летают по комнате редкие мухи, а слюнявый паук ткёт сети для их поимки.

- Попрошу Лукерью Порфирьевну хоронить не стесняясь в средствах, она жизнь прожила достойную и смерть приняла мученическую – обратилась ко всем, но больше к Михаилу Рогатову, сестра усопшей, бабушка Ольга.

- Конечно, Ольга Порфирьевна, - за всех он и ответил, – не подлежит обсуждению, гроб уже через час привезут и саван, и всё остальное.

- Хорошо – ответила та, тяжело опускаясь на стул.

- Ой, бабушка – заплакала Полина.

- Не плачь внучка, тебе теперь нельзя плакать, Лушку не воротишь, а в тебе новая жизнь живёт, береги её – наставительно и как всегда убедительно снова заговорила приехавшая из города сестра.

- Вот и я говорю – нехорошо дыхнув, попытался встрянуть в разговор Михаил, но его прервали, загалдели приглушенно соседки вдоль стены. Это приехал на двуколке, с впряжённой в неё кобылой, местный попище - отец Тимофей. Роста огромного, размер ноги сорок восьмой, голоса могучего.

- Прости Господи! – загудел прямо с порога. – Никому не плакать, молитву буду читать.

- Чатай, чятай - заголосили бабы, а присутствующие мужики, терпеливо дожидавшиеся законной чарки, на правах сильного пола хлюпнули носами. Кот, лязгнув зубами встал, и горько помахивая хвостом отправился в чулан.

За окном прошуршал колёсами автомобиль скорой помощи. Из той самой районной больницы прибыла бригада, Мишкины деньги делали дело.

- Прошу всех выйти – деловито вошёл в дверь заспанный фельдшер. – Работу будем проводить. В смысле замораживать тело. Без этого бабку не сохранить и так
чудо, не берёт её порча.

Недовольные мужики затолпились первыми. Вышли на улицу, все мигом закурили. Вышел и Михаил со Стишковым, вышел отец Тимофей. За ними гурьбой вывалились бабки и разом ухмыльнулись беззубыми ртами. Видно никому не хотелось быть замороженной в пахнущей покойником избе.

- Братья и сестры – ходил в табачном дыму священник – Бог даёт нам жизнь одну и когда человече проживёт эту жизнь, то надо сдать её назад. В смысле отпустить душу свою, уж там Господь распорядится с ней должным образом. А тело будут помнить долго, те которые его знали. А уж как не станет тех, кто помнит, вот тогда человек умрёт окончательно. Но останутся на земле дела рук его, останутся мысли и мечты. Прости Господи рабов твоих грешных. Аминь.

- Аминь – сказала Ольга Порфирьевна и народ закрестился.

- Ну давайте моих тогда  – достал мятую пачку «Мальборо» - неугомонный Стишков. – Берите – берите, там в машине ещё целый блок.

Мужики заскорузлыми пальцами подостовали из пачки по штуке прикурили от протянутой зажигалки. Разом закашлялись. Дым отечества сладок, а эти ихние финтифлюшки такой сладости не доставляют. Вышла бабка Паша с запотевшей бутылкой в одной руке и стаканом в другой:

- Давайтя помянем Лукерью добрым словом.

- Чяво не помянуть – облегчённо зашевелились мужики. – Мы завсягда. Мы ня против, поди - ка. Земля пухом и царствие небесное.

- Сами тока – отдала склянку Прасковья. – У нас свои дела – бабские. Гроб привезут уж вы пьяными – то не будьте, мы ж не поднимем яё, в домовину – то. Ляпунов вон пьяный был, не соображал поди.

- Не переживай, Паша – за всех высказался Егора Подшивало, бригадир бывший, а теперь помощник почтальона. – Мы норму знаем. Нам жа могилу взавтрева копать. Хоть и лето, но всё равно дело не простое.

- Прихадитя отпевать в монастырь. Взавтра в полдень. Оттуда на погост, похороним и помянем, в её же дому.

- Отец Тимофей всё ночь службу вести будет, спать некогда – вернулась в дом Бабка Паша, а когда вернулась, то в руках её блеснула ещё одна бутылка, но размером поменьше первой.

- Вот вам добавка, много смотрю мужского полу тута, на всех не хватит, что
бы не завидовали друг другу.

- Спасибо мать – закивали кудлатыми головами мужики. – Не подведём.

- Аминь! – пробасил поп.

Наутро день над селом встал яркий и блестящий как самовар. Рябила солнечными бликами вода речушки, так не похожая на ту, весеннюю, которая приняла в себя покойницу. Народ у дома Лукерьи начал собираться загодя. Поповская двуколка стояла чуть в сторонке, задрав в небо оглобли. Конь мирно пощипывал зелёную травку под забором, бдительный кот дремал в чулане возле чана с брагой. Подъехал на чёрном лимузине осунувшийся Стишков. Проверил, как сельчане копают яму на кладбище. Остался доволен и вот явился доложить бабке Прасковье. Сунулся было в карман, порыскал в закромах, но там – то его ждало разочарование:

- Забыл!

По улице промчался столб пыли, до того серый, что испугались воробьи рассевшиеся на проводах. Но может они и не его испугались, а двух носатых воронов, прилетевших с погоста, узнать долго ли ещё ждать. Получалось, что ещё не скоро и, они, подобрав под себя ноги, зашуршали крыльями назад.
Ближе к полудню собралась практически вся деревня. Человек сто, может более. Тут же старалась не шалить местная ребятня. Прибыла и стайка девочек, с вплетёнными в косы чёрными шёлковыми лентами. Пионерские галстуки классная руководительница, Маргарита Васильевна, надевать запретила. Они особо и не расстроились от этого. Стояли в сторонке, переминаясь с ножки на ножку.
Издали посигналил бокастый автобус – катафалк. Поднимая тучу пыли притормозил у дома и остановился.

- Сейчас выносить будут – зашептались в толпе. – Царствие небесное. Как жалко – то! Внучка тока замуж вышла, поди правнучку ей скорева родит.

- Покоится раба божия. Аминь – вышел первым отец Тимофей, помахивая кадилом. – Расступитися братья и сестры.

Следом медленно – медленно вышел драпированный гроб с упокоившейся в нём бабкой Лукерьей. Четверо дюжих односельчан, подставив под его углы плечи, высоко над землёй пронесли нелёгкий груз к катафалку.

- Кто не идёт в монастырь и на кладбище – прощайтесь – зычным от волнения голосом распорядителя оповестил округу Стишков. - Пора – пора.

Но никто не подошёл, все медленно двинулись за автобусом, в котором ехала в последний путь старенькая русская женщина. Кто плакал, кто покашливал, кто горько смотрел вдаль.  Монастырские  ворота  были  распахнуты настежь. В самой глубине двора часовня для отпевания. Всё кругом красиво, ухоженно и добро. Дорожки посыпаны мелким речным песком, кусты аккуратно пострижены. Редкие удары набатного колокола заставляют вздрагивать окрестных птиц, но они, однако, не пугаются, привыкшие.
Катафалк встал, метрах в пятидесяти, не доезжая. Та же четвёрка мужиков приняла на свои плечи нелёгкий груз и похрустывая песком под подошвами двинулась в сторону ворот. Там их встречал сам отец Нифонт и стайка монахинь в чёрных одеждах. Все повязанные платами одинаково до глаз и в одинаковых же башмаках.
Отец Тимофей остановился перед ним и долго – долго клал земные поклоны истинно ему, соблюдая церковный этикет. Наконец настоятель развернулся полубоком, пропуская процессию внутрь. Михаил Рогатов поднял глаза и испуганно остановился. Среди одинаковых монахинь, уверенно стояла, потупив взгляд, Анфиса Зубова, утерянная им когда – то в суматохе праздных дней. Мир наш грешный оказывается и вправду тесен.

- Здравствуй – шепнул он, поравнявшись.

- Здравствуйте, сестра Пилагея я – также тихо ответила она.

Но сзади нажимали и подталкивали, оттого он не мог остановиться подле и шагнул дальше, да и Полина потянула за локоть. Пришлось подчиниться. Гроб уже исчез за дверью часовни. Там в жарко натопленном свечами пространстве его уже устанавливали на подставку в самом центре. Вот он чуть качнулся, словно не желая там стоять, но его бережно поддержали.

- Кто это? – недовольно спросила жена. – Где только у тебя нет знакомых. Диву даюсь. Неужели и монахиня была?

- Была, но не монахиня.

- Тогда кто?

- После расскажу, не теперь же! – разозлился Рогатов. – Ты же всегда козыряешь своей воспитанностью.

- Бывают сложные моменты, когда воспитания не хватает. Вот как теперь – огрызнулась Полина. И безжалостно отпустив его локоть, подошла к Ольге Порфирьевне. Та не глядя по сторонам, приняла её под свою опеку, как это было всегда и как будет впредь пока жива.

- С кем это твой законный поздоровывался, неужели в монастырь собрался, я представить не могу его там.

- И не представляйте, бабушка.

Но Полина чисто по чисто женскому любопытству крепко запомнила и стать Анфисы, и усталые глаза мелькнувшие из под платка, и всё остальное Что – то подсказывало ей, что они ещё встретятся.
Похоронила бабушку Лукерью уже далеко за полдень, постояли над свежим холмиком, бабы всплакнули, мужики покашляли. Стишков покурил за дальней могилой, поглядывая на фото молодой, красивой женщины.

- Что ж ты рано – то? – спросил затягиваясь.

Но никто ему не ответил. А мужики ещё до самой темноты сидели на горе у реки, в которой нашла смерть старая бабушка. Потом, посматривая на луну, запели:

- Бродяга, к Байкалу подходит…

Лошади в ночном попряли ушами и вздохнули. А чуть хмельной Михаил Рогатов на лавочке возле дома рассказывал жене об случайно встреченной монашке. О её месте в его жизни.



























Глава 14.

Сны снятся добрые и жданные, но бывают и тяжёлые – тяжёлые, даже мерзкие. Снится тот ещё патологоанатом. Вот он наливает себе стакан неразведенного спирта, вот он мирно разговаривает с ней, будто бы мёртвой, а ей мёртвой быть не хочется. Даже во сне. Вот он подкатывает к ней под бок, а сам весь из себя холодный, аж мурашки бегут по телу.

- Ну что ты подруга моя не разговариваешь вслух? – говорит он и дышит на неё выпитым зельем.

Анфисе неприятно всё это, хочет она проснуться и…просыпается. Долго – долго, в чуть пробивающемся рассвете разглядывает грубые стены кельи, трепещущийся огонёк лампады под милыми сердцу образами. На улице ещё почти темно, тихо, лишь иногда где – то в самой чаще подвывает сам себе недремлющий волк. Слышно, как кряхтя направился в сторону колокольни одноногий звонарь. Протез поскрипывает деловито, пытаясь успеть за здоровой ногой. Это ему удаётся, и пожилой звонарь доволен случаем, ухмыляется в бороду:

- Господи, спаси – сохрани раба своего грешного, спасибо тебе за новый день, который ты нам даешь сегодня, за пищу, которую вкусим. Прости всех, сирых и богатых, больных и здоровых, толстых и тонких, учёных и не очень. Мужиков прости недостойных, водку алкающих. Женщин неверных прости, горькая у них жизнь.

Тяжело привыкает Анфиса в стенах монастыря. Иногда так забудется, что фитильки лампад становятся огнями рампы. Но это приходит всё реже и реже, прошлое забывается, новое поглощает её, даёт силы. Помогает пережить жизненный излом, помогает разговаривать с Богом. Бог теперь ближе к ней, в каждой иконе монастыря, в каждой свечке, в каждом кресте, в каждом тяжёлом ударе колокола. Всё больше любит она каждодневные молитвы, вначале даже рука побаливала от постоянного труда, судорогой сводило её по утрам. Теперь уже проще и пальцы сами складываются в нужное положение для несения службы. Монахини легко и просто приняли её в свой круг. Стараются помочь, видя, как той тяжело. А может, помнят свой приход к богу, свои первые дни в монастыре. Им – то тоже помогали.
Трудно привыкается сестре Пилагее к простой монашеской одежде, к твёрдой, как солдатские сапоги обуви, к грубой монастырской пище. Трудно и постоянное пребывание других в её быту, в общем пользовании, в совместной трапезе. Одна бывает только мимолётной ночью, в махонькой келье, на твёрдой кровати.
За дверью всё чаще зашуршали лёгкие шаги. Сестра Пилагея медленно встала и поскрипывая суставами принялась делать зарядку. Процедура эта в монастыре обязательна, хотя никто не проверяет её соблюдения. Затем долго, не замечая ничего вокруг, творила молитву, стоя на коленях. Медленный рассвет пробивался в подслеповатое оконце, забранное лёгкой паутиной решётки, всё настойчивее.

«Бумммм» – ударил язык колокола в звонкую медь бока.

Монастырь разом откликнулся на это звуками шагов и голосами, звучащими поутру тихо и хрипловато. На это отозвался старый конь в конюшне, видимо его уже запрягали в лёгкую повозку. И началось тут невообразимое:

«Бумммм, бумммм, бумммм…Звень - звень, перезвень, звень…Бум – бум – бум…Бумммм…Перезвень – звень - перезвень, звень…перезвень…бум – бум…Бумм…Бумммм…Бумммм…Буммммм…Звень – звень – звень!!!»

- Ох, Господи, опоздаю! – перекрестилась наотмашь сестра Пилагея. – Ох, грех, ох, грех.

Но в дверь уже постучали. Монахиня даже чуточку испугалась от неожиданности. Но торопясь открыла щеколду.

- Доброе утро, сестра! Хвала Богу за новый день, - крадучись вошла сестра Акафия. – Спаси нас Господи от всякого лиха, от хвори и напасти. От войн и битв, от немилости.

- Господу нашему слава! – ответила гостье хозяйка кельи и чуть заметно улыбнулась.

- Поторопись сестра, нехорошо быть в отстающих.

Закипала жизнь в отдохнувших за ночь помещениях монастыря. После обязательной утренней службы, трапезы и короткого отдыха, расходились монахини на труды праведные. Кто на кухню, в помощь поварихам, кто в сад, кто в огород, в теплицы ли, в зависимости от времени года. Кто в монастырский двор, мести дорожки или чистить ночной снег.
Сестре Пилагее поручена пока забота о внутреннем убранстве главного монастырского храма и колокольни. Звонарь особенно – то не старался соблюдать чистоту, тащил на ноге и протезе всякий мусор, палые листья или ещё хуже – снег. Тот быстренько таял в тепле, отчего маленькие лужицы возникали тут и там. И упаси бог, ежели завхоз монастырский, отец Серафим, узрит непорядок. Ничего не скажет, но посмотрит яростно, прямо в упор. Словно разденет взглядом.

- Боже сохрани, сестра – встретила её старшая по храму. – Поперва собери все огарки свечные, да снеси в свечной цех, на переработку. Получи новые в кладовке, согласно разнарядки. Вымети пол. Да у звонаря приберись. Молись на иконы, не ленись. Бог воздаст. Терпелива будь.

- Молюсь, матушка.

- Нелегко поди? – оглянулась по сторонам та. – Вижу тяжело.

- Терплю.

- Ну ступай.

Сестра Пилагея приступила к работе. Но несмотря на все невзгоды и тяжесть существования в монастыре, она была словно солнечна внутри, праздник жил в ней постоянно. Колокольный звон и запах горевших свечей навсегда входили в её душу и уже давали там отростки. Монастырский уклад был нелёгок, но она долго готовилась к нему и теперь тихонько, по крупицам начинала привыкать. Поскрипывая лестницей, и протезом, и подошвой единственного башмака спустился с колокольни звонарь, брат Иннокентий.

- Бог в помощь, сестра Пилагея – поприветствовал он её, тяжело и надсадно дыша. – Кто рано встаёт, тому бог подаёт.

«Кто первый встал, того и тапки» - хотела сказать Пилагея, но вовремя одёрнула себя.

- Спасибо, брат Иннокентий, тяжело как дышите сегодня. К доктору бы Вам сходить, сердце проверить.

- Я же столько лет курил самосад, что в лёгких верно камни, как в почках. Теперь вот, как стал звонарём, не курю, да и ветром на верху – то продувает. Зимой метель до того ядрёна, что зуб на зуб не попадает. Спускаюсь вниз весь скрюченный, а теплей одеться тоже нельзя. Тесно на колокольне, да и не удобно в тулупе – то вокруг колоколов суетиться.

- Да, правильно говорите, но всё же надобно к хорошему доктору, надобно – поддержала словоохотливого звонаря монашка. – Он осмотрит, таблеток или микстуру пропишет, здоровью подмога какая – никакая.

- Согласно возраста всё. Мне – то, сестра, восемьдесят почти, через два месяца. Какие уж тут пилюли, как мёртвому припарка. Свят, не в утро будет сказано. Прости Господи и сохрани раба твоего Иннокентия.

- Однако не помешает.

- Лучшее враг хорошего – улыбнулся звонарь. – Вот у меня батя был, царство небесное, до девяносто пяти лет дожил, несколько лет назад ушёл в лучший мир завсегда говорил, что самое лучшее лекарство, это вера в Господа нашего, работа не  покладая  рук и  свежий воздух.  Песни на деревне лучше всех пел. И плясал со
всего маху. Девки вокруг него хороводы водили, а он строг был к ним.

- Радость несёте всему миру, звоном колокольным – перекрестилась сестра Пилагея. – Живое, окружающее нас, восторгается! Цветы цветут и хлеба сытостью наполняются.

- Говорит Христос: «Я живу для тебя и ради тебя!». Да светится имя его, да будет всем счастье.

- Аминь.

- Я тут нашлёпал как всегда, сестра, а прибираться тебе – почесал бороду звонарь. – Ты уж извини меня, завсегда опаздываю, утром никак глаза не открываются, пока раскачаешься, время - то и ушло, вспять не воротишь. Всё бегом, всё бегом.

Звонарь ушёл, а монахиня углубившись в свои мысли продолжила работу. Сверху подтягиваемый сквозняком, опускался запах меди и льняных верёвок. Это так пахло колоколом, изготовленном ещё совсем давно, когда колокола на Руси отливали громкие и добрые голосом. Хотя бывало и на рать великую звали они набатом, на сечь немалую. Время двигалось размеренно, приближая очередную молитву и последующую за ней трапезу. Соберутся совместно все, кто живёт и молится в этом монастыре, отнесут вкусить церковного и нищим за ворота. Те поклонятся принесшим низко в пояс и достав из сапогов и котомок алюминиевые ложки, примутся черпать постные щи.
Накормят и собаку в дощатой будке, и кур и петухов, и всякую другую живность монастырскую. Старая лошадь и овцы пасутся сами в выгоне, под присмотром деревенского пастушка, на аренде.
Тяжело привыкается Анфисе в стенах святых, а сестре Пилагее вроде и полегче. Только где ж та грань между ними, стык тот? Поди разбери, поди осознай. Вот и снятся сны по ночам. Одной сны дивные, с песнопениями, а другой мирские, святому месту неугодные.
Хлопнула дверь и в сопровождении помощниц вошёл сам настоятель. Огляделся небрежным взглядом и заговорил:

- Мир Вам, сестра. Чем занимаетесь здесь?

- Здравствуйте отец Нифонт! Вот колокольню прибираю, за звонарём. Он хоть и аккуратен бывает, но всё равно нужен порядок.

- Хвалю сестра Пилагея, вы у нас монахиня недавняя, оттого и берите себе на душу дела божеские, добрые – повернулся уходить настоятель. – Да поможет Вам Христос. Молитесь исправно и ниспошлёт он благодать на Вашу голову, дорогу укажет светлую и приемлемую. Аминь.

- Аминь – ответила монашка и глубоко поклонилась ему.

Монастырь этот вроде как исстари женский, но встречаются тут зачастую нам с вами особи мужского типа. Ну, отец Нифонт, он настоятель, без оговорок на род и принадлежность к нему, ближе всех в монастыре к богу. Сторож и звонарь, оба убогие, оба без ноги, инвалиды. Сирым надобно помогать, потом и годочков им за восемьдесят, или около того. Комара самого распоследнего и тощего не обидят. Ещё по головке погладят и усмехнутся.
А вот как же сюда попал завхоз монастырский отец Серафим, какое протеже сосватало его сюда, в монастырь женский? Как проторил он дорожку к юродивой, иногда и не юродивой совсем. Много тайн в подлунном мире. Сразу и не узришь, а узришь, не разгадаешь мгновенно.
Убралась сестра Пилагея в колокольне, до самого следующего раза, брат Иннокентий хоть и обещает, да ведь снова проспит и опоздает. Ноги у входа не вытрет, прямым ходом к колоколам. Взяла посуду для огарков и отправилась дальше.
Остановилась у лика Иисуса Христа, Бога нашего и спасителя. Зашептала молитву, освободив руки:

- Господи Иисусе Христе, сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери и всех святых, помилуй нас. Аминь.
- Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе.

Осмотрелась по сторонам и продолжила:

- Святый Боже, Святый Крепкий, Святый безсмертный, помилуй нас. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый безсмертный, помилуй нас. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый безсмертный, помилуй нас.

Перекрестилась трижды и поклонилась в пояс:

- Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.

С чувством исполненного долга продолжила свой очищающий труд. Солнце заглядывало в высокие окна и благодать ложилась на внутреннее убранство, на позолоту икон, на трепещущие язычки пламени редких свечей. С самого купола лился столб небесного света и озарял своим великолепием чуть задымлённый полумрак.

- Прости Господи! – смиренно, но с достоинством, вошла в дверь сестра Харитония с которой у неё заладились дружеские отношения. – Отец Нифонт распорядился нынче службу обеденную увеличить на пятнадцать минут, начало переносится вперёд. Не опаздывай.

- Спасибо - поблагодарила монашка, а посыльная уж устремилась дальше, с сообщением.

Так и живёт теперь эта женщина. В миру - преуспевающая и блестящая Анфиса Зубова. А по другую сторону сознания – сестра Пилагея, дщерь божья и его же невеста. Забывается уж жизнь до монастыря, исчезают привычки те, запоминаются наизусть молитвы и не тяжек крест по эту самую сторону сознанья. Месяц за месяцем чередуются друг за другом полнолуния. И светит огромный спутник прямо в оконце кельи, прямиком в душу. Вздыбается тишина голубоватая и смотрят на него, поджав хвосты, лесные звери. Но обостряется у них в это время инстинкт звериный и отправляются они на охоту за парным мясом. Даже рыбы в глубине воды, уходят в полнолуние в чёрные омуты, под охрану усов соминых.

- В сиииииинь – изнемогает юродивая. – На красной планете Марс, в кирзовых сапогах – онучах стоит на страже косяк неимоверный и кукарекает! В сииииииинь! Сииииииинь!!!

Собрала сестра Пилагея огарки и отправилась в перерабатывающий цех, расположенный в махоньком помещении, без оконцев. Там трудилась одна монахиня, сестра Устиния.

- Спаси Господи – вошла Пилагея. – Принесла вот на переработку. Все сожженные собрала. К молитве общей новые поставлю.

- Мир тебе! – глухо, будто себе под нос ответила Устиния. – Оставь теперь, а новые вон под образом, сколь надо, столь и отсчитай.

- Интересно, наверное, Вам, ведь из бесцельных огарков, совсем новые свечи создавать, в них жизнь вдыхать.

- Сколь интересно, столь и утомительно. Печь горячая завсегда, воск и парафин расплавленный. Стеарин ещё… - мгновенно задумалась сестра Устиния. – Уж давным-давно прошу у отца Серафима помощницу себе, да и секрет мастерства передать. Он только посмеивается.

- Ещё попросите – ответила Пилагея.

- Вы так думаете? – спросила та и вдруг добавила. – А идите сестра Пилагея ко мне, вижу, Вы монахиня серьёзная, делаете всё правильно, не торопясь. В этом деле спешка не нужна.

- Боюсь у меня же не получится теперь, я ведь только – только приобщаюсь к
Господу нашему – засмущалась Пилагея. – Более достойные монахини есть в нашем монастыре. И живут здесь давно и праведно.

- Другие, да не такие. Расскажу тебе притчу: - «Нет, не получится – сказал здравый смысл. Даже не пытайся – сказал опыт. Попробуй… – сказала мечта».

- Ну, если так…

На следующий день сестра Устиния предстала после утренней молитвы пред ясные очи завхоза монастырского. Утро было солнечное и настроение и без того всегда ровное, нынче стало сверх того.

- Что за просьба у тебя? – спросил, оглаживая бороду, отец Серафим. – Опять помощницу просить будешь? Видит бог, что я терпелив в таких делах, но до разумных же пределов! Ты справляешься, знаю я, свечи всегда соответствуют норме, приятно в руках держать.

- А стара душой и телом становлюсь, уйду в лучший мир, кто производство вести будет? – смиренно потупила глаза сестра Устиния. – Не подготовила ещё себе замену. От нас до ближайшей свечной лавки шагать и шагать, ноги в мозоли превратишь.

- Погоди – погоди – остановил её завхоз. – Получается, после тебя и нет никого, пустое место? Недопустимо сие деяние. Недопустимо.

- Я о том и говорю, отец Серафим, уж и помощницу присмотрела.

- Это кого же? – заинтересовался завхоз. – Обсудим, давай кандидатуру.

- Сестру Пилагею.

- Да нет! – сразу отказал он. – Она в монастыре без году неделя. Ещё и уклада нашего толком не прочувствовала, ещё в мир смотрит глазами светскими, даже и не проси.

- Вон и у звонаря подмены нету, господи помилуй, а ему восемьдесят. Кто в колокола играть будет? – хитрила сестра Устиния.

- Про звонаря знаю. У самого душа болит, кровью изводится – поправил на животе рясу отец Серафим. – Ну, давай твою протеже попробуем, тогда хоть одна забота плечи мои покинет. Может, и звонарю помощника предложишь, кто тебя знает. Оптом и откроем школу монастырскую по подготовке кадров. Бог в помощь.

- И звонарю помощницу знаю, там, что силою посильней только, не оскудела земля русская женщинами, прости господи! Сестра Харитония справится поди. Она как коз доить начнёт, так скотина слёзами плачет. Сила в руках – то!

- Ха – ха – засмеялся завхоз. – Так и плачут?

- Может и не плачут, но на грани – улыбнувшись ответила сестра Устиния.

- Ну, тогда я согласен. Пришли мне звонаря на беседу.

- Пришлю, батюшка.

Так вот и получила сестра Пилагея постоянную работу в монастыре. Теперь утром, после молитв и трапезы приходила она сюда, в распоряжение сестры Устинии и до самого вечера, с перерывами на молитвы производила вместе с ней церковные свечи. А их надо было много для нужд веры, значит много и труда прикладывалось, много волдырей от ожогов на руках залечивать. Огарки им приносила теперь совсем молоденькая возрастом послушница, только – только вошедшая в ворота монастыря.

- Ты руки – то не береги, не береги – учила Устиния. – Не убирай. Свечи, они тепло любят и ласку. Потрескивают после – сгорая.

- Я и не отстраняюсь – оправдывалась Пилагея. – Горячо только.

Так и шла теперь её жизнь. Молитвы, свечи, сны ночные. В свечном цехе летом жарко, зимой тепло. Особенно осенью хорошо. На улице дождь, слякоть, а тут свечной массой пахнет и уютно.
Колокола разрывают своим звучанием устоявшуюся тишину, на болоте лопаются пузыри, грызёт удило старый конь. Кто не пробовал монастырской жизни, скажет трудно, а те – живущие здесь этого не замечают.
Время для всех одинаковое…
На пасху сходит на них благодатный огонь. Верят они и молятся, что б сходил тот огонь вечно, покуда будем мы жить в этом мире, покуда будем верить в Христа, бога нашего, покуда не оскудеет рука дающего…
Так и живёт она теперь и верит в проведение божье, в человеков верит и ночь тёмную…















Глава 15.

Нелегко и Полине. Как – то сразу не заладилась жизнь с мужем. Михаил и ласков, и добр, и в деньгах недодачи нет, а нет удовлетворения. И шевелится уже под сердцем новая жизнь. Тягостно по ночам, когда шумит городской ветер в пыльных кронах стареющих лип. Тот чувствует незадачу, во тьме балкона смолит свои ядовитые сигареты, хоть и запрещает она ему.

- Не кури, пожалуйста, дымище свой, вредно мне, говорю – говорю, как о стенку горох, люби хоть кого – то на белом свете. Как ты без любви? – раздражалась она постоянно. – Жалко тебя.

- Не надо меня жалеть! – реагировал Михаил. – И стыдить не надо. Что ты на помойке меня нашла? Я другим фору дам наперёд. И отыграю её потом. Вон Стишков покуривает себе в машине и рад этому. А всё оттого, что не женат.

- Я тебя, наверное, уговаривала с утра до ночи? Сам одно и тоже молотил. Выгони ты этого подхалима, вечно торчит здесь. Скоро спать около нас будет. Брат – не брат.

Она стала теперь нетерпима, после того как зашевелилась под сердцем новая жизнь. Ела солёные огурцы и в ней закипала злоба. А когда злоба переполняла сущность её, то бежала в ванную, к раковине и там выворачивала себя наизнанку. Всё в квартире стояло не так, а столетний столетник выставила на лестничную площадку, где его в мгновение ока и прибрали к рукам соседи. Однажды в поликлинике набросилась на врача, показалось ей, что та жвачку жуёт лимонную.

- Да, что Вы женщина? – искренне удивилась врачиха. – Я жвачку никогда не применяю. Не люблю.

- Значит, до меня жевали – не согласилась Полина.

- Может чай пила с лимоном?

- Со жвачкой пили, а теперь отказываетесь! Мы бедные роженицы тут мучаемся, по – всякому стараемся запахов избегать, а Вы?

По ночам смотрела открытыми глазами в прозрачное окно. Там огромная луна переговаривалась неслышно со звёздами. Шуршали ветками огромные деревья во дворе и шустрые троллейбусы искрили на перекрёстках. Михаил похрапывал, оборотясь лицом к стене. На ней огромные цветы, разбросанные по всей площади, казалось тоже пахли и от этого её сильно подташнивало. Любила запах «Доширака», отчего муж купил его несметное количество, что бы время от времени заливать кипятком содержимое упаковки. Сам – то после этого заворачивал нос в сторону и дышать мелкими глоточками.
Ничего не радовало Полину, Добрая Ольга Порфирьевна, со своей стороны, старалась внучку её не расстраивать, но та находила расстройства сама. Находила и распаляясь, запускала руку в банку с огурцами, после чего бежала в ванную комнату.

- У меня же в деревушке, за городом, избушка на курьих ножках есть, давай я отпуск возьму и рванём туда, на свежий воздух – предложил однажды, не сильно веря в положительный ответ Михаил. – Молоко парное или козье. У соседей коза, красивая такая, белая.

- А что? – загорелась вдруг жена. – Ты никогда не говорил про домик в деревне. Скрывал.

- От родителей остался, так сказать отчий дом. Один – два раза в год посещаю могилки. Там ещё дядька лежит, отцов брат - в душе порадовался Рогатов. – Тогда собирайся, день – два и отправимся.

- Прямо завтра давай! – настаивала Полина. – Что ждать – то?

- Ну мне ещё подчинённых навострить на выполнение задач, дела кое – какие завершить. Давай через два дня.

- Хорошо – обрадовалась Полина. – А бабушку возьмём?

- Почему нет?

- Бабуля, собирайся с нами вместе в деревню, за грибами ходить будем и за ягодами! – закричала она в другую комнату.

- Я за орехами шибко люблю – быстро вошла Ольга Порфирьевна. – Они уж, наверное, отошли. Можно и по – грибы.

- Ну, вот и решили, тогда я быстренько ухожу по – делам, а вы начинайте потихоньку собираться – подытожил мужчина.

Деревня та расположилась прямо за кольцевой дорогой и представляла из себя две большие улицы. С одной стороны роль околицы выполняла хмурая речушка, сплошь утыканная по берегам плакучими ивами. Пацаны заводили под них хищные бредни и ловили щурят стаями. Со второй распластался во всю длину заросший деревцами овраг. С третьей подкрался прямо к крайнему дому лес, с прорубленной в нём просекой дороги. С четвёртой колосилось, редкое теперь, колхозное поле.
Из удобств только два колодца, правда с чистейшей водой. Свет худо – бедно горел в окошках. В середине одной улицы махонькая столовая, с отличными русскими щами. На другой сельский магазин. Газа не было. «Зачем он нашим людям?» - решило руководство, а самое высшее узаконило. Летом ветер гоняет пыль по просёлку и весёлые смерчи собирают, как старые тряпичники в один столб галоши, пожелтевшие, трясущиеся от страха газеты, и пластиковые бутылки. Зимой жгучие метели выметали снег с поля и собирали его в одно место, сугробы росли высотой со скирду.
Маленький Мишка Рогатов жил здесь до самого призыва в Красную Армию. Запускал бумажные кораблики по весенним ручьям, проваливался под зыбкий лёд осенью. Первый раз в жизни поцеловал девчонку, правда, не ту которую хотел, но всё же. Аж в седьмом или шестом классе. Первый раз закурил, выпил стопку самогона, подрался. Страшно гордился фингалом тем. Окончил среднюю школу.
Приехали ближе к обеду. Полину три раза пришлось выпускать на волю. В животе кто – то шевелился, реагируя на сплошные ухабы дороги. Эх, пути наши Российские!

- Есть хочу! – закапризничала она. – Догадался кто нибудь в этой семье сделать бутерброды? Где твой Стишков?

- Ничего нет, внучка – вздохнула Ольга Порфирьевна.

- Стишков на хозяйстве остался – отмахнулся Рогатов. – Здесь же столовая есть. Сейчас подсуетимся.

- Быстрее! Умру с голода – настаивала жена.

- Умрёшь ты не от этого – улыбнулась Ольга Порфирьевна.

Около точки общепита кучковались два мужика, с крайне подозрительными лицами. Один, трясущимися руками скручивал самокрутку, табак сыпался мимо газетного лоскута, прямо на землю. Другой туманно смотрел вдаль, наверное, ожидая у моря погоды:

- Мужик, дай два стольника на пиво, безвозмездно!

- Бог подаст – не согласился с ним Михаил.

- Подай – нахмурилась Полина. – Жалко тебе, видишь, народ страдает.

- Наш народ терпеливый – сказал муж на это, но выдал мужикам пятьсот рублей, одной бумажкой.

- Спасибо, благодетель наш - готовы были целовать его руки местные аборигены. - Дай тебе Христос здоровья!

- Как мало надо человеку для счастья, сейчас купят бутылку, опорожнят её в один присест, обо всех забудут, жена ли, дитё. Захмелеют изрядно песни запоют, у
речки, купаться полезут, но не утонут. Сестричка моя не убереглась – вступила в разговор бабушка. – Царство ей небесное.

Первое что они увидели глазами, войдя в столовую, был огромный плакат над окошком раздачи. Кособокими буквами, вилявшими туда – сюда и в сторону, было неопровержимо написано:

«ПАЛЬЦЕМ И ЯЙЦАМИ В СОЛЬ НЕ ТЫКАТЬ!

Жгуче пахло щами. И ещё рыжими тараканами. Вы скажете они не пахнут. Позвольте Полине с этим не согласиться. Её рвало в открытое окно столовой минут десять. Чайное блюдце, полное жёлтой соли, стояло на каждом столе. И стоило Полине взглянуть туда, как всё начиналось сызнова.

- Забери меня отсюда! – просила она мужа в коротких перерывах между приступами. – Или я рожу прямо здесь.

Полина в беременность эту изменилась и не в лучшую сторону. Иногда, как теперь была попросту груба и бестактна. Могла долго выражать свою точку зрения, хотя другие с ней не соглашались. Чужие мнения её не интересовали. И никто не знал, сохранится это в ней и после рождения ребёнка, либо нет. Всякие случаи бывали в мире, всякие.

- Ну, что ты такое говоришь, милая Полюшка! – рассердилась Ольга Порфирьевна. – Люди кругом слушают, некрасиво и вульгарно. Где ты набралась таких беспробудных слов. Раньше за тобой этого не замечала! Следи за своей речью – то.

- Что мне люди? Они беременные что ли?

- Это не даёт тебе права показывать свою распущенность, своё безобразие и бестактность – не успокоилась на этом старушка.

- Скоро кусать других станет! – вмешался муж. – И я примерно знаю, кто это будет первым.

- Тут и знать нечего – срочно поспешила к окошку Полина, и где её снова выворотило наружу.

- Дайте нам что – то собой – попросил в окошко Михаил. – Да мы пойдём отсюда, иначе я за неё не ручаюсь. Можно даже холодного, мы когда дома будем - разогреем.

- Сейчас – сейчас – засуетились на раздаче. - Мы вам в большой термос щей вчерашних нальём, котлет десяток в кастрюлю, в другую пюре картофельное, и чайник компота. Только верните опосля посуду, а то у меня из зарплаты вычтут стоимость. Себе в убыток сработаю.

- Обязательно – заверил Рогатов. – Сколько с меня?

- Давайте тышшу и поладим – ответили из окошка. – У нас тут недорого всё, из своих продуктов, можно сказать.

Уже дома, оглядевшись и умывшись Полина с удовольствием, за обе щеки, уплела тарелку щей, заела их двумя котлетами, запила компотом. Довольная, отвалилась на спинку стула. Тот старчески закряхтел было, но сдюжил и стал ровно. После трудностей дороги и сытного обеда всех потянуло в сон. Полина улеглась в махонькой спаленке на кровать с пружинным ещё матрацем. Бабушка старательно накрыла её пледом, на котором раскрыл свою огромную пасть полосатый тигр. Сама легла в большой комнате, на диване под образами, аккуратно завешенными вышитыми полотенцами. Накрыла ноги огромным пуховым платком. Михаил вначале крепко накурился и по прогибающейся лестнице поднялся на сеновал. Рухнул на зашуршавшее сено и бережно закрыл глаза. Где – то под стрехой шуршали мыши, пахло клевером и прошлогодним дождём.

- Хорошо! – оповестил их Михаил и не сомневаясь уснул.

За стеной закукарекал соседский петух. Вслед заквохтали куры, но он этого уже не слышал, похрапывая. Прошли по улице, громко распевая пьяные песни давешние мужики. После чего тишина нагрянула на всю деревню, такая непроходимая, что не верилось даже.
Часа через два кто – то крикнул за калиткой:

- Есть кто дома?

Михаил проснулся. Потягиваясь, встал и мигом спустился с небес на землю. Вечерело. И в этой ранней смуглости вечера он приметил за воротами женщину. Краснея ушами, узнал. Давняя любовь Натаха Древлянина.

- Привет, Наташка, ты как здесь? – поздоровывался и оглянулся на дом, за окном промелькнула чья – то тень и исчезла словно фантом.

- Здравствуй, Миша! Вот, сказали, Рогатов приехал, пришла посмотреть на тебя, пустишь за калитку – то?

- Запросто – отодвинул он щеколду.

- Я же живу с прошлого года здесь, замуж вышла за Пашку Лисина, ты ему у столовой сегодня пятьсот рублей давал – горестно начала она. - Выпивать он рьян,
вот как теперь.

- Зачем пошла за него? Других полно.

- Одной – то не лучше. Первый муж всё попрекал меня, что не девушкой за него вышла. Но ничего не исправишь. Ты же знаешь почему. Теперь – то уж его нет, но плохо жили.

Дружили они с Наташей в десятом классе. Сильно дружили – напропалую. Перед самым выпускным вечером в школе, на тусклом рассвете, уговорил он её. Завёл в старую древлянинскую баню и повалив почти бесчувственную на полати, наполовину разорвал, наполовину снял лёгонькое, летнее платье. Забрался под девичий лифчик грубой рукой и ухватил ею вздрогнувшую грудь. А там, под нею, белым зайчиком билось трепетное, испуганное сердце, готовое вырваться наружу.

- Чой – то у нас кровь на полатях, в старой бане? – загадочно спросила через день мать. – Уж не хулиганил ли кто?

- Не знаю – пробасил Мишка. – Может куры или петух подрались.

- Смотри парень! – о чём – то своём подумала мать. – В армию уйдёшь, а нам с отцом расхлёбывать.

А на выпускном они и поссорились. В первый и последний раз. Настала осень и он примерил кирзовые сапоги, на целых два года. А Наташа уехала в большой город, учиться на врача. С тех пор не виделись и вот встреча.

- Ты, помнится, на врача училась, или я ошибаюсь? – озадаченно спросил Михаил. – После школы ведь поступила.

- В медпункте здешнем старшей медсестрой и работаю – подняла глаза женщина. – Уколы делаю, да давление замеряю иногда. Температуру ещё. Капельницу мужу после запоя ставлю.

- Святое дело!

- Миша, кто это у нас сегодня в гостях? Приглашай в дом – отодвинула оконную занавеску Полина. – Некрасиво на дворе держать!

- Идём, я тебя с женой познакомлю.

- Нет – нет, я спешу – заупрямилась гостья. – В следующий раз.

Заторопилась к калитке. Уже там, повернувшись, помахала рукой. А Рогатов долго ещё, через забор смотрел ей в след, пока лёгкая фигура ближайшем проулке
не исчезла.

- Только успели приехать, а уже твои девки на двор, удивляюсь я – забрюзжала жена, как только Михаил ступил в горницу. – Когда это только закончится, сил моих больше нету. Ужинать иди.

- Да вроде рано!

- В магазин ещё надо слетать, продуктов закупить, да в столовую посуду вернуть – вступила в разговор Ольга Порфирьевна. – Мяса какого, может рыбки, хлеба, консервов, фруктов…Всего не перечислить, лучше я сама с тобой. Там и определимся.

- Тоже мне, лётчик – злорадно ухмыльнулась Полина. – Кот мартовский.

- Я снова предупреждаю тебя – насупилась бабка. – Не будь такой агрессивной, привыкнешь, так на всю оставшуюся жизнь останешься. Ходи после по врачам всяким, психологам.

- А что он при мне, бывших во двор водит?

- Одноклассница.

- Знаем мы, плавали – снова улыбнулась жена. – Одноклассницы просто так в дом к мужикам не ходят. А вот бывшие наоборот, только и ждут, только и ждут момента. Муж поди есть?

- Ты его видела.

- Где же?

- Я ему пятьсот у столовой вручил, одной бумажкой. Согласно твоего совета. Добрые же мы. Клеймо ставить негде - принялся объяснять Рогатов, но его теперь плохо слушали.

- Во, он пока пьяный, она к тебе – раскраснелась Полина. – Стыда нет совсем, ну ни капельки!

- Эх, Полина! – только и сказала Ольга Порфирьевна.

Ужинали в гнетущей тишине. Однако на аппетит Полины это не повлияло никак. Она определённо порешила поправиться в деревне, на Русских щах. Вечер выдался сегодня тёплый и пахнувший пылью. Со стороны оврага, медленно набычиваясь, заходила дождевая тучка. Ласточки оттого носились над землёй низко – низко задевая ту брюшками. Соседский кот запрыгнул на плетень и облизываясь посмотрел по сторонам. Ему за птичками охотиться сегодня было неохота. Сыт. Дождь прошёл глубокой ночью. Неторопливый и обстоятельный.
А на следующий день случилась беда. Утро встало умытое и солнечное, хотя отголоски ночного дождя ещё ощущались. На ветках кустов бузины висели тяжёлые капли влаги. Где – то далеко стрекотал в поле трактор. И огромные лики садовых ромашек, только – только просыпались, а уже в палисадник рогатовского дома явились двое.
Один – Пашка Лисин, отворачивая синее с бодуна лицо, тащил за волосы как на аркане другую. Это была Наталья. Та плакала и сопротивлялась всеми силами, но силы эти были неравны. Испуганный соседский кот огромным прыжком перелетел через плетень и мигом исчез в кусачей крапиве. В зарослях ему сподручнее, завсегда там прятался, даже запас еды имелся.

- Иди – иди – изрыгал проклятия мужик. – Вчерась бегом бегала повидаться, добрые люди сообщили! Повырываю волосья – то! Прощелыга изворотливая, покалечу!

- Одноклассник, Мишка Рогатов, из города приехал, с женой родной, а та беременная! – вырывала голову Наталья. – Отпусти, паразит!

- Я тебя щас отпущу, на задницу не сядешь! Давай его сюда!

Внутри дома зашевелились. Вставать в такую рань там не собирались, но от судьбы не уйдёшь. Михаил на сеновале, всё же  поднялся шурша сеном, натянул на голые ноги тренировочные штаны, сунул ступни в калоши. Поторапливаясь спустился до половины лестницы и уже оттуда закричал:

- Ты, что, бандит делаешь? Она же женщина!

Лисин заслышав мужской голос остановился, отпустил волосы жены и не смотря по сторонам ответил:

- Моя баба, захочу валяю, захочу к стенке приставляю. А ты биббибсмен городской, вали в свои столицы, объегоривай там народ честной. Тут тебе не тама, тут мужики справные.

- Что ж ты такой справный, пятьсот рублей от меня принял? – проворчал Рогатов и пожалел, что нет с ним верного Стишкова. Нельзя без охраны в народ ходить.

- Это у нас крызис, финансы поют романсы. Ты, что мою жену вчерась, вот прямо тут, всю излапал. И за грудь, и за прочие места. За некоторые даже дважды. Да я тебя, за такие дела в порошок сотру и свиньям откормлю. Они этот порошок, дюже любят. Некоторые чавкают при этом и облизываются. После спасибо говорят и в глазки заглядывают. Красота. Пробуй. Хочешь? – выговорился Пашка.
И довольный отвернулся.

- Пока не очень – отказался Михаил.

- Тогда гони тышшу! Нет две! Ещё другу мому Гришке.

- А хо – хо, не хо – хо? – спросил Михаил, краем глаза наблюдая за спускающейся с крылечка Полиной. Сзади её поддерживала полуодетая Ольга Порфирьевна.

- Ты кого посылаешь? Меня? – завопил не своим голосом Лисин, нагибаясь за колом валявшимся тут же.

- Пашка, не смей! – потащила его за руку жена.

Но того было уже не остановить. Не разбирая ничего вокруг, он с ослиным упорством попёр на Рогатова. Теперь уже и Полина попыталась схватить его с другой стороны. Теперь уже и бабка, раскрыв от ужаса рот, завизжала. Удар о спину Михаила был силён и внезапен. Тот только охнул негромко и опустился на колени в пыль. После чего свалился набок и затих. Самое страшное, однако, случилось позже, когда он разворачивал кол в другую сторону. У него же два конца и вот вторым он угодил точно в живот Полины. Та не произнося ни звука, тоже в беспамятстве оказалась на земле.

- Что ты наделал!? – закричала Наталья и рухнула рядом.

А перепуганный Пашка Лисин дал дёру за калитку и в мгновение ока исчез за поворотом. За ним устремился бродячий пёс, разбрызгивая вокруг слюну. Вскоре и тот исчез вслед за мужиком. Только злобный лай ещё долго доносился оттуда.
Через час одна за другой прибыли скорая помощь и ободранный УАЗик набитый полицейскими. Одни осматривали Полину и Михаила. Трогали мягкими руками в латексных перчатках ушибленные места, качали головами, а один даже цокал языком. Серьёзных поломок не находили и больше всего их волновала бабка, стонавшая в доме. Другие допрашивали Наталью:

- Зачем пришли с мужем на пару?  Чего хотели? И нет ли в них злого умысла? - Наталья отвечала с достоинством и подробно. Вскоре стражи порядка зашли в тупик и расположились возле колымаги покурить. Перекур к хорошим мыслям не подтолкнул и пришлось им задавать старые вопросы на новый лад. Время меж тем текло себе от обеда к вечеру. Подул слабенький ветерок и полицейские бодро вздохнули. Ольга Порфирьевна меж тем лежала в горнице, на кровати, с мокрой тряпкой на лбу. Ей в данной ситуации получалось хуже всего, там, на улице народу много, компания, друг с другом ведут беседу, но тут лежи себе в одиночестве, костями поскрипывай. Волновалась она о детях, а более всего о не родившемся ещё человечке. Не смеющем постоять за себя.
Вскоре отпустили всех: Михаила и Полину под присмотр местных врачей, а Наталью до поимки мужа под подписку о невыезде. Бабушке дали сорок капель валокордина. Проспала она с них ночь и половину утра.
В этот вечер народу на селе было о чём говорить. Перемывали косточки все, от мала до велика. Даже старейший на деревне дед Матвей, девяносто восьми лет от роду, спросил:

- А чяо ж теперь пышеницу – то убирать до дожжей не будут?

- Будут, дед, на силос – отвечали ему и улыбались в полный рот.

А на утро нашли и Пашку. Сдал его лучший друг Григорий. В ночь вернулся и кот из крапивы. Хоть какое – то событие в деревне, но чуть и не кончившееся трагически. Пятнадцать суток ему всё же дали. Другим в назидание. Наталья обед в каталажку носит. Неисповедимы пути твои, Господи.






























Глава 16.

В пятницу, тринадцатого, с самого постного утра полил на болото и гать ниспосланный Господом нашим, наполненный влагой туман. Громоздкие капли конденсата стучались в слякотное железо покатых крыш послушнических келий и позолоту куполов. Непонятные звуки бродили взад и вперёд по гати, таскали за собой сырость, сталкивались лбами и, распоясавшись вволю, набрасывались на обидчика.
Потрескивает под усталым образом фитиль лампадки, отчего тень монахини не умещающаяся под потолком, залезает на перерубы, прячется под лежанку, ломается пополам. Жёсткое, словно стесняющееся кого-то узковатое ложе, синеватая простыня и такая же наволочка. Не замаранный полосатый матрасик, величиной с небольшую подушку и лопоухая подушка, размером сопоставимая с минимумом. Тёмный лик под самым потолком, освещенный всё той же лампадой, кажется вот намерен что - то сказать, но в самый последний момент откладывает общение.
На улице, в монастыре туман, а в келье сухо, отчего молитва не отсыревает сказанная шёпотом и с надеждой. А не утихает тревога меж божественного слова, оттого как в ртути тумана бьётся из последнего конь, подаёт голос, да слышащему его. Но кто-то ещё серый будоражит непокоем благость обители, шаг за шагом приближаясь к не закрытой калитке конского стойла. Быстро стемнело и грачиный табор незваного гостя не видит, оттого как кудлатое море тумана, проглотило все яркие пятна. И свечное тиснение окон, и фонари, и полнолунное светило, непонятно откуда взявшееся на небе.
Пятница, тринадцатое, полнолуние…
И вот ветер явился откуда то и без натуги всякой прикрыл скрипуче калитку. Полетел-побрёл дальше, в самое сердце тумана, в самую гать. Там ударился о кочки, сделался обиженным и засвистел, как соловей-разбойник. Серый же шагнул ещё раз и упёрся сухим носом в преграду, а конь изводился хрипом и ломал зубами железное удило.

- Господи Боже наш, Едине Благий и Человоколюбче, Едине Святый и во святых почиваяй, Иже верховному Твоему апостолу Петру явивый видением, ничтоже скверно, или нечисто миети, от Тебе сотворённых на пищу и в наслаждение человеком, и сосудом Твоим избранным, апостолом Павлом вся чиста чистым заповедавый: Ты Сам, Владыко Пресвятый, призыванием страшнаго и пречистаго Твоего имене, и знамением Честнаго и Животворящего Креста, благослови и очисти мя, Раба твоего осквернившагося от Всякаго неприязненного духа, от всякого мечтания и гада ядовитаго, от всякого беззакония и от всякия лести, от всякого потвора и от всякия суеты, и от всякого недуга, и от всякия язи, и от Всякаго противнаго злодейства Диавола. И ныне недостойнаго мене раба Твоего сподоби по Твоему милосердию служити…
В дверь кельи будто постучали, вкрадчиво так, что спавший за иконой паучок, проснулся было, но тут же повторно и уснул второпях. Тихо в небе, а по гати нерасторопный волдырь газа лопнул расшвыряв по сторонам свои ошмётки.
Опять постучали. Опасливо и почти беззвучно. Монахиня устало отложила потрёпанный Молитвослов, огляделась. Сегодня посещения всякие запрещены до особого благоволения, а тут страшась кто-то пришёл к ней. И не открывай тогда, поберегись терпеливо, восстань молитвой. Крючок накинут на пробой, надёжно – не надёжно, а чистоту обители блюдёт. Но любопытно:

- Закрыто теперь у меня – прошептала сквозь дверь. – Запрещено ныне и грешно будет. Приходите в посещаемый день.

В ответ стук – не стук повторился. И так будто кто-то стоял за дверью, и переминался с ноги на ногу, и вздыхивал слабо – слабо. Неспокойно в мире, так и витает, так и витает мужской дух, наползает из-под створки. Закричал словно хрипло заштатный петух, как и откуда здесь ему очутиться?

- Боже милостивый, не дай мне ослушаться, не позволь оступиться – а сама уже запор открывает, быстро творит на себе широкое знамение. – Умилостиви, Господи. Поверх моей силы святотатство, как мне управиться?

Открылась келья, а на пороге отец Серафим, завхоз монастырский. Поднял бледный, вопрошающий взгляд, а там смятение. И ряса проглажена плохо на нём, с одного плеча свисает ниже, чем с другого. Крест на бок сбился:

- Угостишь ли чарой сырой воды, сестрица? В горле пересохло от трудов благих, монастырских. Всё о вас забота, о послушницах. И день и ночь.

А сам заметно волнуется, что бы ему беспокоиться, при должности в Божьей обители. И начальствует, и поклоны Всевышнему бьёт. Знает все законы, знает и ходы-выходы, над монахинями власть. С юродивой не разлей вода.

- Почему не угостить, вода дар Божеский, поделюсь я – вздрогнула сестра Пилагея, в миру Анфиса Зубова. – Холодна только. Аж зубы ломит от стужи в посудине той.

- Ништо – шепнул гость. – У меня зубы терпеливые.

Взял ковшик деревянный из рук Пилагеи, с остановками отпил с краешка, несколько капель упали на грудь чёрной сутаны, что привело разом обоих к мимолётным улыбкам и напряжение опало будто, растаяло в тумане.

- Присяду я у тебя, не обессудь, усталость спину гнёт и подошвы горят от ходу по помещениям монастырским, ведь плоть моя не молода, отдыха требует. А тебе
ниспошлёт Бог здоровья!

- Непременно – потупилась монашка. Она уже чувствовала нехорошее, уже заболела её душа, уже не хватало чуть воздуха. Но не показала пока, что вида, и во
второй раз повторив, - непременно.

- Как же Вам живётся в монастыре? Времени ухода от мира прошло совсем не много, Вижу я как меняется настроение, то грусть, то радость, то смирение. Неправильно это в Божьей обители, должна преобладать радость от жития в месте служения Господу нашему Иисусу Христу! – присел на низенький табурет завхоз монастырский. – Вера главенствует тут, дённо и нощно страдайте.

- Страдаю я – выдавила из себя монахиня. – Даже во сне. Мирское всё мне грезится, всё зовёт за собою, боюсь согрешу. Слаб дух во мне, не намолила ещё силы, не накопила вместе со смирением. Подталкивает сомнение. Будто кто шепчет в ухо: «Вернись…»

Странным огнём мелькнули глаза служителя монастырского быта. Тайный умысел таился в глубине, коль кто-то пригляделся бы к ним беззастенчиво. Захрипел за стеною конь. Ему тоже теперь не больно сладко, принёс туман запах, кочевряжится еще, повиснув на остриях частокола. Запах тот звериный, расправой подёрнулся.

-Что й лошадь юродиевская колготится без дела, овса ль не дали? – вопросил сам себя, и сам себе и ответил, - корм неплох, не в долгах на конкурсе выбирал.

- Неспроста – вздохнула сестра Пилагея. – Вот до тумана конь спокойничал, хрустел зерном, даже в келье у меня слух слышался. А непогода наползла, рык какой то случился, со стороны леса. Забор то, батюшка, ветшает. Сами знаете.

- За все досмотр требуется, а глазев только два Бог дал. Как тут расстараться не обмишулившись – встал на ноги отец Серафим.

- Трудно Вам.

- Да уж нелегко – придвинулся совсем уж близко к послушнице монастырский завхоз. – Настоятель ещё придирается за все недочёты, строг. А я тружусь истово.

- Спаси Господь!

- Ты меня, голубушка, не бойся – часто – часто и гулко задышал прямо в то ухо, за выбившийся из – под воротника уголок чёрного плата. – Не обижу, привечать буду, облюблю всю!

- Да что это Вы батюшка? Опомнитесь! – поняла всё Пилагея. – Таков грех не замолишь, сколько постами не мори, сколько не плачь.

- Пусть – хрипло выдохнул тот.

И тут под шалым ветром отворилось окошко кельи, вздрагивающий туман, пропахший сыростью, спрыгнул оттуда вниз, ударившись кудлатой головой о половицы. Туман этот, густой и неопрятный, заплясал было медленный танец, но ударил колокол единый раз, будто звонарь зацепился в полутьме звонницы за колокольный край. Будто скатилась по нему большая слеза и за отворотом пасмурного неба вскрикнули торопливо ангелы, и перекрестились на большой дороге медленные путники. Ржал и звал подмогу старый монастырский конь, отвечало ему из–за гати самовольное эхо, казалось целый табун там и тут подаёт хриплый голос. А голодный волк уже рвал потерявшей половину зубов пастью тёплую плоть, дымящаяся кровь ударила ему по глазам тонкой струёй и он, подняв морду вверх, засмеялся. Страшен был кровавый звериный волчий смех, что спряталось всё живое и не живое в норы, захлопнуло за собой двери и накинуло на пробой спасительные крючки. От этого хохота драный туман в келье счёл за благо встать на колени и юркнуть в спасительную темноту под лежанкой.
И тогда завхоз монастырский грубо и беспардонно схватил закаменевшую плоть женскую, отчего та брезгливо отпрянула. Но он швырнул её на жёсткое ложе и грузно навалился сверху.

- Не надо, прошу! – шептали её пересохшие губы. – Изыди!

- Благословляю! – драл он на ней монастырскую одежду. – Смирись.

И тут над миром ударил гром. Затрещал, пугаясь наэлектризованный воздух, отчего перестали трястись листочки у осины, из-за поворота вылезло наружу эхо, усиливая эффект. А следом молния распластала пополам, хмурое, в белых прожилках небо. Долго ещё и беспробудно гулял по окрестностям монастыря промозглый бродяга – ветер. Рвал с клёнов и берёз зелёные ещё листья, выстилал ими невесть откуда взявшуюся лужицу, что б походила она на ниспосланное богом нашим покаяние, что б навалилась на кого - то тоска в цвет этих листьев, тоже падших. Шумела в голос остролицая осока на болоте, словно не верила в произошедшее, словно дарила надежду. Но грязный на груди туман полз по земле не оставляя за собой следов и махонькие птички, заблудившись в нём, напрасно раскрывали в беспомощном крике клювики. И ещё случилась молния, со всего разбегу ударила в темечко старого дуба, отчего сизый дымок потянулся чуток в сторону от накренившегося ствола. Ветер тут принялся дуть в самый очаг дубовой раны и потому видно дым сгустился, вытолкнув из себя пламя.

- Вот и хорошо – оправил рясу завхоз. – Вот и славно. А бог простит, верь мне, молись и обретёшь.

- Удавлюсь я – всхлипнула сестра Пилагия, прислушиваясь к шагам за дверью кельи. Кто – то там шёл, глубоко вздыхая и чуть – чуть покашливая. Приблизился к ним и затих, переводя дыхание. За окошком же продолжал хохотать сытый волк, и испугавшийся туман отринул от него, спрятавшись за подвернувшиеся кусты. Туман же такой весь из себя нежный, опрятный и белый.
Створка распахнулась и удивлённый настоятель, отец Нифонт остановился у порога, не понимая того, что творится в глубине кельи.

- Что же здесь происходит? – спросил он, повернувшись к Пилагее.

- Вот отец Серафим испить воды попросил, - прохрипела монахиня, – не отказала я. Слаба, думается, ещё духом, слову строгому не противлюсь.

- Лжёт она святой отец, я мимо проходил, а она дверь отворила и чуть не насильно завела. Сказала, свечи у неё плохо горят. Я поверил, моя это работа – не дал договорить завхоз. – Я порядок хотел соблюсти.

- Каков же это порядок! Грех это и распутство! В святой обители! – вскричал отец Нифонт. – Когда другие монахини в молитвах своих обращаются к богу, вы прелюбодействуете в келье, прежде грехов таких не зревшей.

За стенами, может последний раз в своей жизни заржал безнадёжно конь. А на дальнем конце болота душераздирающе завопила выпь. Волглый туман, тяжело раскачиваясь, поднимался вверх, по стенам храма. Вот он добрался до окон, вот теряя силы, прилёг на крыше. Было слышно, как выжатая из него влага без шанса на спасение громко шлёпается о землю. Вот туман – отдышавшись, поднялся, задыхаясь выше, зацепился отростками рук за православный крест, закутал его, как живого. Но вдруг звонко зашумел, не своим голосом, набатный рельс:

- В сииииииинь! – кричала юродивая. – Сегодня не тридцатое февраля, а волк коня нашего зарезаааааааал, зареаааааааал, зарезаааааааал! Тяжела дорога чрез болото, на чём я поеду!!! Горе нам горькое! Не сберегли!

- Что это там, у конюшни кричат? – вздрогнул настоятель. – Про волка будто, я в ночь слышал, выл он на болоте, тоскливо так и заполошно. Беда ещё одна, что ли случилась? Прости Господи!

- И про коня ещё слышно – всхлипнула Пилагея.

- Я пойду, посмотрю, отец Нифонт, после доложу Вам всё – попросился отец Серафим. – Можно ли?

- Я пока Вас отстраняю от служения в монастыре, сам узрю – неприветливо ответил настоятель, и громко хлопнув дверью, вышел.

Прерываемая треском горевших свеч тишина в келье окружила присутствующих, сделала их маленькими и убогими. Женщина вновь заплакала, и тихо подвывая в голос, принялась читать молитву. Выходило у неё негромко и сбивчиво. Чувствовала не доходит до бога слова её, не слышит тот.

- Что заныла – то? После драки кулаками не машут. Меня, поди ж, громчее тебя
накажут – раздосадовано прервал её он. – Я не гоню из себя слёзы. Будет теперь сход монастырский, там решат.

- Зачем Вы это сделали? Как мне теперь жить, как Богу молиться? Кааак? Я пришла сюда от грязи жизни, грехи замаливать, хоть особенно страшных и не было, но теперь, теперь, теперь! – забилась в истерике она. – Проклинаю вас! Похотливая тварь!

- Но, сестра, потише! Ты сама хотела, я чувствовал. Проходил мимо кельи, а ты тянула меня к себе, сквозь дверь – шёпотом заговорил завхоз. – До тебя много кого в монастырь приходило, но такого не было.

- Нет!!! – закричала сестра Пилагея. – Не было в помыслах моих ничего, кроме служения Господу нашему, Иисусу Христу. Видит небо, чиста я перед ним, а домыслы свои оставьте, пожалуйста при себе, для схода монастырского. Только не поверят Вам, и в первую очередь не поверит услада Ваша – юродивая.

- Там видно будет.

- Подстроите всё, себя тут выгораживая. Ненавижу – вновь тихонько заплакала она. – Ненавижу! Попользовались слабостью женской, душевной, что дало Вам это? Как теперь перед иконами стоять будете? Куда мысли о содеянном поместите, в какой закром?

- Не твоя теперь это забота сестра Пилагея. Я согрешил, я и замаливать буду – пробасил завхоз. – Покайся.

И вышел вон, чуть прошмыгивая скромной обувью, обутой на ноги. Разговор этот стал для обоих в тягость, оба мысленно умылись после него. А за стенами шум угомонился и уже, совсем не слышно было ни хрипа волка, ни мучавшейся лошади.

- Придёт зверь красный, весь в тёплой крови и пене! – падала прямиком ниц юродивая. – Оберегитесь люди, спасайтесь!

- Придёт время, – встретил отца Серафима за дверью звонарь, - я тебя с колокольни сброшу, прямо вниз, прямо в преисподнюю.

- Уйди с дороги, убогий! – рассвирепел завхоз. – Уйди прочь!

- Я – то уйду, душа твоя заблудшая как теперь жить будет? Скажи ты мне! Уж лучше сам с колокольни – то! – не мог остановиться звонарь. – Зачем ходишь по монашкам, юродивой мало?

- Моя жизнь, я ей и распоряжаюсь, хочу процветать буду, хочу, как ты ждёшь и
под откос пущу.

- Помни про колокольню – ушёл в сторону звонарь. – Ждёт она тебя.

Дальше время потянулось горько и медленно. Она чувствовала на себе взгляды исподтишка, но что можно было поделать? Кто осуждал искоса, отсылая её в нехорошие места, кто наоборот сочувствовал, но таких было меньше. Как в душу всех заглянешь? Правы были и те, и другие. Пилагея старалась без нужды не выходить из кельи, отгородилась ото всех, всё реже поднимала вверх глаза. День и ночь творила молитвы:

- Господь – твердыня моя, и прибежище моё, и избавитель мой. Бог мой – помощник мой, и буду надеяться на него; защитник мой, и рог спасения моего, и заступник мой.

Падала на колени и истово крестилась на тёмный образ, видя, как трепещет пламя лампады перед ним. Уповала она на Господа и мало верила в то, что оставят её в монастыре, дадут ещё один шанс, но слишком, неравны были силы. С одной стороны влиятельный отец Серафим, с другой она – простая монашка, без году неделя в монастыре.
В дверь постучали и она проученная жизнью, спросила, не откидывая запора:

- Кто там? Молюсь я.

- Сестра Харитония, откройся, послание от отца Нифонта несу – откликнулись из коридора.

- Заходите сестра – отбросила запор она. – Спаси нас Господи, да придёт царствие небесное!

- Аминь – откликнулась та, входя. – Отец Нифонт, на правах настоятеля монастыря, требует оповестить Вас, что монастырский сход соберётся завтра. Начало сразу после молитв, а молитвы назначены на час пополудни. Ваше присутствие обязательно, сестра Пилагея.

- Да – да, я непременно явлюсь!

- Крепись, сестра, и даст Бог тебе ещё радости в этой жизни, смиренна будь перед сходом, может и разведрится небо над твоей головой. Бог всемилостелив, и к грешникам, и к праведникам. Главное молитву творить постоянно, непреклонно и с надеждой – негромко говорила гостья.

- Молюсь – кротко потупила глаза Пилагея.

- Вот и молодец – одобрила сестра Харитония. – Будут и тебе помощники, будь
крепка, в словах своих, не перечь!

- Как же я без монастыря – то буду? Куда мне теперь, в какую сторону идти, где друзей искать? – заплакала послушница. – Спаси боже, Иисус Христос.

- Не тоскуй прежде времени, возможно, и наладится.

Назавтра небо с утра хмурилось. На болоте беспричинно и некрасиво лопались пузыри. Огромные рыжие комары, величиной с толстоголовых майских жуков, взяли в оккупацию местные берёзы. Качались на несмелых берёзовых серёжках, осуждающе пищали. Под самую гать лезли мокрые, бородавчатые лягушки. Там, под гатью жижа расходилась кругами от прикосновения гнилых брёвен. Кто – то лёгкий шёл сюда, прихрамывая и не скрываясь от постороннего взгляда. А никого не видно. Ни направо, ни налево, ни в лоб. Только вздохнул кто – то тот невидимый, в тёмном плаще с капюшоном.
Кто это сюда пришёл? Боль человеческая невыносимая, или наказание равное нарушению, или ещё хуже кто? Вот стоит этот плащ с капюшоном, видно не решается дальше идти, а может, не хочется ему? Назад бы вернуться - назад, а оттуда снова назад, и ещё назад. Только, верно нет другой дороги, сколь долго и часто не возвращайся.
А посередь двора монастырского стоит юродивая, как майор НКВД широко раздвинув ноги в кирзовых сапогах, только кобуры с маузером нет. Щерит зубы на мир Божий, затевает в глубине черепной коробки тьму непомерную, не спешит. Знает, что поспешишь, зрителей рассмешишь. Вот пришло время.

- В сиииииинь – кричит. – Тридцатого февраля, отец Серафим узрел гидру тихую, жало ей вырвал! За что его на сход? Мне отдайте, я ему это жало куда надобно!!! Снег зимой пойдёт из ваты, вот увидите! Увидите вот!

- Прости господи! – крестились проходившие мимо монахини. – Свят, свят, свят!

- Что несёшь - то – помахал на неё звонарь. – Святые души пугаешь, угомонись, сложное дело решается теперь.

- В сиииииинь…

В главном монастырском зале собрались все. За тяжёлым столом, покрытом поверху тёмной плащаницей сидел настоятель. Хмурое и как – то постаревшее сразу лицо, ничего не выражало. Тусклый свет едва - едва проникал с улицы в подставленные для него оконца. Жарко горели свечи, добавляя вокруг своего жёлтого цвета. Один раз ударил набатный колокол, все напряглись и построжели. Через минуту последовал ещё один всхлип, потом ещё.

- Дорогие мои сестры и…братья – поднялся с места отец Нифонт. – В скорбную
для нашего монастыря минуту собрались мы тут. Добро живём мы здесь и праведно. Вместе молитвы творим, вместе урожай выращиваем, вместе этот урожай зимой съедаем. Для всех вместе идёт снег, проливается из тучи дождь, ярко светит солнце. Одними болезнями болеем и устраняем последствия яростного града. Вместе творим молитву Господу нашему Иисусу Христу, жалеем
один другого.
Настоятель остановился, медленно окинул взглядом умолкнувший зал и покашляв, продолжил:

- И Бог у нас один. Сколько уже лет продолжается эта жизнь в святом месте. Никто не считал, да и не надо этого. Так было, так будет! Будет начинаться день, приходить ночь, снег сменит летний зной и наоборот. Но…Завелись во всём стаде божьем, две паршивые овцы…

Отец Серафим вздрогнул всем телом от этих слов, а сестра Пилагея только ещё ниже опустила голову и потухшие, ничего не выражающие глаза опустили взгляд самому долу:

- Прости господи раба своего грешного, заступись Боже, не дай погибнуть без тебя. Во снах своих продолжаю быть с тобой, в молитвах чувствую тебя. Не оставь. Молиться буду на коленях денно и нощно, поститься год круглый, не покидай меня, Боже.

Тишина стояла такая значительная, что никто её не услышал, шёпот тот сгинул в этой тишине и растворился в ней, словно не было. Да и рядом с ней никого не было, на позорных местах, вместе с ней, никто не решился примоститься. По зыбкой паутинке пробежал быстроногий паучок и не останавливаясь исчез в трещинке половой доски.

- Сестры и братья – вновь заговорил настоятель. – Вы все понимаете, о чём и о ком я речь свою держу.

- Знаем, отец Нифонт, наслышаны святой отец – пришли несколько возгласов из разных мест помещения.

- Ну а раз знаете, так и короток я буду, некогда нам мирские дела творить, нас молитва ждёт. Вот знак нам был, зарезал волк коня доброго и старого, напился крови его тёплой, справил пир неправедный. Вот и у нас отец Серафим справил дело своё мерзкое в стенах святой обители. Как мы теперь отмаливать у Иисуса Христа доброе имя монастырское будем, как нам в народ нести слово Божье? Сможем ли, а ежели и так, то когда?

- Так она меня силком взяла – чуть привстал с места провинившийся священнослужитель, – против воли моей, видит Бог. Как я мог такое грешное дело
 сотворить? У меня и в мыслях не было. Помутнение случилось грешно каюсь и уповаю.

- Вам это слово ещё не давали – быстро поднял на него дрожащий перст настоятель. – Терпеть надобно в каждом деле, что в том, что в этом. Терпеть и молиться, а не встревать вперёд всех, не показывать свою значимость. А хотя бы и так я мыслю: раз ты значимее другого, то и спрос наш с тебя на порядок выше испросим. Помолчи пока, а как только утвердим по тебе решение, так и скажешь мысли тайные. Кто сказать слово хочет?

- Тяжела чаша сия греховная – поднялась с места сестра Устиния. – Нет им помощи не от кого, хотя сестра Пилагея здраво освоила производство свечное, они в её руках как живые, только говорить не умеют. Но не можно простить ей прегрешение злое, почти прилюдное. Наложить на неё гнев наш и выгнать из монастыря на все четыре стороны!

- Ох! - вырвалось изнутри Пилагеи.

- А отца Серафима за грех его, перевести предлагаю в ученики звонаря, с последующим оставлением его там до конца дней – поспешно добавила сестра Устиния. – Пусть искупает в стенах монастыря.

И никто не сказал доброго слова в защиту Пилагеи, никто не решился. Скорбные лица таили под собой мысли каждого, разные в нюансах, но одинаковые в сущности. Не было ей пощады, не было помощи, не было ничего.

- Тогда так и порешим – вновь строго взял слово настоятель. – Лишить сестру Пилагею монашеского сана и не далее как завтра исключить её из списка инокинь, а отца Сера…

- В сиииииинь! – прервала его юродивая. – Красная звезда падёт на землю, на лес и воду. Беззубый волк перегрызёт жилы, ураган, ураган, ураган!!!

- А отца Серафима перевести пожизненно: сначала в ученики звонаря, а потом и в звонари – снова взял бразды правления в свои руки отец Нифонт. – Но ранее должен он провести на строжайшем посту, во власянице три…, нет шесть месяцев от начала до конца.

- Спаси Господи! – вздрогнул завхоз монастырский. – Да на этом посту и двух месяцев не выдержишь! За что мне? Говорю как есть, сама меня заманила, дверь раскрыла.

- Молчите отец! – остановил его настоятель, а монахини дружно зашуршали одеждами. – Вы в конце концов мужчина же!

- Только мне беспричинно страдать тоже не хочется, не виновен я! – бесился он
в истерике. – Не хочу, не хочу, не хочу!

- Так и будет – подвёл итог отец Нифонт. – И ныне, и присно, и во веки веков! Аминь!

Назавтра Анфиса Зубова беспробудно плача собиралась, сама не зная куда. Да и собирать – то в принципе было особенно нечего. Не нажила мирских благ за время службы в монастыре, кроме нескольких молитвенников, да серебряного нательного креста. В этом месте, где она жила последнее время, чтят бога, молятся ему и соблюдают все положенные посты. За время жития в святом монастыре Анфиса порядком подзабыла, как выглядит суетная жизнь за древними стенами обители. Оттого было ещё слякотнее на измученной душе, оттого и жить если и хотелось,  то с огромным  трудом. За дверью послышались шаги нескольких ног, и скоро в келью вошёл отец Нифонт, сопровождаемый сестрой Устинией. Настоятель выдвинулся вперёд, и строго глядя на Зубову, произнёс:

- Не желаем мы тебе, гражданка Зубова, лихолетья и недобрых дней. Хотя надо бы. Ступай с миром, не получилась из тебя хорошая монахиня. На – он протянул ей руку. – Целуй и ступай. Сестра Устиния проводит тебя до ворот. Не поминай лихом, будет трудно, проси помощи у Бога. Он великодушен.

- Спасибо! – с поклоном приложилась Анфиса. – Спасибо!

-Аминь – наложил на неё широкое знамение настоятель. – Не греши более в миру. Молись.

И пошла Анфиса Зубова прочь из монастыря, сопровождаемая сестрой Устинией. Чувствовала, что из всякого монастырского оконца смотрят ей в след, из каждого рабочего помещения, с колокольни.
Снова начиналась новая жизнь.

- Будь счастлива! – проводила её монахиня. – Крепись.

- До свидания – ответила та и шагнула за порог.










Глава 17.

Прошло какое – то время. Сотни часов, сменили тысячи минут, те – в шестьдесят раз больше секунд. Совсем недавно ещё, скрипуче поменялся век, мало того – тысячелетие. Оно, тысячелетие это, думало уже и не сдвинется с места, быльём поросло. Но пришло юное - безусое, со своими порядками, компьютерами и атомным коллайдером. Мигом заставило потесниться, сказало старому спасибо и начало строить свои порядки.
Анфиса Зубова иногда украдкой посещает подиум. Всё там по – старому, век хоть и новый, а народ в зале старый. Смотрят, открыв рот, на юные модели, хлопают в ладоши, пьют в антракте шампанское. Все на месте, руководит теперь заведением госпожа Палий, а чем может, помогает Вероника Санькина, в девичестве Чехова. Курит свои вонючие сигареты незаменимый Стишков и из – за кулис, поблескивая каской наблюдает за ним Сан Саныч. Все на месте, только её с ними нет, нет и Михаила Рогатова, видно дел много и бывает не всегда. Даже уборщицы гремят вёдрами те же.
Вместе с веком сменилась и мода. Она же всегда была ветреной, а теперь, когда тают льды в Арктике и почувствовавшие свою власть ветры гонят время быстрее, настали её дни. Сегодня она извращается короткими брючатами, а завтра наденет костюмы, готовые полопаться на спине при малейшем движении. И везде кроссовки: с драными джинсами, макси – юбками, с готическим фраком, что я видел неоднократно.
На улице мороз, который правда бывает теперь иногда, от безысходности, а лысые черепа, с посиневшей кожей не признают норковых шапок. Как тепло в ней, знают только особи старшего поколения. Или вот дождливые дожди изловчатся поливать терпеливую землю, а зонтов теперь не приемлют, считают их пережитком прошлого, пренебрегают.

- Сан Саныч, дорогой, сходи, пожалуйста, к осветителю, что – то я его сегодня не видела – повернулась к пожарнику Палий. – Завтра показ, надо лампы и юпитеры, чёрт их дери, выставлять! Ну, где он? Запил снова?

- Он же у нас непьющий, его Стишков позавчера закодировал, скорее всего, у новой пассии заночевал – ухмыльнулся неунывающий огнеборец. – Она из него верёвки вьёт и к стенке приставляет.

- Никого я не кодировал – пыхнул ароматным дымом, не опасающийся теперь Сан Саныча Стишков. – Рождённый пить – гулять не может.

- А вдруг? – тут как тут Вероника. – Знала я одного такого, выпьет стакан и в наступление идёт. За ночь посудины три примет, всё тело к утру болит, и другие места тоже. А некоторые непьющие, один раз в неделю помусолят с краешку и выдвигают себя в лауреаты. Смех и грех.

- Тогда я пошёл, не курить здесь без меня – зашуршал робой пожарный и скоро
его каска сверкнула за кулисами.

- Нет в жизни счастья – глубоко вздохнул Стишков и потушил сигарету в подвернувшееся кашпо с фикусом.

По всем помещениям Модного дома ходил – бродил неуловимый сквозняк. Открытые фрамуги окон были ему надёжным входом, это уже потом, проникнув внутрь, стабильно изворачивался он в распахнутые двери. Накручивался на одноногие вентиляторы, выдувал пыль из кондиционеров, мог даже задрать коротенькие юбчонки, девчушкам – моделям. Весёлым был тот сквозняк, хотя некоторые его особенно - то не любили. Вот и теперь он дунул прямо в лицо Сан Санычу, заставив того резко повернуться в сторону зала. И кого – то знакомого приметил взгляд в дальнем углу, у самого входа в буфет. Ну, приметил и приметил, мало ли? Но, что – то толкнуло пожарника взглянуть в ту сторону ещё раз. Взглянуть и узнать.
Потом он ещё добрёл до осветителя, найдя его малую конурку необитаемой и послонявшись по коридору, вернулся. Народ разошёлся по своим делам, и только Вероника орудовала иголкой у кулисы

- Знаешь, кого я теперь видел около буфета? – начал он доносить до неё свежую новость. – Ни за что не догадаешься. Я и сам до сих пор не верю, но факты упрямая штука.

- Говори, не разжигай огонь! – откликнулась Санькина. – Некогда мне.

- Что мне за это будет?

- Много чего.

- Анфису Зубову, собственной персоной – торжественно провозгласил он.

- Да ну, она же в монастыре! – не оценила Вероника. – Перепутал поди.

- Два раза смотрел – не сдавался Сан Саныч - Увядшая только какая – то, лоск пропал, словно с белых яблонь дым.

- Позвал с нами пообедать?

- Эх, не догадался! – взмахнул руками мужик. – А надо? Столько времени не виделись и потом как Рогатов это воспримет? Вопрос.

- Да пусть как хочет воспринимает, его дело – взвилась Санькина. – А ну беги за ней и что бы через минуту привёл сюда.

- Слушаюсь и повинуюсь, шеф. Одна нога здесь,  другая там. Мне самому треба
поговорить с ней.

Но Анфиса, как только обнаружила, что её узнал Сан Саныч, поспешила из помещения. Склонив голову и что – то неистово шепча бледными губами, исчезла за дверью. И только тогда появился тут запыхавшийся пожарник. Быстро – быстро огляделся по сторонам, но Зубову не обнаружил.

- Гражданин! – обратился к проходившему мимо мужчине. – Вы тут женщину не видели? Грустная такая.

- Мадемуазели все там – махнул в сторону подиума тот. – Но те исключительно весёлые. Им бы канкан станцевать или кадриль.

Сан Саныч достал из загремевшей робы носовой платок и сняв каску протёр сырой лоб. Ему не очень и хотелось исполнить поручение Санькиной, ведь не известно ещё, как воспримет новость одичавший в последнее время Мишка Рогатов. То рвёт, то мечет, что означает хрен редьки не слаще. Ученика к нему приставил, хотя пожарник, верой и правдой служивший ему много – много длинных дет в отставку не собирался. «Отправит ведь и фамилии не спросит» - тоскливо осознавал Сан Саныч и на всякий случай перестал хватать моделек за мягкие места за кулисами.
- Ещё раз огляделся и прошагал назад, в тихую гримёрку, где слышался голос Вероники:

- Нетушки, опоздали мы – объявил громко, что бы все слышали, как только вошёл – ворвался, блестя каской в святая – святых моделей. – Долго думали, а она быстро ходит. Ну вы знаете.

- Но я задание твоё не отменяю – зашипела Санькина. – В свободное от работы время, разыщешь, приласкаешь и приведёшь сюда.

- А вдруг что загорится? – с надеждой в голосе спросил мужик. – Без меня всё погорит, на этой работе нервничать нельзя.

- Девчонки привет! – весело пришёл Стишков. – Думаю – гадаю, почему шум? Оказывается, заслуженного человека невинности лишаете!

- Да, тебя ещё здесь не хватало! – замахала руками Вероника. – Лучше на работу вовремя ходи. Утром, а не в обед.

- А Задорнов как говорит? – заржал Стишков. – Правильно! Русский человек, как проснулся, тогда и утро. Чего торопиться – то? Кто жизнь понял, тот не спешит.

- Вот это правильно – козырнул Сан Саныч. – Теперь  все люди взрослые, им не
надо пинков давать, сами понимают. А раз понимают, то и кнута не должно, одни пряники остались.

- Зубова тут вон появилась, но не успели мы схватить её под белы рученьки. Доложи шефу – то, может ей помощь какая нужна? – всё же не выдержала Санькина. – Откуда она теперь, в монастыре же.

- Доложу – почесал затылок тот. – Если он её ещё помнит. Голова у человека такая большая, а памяти в ней с гулькин нос. Да и сама понимаешь, вон, когда я тебя в кино приглашал, а Вы всё благополучно позабыли.

- Да исчезни Стишков, со своей киной, и так неприятностей хватает. Ты после кина убедительно попросишь чаем напоить в моей квартире, после чего останешься ночевать…, а у меня критические дни может – блуждала своими мыслями где – то в стороне Элеонора.

Ну а вскоре все разбрелись по своим делам: Санькина кроить, шить, штопать, Стишков курить ароматные сигареты, Сан Саныч сняв каску пить кока – колу в своей комнатке, остальные примеривать готовые модели. Не было только осветителя, да Михаила Рогатова.
Но и тот приехал после обеда. Какой – то обрюзгший и в мятой рубашке. Деловито прошагал в свой кабинет и вызвал охранника.

- Ну, что нового? – хрипло спросил, когда тот изволил явился весь пропахший сигаретным дымком.

- В мире вот какое чудо – был весел от выкуренного Стишков. – Море вздыбилось игриво и появилась тут Анфиса Зубова.

- Как? – в отличии от ожиданий помнил её Рогатов. – Что она прибыла?

- Не смогли обеспечить захвата, я уж когда появился, её и след простыл.

- Долго спишь! Давай разыщи, уговори и доставь.

- Да где ж я её? – возмутился было Стишков.

- Ну, у неё квартира была, живёт, наверное, там. В справочное бюро на всякий случай загляни. Мне тебя учить? – повысил голос шеф. – Но аккуратно, не наломай дров, сначала надо выяснить, отчего она в мирские дела вернулась, о помощи поинтересуйся.

- Когда начинать операцию? – всё ещё был весел начальник охраны.

- Вот сейчас покурим ещё разик твоих, и начинай благословясь. Ты же знаешь о
том, что куй железо, пока горячо.

- Вообще – то зачем она тебе, дорогой шеф? Два раза в одну неспокойную реку не войдёшь – безнадёжно вздохнул подчинённый.

- Думаю надо.

В следующий день, довольно рано поутру, гражданин Стишков непоколебимо стоял под дверью квартиры Анфисы Зубовой. Откуда – то приятно потягивало свежим воздухом. Правда сказать, всё же с небольшим привкусом затхлого мусоропровода. Человек ведь изначально создаёт около себя огромное количество отходов своей жизнедеятельности. Всякие там огрызки, объедки, бумажные комки. Старая одежда, старая мебель, железные автомобили. А тут недавно сообщили: космическую станцию затопили в океане, а в Марианской впадине, на глубине за сто пятьдесят километров нашли пластиковые пакеты. Кто за ними нырял? Можно, конечно догадаться, но лучше не стоит. Металлолом, деревья и рваные калоши.
Стишков между затяжками сигареты, мельком подумал об этом и не дрогнув ни одним мускулом нажал на пипку модного, под старину, звонка. Долгое время за дверью было тихо. Он нажал ещё раз и ухмыльнулся когда услышал оттуда лёгкие шаги. Створка открылась, что бы показать неизвестную ему женщину.

- Здравствуйте – заикнулся гость. – Мне бы Анфису.

- Открывшая, долго и оценивающе смотрела на него, поигрывая ключом на длинной цепочке:

- Такие, здесь не поживают, во всяком случае, теперь. Когда – то раньше, на заре туманной юности, помнится скакала здесь какая – то красавица, но потом я лично проводила её до монастыря.

- Это я знаю, а где теперь проживает?

- Я же говорю – в мо – на – сты – ре! – повысила голос женщина. – Между прочим, меня зовут Вера. Я была её соседкой, вон там, а теперь здесь проживаю. А в той квартире, мой кошкодрал остался. Усатый.

- Как так?

- А она мне свою квартиру подарила, в благотворительном экстазе. Когда через полгода в отпуск на неделю приходила. Мы с ней, помнится, даже шампанского не пили, так как не положено монашкам. Но она какая – то чудная была и на всё согласная – затараторила хозяйка квартиры.

- Ничего себе! – озадаченно почесал затылок Стишков. – Может, знаете где она
теперь. Случайно.

- Не знаю и знать не хочу. Зачем мне чужая головная боль? – отрицательно покачала головой Вера. – В монастыре тепло и сытно. К богу ближе. Там свечи горят – потрескивают в церкви и круглый год сплошное пахалово, вот единожды в
краткосрочный отпустили, в чём мать родила и теперь до скончания века. Я может быть тоже туда собралась! А что? Думаете не возьмут?

- В том – то и дело, что видели мы её, приходила к нам в Модный дом. Только контакт не успели осуществить – доложил Стишков и потянулся в карман за табачными приспособлениями. – Теперь шеф с меня дорогостоящую шкуру спускает. Сказал, найди, живой или мёртвой, представь пред ясны очи.

- Это тот, который от неё сбёг к молодой? – догадалась женщина. – Да я б ему никогда живой не далась, скунс вонючий. Жизнь Анфиске сломал, а теперь хочет хорошим показаться. Мой усатый уж и то лучше, по крайней мере, не предаёт тебя, и нашим и вашим не поёт песни.

- Мишка, вообще - то мужик, что надо, но бабы его погубили изначально, дружбан ещё у него есть, Лёнька Фрей, тот его всё поучает дённо и нощно и наставляет, куда не надо – махнул рукой Стишков. – Да мы все хороши, на свадьбе энтой двое суток кувыркались, в третье утро проснулись – все в вперемешку. Одна нога женская, другая мужская.

- Ха – ха – ха – засмеялась Вера. – Дети тоже общие?

- Слава богу, не сподобились.

- Может зайдёте? – спросила Вера. – У меня Азерчай имеется, а при желании и кое - что покрепче. Вроде коньяка Ной.

- А лимон?

- Не изволите беспокоиться.

Стишков устало выбрался от неё поутру, когда уже солнце вовсю светило в распахнутые навстречу окна. Сильно болела голова от хвалёного Ноя, перед глазами плавали радужные круги, и натруженное тело подавало звуки о помощи. Из квартиры напротив, высунулась ухмыляющаяся и давно небритая рожа, усатого мужика. Правый глаз, которого беспрерывно перемигивался, выражая крайнюю степень восхищения.

- У Верки, что ли был? – наконец поинтересовался усатый.

- А если бы и у неё? – вопросом на вопрос ответил Стишков. –  Тебе – то, что, у
нас за поход в гости, в тюрьму не сажают.

- Ага – ага, только жена она мне законная, уж скока лет вместе эту жизнь кувыркаем, с ног на голову – чуть повысил голос мужик. – Можно и милицию позвать, или скажем в рог прицелиться.

- Слышь, сосед, ты мне лучше скажи, как вы у Зубовой квартиру – то оттяпали с потрохами? – нахмурился Стишков. – Законно или не законно.

- Про то Верка знает, я в это дело не встревал, потому, что чувствовал: не всё здесь чинно – благородно – отозвался усатый. – Анфиска вроде бы и от всего сердца, но чудная была. А Верка может, она в аптекарском деле работает.

- Ладно, спасибо за информацию и морды друг другу бить не будем – шагнул в сторону лифта Стишков, видя как открывает дверь Верка.

- Ни к чему нам это – поставил печать усатый. – В другой раз.

Стишков сегодня не торопился на работу. Бурная ночь и невыполненное пока задание поддавливали на здоровье. Долго сидел в нагревшемся уже автомобиле, даже закурить не хотелось. В голове крутилась навязчивая мысль о том, как слаб человек и как легко его сделать из счастливого несчастным. Наоборот счастливым сделаться ещё проще. Шли мимо нахмуренные прохожие, где – то на высоком этаже завели громкую музыку и неустающий Децл начал рассказывать бесстрастному миру что – то непонятное. Пришла по делу всклоченная собака, остановилась у колеса, и бесстыдно подняв ногу, это дело сделала.

- Рекс, сюда! – позвала делового пса не выспавшаяся женщина. – Как тебе не стыдно!

- «Ещё чего!» - подумала псина и помахивая хвостом потрусила к звавшей его хозяйке.

- Эх! – крепко выразился Стишков. – Думай – не думай, три рубля не деньги.

Повернул ключ зажигания, и со скрипом развернувшись, зашуршал шинами в сторону большого проспекта. Сегодня не шалил на дороге, знал, что встреча с гаишником не сулит хорошего. Как назло Рогатов был на месте, пришлось скрутить сигарету и сладко затягиваясь, отсрочить отчёт ещё минут на пять. Но и это не помогло.

- Доброе утро, шеф! – напустив на себя радость, поздоровывался. – Ты нынче рано прибыл. Что так?

- Да наверняка скоро ночевать тут буду, с Сан Санычем в обнимку, вы совсем у
меня от рук отбились. Давай докладывай.

- Докладывать – то пока нечего – рубанул сразу правду Стишков. – Анфиса в своей старой квартире не проживает. Там почему – то соседка бывшая, говорит, что Зубова ей квартиру ту подарила. Для получения этих сведений, пришлось провести ночь в спальне вышеупомянутой соседки.

- На это ты горазд – начал злиться Михаил.

- Что не сделаешь ради святого дела? – начал оправдываться охранник. – Я к ней поначалу и так и сяк и наперекосяк. Ушла в отказ, мол, ничего не знаю и моя хата с краю. Тогда я и поддавил в этом направлении. Так себе бабёшка, много таких. Если даже не все. В порыве страсти рассказала кое – что. Ну впрочем ты знаешь уже.

- Этого мало. Допустим, мы знаем, она тут не живёт. А где?

- Верка про то не ведает – махнул дланью Стишков. – Муж ейный усатый, тоже не в курсе. Впрочем, чем дальше в лес, тем больше дров.

- Может в монастыре знают правду?

- Вряд ли, но могу смотаться – козырнул Стишков.

- Полину по пути прихватишь к бабке Ольге – подвёл итог Михаил. – Пусть повидаются, а я отдохну от неё немного, сил нет для борьбы совсем. В конец достала.

Найти человека в большом городе не раз плюнуть, и даже не два, и даже не три. Мегаполис поглощает человека разом, без остатка и не оглядываясь на былые заслуги. Пусть ты заслуженный в недалёком прошлом артист или спортсмен, пусть простой слесарь или узбек – дворник. Хотя у тех диаспора, держатся вместе и каждый видит грудь четвёртого человека, стоящего с ним одной шеренге. Это у попрошаек старший всегда знает где подчинённый, а у озабоченного проблемами народа потеря одного незаметна.
Вот и Анфиса исчезла в водовороте одинаковых лиц, причёсок и рыхлых тел. Но если всё - таки спросить знающего человека, то тот скажет, что бывает иногда у кафедрального собора женщина похожая на нашу героиню. Потупив глаза и вытянув вперёд узкую ладонь, побирается. Бывает подают, бывает нет, это уж как звёзды станут.

- Была такая, врать не буду – не открывал калитку сторож. – Только её уж давно из монастыря исключили, за прелюбодеяние. А вначале хорошая монашка была. Работящая. А уж потом свечи в мастерской плавила, удавались они ей. – Сторож оглянулся вдруг по сторонам, и добавил. – С завхозом, отцом Серафимом,
согрешила. Уж кто кого соблазнил, не ведаю. Сестрой Пилагеей звалась.

- А где ж теперь? – ни на, что не надеясь спросил Стишков.

- Эээ! Того не ведаю, одному богу известно - вздохнул сторож. – Иди своей дорогой человек божий.

- Возьми, старик, визитку мою, там номер мобильного телефона, вдруг появится когда, мимо тебя ведь не пройдёшь – настаивал Стишков. – Очень она мне нужна, в долгу не останусь.

- Мимо меня и мышь не проскочит – сделал довольное лицо сторож. – Только откуда я позвоню? У меня аппаратов тех нет и в помине.

- В монастыре – то, думаю, найдётся – возразил Рогатовский охранник. – Говорю тебе, не обижу. А хочешь я тебе мобильник куплю? Вот прямо сейчас и сгоняю. Одно колесо здесь, другое там.

- Эка! Не надо мне! Уж если появится, расспрошу и дам знать.

- Спасибо – сел в машину Стишков. – Буду надеяться.

Назад ехалось не весело. По бокам дороги проносились огромные ели, а то и березняк с кружившимися над ним грачами. Далеко направо и сзади подсвечивала сполохами навязчивая гроза. На душе лихолетило. Сильно жаль было Анфису Зубову, просто как человека, хотя в дружеских отношениях с ней он никогда и не был. Заботила встреча с шефом, его приказ – просьба пока не выполнялась. С сильным подозрением на то, что и не исполнится никогда. Пронёсся мимо обдавая жаром глянцевый «Мерседес», слегка подрезал.

- Что ж ты делаешь, гад! – зло прошептал Стишков, но прибавлять скорость не стал. Пусть его. Бдительные гаишники где – то за кустом томятся без навара. Вот тот, на крутом авто и повёз им свои денежки.

И точно. Минут через десять, за поворотом, проблесковая машина полиции, взяла в оборот приземистый «Мерседес». Тот, в лице хозяина, пытался изворачиваться, но закалённые в горниле неравной борьбы гаишники, изначально были сильнее. Уже предвкушали.

- Плакали ваши денежные знаки! – проехал мимо Стишков. – Лихачить меньше надо. Развелось вас, как комаров.

- Нет ничего в монастыре, шеф. Хочешь убей, хочешь помилуй, но нету её там. Выгнали за прелюбодеяние. Плохо, значит, себя вела, а там порядки строгие, меня даже за ворота не пустили. Оставил сторожу свою визитку, вдруг зачем – то когда
вернётся. Даст знать. Пообещал награду.

- С кем это она, расскажи мне, пожалуйста, прелюбодействовала в женском монастыре? – вскипел Рогатов. – Прекрати мелкую лапшу на уши вешать. Опять накурился?

- Ни в одном глазу – обиделся Стишков. – Там оказывается мужиков полно. Загибай пальцы: настоятель, завхоз, который ей понравился, звонарь, сторож. Вот и случилось. Она женщина эффектная, трудно себя в рамках держать, созерцая её, ну сам знаешь.

- Я тебе вот что скажу – странно посмотрел на него Михаил. – Если не найдёшь её в ближайший месяц – другой, ищи новую работу. А я Сан Саныча вместо тебя возьму, он в каске и роба у него, как бронежилет.

- Да у него и на багор разрешения нет, не то, что на оружие.

- Выправим.

- Ну, смотри!

- Иди и дверь поплотней закрой с той стороны – рявкнул грозным рыком Михаил Рогатов. – Лёгкого поручения исполнить теперь не можешь. Стыдись, курильщик. Набрал вас по объявлению!

- Мне стыдиться нечего, свой табачок курю.

- Ну, что Стишков, получил на орехи? Уж больно ты мрачен – встретилась за кулисами Элеонора. – Чего не поделили? Он тоже в последние дни не рассветает. Так не далеко и до депрессии.

- А мы сейчас сладенькую сигаретку скрутим, затянемся малец, и всё пройдёт зимой холодной. – ухмыльнулся попавший в опалу охранник босса. – Анфиску не могу отыскать.

- Что – то он опять воспылал к ней?

- Бывают в жизни огорченья!

- Бывает и больная овца волка съедает – засмеялась Палий. – Не забудь, вечером Вероника день рождения отмечает. Мы уж и подарок купили.

- Сколько с меня? – спросил мигом Стишков.

- Да ладно тебе, не смеши людей, кругом все свои. Даже Сан Саныч без каски в
свет выйдет. Я узнавала.

- А вдруг пожар?

- Шампанским потушим.

Так и шла жизнь в Модном доме. Казалось, никто и не вспоминал о бывшей, могущественной руководительнице коллектива. Так только если в какой – то приватной беседе и упоминалось это имя, то её произносили не иначе как шёпотом, стыдливо. На этих модельках, на самих печать ставить негде, а туда же. Один только Стишков рвался из шкуры вон, да только это болото всё более затягивало его, а добычу не выдавало. Михаил Рогатов стал чернее тучи, воспоминания давили на него, он считал себя виноватым, хотел повиниться, да вот только кому? Полина откуда – то, как – то догадывалась, и без того рваная жизнь меж ними становилась всё несносней, хотя вскоре ожидался первенец.

- Давай, что ли твоих ароматных снова покурим – сказал как – то верному оруженосцу Михаил. – До того всё осточертело, что хочется вдрызг напиться, да в вытрезвитель. Пришлют на работу бумагу оттуда, будете моё поведение на собрании разбирать. Стыдить всем колхозом.

- Я тебе Миша вот что скажу! Наплюй ты на всю эту кутерьму с самого высокого небоскрёба – отмахиваясь от белого клубящегося дыма, назидательно проворчал собеседник. – А напиться – это мы легко, у меня в сейфе коньячок, литровая бутыль и к нему лимон, посмотришь, слюна выделяется. Скажешь принести – я мигом.

- А давай! – словно освободился от пут Рогатов. – Сан Саныча прихвати, анекдоты будет рассказывать, только робу пусть снимет, да и каску.

Через полчаса собрались все. А ещё через полчаса из – за двери начал доноситься весёлый хохот, громко звенели друг о друга рюмки и лимон после каждого такого звона изрядно уменьшался в размерах. Модели старались проскочить мимо на цыпочках, но каждая ещё раз возвращалась сюда и прислушивалась.

- А Василий Иванович говорит – прилетал из – за двери голос пожарного. – Там белого привезли…целый ящик…

- Кстати про ящик, у нас же заканчивается! – возвысил голос Михаил. – Где возьми ещё?

- Не страдай, шеф, у меня в ящике с песком закопано – обрадовался Сан Саныч.

- Надо позвать археологов, у них специальный инструмент имеется, они нам их
и раскопают. Сами трогать не будем – возрадовался Стишков. – А позвать сюда Тяпкина – Ляпкина!

- Не, я осторожно – заверил пожарник. – Доставлю в целости и сохранности.

Утром, когда отоспавшееся солнце заглянуло первым лучиком в окно кабинета, то увидело там всех троих от начала до конца. Рогатов спал, пуская слюнки в рабочем кресле, Стишков подобрав под себя ноги, скрючился на стуле, облокотясь в свою очередь на Сан Саныча. Тот спал неизвестно как, лучик не успел разглядеть.
К вечеру, однако, всё продолжилось. И стало повторяться, всё чаще. А через несколько месяцев Модный дом облетело известие: Рогатов совершил сделку по продаже заведения некоему Леониду Фрею и отходит от дел.

- Ты что делаешь – то? – ворвалась к нему Палий. – Алкоголик несчастный! Люди тебе верили, пошли за тобой, как преданные собачки.

- Теперь вы так и остались собачками, никто за собой не тянет. А я уеду к себе, в захолустный город, грузчиком пойду работать. Сына Польке оставлю. Там бабка Ольга поможет.

- Не надорвись на тех работах – то. Там молодых любят – замахала руками Элеонора. – Около магазина третьего искать будешь.

- Да хоть и так – устало проговорил Рогатов. – Готовь передачу Модного дома Лёньке этому, другом поди был мне.

Пришёл Сан Саныч, просто так громко повздыхал и ничего не сказав, ушёл, столкнувшись в дверях со Стишковым. Очередной показ перенесли, и началась в заведении кутерьма настоящая. Многие ушли восвояси, но многие и остались. Тут ведь место праздничное, привыкшее, а что они ещё умели – то? Одеваться – раздеваться, хвостом подиум мести. А к новому хозяину приспособятся.













Глава 18.

Сон сегодня навалился не совсем приятный. Гудел над монастырём набатный колокол. Перепуганные птицы яростно носились под тяжёлым небом, изредка проливавшимся мелким, но колким дождичком. Шуршали, задевая низкие облака зелёные исполинские ели. Над бором, по всему его протяжению лежала громоздкая тень, иногда меняя свои очертания. То она была исполинским и неприятным, грозовым облаком. То горой, значительно более высокой, чем знаменитая Джомолунгма. На вершине которой лежал белый снег, в виде прогала меж тучами. То становилась океанской бездной, где украшенные бурунами волны тяжко наваливались на испуганный берег. Иногда казалось даже, шуршала невозмутимо – каменная галька перекатываемая водой с места на место.
Но всё равно, откуда – то издалека самого, из – за этой самой тени, доносилась до её ушей благая монашеская песнь. Тогда облака принимали вид курчавых монахов, самозабвенно певших ту мелодию. И стелились слова те по всему миру, по скошенной траве, лопухам и спокойным речкам. Слушали её, попрядывая ушами коричневые кони, оторвавшись от сочной травы в близком от деревень ночном. Переворачивались с бока на бок ребятишки, присматривавшие за ними. Под открытым небом спится привольно, как на мамкином сеновале, а лошади, куда они ускачут? Стреножены ведь.
Но тень опять побеждала и покосившись вниз, на дремавшую землю, начинала невнятно бормотать косым дождиком. Сыпались на траву мокрые капли, блестело всё вокруг, но сон придавливал неприятный, что не слышно ни откуда песнопений. Анфиса проснулась, и не понимая где находится долго всматривалась в тёмные углы. Но сон тот не отпустил её надолго и глаза медленно – медленно закрылись, так ничего и не поняв.
Теперь тень была лунным пейзажем. А сам спутник стеснительно поглядывал на кратеры поверхности и хрипло вздыхал. Видно думал, что не совсем красиво лицо, данное ей, Луне, вечному попутчику суетливой Земли. Хотелось проснуться, уйти от нереального в пусть и недоброе, настоящее. Но сон обволакивал её сознание, вцеплялся острыми иголочками нервов в каждую клетку, пору, мозговую извилину. Заполошно болело сердце, пытаясь вырваться из грудной клетки, как и она на свободу.
Анфиса судорожно простонала и попыталась разом перевернуться на надёжную спину. Где – то вновь запели, протяжную и добрую мелодию. Ночь продолжалась, приближаясь к рассвету, Пели монахи, пели, пели, пели…
Наконец, когда уже забрезжило на улице рассветом, она проснулась. Стало видно казённую мебель, пообшарпанные обои, постер на противоположной стене. Пока ещё есть небольшие деньги, прозябает она в провинциальных гостиницах, хостелах и туристических бунгало. Сегодня вот ночевала в двухзвёздочном отеле, на окраине большого города. Она уже и забыла, каков бывает уют родного дома, и вкус нормальной человеческой пищи. Она уже многое забыла, но кое, что ещё помнит. Крепко помнит.


Глава 19.

Солнце стояло уже довольно высоко над крышами залесной деревушки. Бабушка Ольга целый час гостит в соседнем дворе. Каждый день встречаются старушки и каждый день им есть что обсудить. Лето. Жара, и мошкара переселяется через открытые окошки хат во внутренние помещения. На подоконнике ставшего теперь домом Ольги тихо - мирно лежит забытый томик, открытый ровно на половине. Ветер лениво теребит зазевавшиеся страницы и лёгкий шорох пытается его отогнать, но тщетно.
Отставший от стаи приболевший грач, сидящий на самой верхотуре раскидистой берёзы, скосил глаз на околицу. А там, у самого плетня присела на брошенное бревно странная женщина. Странная своей увядающей красотой и несоответствия этой эффектности, грязной и мятой одежде. На совсем плохо причёсанной голове, скорее покоится, чем красуется васильковый веночек. Вот она привстала и часто спотыкаясь отправилась вглубь деревни. Хворый грач закашлялся и она подняв голову, долго смотрела на него, потом не совсем чистой рукой перекрестилась.

- Слыхала, Ольга? – поправила на шее платок бабка Прасковья. – Давеча у колодца говорили бабы, что в монастыре, где Лукерью поминали, чапа какая – то получилась. Говоряяят, что чялавек у них надысь с колокольни упал. Прямо плашмя об землю, и от земли, говорят, в энтном месте дым, али пар какой пошёл. Прям не знаю верить или не верить.

- Во первых не чапа, а чепе, чрезвычайное происшествие, значит. А во вторых всё в этом мире бывает. Кто ж упал – то, может звонарь? – ответила не раздумывая бабка Ольга.

- Чапа – она чапа и есть, как её не говори. А вонта, кто свалился бабы не говорили, тут ащщё Степан Хмурнов ко всем пристал. Пилу «Дружба» пропивает. И зудит, и зудит. Никто ж не покупает, с ним связываться себе в убыток, опосля к тебе жана яго прилетит, хошь – не хошь отдашь назад. В прошлом годе у него нож
столовый купила. Отдала взад. Ещё и спасибо сказала.

- Деньги вернула?

- Куды там, догонят и ещё добавят – тяжело вздохнула Прасковья, видимо горько сожалея об упущенной прибыли.

Меж тем, странная та женщина, уже не торопясь поднимала щеколду калитки у дома Ольги Порфирьевны. Вот она вошла вовнутрь и остановилась, не зная, что делать дальше. Хворый грач только теперь прилетел ей в след и грузно опустился на верхнюю ветку берёзы, росшей прямо напротив двора старушки. Любопытно же, а что будет дальше. А дальше, женщина та, двинулась в сторону входа в дом. Хозяйка уходя даже не удосужилась накинуть на петли старенький замок. Но уже потом, бросив взгляд на окно, она заметила позабытую книгу на подоконнике. Ветер лениво трепал несколько страниц и сидевшая на ней муха, регулярно вздрагивала, побаиваясь.
Тогда женщина изменила ранее намеченный путь и отправилась в сторону подоконника. Подойдя, резким движением взяла, что бы потом захлопнуть, книгу и так же быстро поцеловала обложку. После чего спрятала её за пазуху.

- Карррр – сказал было грач, но оглядевшись по сторонам, снова замолчал.

- Кыш! – прошептала гостья. – Накаркаешь мне, ещё какую беду, и так жить неохота. Одни неурядицы кругом.

И так же не спеша вышла на улицу и накинула назад щеколду. Пошла. И до самой околицы не встретился ей никто, даже малышня на дребезжащих велосипедах не носилась по пыльным ухабам. Только болезная птица проводила её конца и с чувством выполненного долга приземлилась на дерево, когда женщина присела на знакомое бревно и достала из запазухи книгу. Ласково погладила порядком захватанную обложку, глядя в даль, заплакала.

- Ты чао деваха плачешь? – вышел из – за куста Степан Хмурнов. – Купи лучше у меня пилу, дёшево отдам. Во смотри! Какая красотка.

- Зачем мне пила? – не поняла женщина, пряча книгу.

- Как зачем? – удивился Степан. – В хозяйстве без неё нельзя. Хочешь брёвна пили, хочешь ветки старые у яблонь обрезай, хочешь…Да мало ли чего ещё захочется. Можно на халтуру какую сходить. Вот хоть переход новый сгородить после паводка. Жалко, что весна тока один раз в году.

- Не надо мне.

- Эх ты, девка, не знаешь своего счастья – продолжил, как ни в чём не бывало Хмурнов. – Если б ты дала мне на бутылку, тогда я тебе рассказал вторую серию про инструмент. Как его заправлять, сколь много масла в бензин добавлять.

- Да иди уже мимо, надоел как горькая редька, сказала ведь, не нужна мне пила,
и вообще ничего не нужно.

- Ну это ты зря – продолжил наступательный манёвр мужик. – Давай на пузырь, я и исчезну.

- На! – потянулась за кошельком путница. – Сколько?

- Другой разговор! Триста. Ни копеечки меньше, ведь как получается? У самого нашего продавца, по кличке Копеечка, водяра  завсегда по триста рубликов
и за двести девяносто девять не продаст. Ага, порядок любит, тока бабам нашим доносит ежели в долг пивка взял. Ага, завсегда.

Женщина отсчитала три сотенные купюры и протянула их Степану. Такого счастья от жизни, на лице мужика, увидишь нечасто. Глаза лучились, рот расплывался в улыбке, обнажая жёлтые зубы, через один. Душа ликовала и предвкушала. Да ещё на халяву.

- Сиди здесь, я в сельпо, тудем – судем слетаю, закуплю и обратно. Посидим мальца – вскочил на ноги Хмурнов. – Пригубишь чуток?

- Лети, коль невтерпёж, я пойду, пожалуй, и пить с тобой не буду. Ни чуток, ни много – отмахнулась от него как от назойливой мухи Анфиса. – Так что можешь шибко не торопиться, одному – то больше достанется.

- Ну как знаешь – согласился он. – Может всё же купишь пилу – то? Не дорого возьму, это я тебе обещаю. После перепродашь кому, подороже. Опять же деньги лишними не бывают.

- Нет! – подвела черту она. – Беги заправляйся, ато на обед закроется.

- Копеечка без обеда запрягает, а опосля на час раньше закрывает магазин и уже нигде не достанешь, разве, что самогонки, но втридорога. Никита Буркин гонит по ночам, хотя сам не принимает. Вшился годов этак пять назад, с тех пор ни – ни. Внучку позапрошлый год замуж выдавал и то ни грамма. Уж мы его и так, и сяк, и морду хотели набить. Генка Поспелов пожелал эту торпеду ножом перочинным выковырять, не дался. Поэтому и дерёт с нас деньгу, как с соучастников.

- Да, тяжёлая у вас жизнь!

- Иногда ночью, когда ничего нет, волком хочется завыть, тока ничегошеньки не изменишь, пустая трата сил – горько вздохнул мужик. – Если б умели оставлять на похмелку, тогда другое дело, но досуха протираем, а проснёшься и обомлеешь. Это ж надо стока выпить.

- Ну я пошла, мои тебе сожаленья – встала на ноги Анфиса. – Отнеси пилу домой, жалко ведь, снова ночью завоешь.

- Не, пропью, решено уже.

- Ну как знаешь.

И разошлись они в разные стороны, Анфиса на электричку, окрылённый Степан в сторону сельского магазина, где томилась без покупателей продавец, вот
только лёгкий ветерок, всё никак не мог решить, в какую сторону, и с кем ему по пути.
Куда она пошла? Где её ждут?

- Здорово, бабы! – закричала из – за забора бабка Марфа, неизвестно как здесь оказавшаяся старушка, с заречной стороны деревни, те редко перебирались на этот берег, только по крайней нужде. – Слыхали новости? В монастыре, гляди, ученик звонаря с колокольни – то пал, разбился насмерть. А ученик энтот завхоз монастырский бывший. Отец Серафим. Яго разжаловали на колокола – то. Монашку какую согрешил, ох согрешил. Можа сам от позора спрыгнул, можа звонарь хромой подсобил. Тама теперь следователь копает, без лопаты вправду. Завтра хоронют, всем можно присутствовать.

- Откель же ты всё это знаешь? – задала вопрос бабка Прасковья.

- Да – поддержала её Ольга Порфирьевна.

- Пустите за калитку - расскажу.

- Ты теперь чо ли в кажным дворе рассказываешь? – задала второй вопрос любопытная от роду Прасковья. – Или через один?

- Заходи, коли пришла - разрешила бабка Ольга.

А Марфе того и надо. Зашла, села на скамейку у крылечка, поправила платок на голове:

- Водицы бы испить.

- Квас по рецепту Лукерьи Порфирьевны – предложила Ольга.

- А чао же, подойдёт!

- Ну принесу.

- Дай закурить твоего табачку, ато я спички дома забыл – как бы между делом пошутила бабка Прасковья. – На халяву и уксус сладкий.

- С той стороны пока дошла, пока в магазин зашла, там Стяпан Хмурнов бутылку покупает. Весь из себя важный, сияет как самовар.

- Пилу верно продал? – встряла Прасковья.

- Нет. Говорит какая – то женщина странная дала, прямо вот так, без зазрения совести – опять заговорила гостья. – Мы ж яму никто не даём, уж предупрежденые
супругой – то евонной. А эта ничего – дала.

- На – принесла квас хозяйка.

- Марфа выпила, крякнула и продолжила:

- Я жа молоко, пять литров кажный день в монастырь ношу, там и узнала.

- Где ж Стяпан бабу ту нашёл – настырно продолжала любопытствовать бабка Прасковья. – Чой – то я не замечала чужих людей, тем более женщин на деревне. Своих всех знаем.

- А за околицей говорит – моментально отчиталась бабка Марфа. – На бревне прямо и сидела, можа странница, в монастырь приходила.

- Он чяо же не спросил поперёд всяво? – не унималась Прасковья. – Поди шпяёнка какая, или от поезда отсталая. Хотя поезд – то по нечётным, а нынче аккурат дясятое. Теперя тока завтра, а во сколько же похороны падальщика – то? Можа сходим? – повернулась она к Ольге Порфирьевне.

- В одиннадцать отпевание, а посля зараз и схоронят – и это знала гостья.

- Нет, я не пойду – наотрез отказалась бабушка Ольга. – Мне всё о сестрице там напоминать будет. Не выдержу я и заплачу, все подумают об упавшем плачу, кто и осудит. Нет, не пойду. А ты посети, коли хочешь.

- Без тебя не пойду.

- Кто ж такая? – опять задумалась Марфа. – А яму на кресте так и напишут, мол отец Серафим, в миру Сергей Фрей. Это я точнёхонько узнала, старая кухарка там разговорчивая, просто находка.

- Прасковья, а у Мишки – то кто дело его давеча купил? – побледнела Ольга Порфирьевна. – У тебя память острая, ты и дубликаты документов смотрела. Договор купли – продажи и все остальные.

- А так и есть – Фрей Леонид Сергеевич.

- Ох! – задохнулась баба Ольга.

- Ну тады родный отец – догадалась Марфа. – По всему сходится, а вы знали что ли его? Вон как мир закручен спиралями, да тесно, тесно, куда ни глянь – все свои. И слева, и справа, и впереди.

- Да знать, конечно, не знали, но Лёнька – то намекал, что отец его вере служит,
мол, высокий сан у него.

- Значит, сын приедет хоронить – догадалась бабка Прасковья.

А Анфиса уже отошла от околицы на довольно приличное расстояние, когда увидела впереди шлейф пыли от нескольких автомобилей. Ей не хотелось ни с кем встречаться, тем более с эскортом лимузинов. Она поспешно шагнула в сторону и спряталась за вовремя подвернувшимся кустом. Скоро первое авто, всё в серых клубах дыма, поравнялось с ней, так ненадёжно спрятанной. И вдруг автомобиль остановился, от натуги заскрипев тормозами. Разгребая пыль, из пассажирской двери вышел человек, подождал, пока воздух очистился и шагнул в сторону соседнего с Анфисой куста. Она мгновенно узнала и прикрыв рот ладошкой присела. Мужик обогнул соседний куст и вскоре оттуда зажурчало. Зубовой страстно захотелось крикнуть и броситься вон отсюда, но громадным усилием воли осадила себя, закрыла плотно глаза.

- Леонид Сергеевич, куст не подмойте! – крикнули из машины, а в двух других приглушенно засмеялись, траур всё же. – Ато поплывёт, в сторону неблизкого моря.

- Ничего – ничего – показался тот, застёгивая брюки. – Может грибы есть? Побродим по лесу? Или ягоды?

- Нам торопиться надо, и так времени сколько потеряли в пробке, там ждать не будут – поторопили из второй машины. – Схороним батю Вашего, тогда, может быть, и остановимся на обратном пути.

- Ну ладно – быстро согласился не очень – то убитый горем Фрей. – Эх, отец, все планы ты мне спутал.

И снова заклубилась пыль из – под колёс и зашуршали крыльями испуганные птицы. Анфиса Зубова выбралась из – за куста и перекрестившись двинулась в путь обратный движению эскорта. Она шла, а над ней ярко светило солнце, которое уже никогда не встанет над оскорбившем её человеком. Подумайте – никогда! И невесомая вечность примет его под своё покровительство. И величавая птица один раз в сто тысяч лет будет уносить малую песчинку из засыпанной песком огромной ямы вечности. Размером этот неохватный котлован, десять на десять километров и глубиной столько же.
Анфиса шла и не о чём не думала. Пока. Весёлые облака догоняли её и обгоняли, а она шла, никуда не глядя…

- Да, наверное, приедет, отец всё же – откликнулась бабка Марфа.

- Ненадёжный он, думается, человек – повздыхала Ольга Порфирьевна. – Вот Мишку Рогатова съел и косточки выплюнул, а вроде как друг был одной шинелью
в горячей точке укрывались. Из одного котелка ели.

- Тот ещё фрукт – поддержала её соседка. – Такой перешагнёт и не заметит. Если к только споткнётся.

- Ну, я пошла, бабы, мне ящщо к Дуське Сорокиной забежать надоть, пшена хотела занять до пензии – заторопилась Марфа. – До свидания вам.

- Бяги – бяги, пятки не потеряй – помахала рукой бабка Прасковья.

- До свидания – попрощалась благовоспитанная Ольга Порфирьевна.

А по улице уже шуршали колёсами три крутых авто и сельские курицы шомором бросались в разные стороны. А первыми неслись красавцы – петухи, указывая тем направление бегства. Бабка Марфа боязливо вильнула в сторону и стала под надёжный столб, благосклонно принявший её под свою опеку. В первой машине, сквозь поднятые стёкла, проникал медленный саксофон, небрежно поддерживаемый ударником.

- За этой деревней и монастырь – донеслось из салона. – Вроде как успеваем.

- Ну и отлично – откликнулся другой голос.

- А вот и сын – обернулась к Ольге Лукерья.

- Похоже – откликнулась та. – Приехал.

А Анфиса была уже далеко. И васильковое поле провожало её с обеих сторон, до самого горизонта. Далёкий гром, поддержанный верным эхом, перекатывался за болотом. И зелёные лягушки – испугавшись, поплюхались пузами в жижу. Ударил колокол, совсем чуть слышно:

- Бумммм.

- Зубова перекрестилась и зашагала дальше, в ту жизнь где ей мало кто рад. Она не знала, что там впереди. Впрочем, по всему видно, не очень – то и хотела. Так проще?








Глава 20.

На трёх вокзалах сегодня пасмурно и по муторно грязной помойке асфальта бездомно бродит долгий осенний дождь.  Скорбно летят меж струями жёлтые, умершие листья. Сквозь мокрую череду капель, там и сям прилепился лист и оттого шуршит под каблуками неубрано липко. Там дальше, за стеной касс, встали в ряд, как перед стартом забега с общего старта, пучеглазые электрички. Будто номера прилепились с боку названия конечных станций.
Совсем скоро, к Новому году, придёт сюда на ходулях ветра и запорошит всех шальная метель. Оторвёт и положит рядышком расхлябанную рекламу пива и по ней прогуляется хромая вокзальная собака с заячьим хвостом. Вьюга в городе хоть и не то, что в чистом поле, но набивается нагло за воротник, воротит от ветра красные лица. Метель та делает из человека посмешище, когда разгорится со всей силой, во весь рост. Наметает снег сугробом на самый край крыш и уже потом, через несколько дней, он падает вниз огромными ошмётками, гулко ударяясь боком о асфальт, заплёванный окурками. Дворники, спрятав за воротники заскорузлые лица, скребут его в сторону, сыплют всё разъедающую соль под самые ноги человеков. И только самой мартовской весной начнёт он подтаивать рыжими провалами.
Пока сырой пар поднимается из вентиляционного столба Метрополитена и от пахучей особи женского рода, скукожившей тело у тёплой стены его. Грязная пола дублёнки чуть-чуть прикрыла красную ткань надетой под неё кофточки и чёрные летние брючки. Рваные пальчики перчаток органично соответствуют оторванной подошве сапога, с торчащим наружу синим ногтем.
Она полуспит в половину глаза и зоркая бутылка с остатками непрестанно сторожит покой от поползновений. Посуда стоит рядом, преданно стреноженная взаимной любовью. Из – под мозаики Казанского при погонах с лычками и вооружённые резиновыми дубинками вышли двое.

- Кашкаев, ты глянь на неё, опять расположилась как в гостинице – сглотнул ярость один. – На первой линии. Её гонишь в дверь, она в окно возвращается.

- Профилактику надо провесть – украдкой зевнул другой, с явным Орловским говором. – Зимой примёрзнет тут, одних объяснительных гору накалякаешь. Без выходных, твою…Рожают же бабы таких, не облизывают.

- Законно.

А она уже и проснулась, чувствуя опасность, села на колени и широко взмахнув рукой, перекрестилась. В хмуром небе ничего не изменилось только одна электричка, совершив фальстарт крутнула вперёд колёсами. Плакал дождь.

- Господи, милый мой, дай мне хоть один сон…Хоть один…Одиииин! – исступлённо шептала она, и не было в мире горше этой мольбы, и не было человека неприкаяннее. – Господи, добрый мой, не оставь в страдании, не оставь у
самого края. Одиииин!

Сны ей давно не снились, будто запретил некто запретительный, закрыл дверь, и замок амбарный повесил. С весны стародавней, когда лопоухие листья вылуплялись из почек по ночам. Не снились никакие: ни цветные, ни чёрно – белые.

- Господи, смилостивься! Дай!!! Лишь один. Один!!! О – ди – н!!!

Но зачерпнула осень пригоршню, плеснула небрежно…

- А ну давай отсюда, коряга гнилая – потрогал носком сапога Кашкаев. – На пятнадцать суток запру в карцере. Профукали всё, а теперь вон честному народу от вас проблема. Отворачивайся. Дышать за версту нечем.

Напарник натужно приподнял её за воротник, поставил на ноги. Из-за пазухи выпала книга, больно ударившись об асфальт. Через пару минут непорядок был зачищен и стражи уже сидели, по-турецки поджав ноги в тёплом помещении отделения. Шёл футбол в записи.
Позабытый, неприкаянный томик Рильке неспешно переворачивал намокшие страницы под осенним дождём, окунувшись боком в зарябившую лужу. Ветер, послюнявив пальцы снисходительно помогал ему в этом, на общественных началах. Пришёл вечер. Там и тут загорелись тусклые фонари, подмораживало.
Бессонница…
И плеснула осень, и погасила фонари на Старой Басманной, что бы шла она в темноте, и тащился за ней мокрый узел с дырявыми тряпками. У стародавнего Елоховского собора, где лёг в землю Алексий, нищенок не гоняли. Запрещено. Звероподобные полицейские, как змеи с вырванными ядовитыми зубами, всё ж чего-то бдят, постукивая дубинками по нежным ладоням. Их тут много погибающих, неприкаянных и больных. Кто как попал сюда, но это ничего не меняет, этого никак не предусмотришь, если не догадаешься.
Спаси Господи!!!













Глава 21.

Полина сегодня проснулась рано, за серым, в пятнышках фонарного света, окном, заводила сама себя, февральская метель. В квартире было тепло, но вставать не хотелось. Но вспомнила, как обещала вчера обожаемому сыну поход в соседний собор и разговор там о Боге нашем, религии и доброте человеческой. Сынулька – то уже большой мальчик, четыре года с лишком, половину букв знает, о другой половине догадывается. Сказки любит добрые, русские. Просит всегда на ночь:

- Мама, почитай мне сегодня про серого волка. А куда он царевну вёз? В СПА салон? Уж лучше бы за ней Емеля заехал на печке. Она тёплая. Позвонила бы по смартфону. А Хоттабыч как же в лампе столько лет сидел? И пись – пись, не ходил что ли?

- Всё будешь знать, скоро состаришься! – отвечала занятая неотложными делами мать. – Любопытной Варваре нос оторвали.

- А Варвара это кто? – потрогал за нос мальчик. – Варвара – краса что ли? Что – то ты перемешала в спешке. Мамочка в последнее время перепутала всё. Я кашу просил манную, а ты сварила пшённую. А сынулька теперь ешь, которую сегодня не охота. Вырасту большой, тогда стану плизедентом, отменю всякую. Пусть маленькие люди кушают сладкий творожок и конфетки.

- Когда ты в прошлый раз наворовал конфет из буфета, весь пятнами был и клялся, что больше их не будешь кушать.

- Это я пошутил. Но каши всё равно не хочется. Хорошо же быть плизедентом, ни у кого разрешения не спрашиваешь.

- Это ты, молодой человек, придумываешь – счастливо и открыто улыбается она ему. – Самому завтракать не хочется, а маму обвиняешь. Давай быстро доедай и пойдём на улицу, сядем в троллейбус и поедем чуть – чуть. Там собор такой красивый, Елоховский называется. Старенький уже, но почитаемый.

- Согласен – твёрдо сказал бутуз и быстрее заработал ложкой.

- Ну вот и молодец.

- Потом долго собирались. Одевали тёплые вещи, поверх которых пальто, которое он уже давно перерос, шапку и рукавицы. На ноги меховые сапоги, а на горло старомодный мохеровый шарф. Получился ничего себе колобок, пока ещё без красного носа.

- Иди около лифта жди, пока я соберусь - поторопила его она. – Ещё вспотеешь
весь. И никуда не ходи. Я быстро.

-Это я знаю – по – взрослому откликнулся из – под шарфа малыш.

Метель приняла их за порогом в свои объятия. Мальчик, с красным самосвалом подмышкой шагнул в её водовороты храбро. Он же знал по жизни, что зима без колючих, снежных колобродий не бывает. Это летом жарко, но зато мороженое. В этом, с фонтаном внутри, огромном магазине особенно вкусное оно. Там и хрустящий стаканчик можно сжевать, зубы же есть.

- Ух, ты! – задохнулась мать. – Может, не пойдём? Когда, ни будь летом, тепло будет. Солнышко.

- А мороженое там есть? – он же знал, что зимой ему лакомства не купят. В мороз у мамы денег на мороженое нет.

- Нет – ответила она. – Там нет.

- Тогда едем сегодня.

А привязанный к проводам троллейбус уже распахивал перед ними усталые створки дверей. В салоне было холодно, но хотя бы не ветрено, и неугомонные снежинки не колотили в лицо и не забирались под шарф. Окошки заледенели и только в некоторых местах, особенно любопытные пассажиры оттаяли дыханием лунки прогалов. Пассажиров было мало, рабочий день, студенты грызли гранит науки, добропорядочно писали шпаргалки.

- Мы садиться на сиденье не будем. Через одну остановочку выходим. Ты же мужчина? – ласково спросила Полина.

- Нечего и сомневаться - скоро ответил тот и уселся на ближайшее место, покачивая маленькими ножками.

- Как тебе не стыдно?

- Мама это ты с кем разговариваешь? – озадаченно спросил сын. – Поговори со мной. Ато едем – едем, а билеты никто не проверяет, контлолёлы совсем от рук отбились, телевизоры, наверное, смотрят.

- Выходим – не ответила Полина и взяв ребёнка за руку отправилась к выходу.

У собора было малолюдно. Утро ещё, да и непогода заставляла верующих побыть пока дома, до лучших времён. На ступенях, около самого входа внутрь сидели две или три нищенки. Холодные порывы ветра раскраснили их лица и заскорузлые руки, в рваных перчатках. Студёно и ветрено. Внезапно единоударно
проговорил себе под нос проснувшийся колокол. Нищенки разом перекрестились, а бдящий их унылый полицейский переложил резиновую палку в другую руку. Удивительно знакомым показалось Полине лицо одной из них. Вот эта неброская красота, которую не могла спрятать безжизненная бледность и грязная рвань повязанная второпях на голову. - Но где, где, где? – забилось в черепной коробке Полины. Ответа пока не нашлось и она потягиваемая за руку сыном, торопливо прошла мимо.

- Мама, а где этот колокол спрятался, который звонит охрипши? Наверное, мороженого наелся на морозе – вернулся к больной для него теме тот. – Не слушается взрослых?

Колокола меж тем принялись звонить радостно, не обращая внимания на метель и стужу. И такая разнеслась по ближайшим улицам благость, что вмиг стало тепло на душе и сердце. Звонили над беспробудной серостью города переливы колокольного добра и уже не страшны прохожим метельные порывы, швыряющие в лицо пригоршни снега. И улыбались, пусть пока ещё застенчиво, люди.

- А это, сынок, благовест, службы пока нет, а уже скоро до неё – задумчиво ответила мать, отдаваясь в глубине своим мыслям. – Ты ещё маленький, тяжело тебе, а вырастишь, тоже будешь стоять и молиться.

Дверь в церковь перед ними отворилась, выпуская наружу верующего, и они несмело шагнули внутрь пропахшего ладаном, свечами и верой, собора. Внутреннее убранство, сияющее позолотой, трепетные язычки горевших свеч, разом охватили мальчика, погладили по голове и он растерялся. Прижался к матери, на глазах появились крохотные слёзки.

- А кто это всё так устроил? – дрогнувшим голосом спросил он. – Я раньше в таких местах не бывал никогда, только теперь пришёл. А что за дядя нарисован везде?

- Это не дядя, а Бог наш Иисус Христос – зашептала ему Полина. – Он всё это вокруг и создал. Землю, моря, людей и зверей, цветы всякие. Да всё – всё – всё. Поэтому мы его любим и молимся ему. А образ его называется иконой, перед ними лампадки горят.

- И мороженое он сделал что ли? – подозрительно посмотрел исподлобья на неё мальчуган. – Эскимо допустим.

- И мороженое! – улыбнулась мать. – Но думаю, сладости эти твои не в первую очередь создавались им, иначе точно ты до диатеза наелся бы однажды.

Из головы её никак не исчезала мысль о нищенке, сидевшей у входа в собор, но
память услужливо не предоставляла отгадки. Она уже начинала понимать, что ей показалось, но вдруг сознание как прострелило догадкой.

- Ну - ка, сынок, пошли на улицу – схватила она за руку ребёнка. – В другой раз придём и я тебе расскажу остальное.

- Ну, мамочка! – закапризничал тот. – Я ещё даже не согрелся совсем, а там метель! Собирались – собирались и так быстро назад. Одних штанов надели три штуки. Пальто, шарф и шапку. Ещё сапоги и носки шерстяные. Всё рыжему коту под хвост!

- Это ты где нахватался таких изречений?

- Летом девочка одна сказала в песочнице, она ещё машинку мою сломала своей формочкой, хорошая была игрушка – вздохнул сын. – Такой уж больше не будет.

- Наверное, девочка та не совсем хорошая – поторопилась определить свою позицию Полина. – А машину новую всё же тебе купим. Даже не сомневайся. Будешь на ней эскимо возить.

Женщины – побирушки всё так же уныло сидели на своих местах. Стоявшие перед ними посудины были пусты. Сегодня подавали плохо. Толи из – за того, что кружилась метель, толи по другому поводу. Показавшаяся ей теперь знакомой, болезненно закашлялась.

- Извините, Вас Анфисой зовут? – заикнувшись, спросила Полина. – Я всё вспоминаю и вспоминаю, никак не могу. И вдруг ясно так представила. Вы же в монастыре монахиней служили. Там я Вас и видела, когда бабушку Лукерью отпевали.

Нищенка подняла голову и долго – долго, ничего не понимая, смотрела в лицо спросившей, потом её глаза оттаяли и она заинтересованно ответила:

- Наверное, Анфисой. Я уже и сама не знаю, может так, может наоборот не так. Какая теперь разница? Со мной нынче имя не уживается.

- Анфиска – Анфиска – ощерила беззубый рот соседняя оборванка. – Тока нас никто по имени – то не зовёт. Только по кличкам. Вот она и есть – святоша.

- Мам, а кто эта тётя? – дёргал её за пальто сын. – Идём домой, мне холодно.

- Это ты, что ли нынешняя жена Мишки Рогатова? – вдруг ясно осознала Анфиса. – Собственной персоной. Это он из – за тебя меня бросил на произвол судьбы? Если бы по другому, то и я тут теперь не сидела. В тёплом месте деньги и
ночлег зарабатывала.

- Размечталась – захихикала третья. – Закатай обратно.

- Из – за меня – мигом побледнела Полина. – Только мы теперь с ним не живём, развелись, разъехались, не встречаемся. Одни алименты остались, больше ничего. Плохо жили, ссорились. Он же Вас всё вспоминал, говорил, что ошибся во мне, непристойно выражался.

- Такое он точно может – кивнула растрёпанной головой Анфиса. – А это, как я понимаю его сын? От неземной любви.

- Никита Михайлович Рогатов – ответила Полина.

- Здравствуйте – протянул ладошку в варежке тот. – А папка с нами больше не живёт, у него другая тётя, но, наверное, хуже моей мамы.

- Наверняка хуже – чуть улыбнулась нищенка.

- Тётя, а отчего же Вы тут сегодня на холоде сидите и варежки обе вон насквозь худые? – по - взрослому спросил мальчуган. – Идите вовнутрь, там боженька нарисован и тепло. А ещё лучше, вставайте и поедем на троллейбусе к нам в гости. Чаю горячего попьём. Мультики по телевизору посмотрим. Вы любите мультики? Про ёжика в тумане.

- Конечно люблю, только куда ж мне по гостям ходить? Грязная я.

- Да у неё вши с меня ростом – засмеялась соседка по паперти, и для большего убеждения почесала бок под мятой одеждой. – Займут квартиру, не выгонишь после, ни один дуст не берёт. Он у них за деликатес идёт.

- А правда! – подхватила Полина. – Мы здесь не далеко живём. Несколько минут на общественном транспорте. Пообедаем, обогреетесь, может на несколько дней, останетесь.

- Иди – иди – встряла третья побирушка. – Старшой вертухай появится, что о тебе сказать? Мол, она к добрым людям ушла, чуток обогреться. А он спросит, где же твоя выручка? Место мигом отберёт, где тогда сядешь?

- А что нам терять, кроме собственных ржавых цепей? – на удивление легко согласилась Зубова. – Так и скажи как есть, отберёт, и не заплачу, надоело на дяденьку мёрзнуть. Собираешь тут гнутые медяки, а он пузо отъел, жирует на нашем горе, не хочу больше.

- Вот и правильно! – обрадовалась Полина. – Вы ж умная женщина и понимаете
всё. Переломите жизнь свою ещё раз, с Божьей помощью.

- Ага – поддакнул Никита.

А метель, как по команде сверху, вдруг закончилась. Ветер разорвал облака, и в прогал выглянуло морозное солнце. Мигом озябший город встрепенулся всем своим огромным телом и улыбнулся бликами окон. Иноземного вида дворники, позёвывая выбрались на улицы и переговариваясь меж собою знакомым акцентом, для разминки начали рассказывать друг другу анекдоты. Про бабая и Ходжу Насреддина. За отворотом площади, со стареньким собором в центре, загудел, ускоряясь низкопольный, детище современного мэра, троллейбус. Вот сейчас он выкатит из – за поворота и довольные этим, потенциальные пассажиры на остановке, радостно выдохнут. Хотя потом будут искоса поглядывать на нищенку, забравшуюся вместе с ними в салон, и не сядут рядом с ней на сиденье. А маленький человек, которого зовут Никита, сядет и помахивая короткими из – за возраста ножками, поедет довольный.
Потом уже, ближе к вечеру, пообедав и аккуратно сложив подошедшее Полинино, она лежала в огненной воде ванной и ни о чём не думала. Было так хорошо и комфортно, как не было уже давным – давно. И оттого сознание медленно отключалось, что бы уже, когда вода сильно поостынет, вернуться в тело, отмытое добела.

- Ничего больше не надо? – заглянула в дверь Полина. – Шампунь, гель для тела и мочалка тебе сегодня понадобятся. После обсушишься и в парикмахерскую, а завтра в магазин шопинг устроим. Гардероб пополнять.

- На какие такие нетрудовые доходы? – тихо вздохнула Анфиса. – Не с золотых приисков приехала, надо думать.

- Изыщем – исчезла за дверью хозяйка, и уже оттуда громко добавила. – Мне муж бывший порядком оставил, одной не истратить, да я особенно и не люблю шиковать – то. Нам с сыном много не надо, мороженое не дорогое.

- Где мороженое? – завопил из детской сын. – Почему от меня скрывают?

Она вышла из ванной комнаты розовощёкая и красивая. Пышные волосы уютно расположились на узких плечах, от нетерпения в ожидании расчёски, чуть завиваясь на концах.

- Тётя Анфиса, а Вы оказывается такая красивая – открыл ротик малыш. – Я похожую видел у моей мамы в журнале. Прямо на обложке. Только у той ногти красные, а у Вас нет. Почему?

- Это мы исправим – заверила его мать. – Вот сейчас волосы феном просушим, уложим как надо, губы подкрасим, оденемся поприличней и двинемся в Салон над
продуктовым магазином. Там парикмахерши скучают по красивым клиенткам.

- Может в следующий раз? – попробовала посопротивляться Зубова.

- Следующего раза не будет! – отрезала на это Полина.

Потом ей долго приводили в порядок ногти. Увидев их, пожилая мастер на несколько минут онемела и только придя в себя, взмахнула руками и громко воскликнула:

- Это же надо так запустить кисти! Вы что в каменоломне работали? Только оттуда можно вылезти на свет божий с такими руками.

- Побиралась я на паперти – честно ответила Анфиса. – А там морозно зимой, слякотно осенью и жарко летом. И витаминами не питалась, всё больше сухарями да селёдкой.

- Ну тогда поздравляю Вас с выходом на пенсию и приступим к делу. Вы какой цвет ногтей любите? Думаю, Вам подойдёт перламутровый, можно и красный, но не очень яркий.

- На Ваш вкус – поуютнее расположилась в кресле Зубова. – Мне теперь не до изысков.

- Ну почему? Женщине удобно быть красивой в любое время – нравоучительно откликнулась мастер. – Повторяю – в любое.

Парикмахерша разговаривала меньше, но работала с чувством и расстановкой. Давным – давно не стриженые волосы Анфисы, покорно отдавались под ножницы той и отрезанные, бесшумно падали на пол. Скоро их набралось вокруг изрядное количество, и маленькая уборщица ловко орудуя щёткой, замела локоны в угол. Анфиса менялась на глазах. Из зашуганной побирушки она превращалась в умудрённую опытом даму. Причём яркую.

- - Тётя Анфиса, Вы теперь красивее всех! – встретил её ожидавший в холле Никита. – Прямо раскрасавица.

- Да – да, сын прав – поддержала его Полина.

- Да обыкновенная – застеснялась Анфиса. - Всё вы преувеличиваете.

Вечером, когда ребёнок уснул, они пили белое вино и вели неспешную беседу. Сначала Анфиса долго рассказывала о своей жизни, в монастыре и после него, потом, ближе к полуночи, слово взяла Полина. Поведала той о жизни после замужества, рождении ребёнка, о разводе, о том как живёт теперь, вдвоём с сыном
Никитой. Не заметили, как бутылка опустела, а часы показали два часа ночи.

- Оставайся у меня жить, будем малыша вместе воспитывать, пусть у него будут две матери – вдруг проговорила хозяйка. – На работу устроишься, места всем хватит.

Анфиса долго молчала на это. Минуты шли, а ответа не было. Наконец, когда ожидание становилось тягостным, она произнесла, чуть слышно:

- Останусь.

Утро в тот день пришло яркое и солнечное. Казалось, что и не было вчерашней пурги, вчерашнего ветра и жгучего мороза. Залихватски улыбались всем витрины магазинов, где разодетые манекены вели свою гламурную жизнь. Из – за куска хлеба, брошенного на тротуар, вмиг передрались серые воробьи, а важные голуби неодобрительно на них посматривали. Было слышно, как звонили колокола на Елоховской церкви. Спокойно в мире. Куда – то озабоченно шли люди, гудели троллейбусы и поёживались от холода бронзовые памятники.
Завтра будет новый день, за ним другой, третий…


























Эпилог.

Один мой друг был недавно в Гефсиманском саду. Да – да в священном городе Иерусалиме. И показалось, этому другу, что благообразный старичок с садовыми грабельками и старушка, собиравшая в ведёрко сухие ветки удивительно похожи на Элеонору Палий. А он видел ту не единожды. Беседовала же с ними, вы верно подумали, Анфиса Зубова, минуту назад отставшая от группы русскоязычных туристов. Те уже поднялись выше и расставились вокруг валуна, на котором в приснопамятные годы отдыхал Господь наш Иисус Христос.
Чуть постаревшая Анфиса прекрасно выглядела, пополневшая, но не полная. На неё, несомненно, ещё оглядывались проходившие мимо мужчины. И только грустные глаза выдавали спрятанную внутрь боль.
Но кругом была святая земля, и ей было хорошо. После стольких лет бесконечных несчастий. Порадуемся за неё и мы. От всего сердца и бескорыстно. Снов ей хороших.






























Р.S.

А томик Рильке, потерянный Анфисой у Казанского вокзала и благополучно найденный случайным пассажиром, отставшим от поезда, стоит теперь на стеллаже в одной из районных библиотек. Туда он был переправлен из привокзальной комнаты потерянных вещей. И девчушки – щебетуньи иногда читают эти стихи, задумываются над прочитанным…

Москва. 2017 – 2019г.г.