2. О пользе пьянства

Я приступаю к описанию такого важного явления нашей действительности, как пьянство и алкоголизм в состоянии, когда могу судить о нём абсолютно объективно, абсолютно беспристрастно, ибо прошло уже довольно много времени с того момента, когда рюмка с горячительным в последний раз была замечена в моей руке. Но при этом – Боже меня упаси – обвинить в чём-либо хоть одного пьющего человека, хоть одного запойного или умеренно употребляющего, стыдящегося или гордящегося своим пристрастием, похмеляющегося или пока ещё воздерживающегося от этой душевоскресающей процедуры. Нет, никого я не обвиняю и не стыжу, мне может быть только немного жаль умерших от белой горячки, потому как останься они живы – сколько бы ещё могли выпивать и получать от этого удовольствие.
Все мы – пролетарии умственного труда – не понаслышке знаем о проблеме пьянства и алкоголизма, но я отношусь к тем немногим, кто понимает, от чего люди пьют. То есть я знаю, почему начав в нежном возрасте возбуждать чувство эйфории путём сжигания калорий в желудке этиловым спиртом, большинство из нас постоянно увеличивает дозы, изнуряя себя и доводя до состояния болезни. Всё дело в том, что самая замечательная эйфория, которую испытывает пьющий человек – первая. Даже если потом всё закончиться рвотой, головокружением до потери сознания и жутким скандалом с родителями – она самая прекрасная. Невольно возникает сравнение с первой любовью. Продолжая эксперименты с этиловым спиртом, молодой человек очень скоро перестаёт получать то удовольствие, которое получал в начале. И он начинает неуклонно повышать дозу, он подсознательно пытается воскресить те, первые ощущения. А ведь они всё более притупляются! Вот почему в 30 лет мы пьём больше, чем в 20, а в 40 – больше чем в 30 и т.д. Мы всегда держим в глубинах подсознания, но не отдаём себе в том отчёта, что в 20 лет мы были пьянее, чем в 30. Ведь это же так естественно! Так естественно пить всё больше и больше! Но раз это естественно, значит это недопустимо осуждать!
А посему я начну свой краткий очерк с одной истории, которая раскроет необыкновенные возможности влияния алкоголя на позитивный ход развития человеческой цивилизации, в особенности цивилизации российской.

В августе 1991 года страну путчило - дремучие силы с решимостью, достойной лучшего применения, затеяли переворот во спасение полуживого совка. Страшно подумать, сколько человеческих жизней было бы загублено, из какой выгребной ямы пришлось бы выбираться нашей отчизне, если бы у них дело хоть чуть-чуть продвинулось, но всех нас спас генерал Говнюк, который любил выпить и был умным и смелым человеком.
19 августа, по утру, когда компания заговорщиков сама себя провозгласила ГКЧП («Гады Коммунисты Чего Придумали»), командование Псковской десантной дивизии получило от них приказ выдвигаться к Ленинграду, хорошенько его зачистить и установить в нём законную власть путчистов. Генерал Говнюк, командующий Сертоловской учебной дивизией, сразу сообразил, что если псковская десантура пойдёт на Питер с юга, то кто-то должен пойти на него с севера. А поскольку самая образцово-показательная часть, расположенная к северу от города – его, значит этим «кем-то» непременно станет он.
- Не такой уж я говнюк, - сказал себе Говнюк и приказал явиться в штаб всем офицерам дивизии.
- Дежурные и караульные здесь?
- Но…
- Ты, майор, следующее «но» у меня в чине лейтенанта произнесёшь. Я сказал: всех сюда!
Офицеры, бывшие в это время в карауле и на дежурстве, удивились, перепугались, но, назначив сержантов для исполнения своих обязанностей, отправились в штаб.
- Сейчас все? Телек все смотрели? В смысле их «Ле****иное озеро»? Я вообще не интересуюсь, что вы по этому поводу думаете! А вот делать вы будите то, что я вам сейчас прикажу.
Генерал нагнулся и начал вытаскивать из-под стола что-то тяжёлое, а потом ухнул на стол целый ящик водки, а за ним ещё один, и ещё один.
- Слушай мою команду! Никто из этой комнаты не выйдет, пока всё не выпьем. Лейтенант! Бегом на кухню за кружками! И пожрать чего-нибудь прихвати!
Через сорок минут (!), когда с водкой было покончено, в штабе зазвонил телефон.
- Генерал Говнюк! С вами говорит маршал Советского Союза, Министр обороны, член ГКЧП…
- Товарищ маршал – товарищ маршал! Как рад вас слышать! Какие вы молодцы! Ну прямо всю нашу державу советскую спасаете!
- Говнюк! Что это с вами? Так, слушайте меня внимательно! Сейчас всей дивизией выдвигаетесь к Ленинграду…
- Товарищ маршал ГКЧ, б**, П! Как же я рад! Ну, мы этим дерьмократам…
- Говнюк! Вы что, пьяны?
- Так точно, товарищ министр ГКЧ, б**, П!
- А ну, трубку заместителю передай!
- Сейчас, товарищ ГКЧП Советского Союза, я только его разбужу!
- Вы что там все пьяные?
- Так точно, товарищ член!
- Да я… тебя… под расстрел… за неисполнение приказа!!!
- Служу Советскому Союзу, то есть никак нет, товарищ член-маршал! Приказ исполнять не отказываюсь! Выезжаем все, такие как есть. Ну, мы этим дерьмократам питерским…
И никто никуда не выехал.
Так маленький пьющий герой спас себя (как ему тогда казалось, ведь никто же не знал, чем это безобразие закончиться), спас Великий город, да и всю Россию вместе с ним. А если бы он был непьющим человеком? Или, и того хуже, настоящим говнюком? Страшно подумать!
               
Что подвинуло меня написать очерк о свойствах пьянства? Очевидно то, что алкоголь играет поистине колоссальную роль в нашей жизни. Не существует такого важного события, которое не сопровождалось бы у нас выпивкой, будь то рождение ребёнка, поступление его в школу, равно как и окончание школы, равно как и поступление-окончание в любое специальное учебное заведение, далее, первая стипендия, что равно относится ко всем последующим, первая зарплата… – аналогично, начало-окончание любовного романа, помолвка (свадьбу пропустим, молодожёны на ней по сравнению с гостями просто очень трезвые), рождение ребёнка, что само по себе уже открывает новый цикл всего вышеуказанного, ссора с другом, примирение с другом, более распространённые поводы: «у меня сегодня очень плохое (хорошее, грустное, весёлое и т.д.) настроение», «я сегодня очень устал» («у меня сегодня выходной») и т.д., и т.д., и т.д. И, заметьте, каждая из этих причин признаётся вполне уважительной и если только уж бедолага напьётся вообще без всякого повода, тогда ему грозит некоторая доза общественного порицания, и то – не уничтожающего, и то – исключительно в воспитательных целях. Поистине, нашу цивилизацию следует назвать алкогольной, и горе придёт нам, если наступит момент, когда она станет посталкогольной. Сколько прекрасных ритуалов породило наше пагубное пристрастие! Чего только стоят банкеты по случаю защиты диссертации, проводы в отпуск, отмечание середины отпуска, проводы в армию и на пенсию, мальчишники и девичники по поводам и без поводов, новоселья, отмечание излечения от пьянства, поминки! Без этого нет нашей культуры, нашего прошлого, настоящего и будущего! Сколько души вложил талантливый русский народ-языкотворец в выражения «обмыть пяточки», «второй день» (свадьбы), «вздрогнем», «с тренером» (один, чокаясь с бутылкой), «на ход ноги» (на рабочем месте перед выходом на улицу, чтобы начальство не заметило»), «на посошок» (то есть капнув на палку путника перед его уходом), «опередив» (аперитив), «под сурдинку», «мировая», «строи'ть», «за тех, кто в море», «за тех, кто в сапогах», «за тех, кого нет с нами», «лишь бы не было войны» (особенно часто употребляется во время войн), и самое парадоксальное и распространённое - «за здоровье!». На фоне всего этого роскошества каким безыскусным и пошлым выглядит немецкое «прозит»!
Муж и жена собираются в Дом отдыха на три дня.
- Пить много не будем, - строго говорит жена.
- Конечно, дорогая. Только отметим день приезда, день отъезда и… экватор.
Не скрою, что алкоголь играет огромную роль не только в жизни нашего общества, но и в моей жизни тоже, и теперь, когда я не пью, он играет в ней даже большую роль, нежели прежде, по крайней мере размышляю я о нём гораздо чаще и глубже. И размышления мои приводят меня к одной чрезвычайно важной мысли. Пить – это очень хорошо! Пьяный человек легко повышает свою самооценку, он относится к себе с большим уважением, открывает необычайные качества своей личности, гордиться собой и легко может заставить делать тоже самое любого другого человека. Он смел, он принципиален, он говорит в лицо то, что действительно думает о человеке в данный момент времени. Он всегда настроен на творчество: на пение, танцы, мелодекламацию и т.п. Он весел, а если и нет, то мрачность его столь величава, что стоит весёлости ста трезвых людей. Он патриот, он гордиться своей страной, причём, что очень важно, гордиться ей абсолютно искренне. Да, он абсолютно не похож на себя трезвого, потому что он гораздо интереснее, глубже, многограннее чем тот, кем он был ещё два часа тому назад, в этом нет у него сомнения. И потому – пейте! Пейте под закуску и без закуски, водку зимой и холодное сухое летом, полируйте шампусиком и лечитесь пивасиком. Пейте и наслаждайтесь этой лёгкостью, этим ощущением силы, гармонии, любви и всего того, чего вы начисто лишены в своей трезвой жизни. Пейте – если только вы можете отделить это колдовское состояние, именуемое таким изящным словом – эйфория – от пошлости и глупости, которые вы будите нести и творить сегодня и за которые вам будет так стыдно завтра, от мнимых обид, которые нанесут вам окружающие и вполне реальных и незаслуженных, которые вы нанесёте им, от трат денег, да-да, денег, которые большинство из нас зарабатывает честным трудом, и потому таких небольших и значимых для нашей жизни («трудами праведными не наживёшь палаты каменные»), от трат не просто ненужных, но и порой крайне постыдных, и не только на сам алкоголь, но и на вещи всегда сопутствующие ему – на излишество закусок и развлечений, не в том месте и не в том обществе, но близок будет локоть, а не вернёшь их после, от запоздалого раскаяния и тяжёлых мыслей о том как полезно и правильно, и, заметьте, не только для себя, но и для близких, мог бы ты распорядиться этими своими кровными. А поскольку каждый выпивший уверен, что он может отделить одно от другого, выпив – пейте!
Перечень всего того замечательного, что привносят горячительные напитки в нашу жизнь будет совсем неполным, если мы не отметим уникальные свойства спиртного, как лекарства. Алкоголь является эффективнейшим средством от простуды, мигрени, любых вирусных заболеваний, депрессий, суставных, мышечных и неврологических болей, болей душевных, бессонницы, радиоактивного заражения, сердечной недостаточности – выпил и забыл о ней! – а профилактическим средством вообще от всех болезней, ибо как верно подметил чуждый нам Ницше «всё в жизни, что меня не убивает, делает меня сильнее». Кроме того, выпивка является не только эффективным, но и единственным средством от алкоголизма, если немедленно завязать с ней.

Является ли пьянство пороком? Нет, а если и да – то самым незначительным из всех – так думает каждый пьющий человек.
Но вот произошла однажды на Востоке такая история. Один буддистский монах совершал переход из прежней обители в новую. Наступила ночь, и он вынужден был постучаться в дверь дома на обочине дороги и попроситься на ночлег. В доме жила молодая вдова.
- Займись со мной любовью, у меня так давно не было мужчины, - попросила его хозяйка.
- Что ты, прелюбодеяние - это грех!
- Ну, тогда убей курицу, которая бегает по двору, и я приготовлю вкусный ужин.
- Что ты, лишить жизни живое существо – это грех!
- Ну, раз ты не можешь утешить меня, то хоть выпей со мной, с несчастной бабой!
«Что ж, - подумал монах, - оставить безутешной эту женщину было бы жестоко, а вот выпить с ней, пожалуй, будет меньшим грехом, чем переспать с нею или отрубить голову птице».
Нужно ли, мой проницательный читатель, досказывать эту историю? Что-то подсказывает мне, что ты и сам уже догадался, что монах выпил, затем немедленно овладел вдовой, а потом схватил топор и убил курицу. Что хотел я сказать этой известной притчей? Только то, что «не так страшен чёрт, как его малютки».

В пьянстве чудесно не только само пьянство, но и процесс добычи спиртного. И это обстоятельство опять наводит нас на сравнение с любовью, в которой прекрасен не только и не столько процесс обладания, но и путь к нему, и чем тернистее этот путь, тем сладостней миг соития.
Я перебираю в памяти дивные воспоминания.
…Лето на Псковщине. Раннее утро, воскресенье, роса, туман. Почти 10 километров надо пройти по просёлочной дороге (а попуток вообще нет!) трём студентам - бойцам сельхозотряда (собирателям картофеля, равно как и его едокам), чтобы достичь единственного на всю округа посёлка, где есть магазин, торгующий алкоголем. Лес сладостно шумит, зазывно шуршит трава, загадочно и немного жутковато кричат птицы. А они идут, идут окрылённые ощущением грядущего праздника, идут молча, по-мужски твёрдо и размашисто. Но будет ли он, этот праздник, столь уж хорош? А им ведь ещё обратно идти…
Поход на байдах по Лужской озёрно-речной системе. Жара под тридцать. Озеро Поддубское, настоящая дубовая роща и поле, и дорога, петляющая по полю под палящим солнцем, дорога, ведущая в магазин, ибо кому нужна дорога, если она не ведёт к магазину? И бредут по этой дороге два туриста-байдарочника, уставшие, ибо сегодня с 7 утра они шли на вёслах, а сейчас уже не менее 3-х часов, а завтра - днёвка, и глаза их полны ясного света. А поскольку это 1989 год и антиалкогольная кампания полуразвёрнута-полусвёрнута, в магазине - только коньяк, но это их, конечно, не останавливает. Они бредут обратно и один тихо говорит: «Давай по чуть-чуть». Они делают по глотку из фляжки-бутылки и преображается всё вокруг: оранжевое поле, и солнце красное, и зелёные кроны настоящих дубов. Так приходит любовь к родине!      
Воинская часть в Карелии. Девственные леса, озера и гранитные валуны. Красота! Сержант-дембель, из тех, что с высшим образованием, зачастил в библиотеку и ведёт там умные разговоры с молоденькой библиотекаршей. Со стороны может показаться, что он ухаживает за ней. Ни тут то было! Он уговаривает девушку купить ему и его друзьям водки в Петрозаводске. Она отказывается, она - невеста офицера, то есть человека, который должен препятствовать проникновению спиртного в часть. Но ложь во спасение приходит ему на помощь. «У моего друга день рождения. Может быть, хотя бы шампанское…» И она берёт деньги!
В назначенное время он приходит в библиотеку за заветным пакетом. Куда теперь? В казарму? Ни за что! Эти товарищи по оружию – сплошные ворюги! Спрятать в укромном месте, а вечером прийти с друзьями… Во! Труба бетонная. А за ней что? Баня. День сегодня не помывочный, там никого нет, никто не видит, куда он прячет сокровище. И не знает он, что из глубины неосвещённого банного помещения смотрят на него и на его пакет алчные чёрные глазки, которым суждено сегодня быть пьяными. «…И пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение товарищей».
 
Да, бывали обломы в наших биографиях.  Но, не устаю я повторять, - пейте! Ибо нет в нашей трезвой жизни ни смысла, ни радости. А вы пейте и обретёте их, пейте до работы, после работы, во время работы, и даже вместо работы. Пейте, дабы и с семьей время не проводить – на чёрта вы ей, семье, пьяный сдались! Пейте утром, днём, вечером и даже ночью проснувшись, выпейте, чтобы немедленно уснуть, чтобы, проснувшись, сразу выпить. Запивайте водяру портвешком, а портвешок кониной. А иначе, что же вы будете делать? На что потратите время своё и силы свои? Ведь сказано в Писании, что, когда один человек изгнал демонов из души своей, но не заселил её ангелами, старые демоны вернулись и привели с собой много новых, ибо душа оказалось пустой. Пейте, дабы не случилось с вами худшего, или попробуйте обрести в жизни иной смысл, увидеть иное своё предназначение и иную радость, что не каждому дано.

Пьянство дарит людям много весёлых приключений и много весёлых воспоминаний о них.
Мне было двадцать три, я был молодым специалистом и вот подходит ко мне мой товарищ, тоже молодой специалист, а зовут его Васей, и Вася, заметьте, в данном случае - это не метафора, а подлинное имя персонажа истории. Подходит Вася и говорит:
- Всё!
- Что всё?
- Ленка сказала – всё! Ты со мной сегодня можешь выпить?
Это было давно, всех деталей я уже не помню. Начали мы как всегда в нашем «придворном заведении», а продолжили в подъезде неподалёку. Помню Вася насиловал пробку портвейна перочинным ножом и порезался.
- Поедем к Ленке!
- Нет. Я сам не поеду и тебя позориться не пущу.
- Ты не понял. У неё осталась моя бутылка Алазани.
Ну, это, конечно, всё меняло.
Заходя в метро, мы, видимо, слишком громко пели, иначе зачем бы нас забрали в пикет?
- Что у вас за радость, молодые люди? – поинтересовался милиционер.
- У нас не радость, а горе. У нас директор умер.
Вот до сих пор мне неловки за такое пьяное враньё.
 - А кровь на руках почему?
- Да вы не волнуйтесь, товарищ лейтенант, это не моя кровь, - парировал Вася, не соображая, что говорит.
Но нас почему отпустили.
Ленка жила очень далеко, где-то на Северо-Западе, на улице какого-то загадочного Карпинского. Всю дорогу я увещевал Васю: мы едем забрать бутылку, и всё, и никаких канючиней быть не должно, никаких соплей, будь мужчиной и т.д. По дороге, понятное дело, добавляли, но где и чего – не помню.
Приехали – и Васька тут же полез мириться, ему Лена сразу от ворот поворот, мол всё было чудесно, но всё, извини, в прошлом, а иначе быть не может. Бутылку отдала, но стаканы нести отказалась, мол пейте где хотите.
На улице я вспомнил, что уже первый час и скоро весь транспорт перестанет ходить. Васька жил далеко от метро, а я совсем рядом, поэтому решили ехать ко мне. У Удельной были ровно в час, дверь внутрь павильона была открыта, но с эскалаторами уже была беда – работал только один, и, конечно, тот, который не в ту сторону. С отчаянием обречённых мы бросились вниз по лестнице-чудеснице, идущей вверх и почему-то были уверены, что внизу нас будет ждать поезд. Треть пути проделали относительно легко, а потом, разогнавшись, одновременно упали, какое-то время катились по ступеням, но, поскольку встать сразу не смогли, сильно отъехали наверх, встали, бросились вниз, снова упали, и так раз, наверное, семь, причём, поскольку я весил больше Васи, то улетал несколько дальше, что давало мне определённое преимущество в момент вставания, но весьма незначительное. Боли от ушибов мы, пьяные, практически не ощущали, а вот драйв был как на рок-концерте или на горнолыжном склоне. При этом мы балансировали вокруг одной точки, вокруг примерно трети пути до платформы с мифическим ожидающим нас поездом. Но силы даже молодых людей не беспредельны. Во время очередного падения мой портфель расстегнулся и из него на ступни эскалатора высыпались… да, тут я должен открыть вам страшную тайну: мы с Васей были не просто молодыми специалистами, мы были молодыми учителями, он – биологии, а я – истории …и из него высыпались учебник по истории СССР для 7 класса, тетрадь с конспектами, методическое пособие для учителей по истории СССР, пачка Беломора и мой паспорт (Алазань мы, понятное дело, приговорили, пока бежали к метро). Каждый предмет занял своё место на строго определённой ступени лестницы-чудесницы и всё это ехало наверх, а под этим ехали наверх мы с Васей, так как обессилили и встать не могли. И вот на самом верху, подобно фигуре античного демиурга, высветился контур человека в фуражке. Видимо сержант услышал какие-то звуки на эскалаторе, и вышел, чтобы навести порядок. И вот он стоит и видит, как вещи и люди едут к нему сами и он сейчас завладеет ими без всяких усилий! А мы, как заворожённые, смотрим на него, не в силах подняться со ступеней. Согласитесь, что вся эта экзистенция была очень похожа на сцену из классического фильма Антониони, там, где герой едет на эскалаторе в поле, ну, вы помните. Страж порядка поднимает приехавший к нему учебник, потом тетрадь, потом методическое пособие, потом мой паспорт, потом Васю за шкирку, потом меня.
- Пройдёмте!
Вы не поверите, но нас отпустили из ментовки во второй раз за день, уж не помню, что мы им там наплели.
Мы вышли на улицу. Возле Удельной тогда был почти лес. Конец января, снегу вокруг полно.
Два часа. Теперь до дому можно добраться только на такси. Я почему-то точно знал, что ночью от Удельной до Московской будет стоить 6 рублей. Пересчитали мелочь – два рубля. И вдруг нам стало необычайно весело, так весело, как бывает только в детстве. Возможно так беспричинно весело мне было тогда в последний раз в жизни. Мы начали кидаться снежками, а потом боролись, барахтаясь в снегу, гоготали, как ненормальные, засовывая друг другу снег за воротники. Потом из сугроба увидели первых людей, которые появились в таком глухом месте в столь поздний час, и это была весьма грозная и нетрезвая компания: пятеро или шестеро парней в шапках набекрень, расклёшенных брюках, в непременно японских куртках, у одного бинтовая повязка на голове под шапкой, как у Щорса. В общем, компания такая, что, когда мы с Васей бывали трезвые, мы от таких людей всегда на другую стороной улицы переходили. Но тут то совсем другое дело было! Мы переглянулись, разом поднялись и пошли прямо на хулиганов.
- Ребята! Нам домой ехать надо, нам шесть рублей надо. А у нас только два. Четырьмя рублями не поможете?
Ребята онемели. Они так привыкли требовать ночью денег от других, что, когда два заморыша-интеллигента попросили их вежливо у них, они просто растерялись.
- Э, щеглы, вы вообще в курсе, кто мы такие?
- Да, в общем, но нам домой надо ехать.
- Ну, вы наглые! Вован, дай им и пусть проваливают.
Вован сунул Ваське деньги. Васька быстро их пересчитал и помрачнел.
- Не, ребята, вы не поняли! Нам надо четыре рубля, а здесь три пятьдесят.
- Ну, ты наглый!
И сунул мне горсть мелочи.
- А теперь срыгнули от сюда, это наша территория.
В тёплом такси я сразу уснул, но на Большеохтинском мосту проснулся, полуоткрыл глаза и обомлел от счастья. Передо мной открылось дивное ведение: Смольный монастырь, слегка освещённый жёлтым светом прожекторов проступал из марева петербуржской январской ночи, сказочные луковки-купола кружили хоровод рядом со строгой башней- часовней, как в их 18 веке сельские крестьянские девчонки резвились, наверное, при очах строгой и заботливой матушки своей. При ночном освещении бело-голубо-золотая гамма ансамбля дополнилась новыми оттенками и смыслами. Здание мерцало, а точнее тускло блестело. Ведение не было вызвано алкоголем, оно было зримо и материально, возможно, алкоголь лишь немного усиливал впечатление.
Мы заходили в мою квартиру на цыпочках, чтобы не разбудить родителей. Я поставил на плиту что-то греть.
- Как надо накатить!
- Васька! Есть! Есть накатить! Есть ритуальная бутылка!
Дело в том, что дела мои на личном фронте были тогда гораздо лучше, чем у Васи, и через несколько дней я должен был жениться. Тогда на свадьбах любили проводить разные дурацкие торжественные ритуалы и по замыслу их устроителя все присутствующие должны были расписаться на этикетке бутылки, которую откроют и выпьют в день серебряной годовщины и по такому случаю была приобретена литровая бутылка остродефицитного «Чинзано».  Вот ведь какой идиотский замысел! В стране, где на каждое бракосочетание приходиться два развода, мало какая семья доживёт до своего серебряного юбилея. А уж чтобы бутылка элитного алкоголя 25 лет простояла непочатая… Этому же фолианту не суждено было дожить даже до самого дня матримониального обряда.
Крадучись пробрался я в кладовку, извлёк заветную амфору и вернулся на кухню. Мы успели её употребить до конца, даже успели пару раз пропеть куплеты из популярного тогда мультика:
Постоянно сыто-пьяно,
Постоянно пьём «Чинзано»…
Однако всё выпитое и пережитое нами в течение дня ни могло не сказаться, нас оставили силы, мы вырубились. Я ещё как-то добрёл до своей комнаты, а Васька просто съехал со стула под кухонный стол.
Через два часа родители проснулись, чтобы идти на работу. Увидев длинные и худые Васькины ноги, торчащие из-под стола, они сначала решили, что в квартиру пробрался вор, выпил вино и уснул, но потом здравый смысл возобладал и стрелки были повёрнуты в мою сторону.
- Кто это? – таким вопросам был я разбужен.
- Вася! Конечно Вася! – ответил я, хотя песня эта ещё не была сочинена.
Васю подняли, посадили на стул, напоили кофе, и он поспешил откланяться. Тут наши дорожки расходились. Мне повезло, для меня наступил методический день – так называются у учителей выходные посреди недели. А у Василия Ивановича (он ведь ещё и Иванович!) – все шесть уроков, и, непременно, с перового. В школе он сразу прошёл в лаборантскую кабинета биологии – место неизменных посиделок молодых учителей. Таня, также учитель биологии и химии, оценив состояние коллеги, положила его на диванчик досыпать, и приняла мужественное решение провести его уроки.
Он проснулся примерно через час, к началу второго урока. Колдовская смесь водки, портвейна, Алазани, чего-то ещё и, наконец, «Чинзано», разожгла в его внутренностях нешуточный костёр, который требовалось немедленно залить. Он обвёл глазами лаборантскую и увидел аквариум, к счастью, без рыбок, подошёл, поднял на уровень головы, с трудом просунул лицо внутрь – стекляшка была узкая и длинная – жадно пил, напился, а когда попытался высунуть голову обратно, вот тут-то и случился казус, который будет золотыми буквами вписан в историю нашей школы, станет, если угодно, притчей во языцех в нашем педагогическом коллективе, если хотите, даже своего рода апокрифом, а рассказы о нём – своеобразной визитной карточкой нашего учебного заведения – Вася не смог вынуть голову из аквариума. Судя по всему, мордочка так быстро опухала в процессе усвоения жидкости, что мой несчастный товарищ упустил тот момент, когда надо было рвать когти, в смысле уши. Он вертел ёмкостью во все стороны, обливаясь водой с песком и илом, до боли давил ей на свою голову, но, подлая отказывалась слезать. И тогда, как и любое живое существо, ощутившее смертельную опасность, Вася потянулся к себе подобным, к людям. Люди сидели за дверью – это были учитель Таня и 8 «б» класс. И Вася пошёл в эту дверь, он ворвался в кабинет биологии столь же стремительно, как некогда Маяковский врывался в аудиторию Политехнического музея! Нет, дети не засмеялись. Сначала они сильно испугались, увидев человека со стеклянным параллелограммом вместо головы, но, когда признали в нём своего любимого молодого биолога, который со слов Татьяны Николаевны «немножко приболел, и урок у вас сегодня проведу я», просто сползли под парты.
Таня спасла Васю, отвела его в кабинет труда, где трудовик Брониславич при помощи молотка и стамески снял с него окаянный скафандр. К тому времени уже вся вода с песком и с илом была вылета на молодого специалиста. По дороге они, естественно, встретили директора, которому вынуждены были всё рассказать с самого начала, Васе объявили выговор за приход в школу в нетрезвом виде, и он был отправлен домой. На этом мои и Васины приключения завершились.
«А чем же у них с Леной всё закончилось?» - спросит меня дотошный читатель, спросит, и будет прав, так как Вася и Лена помирились, вскоре поженились, у них родились двое очаровательных детей, мы с женой несколько раз приезжали к ним в гости на Карпинского, где я и хозяин придавались сладостным воспоминаниям о тех незабываемом вечере, ночи и утре. И вот по прошествии многих лет думаю я: «А могло ли что-либо подобное чудесное случиться с нами, если бы не были мы пьяными?» «Нет! – честно отвечаю я сам себе, - Нет! Ничего такого чудесного с трезвыми никогда не происходит!»
Почти у каждого гражданина нашей страны есть такие вот воспоминания о пьяных и весёлых приключениях, воспоминания, которые он хранит, лелеет и регулярно перелистывает в своей памяти. А если есть такие граждане, у которых подобных воспоминаний нет, то я, не желая никого обидеть, будучи абсолютно толерантным к иным представлениям о жизни и не чуть не стремясь навязывать кому бы то ни было свои ценности, уважая каждую социальную группу и каждую личность в отдельности, я всё же скажу – зря они прожили свою жизнь, зря вообще на свет родились.

Говорят, что есть такой способ пить и не спиваться. Надо купить бутылку хорошей водки, из дорогих, поставить её на верхнюю полку холодильника, где она непременно запотеет и станет от этого ещё привлекательнее, как женщина, вернувшаяся с юга, пить-гулять, но к этой бутылке не прикасаться. Но когда однажды утром ты проснёшься и вспомнишь, что вчера вечером так надо было добавить, что не удержался и открыл заветный сосуд – всё! - прямо этим утром пить надо бросить.         
Не знаю – не знаю, лично я не пробовал. Лично я думаю, что, если человек умом понимает, что сейчас пить не стоит, но с душой своей ничего поделать не может, так это и значит, что он не здоров. А коли ты не здоров, так пожалуй к доктору, ведь это же нормальный ход мыслей. Но всё мое поколение терпеть не может ходить по врачам. Выросшие в советские годы, мы рано усвоили, что карательный характер носит не только советская психиатрия, но и всё их так называемое народное здравоохранение. Оно всегда и неоспоримо доказывало любому пациенту: твоя болезнь – это твоя вина. Заболеешь ты, к примеру, ангиной, так тебе так ложечкой нажмут на гланды, что сама ангина покажется сущем раем. Придёшь ли к стоматологу с острой болью, а он тебя не только не пожалеет, а ещё и укорять будет: «Ты что же это, сладкое ешь?», и ну бормашиной в кариес. Заслышит ли пульмонолог хрип в твоих лёгких, так сразу и заругает тебя: «Куришь? На сквозняках сидишь?». А как в советские годы делали аборты женщинам? Нет, мне, конечно не делали, но мне одна знакомая рассказывала. Вся процедура была обставлена, как суровое, но справедливое наказание. А боль какая! Но попробуй только скажи, что тебе больно, сразу кричат: «А трахаться не больно было?» После такого, не то что беременеть, просто жить половой жизнью не захочешь. И это здорово! Потому что если женщине не жить половой жизнью, то точно не забеременеешь, а если не забеременеешь, то точно не придётся делать аборт. На лицо чистая экономия государственных средств!
Вообще всё это карательное здравоохранение было чрезвычайно эффективным. Люди, с пелёнок осознавшие, что любое их заболевание есть их несомненная вина, за которую они могут быть подвергнуты мучительной и опасной для жизни медицинской помощи, эти люди болеют крайне редко, видимо на подсознательном уровне актуализируются какие-то защитные свойства организма, какие-то скрытые его резервы. Так выросло крепкое, здоровое поколение, мало восприимчивое к неблагоприятным условиям природной, но, главное, социальной среды. И потому пойти к доктору, а тем более такому стыдному, как нарколог – это для нашего брата уж, извините…
А ведь если всё время только и делать, что пить, то непременно допьёшься до белой горячки. А от неё не так уж редко и помирают. Но пьющий человек не боится смерти! Ведь умрёт он когда-нибудь, а выпьет прямо сейчас. И вообще смерти боятся только те, кто уже умирал однажды, или те, при ком умирали, и они это видели отчётливо, не в ю-тьюбе, не в окошко аварию, а прямо перед глазами, ибо нельзя бояться того, чего ты никогда не видел, как человек не бывший в горах, не стоявший на крыше дома, не летавший на самолёте не может бояться высоты. И если так серьёзно подумать, серьёзно разобраться, то страх перед смертью – это вообще фикция, и не только потому, что глупо бояться того, что всё равно неминуемо произойдёт, а главным образом потому, что смерти бояться только те, кто её знает, а грозит то она любому человеку. Вот так-то!         
 
Артист вернулся из гастролей в свою съёмную однокомнатную квартиру, в которой он жил один, и в очередной раз запил. Запой продолжался уже неделю, но самое страшное было не в этом, а в том, что он не понимал, когда и зачем он кончит пить. Раньше всегда находилось какое-то обстоятельство, которое заставляло его остановиться, и чаще всего это был страх. Страх потерять семью, которую он любил, страх потерять роль, которую считал главной в своей карьере, страх не прийти на протестный митинг, где люди так горячо принимали его чтение стихов. Теперь бояться было больше нечего. Семьи не было, митинги кончились, а роль… он сам убедился себя в том, что никогда не сыграет её, «а кто её сыграл? Высоцкий, что ли сыграл?».
Иногда его также могло остановить совпадение двух обстоятельств – деньги кончались, и никто из друзей не соглашался купить спиртное. За этим следовала почти неделя физических мучений, но, собственно говоря, по-настоящему он мучился только дня два, в течение которых голова полностью прояснялась, возвращалось желание жить и работать, и это придавало силы. Но такой исход сейчас не грозил: он только что получил гонорар за роль в телевизионном спектакле, так что денег хватало на долго, очень надолго.
Во время запоев он выпивал три-четыре бутылки водки в день, это была его обычная норма, хотя он знал, что бывают люди, которым в такие периоды нужно больше. Тут очень важно было правильно всё рассчитать, так как с 10 вечера и до 11 утра водку у нас не то чтобы не продают, но приобретение её связано с необходимостью напрягаться, а вот напрягаться как раз и не хотелось, потому что если и есть в запойном состоянии хоть что-то хорошее, так это только то, что человек абсолютно не напрягается, полностью расслабляется душой и телом. Так что на ночь надо было запастись заранее, но и закупать много вперёд тоже не следовало.
Он был хорошим артистом, по единодушному мнению критиков и знатоков театра – выдающимся талантом. Популярным его никак назвать было нельзя, и этим он сильно гордился. Роли, сыгранные в молодости в сериалах, широкой публикой были забыты, а в театры, и уж тем более на его поэтические моноспектакли она не ходила. Звания у него не было, точнее он отказался получать «заслуженного» и сразу две государственные премии, гордо заявив, что из рук Путина и Матвиенко не возьмёт ничего.
Ещё пять лет тому назад артист лихо выплясывал Хлестакова на сцене императорского театра в Петербурге, так лихо, что аж пятками доставал до затылка. И спектакль был хорош, поставленный крепким, умным режиссёром. Близким казалась, что он переживает лучший период своей жизни, долго не пил, был в отличной форме, даже немного занимался спортом, работал с полной отдачей. Но именно в это время душу его начали мучить неразрешимые противоречия.
Он всегда верил в своё великое предназначение и обожал анекдот про хомяка, который рождается для того, чтобы пожрать, погадить и помереть. Что останется после него? Хлестаков, да, это хорошо. Но это не его Хлестаков, такого Хлестакова придумал хороший, крепкий режиссёр. А он только точно и профессионально воплотил замысел на сцене, и больше ничего. Был шут в Лире, сыгранный на сцене его первого театра, у его первого режиссёра и учителя, но спектакль шёл не долго. Был даже Корейка в фильме «Золотой телёнок», о такой роли мог бы мечтать любой мастер, но фильм получился отменно бездарным, и артист, который как всегда весь отдался работе, не был в этом виноват, и другие хорошие артисты, которые были заняты, тоже не были виноваты, и вообще никогда команда умных людей не осилит дурака-начальника, в данном случае дурака-режиссёра. Он мечтал только о том, чтобы картина, которая снималась по заказу главного государственного канала на телеэкран не вышла, но её то как раз и показали. Были ещё поэтические моноспектакли, но они были созданы давно, да, он, молодой, самозабвенно репетировал, выдумывал, они вызывали интерес у подготовленной публики, залы не были пустыми, но, когда двадцать лет ты выходишь на сцену и делаешь в общем то одно и тоже, может ли это приносить творческое удовлетворение?
Пил он с юности, запои начались в молодости и в последние годы угрожающе учащались. Его жена с самоотверженностью почти всех российских женщин боролась за него, водила по самым лучшим и знаменитым докторам, но эффект был краткосрочным. Тогда, воспользовавшись своим еврейским происхождением, она вывезла всю семью в Германию, вроде бы как на постоянное место жительства, но там окончательно выяснилось, что артист может в этой жизни делать только две вещи – пить и играть на русском языке, отсутствие творческой жизни за границей стало для него чудесным поводом для постоянного пьянства, она вынуждена была отпускать его в Россию на спектакли, но в Петербурге он оставался без контроля и пил ещё больше. В конце концов они вернулись, как уехали из-за него, так и вернулись из-за него же.
Несколько лет тому назад в его жизни появилось увлечение, которое помогало на какое-то время отвлечься от водки – он стал протестным гражданским активистом, не один оппозиционный митинг не обходился теперь без его чтения стихов и особенно сильно на митингах он читал Бродского, активно писал в блогах, давал интервью всем СМИ, которые брали их у него, понятно, что таких СМИ было мало, ругал путинский режим на чём свет стоит и был в этой своей критике абсолютно искренен. Артист, как художник, не воспринимал эту власть прежде всего эстетически, да и какой настоящий художник способен воспринять власть эстетически? Как у Мандельштама: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». Но разве может гражданская позиция, пусть даже абсолютно искренняя, избавить человека от тяжёлого хронического недуга?
В конечном счёте жена ушла от него, она боролось много лет, но за эти годы накопилось столько отчаяния, навалилась такая усталость, и, хоть это и была «усталость металла», жить с этим она больше не могла. Сын вырос, и ему от отца ничего не было надо.
Его выгнали из всех петербургских театров, в которых служить ему было не западло. Выгоняли его, естественно, за пьяные прогулы репетиций и спектаклей, за невыезды на ответственные гастроли, но артист каждый раз убеждал себя в том, что причиной очередного увольнения являются его политические убеждения. Он перебрался в Москву, где театров гораздо больше, но за четыре года жизни в первопрестольной сменил их целых три.
И ещё одно болезненное проявление получили его запои: во время них он толи сам калечился, то ли его кто-то калечил, он действительно этого не понимал, потому что все эти травмы он получал только тогда, когда память его полностью отключалась. Из гастролей в Израиле вернулся с двумя вывихнутыми плечами, потом оказался с рассечённой бровью, рассечённой так сильно, что пришлось накладывать швы, а закрашивание синяков под глазами и ссадин на бритом черепе вообще стало рутинной работой гримёров последнего его театра.
«Почему я пью? - спрашивал он себя. - Боюсь, потому что я никого и ничего не люблю. Жена бросила, сын вырос, среди собутыльников настоящих друзей не наблюдается. Да, нравиться репетировать, играть, нравиться быть смелым и принципиальным – но разве это можно любить?»
- Любите ли Вы себя? - спросили его однажды во время интервью.
И он, как всегда брутальный и харизматичный, вдруг ответил:
- Да, конечно, но, значит, недостаточно, и это приводит к таким периодам…
- К каким периодам? – оживился журналист.
- К периодам саморазрушения.
И внутренне за себя устыдился.   
Только что он закончил сниматься в хорошем телевизионном спектакле о проблемах людей с нетрадиционной ориентацией, но этот спектакль как раз и не показали по телевизору, из-за чего артист сильно расстраивался.
Он лежал на диване в квартире, которую для него снимал его последний театр, лежал на спине с закрытыми глазами и размышлял. Открыл глаза, приподнялся, на часах было пол третьего ночи. Вдруг страшная мысль кольнула голову: а вдруг водки не хватит? Вдруг он умрёт до утра? Нет, всё хорошо, на полу стояли две бутылки, в одной было грамм сто пятьдесят, другая была непочатая. До 11 утра этого в общем то хватало. Он вылил всё содержимое первой бутылки в свой любимый стакан из простого толстого стекла, полукруглой формы, с тёмным кружком на дне – это от того, что однажды использовал его как пепельницу, посидел, как обычно, минуты две с ним в руке, выпил – водка во время запоя становилась по вкусу как вода - снова лёг на спину, закрыл глаза, увидел розовые холмы с розовыми деревьями и светло-розовых ангелов над ними. Ангелы светились. Артист уснул.
Когда он проснулся, ему казалось, что он спал минут сорок, но на часах была половина одиннадцатого. Самочувствие было ужасное. Его била крупная дрожь и почему-то тошнило. Рука привычно потянулась к непочатой бутылке, но она была пуста, видимо в промежутке между половиной третьего и половиной одиннадцатого он просыпался ещё раз и выпил всё, что было. Попробовал встать, но ноги сначала показались ватными, а потом хрупкими, как будто сделанными из глины, в общем, ходить на таких ногах было и больно, и опасно. Стало страшно, он вроде бы привык к этим запойным страхам, но сейчас было страшно как-то особенно, жутко было и почему-то стыдно. На крайний случай у артиста были «колёса», и видимо время этого крайнего случая настало. Он потянулся к тумбочке, достал облатку, преодолевая сильный тремор, разорвал её, выдавил на ладонь сразу семь таблеток, семь – чтобы быстро подействовало, забросил в рот, понял, что до кухни ему не доползти, набрал как можно больше слюны и с силой проглотил.
Облечение пришло быстро, минуты через три. Он спокойно встал, посмотрел на себя в зеркало и увидел на лице абсолютно блаженную улыбку, которой у него раньше никогда не было, видимо – результат воздействия препарата. Подумал: как жаль, что раньше не было такой улыбки, как бы она пригодилась для шута в Лире! Только сейчас, когда состояние улучшилось, заметил, что голова сзади разбита, но кровь, вроде, не идёт.
Пора, однако! В квартире был абсолютно голый, напялил тренировочные штаны и шлёпанцы, то, что на дворе ноябрь – не помнил, вышел из квартиры, на лестнице случайно толкнул ребёнка, улыбнулся ему своей новой абсолютно блаженной улыбкой, вышел из парадной, завернул налево - следующая дверь была дверью магазина – взял с полки две бутылки водки, улыбнулся продавщице той же блаженной улыбкой, протянул деньги, которые чудом не забыл дома, вышел из магазина, вошёл в парадную, поднялся к себе на второй этаж, открыл дверь ключом.
Камеры наружного наблюдения в магазине и в парадной снимали его полуголого, оба видео были выложены в ю-тьюбе уже через несколько часов после его смерти и собрали более миллиона просмотров.
Сел на диван, открыл первую бутылку, налил целый стакан, как всегда посидел с ним в руке минуты две и выпил в последний раз в жизни.               

Российский закон суров.
- Именем Российской Федерации Фрунзенский районный суд города Санкт-Петербурга выносит решение по делу № 16348 о лишении родительских прав гражданина Орлова Анатолия Степановича и гражданки Орловой Антонины Валерьяновны по отношению к малолетнему Орлову Дмитрию Анатольевичу. В связи с постоянным пьянством, асоциальным поведением и ненадлежащим исполнением своих родительских обязанностей, лишить обоих родителей…
Супруги Орловы пили давно, пили ещё до свадьбы, а брак у них был поздний, пили вместе, поженившись, потом, правда, Анастасия, когда носила и кормила грудью сына, остановилась, да и Анатолий как будто бы в это время пил меньше. Ребёночек у них родился слабенький, но с сохранным интеллектом, пока был совсем маленьким, родители любили его и заботились о нём, Анатолий гладил пелёнки и гулял с коляской, не говоря уже об Антонине.
Но когда Митеньке исполнилось три года и внимания он стал требовать гораздо меньше, Антонина вдруг бросилась навёрстывать всё упущенное за последнее время, а Анатолий, понятное дело, от неё не отставал. Их совместные пьянки сделались ежедневными, компаний они в дом, к счастью, не водили, но Митьке внимания уделяли всё меньше и меньше.
Они работали на химкомбинате, который в 90-ые умудрился не разориться, а в 2000-ые даже разбогател, он – слесарем, а она – табельщицей. На их заводе если вкалывать, то можно было даже приличные деньги зарабатывать, но это, конечно, если вкалывать, а не пьянствовать.
Анатолия с работы выгнали, теперь они жили на одну зарплату Антонины, было туго, но умерла старая тётка в Сосновой Поляне, оставила им однокомнатную квартиру, они её начали сдавать, жить стало лучше, но отнюдь не веселей.
Как-то раз решили на выходной поехать с Митькой в Петергоф, показать ему фонтаны, «а то нигде с ним не бываем, не развиваем». Так горды были этим своим поступком, что уже у платформы на радостях выпили, потом у платформы в Петергофе, потом вблизи самих фонтанов, хоть там было и дорого. Под июльским солнцем их сильно развезло. Фонтанов вообще не было видно, потому что по парку ходили такие толпы туристов, что они заслоняли собой всё. Да ещё и Митьку потеряли! Нашли почти через час, и Анатолий, вместо того, чтобы обнять сына и поднять его на руки, взял и ударил рукой по лицу, не кулаком, правда, а ладонью, но почти сильно. Митька сначала заорал, потом долго так плакал, а на обратном пути в электричке сидел, уставившись в одну точку. В общем, культурно отдохнули.
Спиваться вдвоём было конечно лучше, нежели по одиночке. Когда Антонина сломала ногу - Анатолий за ней ухаживал, потом его, пьяного, до полусмерти избили какие –то люди на лестнице, он их лиц не видел, но все были уверены, что это «чёрные» - теперь уже она за ним ухаживала, пару раз также ездила забирать его из ментовки. А сына они почти перестали замечать.
В семь лет отдали Митьку в школу. Мальчик он был тихий, совсем не хулиганистый, но учиться сразу начал плохо, за его уроками родители, понятное дело, не следили, и уже через полгода началась вся эта крючкотворная белиберда. Их вызывали в школу, сначала на собрания, потом к директору, а как тут придёшь, когда каждый вечер пьяный? Подключили какой-то попечительский совет, детскую комнату полиции, какого-то «уполномоченного по правам ребёнка в Петербурге» (Антонине сначала послышалось «упал, намоченный»), твердили о какой-то беспризорности, а что это такое – они и сами не понимали. Скоро довели дело до суда, и сам суд был скорый.
Усыновителей для Митьки не нашлось и его определили в детский дом.
Орловы продолжали пить, пока шла вся эта канитель, пили даже накануне суда, но когда вернулись из него без сына, когда услышали мёртвую тишину своего дома, когда Антонина прошептала: «Зачем нам теперь жить…», всё! – прекратили, без всякой вашей медицины, без кодирований и подшиваний, даже без мучений и ломок, просто – всё! Анатолий ещё срывался раза три, а ей сразу как отрезало, а потом и ему. А ведь они даже ещё не знали, что по закону имеют право восстанавливать свои утраченные родительские права не ранее, чем через год после лишения!
Но спасибо опытным людям – надоумили. Начали собирать справки: от врачей, из милиции, потом – с завода, где Анатолия восстановили. Знали, что комиссия придёт к ним в дом, смотреть «условия», и потому сделали ремонт, конечно, своими руками, но на материалы ушла уйма денег, занимали, потом быстро отдали.
Все, кто их знал, готовы были за них поручиться, да и люди из «советов» и «уполномоченные» относились к ним благосклонно, видели, что Орловы встали, так сказать, на путь исправления. Им даже разрешили навестить Митю в детском доме, хоть это было и против правил, но в последний момент Антонина неожиданно заявила:
- Нет, я не могу ехать, я живая домой не вернусь. Вот дождусь суда, тогда уже на совсем.
И Анатолию пришлось ехать к сыну одному.
Ровно через год, после потери ребёнка, они подали исковое заявление.
 Российский закон суров, но иногда бывает и справедлив.
- Именем Российской Федерации Фрунзенский районный суд города Санкт-Петербурга выносит решение по делу № 16778 о восстановлении родительских прав…
Когда ехали за Митяем на трамвае, Антонина вдруг запричитала:
- Толя, Толя, давай вернёмся. Я духовку не выключила. Там же пирожки Митькины любимые, с яблочками, они же сгорят.
- Да куда ты… Опоздаем – вообще сына больше не увидим.
Теперь Митька сидел у себя дома и не узнавал его после ремонта, сидел, раскрасневшийся, намытый в ванне, в пушистом банном халате, только что специально для него купленном, съевший не только первое-второе, но и третье-четвёртое-пятое, и хоть на детдомовские харчи он не мог пожаловаться, но разве можно сравнить их с домашней маминой едой?
- Митенька! А с чаем эклерчик, давай?
Есть Митька больше не мог, но и отказаться боялся, боялся хоть чем-то обидеть родителей, которые битый час выплясывали перед ним.
- Мить, а давай перед сном в шахматки поиграем.
- Папа! Но я же не умею!
- А я тебя поучу, поучу.
- Митенька, мы с папой вот что решили! Завтра с утра пойдём в кино, а потом обязательно в магазин тебе за одеждой. Ты ведь теперь в другую школу будешь ходить.
И вдруг Анатолий встал, молча вышел в прихожую и начал одевать куртку. Антонина посмотрела на часы: было без двадцати десять. Раньше сколько раз он именно в это время вот так молча уходил из дома, чтобы успеть до десяти купить выпивку себе и ей, поскольку не добавлять вечером они уже не могли. Она захотела закричать, броситься к мужу и повиснуть на нём, но побоялась испугать Митю и только с мольбой и вопросом смотрела на него. А он, увидев этот её взгляд, тут же смущённо сказал:
- Да ты что, глупая! Я за сигаретами.

   Вот, мой проницательный читатель, завершён сей краткий очерк про пьянство и алкоголизм, но поскольку ты – как мне хотелось бы думать – и вправду проницательный, то и сам наверняка понял, что конец его – отнюдь не про пьянство, а про любовь, точнее про любовь и её отсутствие.