Салли

На ферме есть много коров. Они разного цвета, голоса их звучат по-разному, а некоторые даже не прочь покатать деревенских детишек на своих спинах. Все коровы должны честно и слаженно работать – иначе они будут никому не нужны. Так, день за днем, коровы на ферме трудились изо-всех сил: давали молоко, рожали телят, уходили смело и с песнями на убой. Все шло своим чередом. Такой ход событий не мог быть прерван ничем и никем, разве что во всем мире люди перестали бы пить молоко и есть мясо, что, по крайней мере, в ближайшее время, не представляется возможным.

В один из обычных дней, разве что чуть более солнечный, на свет появилась Салли – крепкая, хотя и не самая лучшая корова на ферме. Росла она, как и все, бегая с другими телятами, жуя траву и весело мыча, и, в общем-то, ничем не была обделена ни со стороны людей, ни со стороны природы. Когда пришло ее время встать в общий трудовой строй, она ничем не уступила передовым представительницам своего ремесла: ее молоко было жирным и сочным, а телята здоровыми и сильными. Так прошло немало времени до того, как в безрогой голове Салли появились пугающие и непонятные мысли, изменившие всю ее жизнь.

Как-то раз, когда она мирно паслась на лугу вместе с остальными, ей показалось, что привычная жизнь не совсем та, что она себе представляла, будучи еще теленком. Веселые игры и забавы больше не были частью ее досуга, да и не хотела она уже играть и веселиться. Слишком уж взрослой для того была. Но ее работа, ее карьера – все то, к чему ее готовили старшие коровы, тоже не доставляло ей удовольствия. Многие годы она просто принимала это как нечто должное, нечто такое, о чем не стоит задумываться и размышлять. А теперь это занимало ее мысли больше, чем что бы то ни было еще.

Сначала она не пыталась найти совета у других. Ей казалось, что постигший ее недуг со временем пройдет, грустные и неясные мысли рассеются, а трава вновь станет такой же зеленой и сочной, как в годы ее беззаботного детства. Однако время шло, одно и то же лето сменялось одной и той же осенью, та зимой, а после приходила весна. И даже эта, как раньше ощущалось, праздничная и романтичная пора не являлась теперь для Салли таковой, и она всерьез забеспокоилась. Когда пришло время выпаса, она вышла из загона мрачной и задумчивой. Другие коровы уже давно обратили на это внимание и чуть сторонились ее. Все же, это не мешало им общаться, и они встречали ее каждый день подбадривающим мычанием и по-дружески виляющими хвостами-кисточками. Но в этот раз Салли решилась открыться им, чувствуя себя беззащитной в сложившейся ситуации. Раздирающая ее душевная проблема, которую она, как оказалось, не в силах была решить сама, заставила Салли обратиться к сестрам:

-Как дела, Салли? – спросила Мэгги, одна из самых красивых коров, победительница выставок и любимица фермера.

-В целом, все хорошо, - мрачно (что было уже привычно для других) ответила Салли.

-Но не совсем, так ведь? Я и другие уже давно заметили, что ты чем-то омрачена. Скажи нам, в чем дело, ведь если ты и дальше будешь ходить такой хмурой и грустной, а главное – забивать свою голову невесть чем, то твое молоко станет кислым, а бока исхудают! Подумай, что скажет фермер! Подумай, что с тобой станет тогда.

Другие коровы согласно замычали. У них не было особого, исключительного мнения, как у красавицы Мэгги, и потому они чаще всего просто соглашались с ней. Нет, они не были вовсе бездумны. Но им казалось, что выражение собственного мнения, ровно, как и его наличие, есть нечто такое, что одобрит фермер или чем стоит гордиться. «Это не стоило и высохшей травинки» - говорили они. Салли же осталась в раздумьях, пытаясь найти такой ответ, который был бы не только ясен им, но и предельно точен сам по себе. В этот момент она впервые почувствовала необходимость выражаться не только понятно, но и уверенно, не изменяя своим убеждениям. Хотя были ли у нее убеждения? Это была еще одна мысль, которая, как очередная назойливая муха, стала досаждать Салли с того момента.

-Я, - начала она, - я толком и не знаю, что со мной, дорогие сестры. Всю жизнь я росла и паслась вместе с вами. Среди коров нашей фермы есть те, кто лучше или хуже меня. Но не мне судить о том, кто каков есть. Однако мне не дает покоя вопрос, кто есть сама я? Для чего я тут? Не может же быть так, что все мы предназначены для одной цели! Что при всем нашем разнообразии, где каждый может быть хорош и даже плох по-своему, все подчинено какой-то одной воле, единому замыслу?

Другие коровы смотрели на нее с изумлением и непониманием. Затем, по своему обыкновению, они повернули свои тяжелые безрогие головы к Мэгги, ожидая, что скажет она – несомненно, красивейшая, а потому лучшая и мудрейшая из них. Та же не столь презрительно, сколь высокомерно усмехнулась и промычала:

-Все то, о чем ты говоришь, не должно волновать трудолюбивую, а главное молодую и сильную корову. Поверь мне, я знаю, ибо так мычат иногда наши старики: о том, что трава уже не та, что рога у наших быков обточились и измельчали, молоко стало бледным и неприятным на вкус, а ферма вскоре обеднеет, и нас всех пустят на тушенку, перемешав с дегтем и опилками. Но эти разговоры были всегда среди стариков. Ты же, видимо, - она вновь усмехнулась, - слишком быстро решила состариться, чего я тебе не советую!

Все коровы, вслед за ней, дружно и весело размычались, свысока утешая бедную Салли. Но она была в ступоре. Ведь не о том говорила она, о чем обычно пускают одинокую слезу старики! То были слезы об ушедшем, о том даже, чего не было подчас в реальности! Что выдумал их оскудевший и усталый разум, который готовился вслед за телом одряхлеть и склониться перед грядущим неминуемым концом… Разум Салли же, как и ее тело, были еще, несомненно (как и Мэгги сказала!), довольно молодыми и крепкими. Она все еще могла рожать телят, все еще давала молоко, а главное – все еще могла мыслить и желала мыслить все больше с каждым днем! Она еще много раз в прошедшие затем дни пыталась обратиться к ним, но вновь и вновь они лишь отмахивались от нее, а после и вовсе стали сторониться и презрительно и даже зло фыркать при ее приближении. А когда она пообещала больше не поднимать таких тем, другие коровы и даже быки все равно шептались за ее спиной и бросали свои насмешливые взгляды в ее сторону. Так Салли осталась совершенно одна, решив, что лучше не перечить судьбе, и быть в стороне ото всех: там, где она смогла бы сама, самоотверженно, хотя, может, и тщетно, искать ответы на свои вопросы.

Теперь у нее были свои места, куда никто кроме нее больше не заходил: на краю поля, где сочный травяной ковер заканчивался, и из-под него выступала голая сухая земля, в темной части загона, где обычно лежали старые, но теперь даже они нашли себе другое пристанище. И, наконец, то место в сарае, где работал Анри – маленький французский паренек, трудолюбивый, но слишком грубый и неосторожный, почему и не любили его животные на ферме. Все невзгоды, которые выпали теперь на долю Салли, она представляла как испытания или как нечто закаляющее ее. В этих местах, в это новое для нее состояние и время, она не чувствовала себя больше лицемерной: жизнь была сурова и жестка, как и мысли, посещавшие ее, как и тот дух, который было необходимо выработать, чтобы разобраться в себе. Чтобы превозмочь ту всепоглощающую внутреннюю пустоту, что завладевала ей все больше с каждым новым днем.

Наступала осень. На волю коров выпускали уже реже, потому как внезапные холода и еще более неожиданные обстоятельства заставили работников фермы трудиться вдвое усерднее. Салли ощущала это острее остальных. Не то, чтобы ее «сердце» было, как говориться, «богаче», чем у других. Ей было неприятно ставить себя выше других. Хотя кто знает, может, это и было так. Однако наши чувства принадлежат только лишь нам, и нет того, кто рассудил бы и оценил справедливо. Эта мысль легла в основу того, что теперь она называла «ее ценностями», «ее убеждениями». И хотя порой ей стыдно было признавать, что она обрела их, а другие того не имели. Так ей казалось, но она строго запрещала себе думать об этом.

Кроме того, в пришедшей осени, как уже было сказано, она нашла определенные особенности. Трава, которую другие коровы по-прежнему жевали на лугу вместе с заготовленным сеном, стала серой, редкой и пожухлой. Вернее, она и раньше становилась таковой, осень за осенью и год за годом. Но теперь Салли заметила это, и ей стало страшно за саму себя. Она стала задумываться о том, что будет с ней дальше, когда она перестанет рожать и давать молоко, когда она, как и те самые «старые», станет готовиться к последнему «событию» в жизни любой коровы. Этот страх впился ей в голову уже не как назойливые слепни, с которыми она сравнивала свои прежние мыслишки, а как тот страшный аппарат, который она еще теленком видела на скотобойне. Тот отчетливый звук, после которого прежние знакомые ее родителей, а после и они сами – падали и больше не вставали. Но если поначалу все эти думы приводили ее в исступление и ужас, от которого не сиделось на месте, от которого она в буйстве стучала копытами и билась об стены загона, да так, что фермеры уже подумывали, что у нее бешенство, вскоре превратились в тихие минуты отчаяния. В это время она опять не знала, что делать, и это изводило ее хуже прежнего. Те условия, которые она считала благостными испытаниями, то вынужденное одиночество, которое даже показалось ей приятным, все, чем она теперь жила – вновь треснуло и вновь обрушилось, только с еще большей силой, с еще большим грохотом и скрежетом.

В пасмурный день октября Салли опять стояла там, у края поляны, где паслись коровы. В своем маленьком уголке, где проступала земля, на которой уже не было весело копошащихся насекомых, но зато появились лужи от вчерашнего дождя. Иногда она подолгу стояла, смотря в них на свое отражение, которое искажалось от топота копыт и принесенных ветром травинок. Там она видела, что ее шерстка была еще пушистой, а ее глаза все еще блестели. Но отражение лгало, думала она. Да, так и есть: она еще молода. Так ей и сказала когда-то летом Мэгги, так и было на самом деле. Однако это было не вечным, ничто не было вечным – и никто, совершенно никто будто бы и не знал об этом, а может и знал, но не волновался. Она принимала это с усталым спокойствием, но где-то в глубине, там, где еще клокотала добрая надежда и злой протест, благородный бунт маленького существа против огромной, даже безразмерной природы, против привычного хода вещей, там она все еще возмущалась против постигшей ее напасти.

Однако вместе с осенью пришли не только новые мысли и новые страхи. К душевным страданиям прибавились и вполне ощутимые, физические. Анри, тот самый французский паренек, что работал на ферме, и которого недолюбливали животные, стал еще грубее с ней, а иногда и вовсе стал побивать. В один из дней, он пришел в сарай пьяным. И хотя было неясно, какие силы помогли ему подняться в таком состоянии с первыми лучами солнца, он все же был достаточно трезв, чтобы работать, и вполне пьян, чтобы грубость переросла в жестокость. Салли была готова к его жестким, шершавым, но главное – неаккуратным и незаботливым рукам. Но она совершенно не ждала того, что перед дойкой, ставшей одним из тех «благостных» испытаний, ее истязатель крепко ударит ее по морде и дернет за хвост, ругаясь непонятными словами, упоминая незнакомых людей и незнакомые проблемы, беспричинно передразнивая ее испуганное мычание. Он схватил ее за морду и, вдохнув полной грудью, выпустил ей в большие ноздри резкую волну перегара.

-Вот, скотина! Вот, что я тебе сегодня принес. Думаешь, это ты страдаешь? Ты не можешь страдать! А я могу… Я могу! Стоишь тут целыми днями, только и делаешь, что стоишь или жрешь свою траву. Причмокиваешь еще, небось! А я голодаю, скотина, слышишь?! Го-ло-да-ю! Но кому мне об этом сказать? Старику-фермеру? Старик не слышит ничего и слушать не хочет. Отцу? Ему на меня плевать, иначе не было бы меня тут, на этой проклятой ферме! Тебе еще, вот, говорю… А что тебе говорить? Ты ведь скотина! И ничего ты не понимаешь: ни страданий, ни голода, ни души человеческой. Потому что нет у тебя души.

Он с шумом уселся на табуретку и продолжил истязать ее, несмотря на осуждающие взгляды других работников. Он знал, что дела на ферме идут, мягко говоря, не очень гладко и никто не станет докладывать об этом старику-фермеру. Это было, в общем-то, одной из причин такого положения дел, однако об этом ничего не было известно Салли, которая теперь узнала еще и о жестокости. Несмотря на вполне определенный посыл в речах ее мучителя, она не относила эту самую жестокость к людям вообще. Не только потому, что она не понимала человеческого языка и оскорбления ей были все же неведомы, но по той причине, что были и другие, хорошие люди. И не уподобилась она тем коровам, что говорят обо всех людях, как об угнетателях и мучителях, как об эксплуататорах и деспотах. Она лишь познала жестокость, которая представлена не только лишь в мире людей, но и в мире животных. Тогда Салли узнала, что жестокость и зло вообще – такая же неотъемлемая часть жизни, как и трава, как и солнце, как и молоко с телятами, как и многое другое, что она видела и слышала, пока жила на свете. И много еще раз сталкивалась она с выходками Анри, который из маленького сорванца из-за невзгод и непредсказуемой жизни превратился в пьяницу и хама. Кроме того, сталкивалась она и с мелкими пакостями, которые доставляли ей дети, живущие рядом с фермой. Они, бывало, издевались над некоторыми животными, и тогда старик-фермер гонял с их с собакой и «соляным ружьем». Они кидались в коров яблоками и стреляли из рогаток по птицам, дергали за хвосты лошадей и прыгали на их спины. А когда коровы или даже быки (если дети отваживались и на них «покататься») брыкались и наносили детям увечья, фермеру приходилось забивать их и отдавать «пострадавшим», дабы успокоить гневный пыл их родителей. Поэтому Салли уже не брыкалась, уже не пугалась и не сопротивлялась ни детям, ни Анри, ни кому бы то еще. Она и теперь лишь печально глядела в свое отражение в луже или в черную землю – туда, где не было мира, но было Ничто, которое не могло ей ни навредить, ни напугать. Которое было нейтральным, было… никаким. Такой же стала и она. Так и прошла ее осень, в которой теперь не было совершенно ничего. Кроме боли.

Вслед за осенью, пришла зима. Коровы с шумом ютились в загонах, отогреваясь после редкой прогулки. Молодые устали бегать и радоваться снегу, а взрослые обсуждали вкус и качество нынешнего сена, веселые огни в доме хозяина, а кроме того бычков, которых им старик-фермер обещал привести в новом году. Салли не обсуждала ничего. Она лежала в своем уголке, меланхолично смотря в зазор между стенами, откуда морозный ветер зимы прокрадывался в это уютное и жаркое помещение. Она медленно моргала, пыталась сопротивляться слепящей белизне, которая вместе с ветром доносилась до нее извне, оттуда, где в очередной раз менялся мир, готовившийся к новому перерождению. Салли не думала об этом, как о чем-то хорошем. Но теперь, спустя многие месяцы испытаний, добровольных и не совсем, она уже не допускала до себя упаднических мыслей. В какой-то момент, ей показалось, что к ней пришло смирение и даже… покой.

Это был не тот покой, в котором ежедневно пребывали другие. В их жизнях были свои невзгоды, а ежедневная суета наполняла ее своими радостями, печалями и прочими чувствами, но все они, даже вместе взятые были совершенно ничтожны перед тем покоем, который теперь ощущала Салли. Потому что этот покой не был радостен. Он не приходил во время отхода от привычных дел или во время праздников. У коров, по существу, нет никаких праздников. Этот покой был результатом борьбы, квинтэссенцией усталости, осознания и остатков надежды. Это было тем, что заполнило ее пустоту. Или, по крайней мере, позволяло ей так считать. Даже понимая, что это может быть лишь наваждением, временным миражом, ложью, она все равно пыталась насладиться этим, как наслаждалась сейчас легким ветерком и светом из не залатанной щели в стене.

Другие коровы давным-давно перестали обращать на нее всякое внимание. На вопросы детей о том, почему она такая «странная», взрослые лишь назидательно бодали их и уводили в сторону, наказав не подходить к Салли. Сначала они считали ее нездоровой, потом сумасбродной и вздорной, а затем мелкое презрение и непонимание превратились в ненависть и злобу, которые навсегда отвратили от нее всех. Однако она все еще оставалась здоровой, могла давать молоко и рожать телят, и потому ни фермер, ни молодые бычки не списывали ее со счетов, а она, следовательно, не прекращала своего труда и своих испытаний. Теперь она жила по-особому: вопросы, которые ранее мучали ее и были до сих пор безответными, превратились в основу ее внутреннего мира: стали ее новыми полями, сараями и загонами. Из новых мыслей, выводов и чувств, из ее созерцания родились другие, неосязаемые «дети»: в ее голове появились схемы обустройства мира, планы и модели такого общества, где ни коровы, ни люди, ни кто бы то ни было еще, не причинял друг другу страданий и сам не страдал бы! Где всем бы всего хватало, где не было бы ни жестокости, ни голода, ни осуждения. Где и когда каждый смог бы обрести настоящий «покой» при жизни, наслаждаясь и радуясь каждому дню, не оставаясь в детстве, но укрепляя свой дух, самостоятельно взращивая себя, при этом не боясь попросить помощи у других! Не боясь услышать лишь насмешки, почувствовать презрение, ненависть и непонимание…

Но на новое выступление перед сородичами Салли не стала решаться. Прожив в уединении столько времени (хотя не прошло и года, ей показалось, что она прожила целую жизнь), она не считала нужным «раскрывать» кому-либо глаза. Она не могла возомнить себя кем-то таким, кто достоин этой ноши, кто может взять на себя такую миссию. Но теперь она была уверена, что своим усилием она положила начало этому великому пути, а потому должна передать накопленное. И как раз в эту холодную зиму у нее родился еще один теленок.

Теленок был слаб и поначалу много болел. Несмотря на внутренний покой, Салли теперь окружили хлопоты и волнения за свое дитя, присущие, так или иначе, всем матерям. Она не отходила от него ни на шаг, а когда старик-фермер приходил в стойло, один или даже с ветеринаром, вызванным из далекого и неизвестно «города», она позволяла им помочь, трепетно глазея на все манипуляции, совершаемые этими ловкими маленькими существами, господствовавшими над ней и ей подобными. Когда приходил Анри – она позволяла другим коровам или их детям забрать ее теленка к себе, лишь бы мучитель не узнал об их связи (хотя, конечно, он знал об этом, но не было в его глупой и бесцельной жестокости четкого плана ей навредить). Так она проживала эту зиму, которая не только становилась все холоднее, особенно к середине февраля, но и еще голоднее: не смотря ни на какие усилия, ферма со временем беднела. Работников становилось все меньше. Семья старика-фермера, кроме его жены, давно махнула рукой на некогда общее хозяйство и отправилась в тот самый «город», пустив все на самотек. Так, этот погибающий мир скудел с каждым днем, а вместе с ним скудели и его богатства: продукты, зерно и сено. Многих коров пришлось забить, но Салли, не смотря на то, что жизнь и ее неразрешимые вопросы так ее волновали, не обратила внимания на пропажу некоторых знакомых. Сейчас ее волновала только ее миссия, только ее дитя.

Теленок совершенно прекратил болеть и полноценно встал на ноги к концу зимы. Уменьшение стада позволило оставшимся вновь полноценно питаться. Поэтому он быстро прибавил в весе и теперь весело резвился на поляне, где еще не сошел весь снег. Она заботилась о нем, но по большей части была теперь отстраненной. Салли хотела, чтобы он не очень сильно зависел от нее и смог выдержать ждущие его (как она думала) испытания. Теленок был очень общительным и ласковым, таким, что даже соседские дети вскоре его полюбили и не причиняли вреда. С наступлением весны, когда он уже достаточно подрос, чтобы через некоторое время стать полноценным членом фермерского животного общества, она начала его поучать. Она рассказала ему о добре и зле, о том, что по ее мнению следует и не следует делать. Она позволяла и даже порой заставляла его спорить с собой, отстаивать свою позицию и свое мнение, однако молодой бычок чаще не понимал ее и просто соглашался, пытался подстроиться под желания матери. Но и в нем вскоре проснулось то, что изменило ее год назад навсегда. Он стал иначе ставить себя в коллективе молодых животных: более невозмутимый, более рассудительный, он быстро завоевал их доверие, а своей красотой и молодой силой подтвердил свои претензии на лидерство. Мать, безусловно, гордилась им и вскоре, отдав последние наставления в жизненных вопросах, даже о тех, которые оказались неразгаданными, она отпустила его в мир и обрела свой покой вновь. Так началась весна: пора надежд и обновления.

Когда колесо жизни совершило свой оборот и опять набирало скорость, все вокруг зацвело и наполнилось соком и красками. Коровы снова вышли на покрытый зеленым ковром луг, чтобы стать частью этой неповторимой и в то же время привычной картины жизни, а именно самого прекрасного периода в ней. Вышла на луг и Салли. Она опять обрела свой угол, о котором вспоминала во снах и, просто закрывая глаза, чтобы помечтать, и вот теперь он был здесь. Она мысленно улыбнулась всем этим копошащимся букашкам у себя под ногами, пожевала сочной травы, которая теперь казалась слаще, чем когда-либо. Ее покой был нерушим, и она впервые забыла о своих страхах, о жестокости, которая когда-то была рядом, обо всем, что изменило ее жизнь. Но она не стала прежней: усталость и зимний голод, но более всего, конечно, пережитое внутреннее перерождение далось ей очень трудно. Она медленно, но верно стала стареть. Однако это не пугало ее. Начавшаяся, казалось бы, с этой минуты, старость (уже не только душевная, но и отчасти физическая), виделась неопровержимым доказательством ее борьбы. Она была жива, ее мысли, смысл всей жизни, продолжался в сыне, а мир так и не смог сломить ее. Она не столько ощущала гордость или довольство, сколько двойственность: ее противостояние жизни, ее обыденности и угрозам, теперь было тесно связано с благодарностью за подаренное существование, за приобретенное и выработанное, за все то, чем и даже больше - КЕМ - она теперь стала! Она обрела не только покой, но самое главное: смысл своей жизни.

Казалось, что все налаживается, а после того, как молодые коровы не только перестали сторониться ее, но стали спрашивать ее совета, она подумала, что мир перевернулся с ног на голову! Она больше не была одинока. Ее внутренний мир стал надежным домом ее мыслям, а ее вновь приобретенные сестры и подруги позволили Салли менять мир, что она считала (по крайней мере, при своей жизни) совершенно невозможным. Так шли дни и недели. Весна входила в свой апогей, готовясь переродиться в знойное царственное лето.

Однажды к ней подошел Анри, который к тому времени уже успел изрядно потучнеть и наделать разных грязных дел, за что жизнь отнюдь не стала к нему мягче. Салли он уже не беспокоил: теперь она понимала, что он не стоит даже презрения. Невзрачный, измученный человек, не способный изменить себя изнутри, коль невозможно (невозможно ли?) было изменить внешние обстоятельства – вызывал у нее только жалость. Да, отныне она лишь жалела его. А когда он подходил к ней не по работе, а ради издевательств, лишь бросала на него свой печальный сочувствующий взгляд. Но сегодня этот тучный и грязный человек, одетый в старую, пыльную одежду, был как-то по-особенному страшен. Он впервые за долгое время улыбался. Его улыбка, не та, что возникала во время пьяных шуток и выходок, а этот жуткий оскал был незнаком Салли, которая впервые за долгое время почувствовала внутри себя беспокойство.

-Пойдем, - коротко сказал он, накинув ей на шею веревку и выведя из стойла. Они прошли туда, где Салли никогда еще не бывала, туда, куда только лишь взор и мысли ее уносились теми холодными зимними вечерами, когда она смотрела на мир сквозь маленькую щель в стене. Он отвел ее на поля за оградой фермы, где вдалеке виднелись деревенские домики, рассыпанные между холмов. Однако он не собирался уводить ее далеко (во всяком случае – пешком): рядом стояла знакомая ей машина старика-фермера, а на ней, на зеленом брезенте, сидели, раскачивая поцарапанными ногами, деревенские подростки. Салли кивнула насторожившимся коровам, вышедшим в открытую дверь вслед за ними и вставшими вдоль забора, и спокойно последовала за Анри, не сопротивляясь и не пытаясь сбежать. Он подошел к дребезжащему автомобилю и согнал оттуда ребятню. По правде сказать, это уже были не совсем дети – многие из них считались достойными колодок вредителями, а старик-фермер не раз страдал из-за их выходок не только душевно, но и весьма ощутимо с финансовой стороны. Анри смахнул брезент с кузова, где стояли упакованные в стройные ряды жестяные банки. Салли непонимающе и недоверчиво смотрела то на них, то на скалящегося мужчину. Он еще сильнее обнажил перед ней свои гнилые зубы, взял в руки одну из банок и, открыв ее, поднес к ее носу. Тут же в нее ударило резким запахом чего-то неизвестного, но все же знакомого, того, что она когда-то чуяла из-за двери, но не решалась войти, а, может…

-Ну, что? Поняла, бурёнка? – он не отводил взгляда от ее глаз, - чуешь? Знакомо?

Салли громко выдохнула и мотнула головой, попыталась попятиться. Тогда он схватил ее за шкуру на шее, а когда рука сорвалась – потянул за веревку, да так, что узел на ней затянулся до самого конца, и ей стало трудно дышать. Корова стала беспокойно мотать головой.

-Нюхай, скотина, нюхай! – говорил он, суя ей в нос жестяную банку, содержимое которой вместе с прозрачным соком падало ей под копыта, - узнаешь? Узнаешь, я знаю. Это твой сынишка. Тот самый бычок-производитель, хе-хе. Знаю, что старик его любил больше всего. Но эта дряхлая развалина мне не указ. И потому я сам решил, что сынок твой пойдет на консервы. За него дорого заплатят, и я не буду больше голодать! А ты не будешь на меня пялиться так, будто бы это я скотина бездушная, а не ты!

Он швырнул в нее банку с тушенкой. Салли не понимала его речи, но поняла, что произошло. Неясным наваждением, до нее дошло то, что в этих банках, а может именно в этой, что теперь, искореженная, валялась в грязи, может, именно в ней – плоть и кровь от ее плоти и крови… Ее наследие, ее внешний и внутренний миры. Все, что олицетворяло ее перерождение, ее победу не только над жизнью, но и над смертью. Она попыталась освободиться, но он еще сильнее потянул за веревку, жуя яблоко и насмехаясь над ней. Тогда она с еще большей силой мотнула головой и сорвала его с машины, на которую он уселся. Он упал в ту самую грязь, в которую кинул банку и где среди камней и черной земляной каши плавали кусочки бледно-розового мяса. Коровы за забором, совершенно, не понимающие ситуацию, вопросительно мычали. Подростки, было, засмеялись, но были оборваны подскочившим Анри. Он ударил Салли твердым сапогом по опущенной морде. Не успела она отойти от первого удара, когда он вновь причинил ей боль, но уже чем-то твердым, чем-то сверкнувшим в его руке. От удара блестящего предмета у нее закружилась голова и она, как свойственно всем раненным животным, стала в панике пытаться вырваться из пут или даже атаковать обидчика. Но тут, понукаемые Анри, в «игру» вступили те самые молодые разбойники. Не столь от тягот жизни, сколько от не ведающей зла юности, они не знали ни сострадания, ни жалости. Вооружившись яблоками и камнями, они стали дружно забрасывать ими Салли, целясь в ее мотающуюся из стороны в сторону голову. Один из них, самый молодой, тот, что наиболее всего напоминал еще совсем юного Анри – черноволосый и кудрявый мальчик четырнадцати лет, подбадриваемый своими старшими товарищами, смело подошел и ударил острым камнем Салли в висок. Корова упала на бок и теперь лишь бесконтрольно шевелила ногами. Вокруг все будто бы замедлилось, стало приглушенным и затемненным. Только хохот этих молодых убийц, воров и разбойников, не ведающих о тех тяготах и вопросах, которые постигли простую корову по имени Салли, только их жестокий и в то же время невинный хохот слышала она теперь. По ее лбу, заливая глаза, полилось что-то липкое. Это была кровь, перемешанная с соком разбитых о голову яблок.

«Все-таки не так уж я мудра, как казалось» - подумала отстраненно Салли. Пока дети продолжали глумиться над ней, а какая-то большая темная фигура била ее по ногам, она, все меньше ощущая боль, смотрела на коров. Они молчали и топтались в загоне. Тогда Салли вспомнила конец прошлого лета. Она вспомнила то время, с которого начиналась ее вторая, настоящая жизнь.

«Другие коровы со мной не мычат, а трава на поле теперь опять кажется серой и пожухлой. Мир, когда-то наполненный столькими нерешенными загадками, который даже в загоне, даже в изгнании и полном одиночестве, даже со всей болью и издевательствами стал для меня путешествием, приключением, позволил мне жить по-другому, вырваться из тела и парить… Неужели все кончится так? Неужели… Смысла… Нет?

Неужели этот мир лишен всяких надежд?

Как и эта трава, которой предстоит умереть следующей осенью?

Как и мне?»

Кто-то поднял ее голову. Это был Анри. Его губы шевелились, но она уже не слышала его. Маленькие разбойники почти до смерти забили ее камнями, палками и яблоками. Но она еще дышала. А ему – их главарю, их предводителю, этому жалкому существу, было мало. Салли увидела, как с крыльца дома, что стоял рядом с сараем, а теперь был по непонятным причинам объят огнем, выбежал старик-фермер. После безуспешных попыток потушить дом (о судьбе его жены было неизвестно), он увидел гогочущую ватагу, среди которых стоял чернобородый и грязный Анри, сжимающий в руках тяжелую коровью голову. Старик в исступлении схватил вилы и побежал. Раздался грохот. Старик-фермер упал на землю. После он попытался встать, но вновь прозвучал оглушительный выстрел, который был еще громче. Настолько, что даже донесся до угасающего слуха Салли.

Ее тяжелые веки в последний раз поднялись. Перед ней был горящий дом, в котором когда-то жил старик-фермер. Она знала его всю свою жизнь – он кормил ее и гладил, когда она была теленком. Он посылал в город за ветеринаром, когда она болела, а после заботился о ее сыне. Теперь он лежал на земле. В луже той же черно-красной жидкости, что стекала с ее головы. Она крупными каплями падала на землю, где Салли вновь увидела остатки тушенки, которой (от этой мысли у нее свело внутренности) стал ее сын.

Веки Салли медленно опускались. Темнота стала поглощать не только глаза, но саму душу, сам ее разум. Неужели все было потеряно? Неужели та нерушимая крепость, которую она с таким трудом выстроила, вновь дала трещину? И что теперь видно через эту трещину в стене? Вовсе не свет и не свободу прохладного зимнего дня. Она уже не могла вспомнить той безмятежности, того застилающего глаза света, который так много обещал. Теперь перед ней была только тьма. Теперь она вновь увидела жестокость, страдания и боль. А главное – отсутствие всякого смысла.