5. Кризис самоидентификации

Абсурд играет сущностную и жизнеобразующую роль не только в нашей жизни, которая, как известно, является отражением нашего искусства, но и в самом нашем искусстве. Ибо чего нам так остро не хватает в так называемых абсурдистских произведениях Кафки, Джойса и Ионеску, наполненных ясного смысла и даже патетических призывов, обращённых к реальности? Естественно, абсурда! А что может быть абсурднее и алогичнее, что может быть лишено смысла и вменяемости в большей степени, нежели кризисы самоидентификации, которые каждый из нас многократно преодолевает в течение своей напряжённой интеллектуальной жизни? Можно сказать, что человек отличается от животного тем, что не может не оценивать себя, а от Бога тем, что не может себя оценить.
Оценивать других – дело тяжёлое и неблагодарное, не случайно, что таких субъектов называют циничными людьми. Оценивать себя – есть дело ещё и смертельно опасное.
Одна благородная женщина – мать и жена – случайно оказалась на улице, где часто обитают иные женщины, те, что из песни Битлз «Оплати – обладай!», но она об этом не знала. К ней подошёл какой-то хмырь и спросил:
- Сколько?
- Что сколько?
- Сколько ты стоишь?
Вопрос поставил её в абсолютный смысловой тупик. Она не закричала, не ударила паразита сумочкой по башке, она стояла и завороженно повторяла:
- Сколько я стою… стою я сколько… сколько стою я…
Другой человек, всенародно любимый артист-сатирик, еврей по национальности, вышел на эстраду и начал свой монолог словами: «Кто я? Что я?»
А один из зрителей громко крикнул ему из зала:
- Ты – жид!
Артист дочитал монолог до конца, а за кулисами с ним случился инфаркт.

Одно время был распространён такой тест: одному и тому же человеку, устраивавшемуся на работу, в анкете трижды задавался один и тот же вопрос: «Ты кто?». Отвечали соискатели, понятное дело, по-разному. Кто-то сначала называл свое имя, потом профессию, потом половую принадлежность, кто-то — еще что-то, один молодой человек на вопрос «ты кто?» трижды без запинки ответил: «Армянин», то есть его национальная самоидентификация стала его самоидентификацией вообще, а «пятый пункт» не только пятым, но и первым, вторым, пятым, седьмым и семнадцатым, другой трижды указал свою конфессию, при чём оба они как-то не думали о том, что и национальная, и религиозная принадлежность есть вещи абсолютно интимные, а публично озвученные, они уже перестают вызывать доверие, иной трижды с гордостью указывал свою профессию согласно диплому об образовании, некоторым нравилось самоопределяться не прямо, а через «не» - «не русский», «не маргинал», «не приезжий», или, скажем, «не американец», а для кого-то представлялся замечательный повод блеснуть и остроумием, и смелостью – «в случае погрома – я еврей!». А вот соискателя, который трижды подряд называл своё имя и фамилию, непременно и уличали в эгоцентризме и на работу не брали.
Вот и я, поскольку абсолютно не знаю, как ответить на этот вопрос даже в первый раз, все три раза смог бы лишь назвать себя. Но и это не мало, не мало по сравнению с молчанием многочисленных ягнят.

Я умер примерно двадцать лет тому назад, мне было тридцать три, уж извините за такое нелепое совпадение. Много лет прошло с тех пор, многое острое притупилось в моём сознании, а что-то и вообще забылось, но только помню, что было мне тогда не просто.
Я служил учителем гуманитарных импровизаций в гимназии кармелюток. Все кармелютки, как и положено, были благовоспитаны, все были одеты в клетчатые юбки-шотландки и кобальтовые пиджаки, все, и это строго обязательно должно было быть присуще кармелюткам, ходили босыми (очевидно от сюда и произошло название танца «босонога»), но поскольку у гимназисток, как и положено, были богатые и заботливые отцы, эти отцы организовали установку особых труб для подогрева полов снизу, что привносило дискомфорт в жизнь учителей гимназии, поскольку они обязаны были являться на занятия в туфлях. Кармелютки тогда не раздражали меня, среди них были не только благовоспитанные, но и умненькие, способные почти блеснуть своими импровизациями. Я, как мне кажется, тоже не раздражал их.
Симметрия и гуманитарные импровизации, как известно, признаны двумя самыми важными предметами во всех гимназиях кармелюток. А учат эти предметы разным, можно сказать, противоположным вещам. И потому между учителями симметрии и учителями импровизаций часто возникает контрпродуктивная конфронтация, вечные споры о том, кто из них наиболее важный, хотя, казалось бы, они должны в согласии друг с другом делать одно дело – воспитывать в воспитанницах прекрасные качества воспитанных людей. Методы преподавания этих предметов также, как мы знаем, противоположны. Если мы, гуманитарии, учим импровизациям, главным образом, преподнося своим ученикам мастер-классы, будучи уверенными в том, что, чем виртуознее мы заливаемся соловьями по поводу несуществующих этических и эстетических проблем, тем лучше это будет получаться у них, то наши коллеги неустанно мучают пестунов чертёжными контрольными и срезовыми работами, заставляя несчастных часами вычерчивать дидактически точное отображение несуществующих в жизни и ненужных ни при каких обстоятельствах предметов. Кармелютки же в глубине души вообще не очень хотят учиться, но в силу своей благовоспитанности, готовы лояльно сносить и наши разглагольствования, и контрольные работы противной стороны.
Преподавание у меня в те времена спорилось, но душа моя раздиралась жгучими противоречиями. С одной стороны, я ощущал себя педагогом, человеком, несущим высокое своим воспитанницам, приобщающим их к миру великих гуманитарных сентенций, без которых не суждено прожить ни одному человеку, но, с другой стороны, я был уже «усомнившимся книжником» и понимал, что осознание даже всех многочисленных аллюзий, которыми так богата программа по импровизациям, не способно приблизить человека к подлинной образованности, не говоря уже о счастье. Я вроде бы был тогда женат, но по отношению к своей жене, по общему мнению, привлекательной и хорошо образованной молодой женщине, не ощущал ни каких моральных обязательств. Я полагал себя гражданином страны, в которой родился, но считал, что всё чужеземное гораздо лучше и прогрессивнее отечественного. И, наконец, я умер, формально продолжая работать и биологически выполняя все функции, присущие тридцатитрёхлетнему человеку.
Вот так я и жил – учитель – не учитель, ни женатый, ни холостой, ни гражданин, ни чужестранец, ни жив, ни мёртв. Основных противоречий во мне было ровно четыре, не считая того, что я, работая простым учителем гимназии, в силу своего августейшего происхождения являлся ещё и императором, что в нашу эпоху развитых консенсусных демократий имело мало значения и мало кем вообще замечалось. Ровно четыре – в этом был глубокий смысл, ибо «четыре» по-японски – «ён» - означает ещё и смерть, и в японских больницах нет ни четвёртых этажей, ни четвёртых палат.
Когда я умер, я в точности определить не мог, то есть я хорошо представлял в какое время был ещё жив, а в какое - уже наверняка мёртв, но вот в какой момент произошёл сам акт смерти – этого я понять никак не мог. Возможно и не стоило делать из своей смерти какую-то серьёзную проблему, ведь миллионы и миллионы так называемых простых людей живут, давно умерев, но не только не печалятся от этого, но даже и не осознают, что давно умерли. Но беда моя в том, что я никогда не был простым человеком, я всегда был человеком сложным.
Для того, чтобы мой читатель получил бы представление о том, в чём заключалась моя работа учителя гуманитарных импровизаций, привожу для примера сказанное мною во время одного из мастер-классов, ни лучшего, ни худшего, а самого что ни на есть среднего.
«Гуманитарное знание, которое в сущности является даже не знанием, а, скорее, скопищем всего духовного, есть наша высшая ценность, и потому мы называем его «Отечеством аллюзий». Оно, как и всё сущее во Вселенной, порождено Абсолютом, трансцендентно пронизавшего лучами своей энергии и нас с вами, и всю так называемую природу, и все так называемые продукты нашей цивилизации, и потому превратившему всё это в свои образы и подобия. Высокое есть во всём, так как во всём присутствует частица Абсолюта, но нельзя судить о вещах по их названиям, ибо если бы вы взяли в руки роман «Тихий Дон», но не открывали бы его, вам бы могло показаться, что книга посвящена скромному испанскому идальго. 
Подсознательное желание человека не видеть Абсолют в реальной жизни и в нём самом вытаптывает лучшие места его души, точно также как революционные комиссарвояжёры в трагический период нашей истории истоптали копытами своих красных коней всю нашу несчастную Землю. Но долой метафоры, которые уводят нас от сути, подобно тому, как куропатка уводит от гнёзд своих хищного ястреба! Слова и мысли истинно интеллигентного человека должны быть прямыми и доходчивыми, как стрелы степняков, триста лет бесплодно штурмовавших Великую китайскую стену.
Чем ближе приближается индивид к Абсолюту, тем выше становится его духовность, а чем выше духовность индивида, тем менее связан он социальными нормами в своей бытийности, ибо он сам для себя вырабатывает собственные нормы, несравненно более строгие и более одухотворённые, нежели общепринятые.  И потому ничто не мешает нам быть самими собой так, как Уголовный кодекс, и если, к примеру, кто-либо подставит вам щёку для поцелуя, то немедленно требуйте, чтобы он подставил и другую.
Но, барышни, ничто социальное, ни что публичное не может быть чуждо нам, гуманитариям, и неслучайно на границах нашей родины, во имя наших же благих интересов несут свою службу многочисленные пограничники, а пограничники, как известно, это люди в пограничном состоянии.
Ещё Аристотель за пять веков до начала нашей эры указал, что у нас есть пять органов чувств, однако нелепо было бы говорить о том, что все они равновелики, что нет среди них важнейших, ибо Цезарь воскликнул именно «Аудио, видео, вичи!», и ведь как же нелепо прозвучало бы из его уст «Понюхал, попробовал, победил!». Спорным считается наличие ещё двух чувств – любви и интуиции, хотя многие интуитивно чувствуют любовь, а у других развита любовь к интуиции. И долг наш отнюдь не сводиться только лишь к соблюдению общепринятых норм поведения. Нет! Он гораздо выше, и он призывает нас всеми нашими органами чувств видеть, осязать, слышать, нюхать и вкушать плоды просвещения, вбирать их всеми фибрами души своей, ибо в отличии от рыночной цены товара, истинная цена духовности не прямо, а обратно пропорциональна спросу на неё, то есть чем меньше индивидов стремиться вкусить такое благо, тем дороже на самом деле оно стоит! Так вкушайте же, ибо есть у вас все для того возможности, вкушайте, даже несмотря на то, что если вкусите недостаточно, всегда легко сыщите в том виновного – будь то Пушкин или граф Клеймихель!»             
         
Работа в гимназии заключалась не только в преподавании предмета, но и в других важных делах, в частности, в сопровождении кармелюток на экскурсиях. Как-то поздней осенью все гимназистки-старшеклассницы отправились в трёхдневную поездку по местам, связанным с жизнью и творчеством высокодуховного поэта, а я был одним из учителей, которым вменялось в обязанность их в таких поездках сопровождать. Мы ехали на большом экскурсионном автобусе, который напоминал мне почему-то океанский лайнер и кармелюткам, естественно, разрешено было обуться. Я никогда не любил литературных экскурсий, но эта почему-то проходила сначала очень здорово, природа была красива, красивы были усадьбы, в которых жил когда-то поэт, воспитанницы были также очаровательны и вели себя даже более благовоспитанно, чем обычно.
Мы остановились на ночлег в провинциальной гостинице и вечером собрались в холле, чтобы вместе провести время.
Сговорившись заранее, кармелютки, абсолютно неожиданно для меня, враз запричитали:
- Ваше Величество! Ваше Величество! Сымпровизируйте, пожалуйста, что-нибудь для нас!
«Вы что, охренели!», - чуть не вырвалось у меня. Я знал, что им нравится меня слушать, но не до такой же степени, не на отдыхе же…
- Милые барышни! Неужели я недостаточно импровизирую для вас во время мастер-классов?
- Нет, господин император, в гимназии – это по программе, а мы хотим услышать только для нас, мы ходим здесь и сейчас.
- Ну что ж, извольте. Задайте тему, нет, впрочем, её я определю сам. Итак, это будет «Идентификация игральных карт».
«Чем понятие идентификации отличается от понятия самоидентификации? Прежде всего тем, что прохождение самоидентификации всегда бывает очень трудным, всегда связано с мучениями, в то время, как идентификация людей или кодификация предметов, хоть и содержит в себе элемент внешнего насилия над объектом, но никогда не бывает так же мучительна, поскольку на прямую от объекта не зависит, и он всегда имеет право заявить: нет, я совсем не то, что про меня здесь было сказано!
Другое дело – самоидентификация. Рассмотрим такой пример. Сегодня некоторые домофоны спрашивают звонящего в них: «Кто Вы?», то есть просто предлагают представиться хозяевам квартиры, но этот безобидный вопрос может вызвать у входящего такой шок, такой стресс, что он, постояв как вкопанный минут пять у двери, развернётся, да и уйдёт восвояси, так сказать не солоно хлебавши. Но поскольку карты есть предметы неодушевлённые, мы забудем на время про самоидентификацию и поговорим об их идентификации, или, если не выражаться иноязычными терминами, просто соотнесём их с определёнными типами людей.   
Мы оставим в покое карты от двойки до десятки, и рассмотри лишь так называемые картинки.      
Валет – «мальчик» по-арабски, или домовой слуга, камердинер во Франции эпохи Возрождения. Оруженосец, молодой офицер, корнет, юнкер, алчущий воинской славы, но толком пороху ещё не нюхавший. Ему легко выдают авансы, а он для всех подаёт надежды. Очень часто валет – это король завтра. Валета часто изображают с беретом на голове, что ещё больше роднит его с эпохой Возрождения, непременно с оружием, часто с алебардой, хоть правильно было бы отнести её к валету пик, или трефей, как большинство их называет. Валета крестей часто можно видеть с луком и стрелами, но это на картах давних лет издания.
Дамы – это светские дамы неопределённого возраста, очень часто жёны королей и предметы тайных возжеланий валетов. Умны, кокетливы и осмотрительны. Особым ореолом окружена дама пик, так называемая Акулина, что нашло, в частности, отражение в одном из известных произведений поэта, в усадьбу которого мы сейчас направляемся, но мы смеем предположить, что все отрицательные черты, которые ей приписаны суть лишь народные суеверия, а так – женщина как женщина.  Дама крестей – она всегда одета в голубое и золотое. Это любимые цвета Екатерины Великой, которая очень серьёзно управляла страной, но была весьма легкомысленна в отношениях со своими фаворитами, и вот уже чужая душа – Потёмкин. Дама червей – само радушие и любвеобильность, а вот дама бубей выглядит немного глуповато, так её по крайней мере изображают.   
Какие ассоциации должно вызвать у нас слово «король»? Король символизма, «Король и шут», возможно, «Король-олень», но прежде всего король Лир. Короли – представители высшего офицерства и, как уже было отмечено, очень часто вчерашние валеты. Самый старый из них – король червей, у него сине-седая борода, а в руках держава и меч, и это неспроста…   
Туз, самая главная карта, в переводе с польского означает «сразу же». Туза никогда не рисуют на картах в виде человека, как мусульмане или иудеи никогда не рисуют живых существ, боясь обидеть Бога. В центре тузовой карты всегда есть изображение масти как бы вписанное в круг (иногда он прорисовывается дубовыми или лавровыми ветвями), круг, который символизирует завершённость процесса, полноту власти и счастье.
Отношения между всеми этими катами строго иерархичны и потому похожи на отношения в нашем обществе.             
Остаётся самая последняя и самая загадочная карта – джокер.  Джокер – дословно с английского «шут» - во время игры может обратиться в любую карту, например, в короля Лира, ибо шут может изобразить любого человека при дворе. Его изображают либо с идиотской улыбкой, либо глубоко задумавшегося, и больше мне сказать про него нечего.   
Так кто же я такой? Дама сразу отпадает. Валет? Нет, в тридцать три это уже невозможно! Я очень долго был им, но ныне быть перестал. Король? Конечно же нет! Я не обладаю тем влиянием и силой, которые всегда присущи королям, хоть благодаря происхождению и сделался императором. Туз? Об этом даже смешно говорить… Значит, я джокер. И это ужасно, потому что если я джокер, то я просто никто, я могу превратиться в любую карту, и даже в шестёрку».

Вот в этой поездке и приключилась со мной беда, которая обязательно должна была приключиться, ибо если человек духовно мёртв, то это неминуемо должно начать пагубно сказываться и на его физическом состоянии. В экскурсионном автобусе мне стало плохо, мне даже стало казаться, что вместо головы у меня – огромное антоновское яблоко, от которого нестерпимо хочется откусить кусок, руки и ноги выворачивали судороги, и всё это было тем более отвратительно, что происходило на глазах у перепуганных кармелюток – «Его Величеству плохо!», «Его Величеству плохо!», «Ах! Его Величество умирает!».
Очнулся я уже в госпитале. Передо мной сидела моя длинноногая и длинноволосая жена, в светлом плаще, похожем на медицинский халат, мокрым от дождя, похожего на слёзы.
- Ну что же ты опять наделал? Ты подумал, что будет с твоей матерью, со мной, в конце концов? Если бы ты хоть иногда думал не только о себе, но и о других людях, разве стал бы умирать?
Вот и сейчас ругала, нет чтобы хоть раз пожалеть.
- Что это у тебя за ухом? Кусок яблока? Интересно – откуда?
- Знаешь, красив я не был никогда, но был молод и смел, и потому пользовался успехом у женщин…

Я умер тогда, но прожив после этого примерно двадцать лет, увидел сон, что мне приснился сон, что я умер. На огромном взбито-сливочном ванильном облаке восседает синклит архангелов, а самый главный из них говорит:
- Прегрешений его есть множество, вся его вина за них нам абсолютно ясна и неоспорима, но, хоть моё предложение и покажется вам бесполезным, не представляется ли нам возможным дать ему ещё один, самый последний шанс? Как вы думаете, коллеги?