Земное и небесное в поэзии Ф. Тютчева

                Анастасия Чернова      

Духовная направленность творчества каждого писателя определяется,  прежде всего, его отношением к мирам видимым и невидимым, а также художественным осмыслением царства земного, материального – и небесного, «иного царства». В зависимости от авторского взгляда и предложенных смысловых акцентов в произведении проступят те или иные принципы взаимоотношений категорий «временного» и «вечного», которые, в свою очередь, наглядно обрисуют тип мировосприятия.
Евангельское слово присутствует в поэзии Тютчева не только на уровне тематическом (например, в образе Христа или евангельских парафразах), но и определяет особенности художественного мышления. Нам хотелось бы рассмотреть несколько вариантов взаимоотношений категорий вечного и временного на примере разных стихотворений и проследить, как они соотносятся.
   Святитель Николай Сербский (Велемирович) в переложении народного сербского эпоса, которое он назвал «Царев завет», пишет: «В отношении восприятия действительности люди делятся на три группы. Одни смотрят только телесными очами на плотские вещи и думают, что видят по-настоящему. Это – воистину слепцы. Они живут в полнейшем мраке неведения, покрытые мрачной тенью вещественных предметов». [8, 26].
Наблюдения Святителя Николая Сербского сродни евангельскому откровению о людях, которые имеют очи, чтобы смотреть и не видят, уши, чтобы слушать и не слышат. [Мф.16,8]
«Другие смотрят на все, полагаясь на свой разум, пытаясь понять природу вещей и надеясь при этом только на свои глаза и свой ум. И они не видят ничего так, как оно есть в действительности, но только лишь как смутную, недостижимую для них тайны бытия и сущность вещей. Существует какая-то непознаваемая тайна за всем познаваемым миром, говорят они. И это – верх их сознания. <…> Третьи же не доверяют особенно ни своим глазам, ни своему разуму, но с детской простотой и верой принимают откровения от святых Небес…» [8, 27]
Итак, мы видим три возможные ступени или градации в отношении восприятия действительности: на первой ступени человек живет «под тенью вещественных предметов», на второй – «ощущая смутную тайну бытия», но не выражая ее, на третьей ступени – человек живет, воспринимая «откровение свыше». Назовем (условно) три типа поэтической образности, рожденной этими разными восприятиями: вещественная образность, образность, выражающая существования тайны бытия и ее недостижимость. Третий тип образности вплотную приближается к божественному  откровению о мире или является самим этим откровением.
На наш взгляд, лирика Тютчева являет собой как раз третий тип поэтической образности, которую мы назвали  откровением. При этом в его строках звучат и другие голоса, с которыми происходит постоянный спор и диалог. Кроме того, читатель также воспринимает стихи, ориентируясь на собственный опыт. И описания высшей духовной реальности можно воспринимать только телесными очами. Как, например, в стихотворении «Безумие» есть соблазн усмотреть лишь тему добывания воды из глубокой скважины. (И такие случаи были!)
На первый взгляд, это стихотворение – о жадном поиске высших, невидимых начал мироздания. Изображена попытка «завоевать» право на откровение. Однако откровение не дается и оборачивается для человека «жалким безумием». Действие происходит в неком апокалипсическом пространстве, в пустыне – но не той прекрасной пустыни, что описывается в духовных стихах (где живут подвижники, поют райские птички и произрастают небесные цветы). «Пламенные пески» «Безумия» страшны своей безжизненностью.
Там, где с землею  обгорелой
Слился, как дым небесный свод, –

Возможно, именно в этой начальной строке и кроется объяснение обреченности всего поиска. С самых первых строк перед нами встает картина крайней размытости и условности; толерантность, кажется, достигает своего апогея – если перевести художественный образ на язык обществознания.
Земля и небо соединяются друг с другом не в торжестве воскресения и вечной жизни, но в зыбкой условности самих понятий «верха» и «низа». Именно на такой почве произрастает безумие. Каковы же его особенности? Поиск безумия лишен всяких, даже примерных духовных ориентиров. Неслучайно используются неопределенные местоимения. Оно ищет в облаках «что-то», внемлет «чему-то». О тщете такого поиска свидетельствуют и слепые, «стеклянные очи». Причем, стеклянный взор устремлен в облака… из-под спуда песка.
Зарывшись в пламенных песках,
Оно стеклянными очами
Чего-то ищет в облаках…
Как результат – мнимое видение и самообман вместо подлинного Божественного откровения. Встреча с иной реальностью не состоялась… как не может она состоятся у того, кто горд сердцем. Вспомним условия восприятия Божественного откровения по святителю Николаю Сербскому: «с детской простотой и верой принимают откровения от святых Небес…». О детской простоте здесь нет ни слова. Зато на челе лирического героя отпечаталось – довольство тайное.
Чему-то внемлет жадным слухом
С довольством тайным на челе…

В литературной традиции пустынный ландшафт – то самое место, где совершаются космические судьбы человека. «В пустыне мрачной» находится и лирический герой «Пророка» Пушкина. Однако, в отличие, от «безумия» – что живет среди дымных небес, почти не отличимых от обугленной земли, «в беззаботности веселой», будущий пророк тяготится своим состоянием. «Веселая беззаботность» здесь не уместна. Он даже не живет – а только влачиться, «духовной жаждою томим». Пожалуй, эта «духовная жажда» и подготавливает его к восприятию шестикрылого серафима. Исполненный Божественной волей, пророк призван «обходя моря и земли» глаголом жечь сердца людей, тогда как безумие так и остается наедине с самим собой, в совершенном довольстве и веселой беззаботности.
Свято место пусто не бывает. Из мнимых откровений подземных вод рождаются химеры. Там, где не состоялась встреча с Божественной реальностью, пробиваются и буйно расцветают «вечно причудливые порождения фантазии, где реальное и нереальное переплелись настолько тесно, что никакой скальпель аналитической мысли не способен рассечь их на зерна неоспоримой мысли и плевелы досужих вымыслов» [6, 3 ]. Сюжет «Безумия» еще прозвучит (а точнее, реализуется) в ХХ веке. Человек поздней западной цивилизации начинает жить, по выражению Жака Дерриды, в действительности, полной «неразрешимостей». «Пересекайте границы, засыпайте рвы!» – провозглашает американский литературовед Лесли Фидлер. В его программе – смешение стилей и жанров, размывание границ между разными типами искусства. Такой подход напоминает дымный небесный свод, слившийся до неразличимости с обугленной, сухой землей. То, что поэт еще в прошлом веке выразил через художественный образ, литературоведы, диагностировав современную им реальность, изложили научным языком.
Подобное соединение земного и небесного – только теперь уже через общее свойство  молчаливой отстраненности и безликости – прослеживается и в стихотворении «Два голоса».
Светила в вышине молчат, как могилы  – в первой части, и безмолвные звездные круги подобны немым, глухим гробам – во второй. Олимпийские боги, способные лишь наблюдать, также находятся в ряду почти неодушевленных сил природы. Без собственной мелодии, без голоса (звезда с звездою здесь не говорит), от олимпийцев скорее веет духом мертвых, чем живых. Как в песне Егора Летова «Мертвые»:
Мертвые не тлеют, не горят,
Не болеют, не болят.
Мертвые не зреют, не гниют,
Не умеют – не живут. [7, 434]

Сознание любой эпохи формируется через обновленное отношение к древним образцам античной философии. Например, если художники 18 века, оглядываясь назад,  состязаются с древнеримскими авторами, то позже начинается постепенный процесс освобождения от античности. Освобождение может проявляться по-разному. Точно также как формальные упоминания в текстах имя Божьего и священных предметов – не переводит «автоматом» произведение в разряд христианских, так и обращение к языческим божествам еще не свидетельствует об эллинском мировосприятии автора. Между тем, стихотворение Тютчева «Два голоса» (и не только это стихотворение) нередко трактуется с позиций пантеизма. Чаще говорится об эллинском и дохристианском чувстве Рока поэта, но при этом исследователи не определяют, какое именно место отводит он языческим божествам. Происходит стремительное сведение их с пьедестала почетной славы:
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.

Речь идет о мужестве и отваге перед лицом безвыходных ситуаций, а также о чести. Честь же, по выражению иеромонаха Симеона (Мазаева) – это «венец мужества, то есть способности утверждать собственное бытие вопреки угрозе небытия». [10, 7]
В небытие погружены не только «немые, глухие гроба», но и бессмертные боги. Блаженство их – страшное в своем одиночестве и пустоте; без любви и сострадания, без откровения. Так мог мыслить скорее христианский писатель, уже познавший тайну высшей, Божественной любви.
Причудливо переплетаясь, первый голос повествует о древнем мире до пришествия Христа (но глазами христианина), второй – о мире, в котором языческие боги лишаются своего пьедестала. Торжество Рока и земных обстоятельств – еще не о чем не свидетельствует, поскольку Христос победил смерть, вырвав тем самым «из рук их победный венец».
Тютчев мыслит как христианский поэт, образность которого связана с Евангельским словом. Он «измеряет» земную жизнь с точки зрения вечности, что и определяет смысловые акценты его стихотворений.

Опубликовано: Чернова А.Е. Земное и небесное в поэзии Тютчева // Художественный текст глазами молодых. Материалы Международной научно-практической конференции "ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ТЕКСТ ГЛАЗАМИ МОЛОДЫХ".  Ярославль, 28 октября 2017 г. / Составитель: Е.А Федорова. –
Ярославль: Издательство Ярославского государственного университета им. П.Г. Демидова, 2018. – С. 19 – 23.