Чужая боль

Мы едем обратно в Тарту.
Мы — это я и родители одной из пострадавших.

Пару дней назад наш автобус попал в аварию. Всё случилось ночью и пока все воспоминания слишком сумбурны.
В машине почти не разговариваем. Они едут к дочери — перелом позвоночника в двух местах, — пришлось оставить её в госпитале. Я еду, вроде в качестве связного, дабы уже на месте суметь скоординировать ситуацию, отчитаться за оставленных в клинике, ну а дальше по ситуации.

Но на самом деле все мои мысли совсем о другом...

Служебные романы далеко не уникальны. И вроде ничего особенного или из ряда вон выходящего в них нет. Ты влюблена, влюблены в тебя, — романтика, цветы, забота, ухаживания.

Знала, что он женат, только кто этому придаёт значение. Меня абсолютно не беспокоила его семья. Отношения зашли уже слишком далеко, и разговоры о разводе возникали всё чаще. с самого начала всё сложилось случайно, а теперь шло своим чередом.

***

Просыпаюсь в темноте, падая вниз. Вырванная из сна ничего не понимаю. Больно руке, что-то твёрдое проехалось по рёбрам, а для полного счастья сверху на меня сыпятся какие-то предметы, и кто-то падает рядом...

Слишком спокойный голос водителя — он что-то пытается говорить, но не разобрать. Пока ещё полупроснувшееся состояние и голова ничего не соображает.

А затем истошный крик: " Кровь! У меня вся голова в крови! Я ничего не вижу!" — голос я знаю, — Аня. Она сидела впереди, всегда была очень эмоциональна, но зачем так орать сейчас. Да и что вообще происходит

Кое как, выбираемся из перевернувшегося автобуса, благо стёкла все разбиты — надо просто перешагнуть. Поднявшись на трассу, быстро останавливаем, едущий следом автобус той же марки.
Нам надо довести тех, кому больше всех досталось.

Со мною что-то происходит. Видимо теряю человеческий облик не только внешне. Я ору трёхэтажным матом на тётку, посмевшую воспротивиться втаскиванию, лежащего без сознания на окровавленном матрасе. Мне плевать, мне надо быстрее туда где есть медицинская помощь. За лежащим на матрасе, сажаем и всех остальных, кого считаем сильно травмированными. Крови и на нас, и на всём, что успели прихватить с собой хватает. Все одеты не по погоде и не для ночного осеннего холода. Просто ни времени, ни возможности искать вещи не было, да нам и не до этого.

***

Проведав Иринку и удостоверившись, что с ней всё более менее, она уже и при родителях, бросилась искать корпус где должен был быть тот к кому я и ехала.

Из всего нас, попавших в эту аварию, — он самый " тяжёлый".
Мне страшно, ведь тому кто без сознания не позвонишь и все эти дни я ничего о нём не знала.

В реанимацию не пустили. Велели посидеть на диванчике — ко мне выйдут.

Красивая женщина, лет тридцати пяти, в белом халате задаёт много вопросов. Но я тщательно отвечаю, боясь упустить хоть что-то. Мне всё не терпится спросить: "Как он? Можно ли к нему, хоть на минуточку", — но не смею перебивать. Ведь все подробности, наверное, очень важны.

У неё совершенно бесстрастный, но усталый голос и что-то такое в глазах, чего я не понимаю, не улавливаю. Пока вдруг не догадываюсь, — это не врач и не медсестра. Это жена. Жена не спавшая ни минуты, доехавшая в плацкарте или на перекладных; выехавшая из дома сразу как только узнала, что муж не где-то что-то чинит в очередной прорвавшейся, разорвавшейся радиосети, а лежит в коме за тысячи километров от дома.

Это жена, которая теперь уже ни на шаг не отходит от мужа, надеясь на лучшее, несмотря на почти все отрицательные предварительные медицинские прогнозы.
Слёз в её остановившихся глазах не было, там вообще ничего не было,
будто та беда, что свалилась посреди ночи, вымела всё из её души.

Я ничего толком о ней не знала, никогда не видела фотографий. Слышала. что у них двое детей, — и младшая совсем маленькая. Мне же было всё это не интересно и не важно.

А она? Она и понятия не имела с кем сейчас говорит.
У судьбы бывают разные повороты, и порой ты не не знаешь, что тебе делать. Молчать? Делать вид что ни о чём не догадываешься или ещё что-нибудь. Ты не знаешь. Ты растерян, сбит с толку, вот только на душе у тебя настолько странно и погано, что ты и рад бы оказаться не здесь или ничего не видеть и не понимать.

Только я вижу. Вижу чужую боль. Настоящую, страшную. Ту, о возможности которой я никогда не задумывалась.

Я вернулась, чтобы остаться в Тарту на несколько ближайших дней. Так было решено. Мне ещё надо найти хоть комнату, где можно будет временно пожить.

Постояв на улице, пытаясь понять во что же всё выливается, и как я справлюсь дальше; с чего начинать, кому сейчас не забыть позвонить; проверив паспорт, — стала спрашивать где тут стоянка такси.

И вроде уже пошла ловить машину, готовая искать угол для ночлега. Но что-то остановило. Ну не могла я вот так взять и уехать. Позаботиться о себе, позвонить своим, сообщить новости и напрочь забыть о женщине, которая сейчас там одна: рядом, с возможно умирающим, мужем.

И мне стало всё равно. Всё равно, что она узнает, всё равно, что скажет, как отреагирует, и что вообще будет дальше.

Я повернулась и пошла назад.

Выяснилось, что в реанимации оставаться нельзя. Мы договорились, что найду нам комнату, а утром она вернётся дежурить. И она ещё меня благодарила! Я же готова была провалиться сквозь землю. Ведь знала, что поехал он, потому что ехала я.

А вот, жена этого не знала.

Пожилая эстонка сдала нам комнату без особых удобств, зато недалеко от госпиталя.
Ночами мы почти не спали. Тамара держалась мужественно, а я была для неё всего лишь одной из пассажиров того злосчастного автобуса.

Было и страшно и больно, вот только высказывать это вслух прав у меня не было. Я понимала, что однажды всё прояснится, и я получу по заслугам. Но сейчас у меня было лишь одно дело — быть рядом с той, на кого обрушилось немыслимое горе.

А ей надо было выплакаться, надо было чтобы кто-то её слушал. Ей надо было говорить, чтобы страх завтрашнего утра не рвал сердце.
И я слушала. Слушала удивляясь, вникая, открывая для себя совсем другого человека.

Слушала самые разные истории. О том как познакомились, какими были, как рождались дети; кто что любил.
Слушала подробности судьбы людей, однажды, решивших пройти жизнь вместе.

Она рассказывала смеясь о забавном и трогательном, и тут же срывалась, утыкаясь в подушку, стараясь остановить слёзы.

Днём мы расставались. Из Питера приехала" группа поддержки". Хором ходили сдавать кровь, вечером встречали автобус на котором привозили нужную госпиталю плазму; созванивались с остальными, выясняя какие ещё, и у кого проявились последствия аварии. Дни мелькали в ускоренному темпе.

А ночи были одни и те же.

Я узнавала то, что даже не подозревала до этого момента. Увидела, услышала, почувствовала. Это была целая жизнь о которой я, по своей беспечности и эгоизму, никогда не хотела даже задумываться.

Так уж получилось, — мне пришлось звонить его дочери (что-то сбивалось с поставкой то ли препаратов, то ли той же плазмы) Выяснив всё нужное, было неловко сразу закончить разговор и я ещё долго слушала напуганную четырнадцатилетнюю девочку.

"Знаете, дома так страшно", — голос в телефоне был слишком серьёзен: "Папино пальто висит на вешалке. Прохожу мимо него и не верю, что мой папа где-то там, без сознания. Вы маме скажите, что мы справляемся, а то она всё время звонит, нервничает, а ей лучше не думать о том что здесь. Он же очнётся?".

Я уехала через пять дней, оставив Тамаре свой телефон, чтобы если что надо...

На похоронах мы хотели быстро проститься, и высказав соболезнования уйти. Были все кто с ним работал, учился, дружил. Его любили.
Много хороших слов, цветов, слёз. Я молчала, да и что можно говорить, когда ты уже много дней подряд чувствуешь себя тем, кто без спроса влез в чужую жизнь, кто не задумываясь отнимал чужое время, кто лишал другого возможности быть вместе с тем, с кем хотелось быть.

Когда мы ещё были в Тарту, Тамара как-то обронила, — мол, ей сказали, будто он в кого-то влюбился, и ей бы надо разобраться с этим.
Мне стало не по себе и показалось, что именно сейчас придётся сознаваться, добавив ещё боли. А мне не хотелось.

"Будто я стану разбираться, даже если это и так", — прозвучало как ответ на мой не заданный вопрос: "А уж сейчас не это важно. Поправился бы, выжил".

Он не выжил. Семь дней в коме стали последними.

***

Разумеется, Тамара всё узнала. Да и я в этом и не сомневалась, и прятаться не собиралась или врать что-то. Наоборот. Такие тайны должны открываться. Правда, хотелось, чтобы потом. Когда схлынет первая волна боли, или тогда, когда станет светлее.

До сих пор не понимаю многого.
Она позвонила и попросила приехать. Ну ехала-то я на как на Галгофу, но не приехать не могла.

Всё уже немного улеглось, и вдова не отхлестала меня по щекам, не кричала, не обвиняла... Она меня простила, даже не подозревая, что простить себя я так и не сумела.

Она поставила на стол бокалы и хорошее вино. И всё что я помню из того разговора - это её благодарность. Благодарность, что не струсила, оставив её одну в чужом городе; за все наши ездки по указаниям, рекомендациям, спискам госпиталя, да чуть ли не за всё.

И этого мне было тоже не понять, как и не сделать ни одного глотка предложенного вина.

Она не лукавила - это я видела. И я не стала ни извиняться, ни нести
чушь, — как хреново чувствовать себя так низко; ни просить прощения. Передо мной была вдова, которой ещё предстояло начать жить, без рано ушедшего мужа, растить дочерей одной и жить дальше. мне тоже надо было жить дальше и многое пересмотреть.

Судьба ведёт тебя каким-то только ей известным путём. Не то чтобы я была всегда легкомысленна или бездумна. Вроде нет. Вот только после этого случая я уже никогда даже не начинала встречаться с женатыми мужчинами. Это стало табу.

На всю жизнь я поняла, что для отношений оба должны быть свободны. Иначе ты и понятия не имеешь, какая может быть боль у той, кого ты не знаешь. Ты крадёшь чужую радость, чужое время, ты вламываешься в чужую семью, и права на это у тебя нет.