отрывок из романа Реки судеб человеческих

Он очнулся от того, что сильно тряхнуло повозку, на которой его и еще человек пять везли куда -то,  явно удаляясь от поля боя. Канонада еще не стихла, но не была такой интенсивной,  как в те часы, когда он только вступил в этот свой первый и последний бой.

Рядом с повозкой шло множество безоружных немецких солдат, за ними виднелись сопровождавшие их русские конные казаки.  Колонна военнопленных растянулась на сотни метров и, медленно, извиваясь, втягивалась в большое село, улицы которого были заполнены полевыми кухнями, лошадьми, солдатами, повозками с ранеными.

Бертольд плохо помнил первые дни в госпитале, операцию, которую провел русский доктор,  коротко поговоривший с ним на настоящем немецком языке:
-Ну что, горе -воин, отнимем ногу или попробуем оставить?
 Бертольд с ужасом уставился на усталое лицо наклонившегося над ним, уже не молодого, хирурга.  Этот человек, в заляпанном кровью и чем- то желтым халате, смотрел на своего пациента, подняв руки в резиновых перчатках, и ждал, видимо, ответа, в котором должна была быть решимость.

Старый доктор был человеком чести и для него было важно понять, готов раненный сопротивляться своей беде, трагедии, которая его настигла, или сдался и покорился судьбе? У хирурга было мало времени. Раненых подвозили непрерывно и одно дело- ампутация, быстрое и несложное действие, другое- операция, которая требует терпения, филигранного умения собирать осколки кости, сшивать разорванные сосуды и плоть, и восстанавливать изувеченное тело в той мере, в которой это вообще возможно.
-Умоляю, доктор! Оставьте ногу, умоляю!- вот все, что он произнес до того, как потерял сознание, от ужаса, забравшегося куда -то вниз живота, неиспытанного прежде, а на самом деле- от марлевой маски с хлороформом.
 
-Инвалид! Я- инвалид!- было первое, что обрушилось на него после того, как он очнулся на раскладной койке в палатке с красным крестом, и тут же пришла заполнившая грудь радость, когда он рукой нащупал свою ногу, всю в бинтах, но всю, до ступни, которую почувствовал, до пальцев, которыми сумел шевельнуть.   Доктор спас его,  но коленная чашечка была раздроблена столь основательно, что передвигаться Бертольд впоследствии сможет только с тростью, прихрамывая, с невозможностью полноценно согнуть ногу в собранном добрым доктором колене.

Ему повезло еще и в том, что в начальный период войны к пленным, и особенно к раненым, отношение было в некотором смысле даже рыцарским. Раненый воин! В этом понятии  присутствовала честь, воинская честь,  ну, и еще к нему добавлялось чисто русское -  сердобольность, милосердие к несчастным, к страдающим .

Весной 1915 года Бертольд после госпиталей,  длинных перегонов, теплушек,  холодных полустанков, оказался в небольшом поселке возле города Покровск. Рихтера поместили в местную больничку и впервые за эти долгие месяцы его окружили по-настоящему теплой заботой. Сестрами милосердия в этой, приспособленной под перевалочный госпиталь, небольшой поселковой больнице, пожалуй, больше подходящей под определение медпункта, работали под эгидой Красного креста немки.

Эльза Кристофер , тоненькая светловолосая девочка, летала среди раненых, словно пташка, с неизменной улыбкой на милом, усыпанном веснушками лице. Ей едва исполнилось 17 лет и она, пройдя  ускоренные курсы сестер милосердия, получив право работать в госпитале “сестрой по уходу”, была вся наполнена этой, такой взрослой, такой важной и уже вполне профессиональной ответственностью.

Несколько небольших палат заполняли в основном русские солдаты и офицеры. Кроме них, было трое пленных: один чех, один австриец и один немец,  Бертольд Рихтер. Эльза старалась быть одинаково заботливой,  внимательной и радушной со всеми своими подопечными, но Бертольд с первой минуты, с первого прикосновения, прикосновения, разумеется, связанного с медицинской необходимостью, запал в ее юную душу, и она, по-детски  наивная, ничуть не тронутая  открывшейся ей мужской обнаженностью, беспомощностью тяжело раненных и скабрезностью выздоравливающих, провожающих ее гибкую фигурку взглядами,  не скрывающими вожделения мужчин, думала об этом молодом парне беспрестанно.

Он отличался от других, от всех, кого она прежде знала, и не только потому, что он - немец, настоящий немец из Германии. Он был ученым человеком, она сразу поняла это по его речи, по тому, как он к ней обращался, по книгам, которые ему привозил доктор, наведывающийся по долгу службы из Саратова раз в несколько дней. Доктор, тоже немец, имел собственную библиотеку и ему, так же как и ей, было очень интересно поговорить с парнем, окончившим Берлинский университет, с тем, кого он с некоторой натяжкой мог назвать соотечественником, прибывшим  к ним на Волгу  из той, другой жизни, той, которой жила когда-то покинутая ими родина.

Эльза думала о молодом человеке, но никак не связывала свои мысли с возможностью сблизиться с ним, слишком разными, по ее мнению, были их миры, слишком далек он был от простой сельской действительности, в которой жила она и все ее окружение. Никак эта девочка не могла предположить, что Бертольд с замиранием сердца ожидал каждого ее приближения, каждого, даже самого короткого, с ней разговора. Он придумывал причину для того, чтобы обратиться к Эльзе с какой- нибудь просьбой, но боялся делать это слишком часто, оттого за день позволял себе попросить ее один или два раза. 
-Не могли бы вы принести мне...- и что- нибудь такое придумывал несущественное, - иголку с ниткой, или листок бумаги, и тогда уж и новое перо, и чернила, которые у него неожиданно быстро заканчивались.
-Да, пожалуйста, конечно,  я могу, отвечала Эльза и незамедлительно  выполняла просьбу молодого человека.
 И вот, однажды, когда он уже сносно передвигался с палочкой, которую ему передал по наследству выписавшийся сосед по палате, они с Эльзой оказались одни в подсобном помещении, заполненном стеллажами с постельным бельем, полотенцами,  коробками с бинтами, с постираными и поглажеными рубахами,кальсонами и байковыми стираными-перестираными халатами, в которых щеголяли ходячие пациенты. Оказались они там неслучайно.

Эльза выбрала минутку, когда старшая сестра и нянечки отсутствовали, и позвала Бертольда в подсобку выбрать себе пару нового белья. В  какой-то момент, в узком проходе  тесного помещения они оказались лицом к лицу и Бертольд, ощутив рядом с собой ее дыхание, запах ее волос, испуганный, но зовущий взгляд, охватил рукой тонкую талию, притянул к себе и лишь коснулся губами ее щеки. Эльза, и так вся напряженная, и своей смелостью, и неуверенностью в том, что может произойти, от этого объятия, от прикосновения его сухих горячих губ, чуть не потеряла сознания, и не совладав с  собой, опустилась на колени. Бертольд в испуге тут же попытался последовать за ней, но несгибающаяся нога не позволила ему это сделать, и он, неловко держась одной рукой за трость, другой приподнял девушку и, уже выпрямившуюся, прижал к себе по- настоящему, прижал всю ее тонкую фигурку так плотно, как только мог.

Ее готовность к ласкам затуманила  сознание и он, не сдерживаясь,  целовал ее запрокинутое лицо, провел рукой вдоль горячего, дрожащего тела, ощутил в ладони грудь, с удивлением обнаружив, что способен в такой момент что- то оценивать, которая оказалась более зрелой, чем представлялось ему,  под затянутым передником и строгим, с воротом под горлышко, платьем. Не встречая сопротивления, он продолжил  знакомство с таким желанным и неизведанным естеством, и лишь когда коснулся металлической застежки на подвязке, окружавшей ее бедро, почему -то остановился. Эта техническая деталь поставила его в тупик. Сестры строго соблюдали форму одежды, которая должна была наименьшим образом смущать мужское окружение, и носили чулки даже летом .
И все-таки он был не в силах оторваться от Эльзы, ее покорность, встречное движение бедер, возбуждали  его непреходящей силой, и вдруг Бертольд, неожиданно для себя, прошептал ей на ушко, использовав  форму вопроса ставшую привычной: 
-Эльза, не могли бы вы... выйти за меня замуж? -и она, в тон ему, не задумываясь ответила:
-Да, пожалуйста, конечно,  я могу.
Тут только до них дошли несуразность формы и самого предложения и ее согласия. Сначала она прыснула со смеха, а потом рассмеялся и он.  Они смеялись, сбрасывая с себя напряжение этих минут, необычного для обоих возбуждения. Привела их в чувство заглянувшая в подсобку старшая медсестра: 
-Что тут за веселье? Ну- ка, душа моя, марш в приемный покой, к нам новых раненых привезли.