Триптих

«– Сейчас эпоха всеобщих расставаний. Кого разлучает жизнь, кого смерть. Это уже становится скучным. Вам не кажется? Сегодня разлука тривиальна, а оригинальна как раз встреча. Она почти как чудо… Разве не чудо, что мы с вами сидим вдвоем и разговариваем?»
                Мисима «Исповедь маски»


Антон возвращался уездным шоссе к себе в усадьбу. В деревеньке давно уже ничего не происходило. Лето всегда было особенно бездеятельной порой. Бездеятельной, но при этом благословенной, животворящей порой, особенно с тех пор, когда он пять лет назад соединил свою судьбу с Марией — “молодой барыней”, как все её называли в округе. Все эти пять лет он, и прежде человек добродушный, и всегда ожидавший от мира всегда только доброго и положительного, прожил просто как в раю. Все обыденные явления, вещи, порядки: незатейливая природа отдалённой губернии, собрания их театрального кружка, жаркие споры местного философского общества, поездки в уездный городок за сорок вёрст каждый месяц, казались ему чрезвычайно значительными, важными. Антон понимал и не понимал одновременно, отчего так случилось, почему он отныне стал довольствоваться столь с виду маловажными уездными делами, отчего он заперся у себя в деревне. За всем этим стояла Мария, его полные белые руки, её нежная кожа, светло-русые волосы, румянец на щеках. Румянец стыда её лица от скабрезной истории аптекаря Фомича заменял ему багрянец заката на самых отдалённых и экзотических точках земного шара; он не формулировал всё подобным образом, но всё ощущал именно так, упрямо отказываясь от самой возможности выбора.
 Зеленоватая тень густых деревьев старой усадьбы в самый разгар летнего дня — что может быть слаще, когда райскую идиллию дополняет журчащий смех его Марии! Пытаясь удивить её своим неожиданным приходом, обрадовать Марию сюрпризом, он придержал калитку, дабы она не хлопнула и закрылась бесшумно. Но чему она так сладко смеётся, словно ведя разговор с кем-то незримым?

Антон бросает взгляд в сторону старинного дома и видит случайное непонятное отражение Марии. И чьих-то уст, лобзающих её белую щёку, медленно переходящих на нежную шею. Свободно сидящее платье спадает с мягкого шелковистого плеча, обнажая сокровенную снежную полускрытую глубину её округлой груди.

Антон тихо продвигается на пару метров вперёд по двору и заглядывает в окно сам. Глаза Марии закрыты, то ли от удовольствия, то ли страха, и тишина становится её покрывалом. И он уже угадывает, кому принадлежат губы с щёткой усов над ними. Молодому сыну соседа-дворянина, приехавшему на лето, навестить стариков из Петербурга. Он же почти ровесник Марии. Сам Антон был старше Марии на долгих восемь лет.
Антон с удивлением смотрит на студента. Украдкой он восхищается мягкой карей глубиной его глаз и чистотой молодого искреннего лица. Одновременно он не понимает, как это могло произойти с его Марией, как какое-то иное чувство могло зародиться в её сердце, кроме чувств, внушённых ей самим Антоном.

Антон выходит, велит запрягать бричку.
Лицо Антона, шедшего по тенистой дороге к одной из то ли заброшенных, то ли доживающих свой век деревень, было отягощено раздумьями. Однако печати муки или тоски на нём не прослеживалось. Быть может, если бы день был более пасмурным или у него что-нибудь бы не ладилось по хозяйству, или кто-нибудь из его родни был при смерти, то навалившиеся беды настроили бы его на более печальный лад. Но день, вот незадача, был самый, что ни на есть солнечный и радостный; в низинке возле пруда шумели ребята, ласточки округлыми чёрными стежками прошивали лазурную гладь неба. Не сдавливала виски и знойная жара, вся природа словно благоволила ему, словно увещевала не печалиться и жить с удвоенной радостью дальше. А почему бы и нет, в конце концов?
Антона вдруг охватило какое-то неприличное и радостное любопытство, полное ласкового интереса к жизни. Как же всё-таки завязались эти якобы "преступные" отношения между Марией и Александром — сыном соседских помещиков? Но преступным было только самое слово, взявшееся судить мятежную и прекрасную стихию человеческих чувств. Но тут же его кольнуло чувство лёгкого стыда: это уже совершенно его не касалось, вся эта история происходила отныне с совершенно посторонними для него людьми, с которыми он был довольно поверхностно, как оказалось, знаком.

Ах, удовлетворение отчуждённости, каким обманчиво сладким, ты порой становишься, каким мстительным упоением радуешь своих хозяев! И он будто в самом деле ощутил дуновение обречённости чёрного ветра свободы, который мощными порывами срывает нас с насиженных мест и гонит в даль, рвёт, как ниточки, многолетние связи меж людьми, не оставляя пространства для манёвров, не давая второго шанса!

Он побросал только самые знаковые вещи в дорожный несессер.
В уездном городе он заехал к знакомому юристу с тем, чтобы переписать усадьбу на Марию. Он остановился в маленькой безлюдной гостинице — приютом всех лишённых крова, всех жертв вечного нетерпения и беспокойной боязни насиженных мест. Но и этого ему казалось мало. Ему натерпелось покинуть родной край и лететь на всех парах в Петербург.

С любопытством Антон смотрел на шатры ресторана на подъездах у шумной, праздничной, призрачной столице. Он ехал налегке. С необъятных просторов реки пока ещё веяло покоем, грозившим перерасти, однако, в ураган, пропитанный слезами.

                ***
Электричка прибывает на пригородную станцию на расстоянии километров сорока от столицы. Там уже вовсю ощущается веяние провинции. И железнодорожная ветка, по сути, та единственная вена, по которой столица даёт о себе знать в такой глуши. Глушь, правда, весьма условная, ведь на горизонте мы наблюдаем парочку старомодных кирпичных многоэтажек, утопающих в зелени.

Из пришедшего поезда на платформу выходит молодая ничем не примечательная пара. Они одеты в соответствии с требованиями сиюминутной моды. В погоне за оригинальностью стараются не выделяться ни одеждой, ни обувью, ни причёской. Но молодость извиняет любую посредственность. Они в это не верят, но чувствуют за собой силу.

Основный выход с платформы загорожен турникетами для проверки билетов. Но беглецы из столицы идут в противоположную сторону — в сторону реки, клубящейся внизу и ещё не видной с платформы. С торца платформа забрана решётчатым забором именно от таких охотников избежать оплаты на выход. Но их это не останавливает. По направлению в Город движется электричка. Она уже подходит к мосту через реку, тяжко громыхая стальными колёсами по ажурно-ржавым аркам моста, нелепо повисшим через тенистую долину реки. Мальчик поправляет волосы, снимает набитый рюкзак и спрыгивает без него с высокой платформы. Затем стаскивает свой рюкзак и кладёт его за забор на бурый гравий. Затем, невзирая на подползающую электричку, он протягивает руки девушке, ещё стоящей на возвышении платформы. Первым движением она испуганно отходит назад.
— Уже поздно, не успеем!
— Давай, ещё проскочим!
Под бешеные звуки подходящего состава и гудков машиниста он подхватывает девушку за подмышки с перрона, проносит её над путями и буквально выдёргивает её из-под стального морщинистого лба машины, чтобы бережно поставить на землю. Он не отпускает её.
Страх и волнение раскрашивают с виду заурядное лицо девушки в цвета необъяснимой прелести. Она с силой толкает своего спасителя в грудь.
— Ты с ума сошёл!
Он долго разглядывает её зардевшееся лицо и выбившиеся волосы.
— Вот такой ты мне нравишься гораздо больше!
И с силой впивается поцелуем в её губы, чтобы сполна испить её страха, её волнения, возмущения, её свежих, непосредственных чувств, чтобы почувствовать всю полноту её любви к жизни, чтобы увидеть её проснувшейся...

                ***
На фоне общего праздника, уже подходившего к своей заключительной фазе, они оказались как будто бы в выделенном пространстве, куда долетали только особенно громкие всполохи переключаемых мелодий.

Сергей сел за стол, когда там практически не оставалось свободных мест. И вот, о счастливое везение, место это оказалось напротив Мириам! Некоторое время он избегал обращаться непосредственно к ней, из робости делая кого-то третьего адресатом своих реплик, но затем все разделились по интересам, многие отправились в центр зала с тем, чтобы совершить несколько кругов танца. Сергей же оставался подле Мириам, словно рыцарь, несущий свою службу и сторожащий принцессу.

Под гнётом слишком шумной музыки, плещущей из колонок, Мирам пересела на сторону Сергея, на соседнее с ним кресло. И он уже не переставал верить, что всё это происходит с ним наяву. Ему казалось это возможным только в какой-то совершенно отдалённой перспективе, где-то в воображаемых сценариях, а наяву он не справился бы с возникшим волнением от близости удивительной и столь созвучной ему красоты Мириам.
Разговор жадно перескакивал с одной темы на другую, как будто бы они пытались за отведённое и недолгое время поделиться друг с другом как можно большим числом историй и фактов о себе. Они естественным образом начали говорить о музыке, продолжили говорить о кино, вспоминая моменты своих прошлых жизней.

Из массивных колонок под сводами шатра звучит пронзительно-знакомая мелодия Aerosmith «Dream On». Сергей, не скрывая своего раздражения, подскакивает к ди-джею и просит переключить её на более нейтральную. «Извини, но эта мелодия не самый подходящий саундтрек к моему настроению!» И возвращается на прежнее место.

Они долго сидели рядом, не отрываясь от нервно-притягательной беседы, вокруг которой били разряды взаимной заинтересованности. Изобильные кисти рябин слепо бились в окна под порывами ветра с реки. Начинало холодать, и холод усугублялся неподвижностью Сергея, загипнотизированного магическим, околдовывающим, обволакивающим вниманием Мириам.
Начиная, с некоторого момента его начинает бить крупная дрожь.
— Ох, что-то у меня зуб на зуб не попадает, — констатирует он.
— А у тебя есть что-нибудь пододеть? — заботливо интересуется Мириам.
Сергей смущённо бормочет нечто неразборчивое, думая при этом, что ни куртка, ни джинсы вместо шорт, не спасли бы его от накала лихорадочного возбуждения, к которому его организм оказался никак не готов.

Серёжа до конца не верил в происходящее с ним, купаясь в волнах её божественного узнаваемого аромата, который отличал ей из миллиона других девушек. Он размышлял более не над тем, что ему приходилось говорить для соблюдения внешних приличий и поддержания диалога, а размышлял над её мягким, нежным и немного печальным взглядом, который всегда так привлекал его своей тихой меланхоличностью и тем, как он отражал некие скрытые движения души, некие потаённые стремления. И Серёжа никогда не знал, могут ли быть эти стремления как-то связаны с ним самим.

Давление прибоя синтетических ритмов и порой прорывающих его рёбер гитарных оскалов заставляло их склоняться друг к другу, чтобы не приходилось перекрикивать звуки популярных композиций, так неуместных сейчас. С другой стороны, они так оригинально позволяли уединиться посередине людной залы. Быть незаметными посередине шумного скопления коллег. Некоторые из них с недоумением взирали на Мириам и Сергея. Но кажется, никто из них не придавал их разговору такого значения, которое он имел для самого Серёжи. Мириады противоположных мыслей всполохами прорезали его сознание вовремя того, как он пытался отвечать Мириам по возможности более складно.

В какой-то момент он задумался:
«Господи, как бы мне ни была симпатична Мириам, какое бы сродство я ни ощущал к ней, но более всего я опасаюсь потерять возможность просто сидеть подле неё и непринуждённо разговаривать с нею, потерять эту связь с нею, её понимание, её доверие, возможно, способность вызвать у неё улыбку,— потерять всё это для меня было бы абсолютно самоубийственным сценарием, я сомневаюсь, мог ли бы я пережить такое, настолько дороги мне эти минуты!»

И следующий момент он удивлялся, как никогда в жизни, возможности ведения диалога без слов, чувству абсолютного покоя, когда Мириам была рядом с ним. «Ах, что же происходит со мной, я не узнаю себя!»

Из окна порывами бил ветер, и муссон размазывал дождь по стеклу. До горизонта простиралась гладь реки. Мириам сидела в курточке, и взгляд её был строг и печален. Её замечательные волосы, предмет долгий размышлений Сергей, с тех пор, как он только в первый раз увидел её, когда ему показалось, что они её струящиеся волосы по утрам становятся пристанищем вечной ночи, что они живут своей отдельной жизнью, что они обладают поистине мифологической значимость в рамках его существования были собраны в короткий пучок на затылке, делая Мириам более постижимой и человечной.

И он прислушивался к себе, к толчкам спорадически возникающей тоски страха, тоски по возможной потере Мириам. На сколь многое он мог бы пойти, только бы оставаться рядом с нею, только бы не лишаться чудотворного источника абсолютного и животворящего покоя, который ему внушала близости Мириам? И он тут же отвечал сам себе, он готов пойти абсолютно на всё...
Когда-то он, повинуясь абстрактным законам свободных ассоциаций, написал в своём анонимном, и чудовищно популярном твиттер-аккаунте:
«Лепанто, ах, как мечтательно это звучит,— я бы без раздумий отдал бы руку, только бы оставшаяся могла записывать шедевры!» К его удивлению, далеко не всеми был понят прозрачный намёк, и его твит недосчитался десятков тысяч лайков. Но воспоминания о курьёзном эпизоде заставили Сергея немного переиначить изначально тщеславное восклицание в: «Я бы без раздумий мог отдать руку, только бы оставшаяся могла обнимать Мириам!» Впрочем, мысли его не заходили так далеко в этом вечер.
И скромный программист, живший двойной жизнью хакера и писателя, с ужасом представлял себе ситуацию, в которой Мириам покидает вдруг корпорацию М., не оставляя никаких контактов, не желая поддерживать старых связей, в том числе и с ним, увы. И его охватывало дикое отчаяние. Не может ли она пропасть так же внезапно, как появилась у них на этаже. Как она однажды появилась в их офисном аквариуме, незаметно и тихо, привнеся в его жизнь бурю ревности и безоговорочного обожания, граничащего с поклонением? Ему со сладким упоением самоуничижительного ужаса представлялось, как закрываются жалюзи на стеклянной перегородке, стоявшей между ними. И каждый день поворот гибких пластинок увеличивается ещё на градус. И, однажды, лепестки жалюзи лезвиями миниатюрных гильотин полностью закроют от него столь трепетно обожаемый лик, которому он молча поклонялся в течение нескольких месяцев, ничем стараясь не выдать свою приязнь. И Сергею становилось не по себе от одной мысли о таком сценарии.

Сергей изумлялся тому, куда же вдруг испарились все его тревоги последних дней, заботы, предшествовавшие отъезду в далёкое путешествие, его более не занимало соперничество с коллегами или соперниками по игре в настольный теннис. Всё становилось таким незначительным, таким игрушечным перед ликом непостижимого грядущего, ещё полускрытого клубящимся туманом грозной неопределённости. Что бы меня ни ожидало впереди,— думалось ему, всё будет зависеть только одного человека, только от Мириам, от её расположения ко мне. И я готов добровольно зайти в эту ловушку, которая мнится мне пока недостижимой, невероятной удачей...

За короткое время их беседы в нём крепла уверенность в будущем, что начиналось сейчас в ресторане на берегу реки. Оно росло, набирало силы и могло похвастаться лишь смутными очертаниями экзотически-восточного лица Мириам, такого невероятно близкого и вместе с тем загадочного, напоминавшего алфавит нерасшифрованного языка. И о значении слов и выражений книг, записанных с использованием загадочного языка, мы могли бы только гадать, могли бы пытаться проникнуть в тайну содержания манускриптов только по чудесному наитию, используя какие-то сверхчувственные озарения!

И, укоряя себя, робея от недозволенной, преждевременной смелости, он уже мечтал о временах, когда бы мог уехать с нею подальше ото всех тревог и соблазнов, когда бы мог уединиться с нею в глуши, когда бы он мог сосредоточиться на своём удивительном безбрежном счастии на лоне природы. И покой, уверенность и упоение текущим днём, посетившие его, словно случайно, стали бы его постоянными гостями, стали бы отныне его вечными спутниками.