И свет не пощадил. Глава 9

Ее легкая летняя коляска отъезжала от здания Святейшего Синода, направляясь к Петергофской дороге. Форточки были раскрыты, и благоуханный загородный воздух был упоителен после долгого ожидания в душной зале.
   На все вопросы она отвечала сразу же, без затруднений, с какою-то даже пугающей прямотой и легкостью – так, что расспрашивающий чиновник отпустил ее неожиданно быстро. Он только сказал, что прошение о расторжении брака принято к рассмотрению, и от себя добавил, что, вероятно, вскоре будет удовлетворено. Нельзя было не заметить той пылкости и искренности, с какими эта молодая женщина сама, в лицо незнакомому мужчине, признавалась в супружеской измене. То была непреодолимая воля к свободе, для которой не существует преград и, тем более, условностей.
 Они договорились встретиться в Екатерингофе в начале второго часа. Проезжая Красный Кабачок, Евдокия заметила, что многие кареты  останавливаются  у него, не следуя дальше, а со стороны Петергофа тянутся в город вереницы экипажей. Время гуляний подходило к концу, а значит, в екатерингофских парках теперь было не так многолюдно.
   Вскоре вдали показались купола церкви и крыша дворца Екатерины Первой, обступленные цветущими деревьями.  У широких ворот коляска внезапно остановилась. «Что такое?» - спросила Евдокия.  – «Карета князя Одоевского здесь», - услышала ответ и тотчас открыла захлопнутое ветром окно. «Конечно, он уже здесь, он же всегда старается предупредить меня – всякое слово, желание, даже самую мысль». Встретила его взгляд – кареты стояли почти вплотную. Обыкновенно Одоевский легким кивком головы давал ей понять, что все в порядке, что они одни, но сейчас он оставался неподвижен. Глаза его показались Евдокии подернутыми какою-то тенью необъяснимой и мрачной задумчивости. Убедившись, что вокруг никого нет, они почти одновременно  сошли с подножек.
 - Как там? Все в порядке? – подняв глаза на Владимира, спросила Евдокия, когда они вошли в одну из аллей парка, показавшуюся пустою.
 - Да-да, все в порядке, - его голос с первых слов звучал как-то странно, словно из-за стены – двести семьдесят пять душ в Тверской губернии Вышневолоцкого уезда, с угодьями, всем прочим в сто тысяч рублей ассигнациями (1), - произнес Владимир и внезапно рассмеялся каким-то диким и неестественным смехом.
Евдокия невольно отшатнулась.
 - Тебе страшно, да?  - тот же чужой, пугающий голос – а каково мне было все это слушать, подписывать?
Евдокия не знала, что отвечать, она впервые видела его в таком отчаянии.
 - Мы же столько пережили... было еще сложнее, а теперь... я почти свободна, брак скоро будет расторгнут, - нерешительно произнесла она и тут же поняла, что лучше было промолчать.
 - Ты свободна! Свободна! – никогда он не обращался к ней так – в повышенном голосе звучала откровенная издевка – а когда я буду свободен?
Тишина после этих слов испугала Евдокию, она отвечала что-то только, чтобы прекратить ее.
- Ты же сам всегда говорил, что это невозможно.
 - А почему тебе можно быть свободной, а мне нельзя? – он остановился, и, заглянув ей в лицо, повторил – почему?
  Евдокия приблизилась к его чуть дрожавшим губам, на которых замер этот нелепый вопрос. Разгоряченные, но неподвижные, они не подались навстречу. Поднялась к глазам – неузнаваемым, беспокойным, отчаянным. Поняла, что теперь нужно действовать не словами.
  Не прошло и минуты этой безмолвной мольбы влажнеющих глаз – и сознание собственного бессилия уже не давило так невыносимо, а желание выговориться, даже повиниться склонило его голову к ней на грудь. Она молча обвила ее руками и прижала к себе.
 - Прости, у меня совсем не осталось сил держать все это в себе,  - произнес Владимир, теперь пряча глаза.
 - Ты же пришел сюда не для того, чтобы держать это в себе, - говорила Евдокия, твердя про себя благодарственную молитву – она впервые так испугалась за него, но теперь это было позади, все снова становилось выносимым и понятным - пойдем, - сказала она, - не будем стоять на дороге.
   Уголок парка, в который они зашли, был пустынным, и вскоре впереди показалась свободная беседка. Ветви цветущих деревьев, в благоухании которых купался Екатерингоф, клонились под ветром - теплым, но порывистым.
   Евдокия вдруг отпустила руку Одоевского и, сойдя с дорожки, потянулась к одной из яблоневых ветвей.
 - Взгляни, там и сирень! – раздался ее голос, уже отдаленный на несколько шагов.
Оказавшись в окружении яркой зелени и казавшегося таким острым цветочного аромата, ища глазами перед собою светлое платье Евдокии, Владимир все с большею легкостью отгонял мрачные мысли и начинал забывать об утреннем оформлении рядной записи. Тогда, зная, что она подает прошение о разводе, он особо остро почувствовал бессилие и невозможность сделать то же – следствие тяжкого выбора, изменить который он не находил в себе сил. Это казалось ему чудовищным – она отсекает все, связывающее ее с мужем, он подписывает документы на имение жены. Он сам не знал, что нашло на него, когда от встречи с Евдокией почувствовал не радость, но раздражение. Потом под ее умоляющим  и испуганным взглядом пришло внезапное чувство вины. Теперь же его медленно наполняли успокоение и блаженство. «Раз нет во мне воли что-то переменить, – думал он – не стану омрачать хотя бы нашего настоящего – Бог знает, когда еще случится нам так вот встретиться, не считая минут». Начали подступать мысли и о том, что он решил сообщить сегодня Евдокии - о том, к чему ее стоило подготовить заранее. Но пережитое потрясение склоняло Владимира промолчать теперь и отдаться этому блаженству  покоя, которое уже  овладевало его усталым сознанием.
  Углубившись в парк, вскоре они вышли к беседке совсем с другой стороны. Евдокия, смеясь, стряхивала яблочный цвет с плеч Владимира, он осыпал ее благоуханными лепестками. Гнет тяжелых мыслей, казалось, не потревожит более. Забвение все-таки захватило обоих в свое полное владение.

***

Нева была непривычно близко. Это чувствовалось от промозглости совсем не летнего ветра, постоянно открывавшего форточку. Евдокия  поднялась и с силой захлопнула ее.
   Третий день в Петербурге стоял холод, небывалый для лета даже здесь, на невских берегах. Весь вчерашний день по плотно-серому небу, по яркой зелени земли пролетали снежинки, а то и кружила настоящая метель. Как странно было наблюдать за этим даже привыкшим к непредсказуемой погоде петербуржцам. А на Каменном острове, где еще с конца мая нанимал дачи весь большой свет, холодное дуновение  с реки не позволяло и выйти на прогулку, не простудившись. Никто не переезжал в город – вещи на все лето были перевезены, и отправляться обратно, да по такому холоду, никому не хотелось.  И каменноостровские обитатели, пившие чай в своих холодных домиках и изредка навещавшие друг друга, вынуждены были забыть о своих летних планах на неопределенный срок. Так и Прасковья, с начала мая настойчиво просившая маменьку снять дачу где-нибудь на островах, мечтавшая о пикниках, гуляньях и лодочных прогулках по Неве, загрустила и велела отвечать  гостям, что никого не принимает.
   Евдокия много времени проводила с сестрою, стараясь помочь ей развеяться, а сама не находила себе места. Павел уехал в деревню и не давал вестей о себе, что затягивало начавшийся бракоразводный процесс. А Одоевский остался в городе, и лишение привычного чувства его близости сказалось для Евдокии внезапным и горьким одиночеством. Оно было невыносимо теперь, когда потребность поговорить  с ним стала особенной – Евдокия решилась, наконец, прочесть последнюю тетрадь дневника Одоевского.  Он  отдал ее уже давно, после того вечера с Шевыревым: «Ты давеча сказала, что не хотела мешать моей встрече с другом юности, говорил Владимир, - я хочу,  чтобы ты знала: ни одна сторона моей жизни не может быть скрыта от тебя. Иногда мне кажется, что я чувствовал твое незримое присутствие на протяжении всего существования души моей.... Но, - нерешительно начал он и остановился  - ты должны прочесть это. Тебе будет больно, но я хочу, чтобы ты приняла меня всего, без остатка». Евдокия тогда молча кивнула и взяла дневник, ни о чем не расспрашивая Владимира. Именно такого понимания он ждал.
   Тетрадь месяц пролежала в столе – Евдокия не решалась открыть его, боясь какого-то откровения, что могло бы вдруг заставить ее усомниться во Владимире. Но там было совсем иное.
«4-е марта 1826. Что за чудо со мною делается? Я наконец увидел наяву то существо, которое являлось ко мне во сне, пред получением известия об окончании моего дела с Оболенским, которое я видел накануне того дня, когда матушка отдала мне имение в управление, которое явилось мне пред 14-м декабрем, это сестра Сергея Степановича – я узнаю это существо, точно такая же уборка волос, точно то же образование лица, та же улыбка, тот же взор. Я едва мог скрыть свое смущение, смешанное с каким-то ужасом; неужели это дело случая?» (1)
   Евдокия невольно отвела взгляд от страницы. Первым ее чувством при беглом прочтении была радость, что он пишет о ней, но потом она взглянула на дату, увидела «сестра Сергея  Степановича»... Хотелось закрыть дневник и убрать его с глаз, чтобы не чувствовать этого нового, пугающего, отчего холод проходит по сердцу. Евдокия еще не давала себе отчета в том, что впервые ощущала ревность. Но она продолжала читать –  оттого, что обещала ему и еще потому, что тяжкое чувство это взяло какую-то власть над ее душою, заставляя пройти эту муку до конца и внушая даже какое-то чудовищное наслаждение.
   Одоевский полагал, что открыв Евдокии ту далекую часть собственной жизни, сделается еще ближе с нею, но она предпочла бы ничего не знать об этом. Описывая, как он был очарован будущей женой, Владимир сомневался: вдруг все то, что так пленило его в ней «светская уловка – умение со всяким заговорить о его предмете». «Что ж, вполне возможно, что так оно и было – ему немногим больше двадцати, но он уже называет себя разочарованным в пустоте света, и вдруг встречает сочувствие  – рассуждала Евдокия в смятении  -  Но сны – не проявление ли они воли Божьей?». Она спрятала дневник в стол, будто это могло избавить ее от тяжелых мыслей, и зареклась снова брать его в руки. Хотелось думать, что все описанное произошло с другим человеком, не с тем, кто стал ей родным. Ей необходимо было видеть Владимира  - в настоящем, в их общем сегодняшнем дне, и просить его не спрашивать ни о чем, что ей пришлось узнать. 
***
«Нашел здесь круг знакомств очень приятный. Баратынского люблю, как душу свою – редкий человек! Я николь не подозревал в нем по его стихам такой глубины чувства и ума. Я с ним видаюсь ежедневно. Киреевский все так же мил и так же ленив. Свербеев мне сперва не нравился, но теперь очень с ним сошелся и вижу в нем весьма хорошего. Жена его прелестная. Если бы все женщины были на нее похожи, то все  бы в пеленках переженились. Шевырев готовится профессорствовать. Мельгунов  предполагает издавать журнал «Переводчик», в котором помещены будут лучшие статьи из иностранных журналов. Раз в неделю (по пятницам) мы собираемся у Свербеевых, по понедельникам то у нас, то у Елагиных. – Одним словом, нам всем очень приятно. Есть с кем душу отвести...» (1).
   Повеяло Москвой. Знакомый, кошелевский, почерк, знакомые имена. Еще неделя – и он увидит старых друзей, со многими  из которых не встречался с пансиона. А в Москве, как пишет Кошелев, жара, не то, что теперь в Петербурге. Особняки родных и знакомых, некоторые еще допожарных времен, верно, окружены ярко-зелеными садами. И купола золотятся солнцем, и все так же звонят сорок сороков, в звуке которых – бездна воспоминаний.
   Одоевскому все эти шесть лет в столице так хотелось вернуться в город детства, и прежде радость  в  предчувствии встречи была бы полной и безоблачной. Но теперь здесь, в этом странном, безумном городе, в июне сыплющем снег, оставалась его душа. Владимир сам не заметил, как за  прошедший год он привязался к Петербургу, который был свидетелем их с Евдокией радостей и тревог. И теперь ему приходилось оставить ее здесь одну.
   Оставалось всего три дня, в которые Владимиру предстояло сделать распоряжения перед своим трехмесячным отсутствием. Нужно было заехать и на дачу. Ольга Степановна собирала вещи и не была расположена к поездке за город. Одоевский спокойно выехал в Парголово один. Только он знал, что предупрежденная письмом Евдокия уже ожидает его там.

Далее см. "Летняя заря свободы"