Первая любовь

Она сидела на каменной тумбе и, отложив карандаш, дула на окоченевшие пальцы. Клиент вставал, распрямлял спину, уставшую от долгого сидения, пока она поспешно, обрывая уголки листа, открепляла от мольберта его портрет. Она вручала клиенту рисунок, объясняя, что не пользуется резинкой, каждый штрих как царапина, на веки вечные, ничего не исправить, это новейшая техника, на Пьяцца Навона в Риме рисуют именно так. Клиент пожимал плечами, не зная, что сказать, и уходил, свернув портрет в рулон.

 Рядом с ней рисовали шаржи, и торговля шла бойко. Довольные прохожие притоптывали на снегу, тыча пальцами друг в друга и заливаясь хохотом. Она сидела последней в шеренге художников и курила, прислонившись к чугунной ограде, кривя ярко-накрашенный рот.

 Михаил вспомнил, где он видел её раньше. Шестьдесят лет назад, в маленьком городишке, перерезанном узкоколейкой, где он заканчивал восьмилетку. Тогда они носили суконные куртки с латунными пуговицами, похожие друг на друга стриженые под ноль мальчишки. Они плевались сквозь щербатые рты жёлтой прокуренной слюной и начищали пряжки мелом. Вернувшийся из колонии шестнадцатилетний Петька однажды достал нож и мальчишки, тяжело дыша, отхлынули от его тщедушного тела. Михаил, утирая пот, смотрел на лезвие, готовое проткнуть всю их команду, войти в мякоть потной сплочённости, почти мужского товарищества. Он сглотнул и поднял глаза. Она смотрела на них в окно. Смотрела без выражения.

 Михаил, как и все пацаны, презирал девчонок. Тощие соплячки, стоящие за керосином под дождём или прыгающие на разбитом асфальте перед школой. Он видел их острые локти, жидкие косицы, ладони в цыпках, видел — и отворачивался. Только у неё были круглые коленки и ямочки на щеках.

 Михаил помнил ранний октябрьский снег в ямке каждого листа, который она поднимала с земли и долго разглаживала на ладони. У нее были капроновые банты и настоящие чулки, а не штопаные рейтузы, как у других школьниц. Она окунула лицо в ворох листьев, а он стоял поодаль, замерев, как стоит сейчас. Снег, падавший на ее волосы, не таял, и сама она была как нежный листок, обречённый побег.
  
 Она вернулась после лета, бледная, с изломанной улыбкой. Михаил, уставший от темноты в её окне, встал за ней на линейке. У нее появилась привычка передёргивать плечами, сбрасывая цепкий взгляд. Он смотрел на перетянутые крест-накрест белые лямки фартука. Худенькая лопатка как крыло. Не в силах более сдерживаться, Михаил толкнул её кулаком и смачно выругался. Она оглянулась. Михаил впервые увидел её лицо так близко и отпрянул, словно ошпарившись. Она ничего не сказала, будто не увидела никого позади себя, и отвернулась с легким недоумением.
  
 Спустя неделю Михаил услышал, как визжат девчонки во дворе. Кто-то убил котёнка и бросил им под ноги. Михаил хотел пройти мимо, но услышал её шаги, словно сам был асфальтом, по которому она шла. Девчонки попятились. Она не остановилась, глядя прямо перед собой, и носком отбросила котёнка с дороги. Она сделала это так быстро, без колебаний и выражения на лице, что Михаил запомнил лишь носок туфли, пинающий обезображенное тельце и кровавую полосу за ним. Девочки заверещали, кинулись врассыпную, а она не оглянулась, лишь едва заметно дернула плечом.
  
 Михаил боялся крови. Он держал в руках ржавый рельс и видел пену на губах противника, колониста Петьки, и пузырящееся словечко «убью», но не смог ударить первым. Петька опередил его, и через мгновение мир распался на звенящие осколки и провалился в темноту, глубокую как паровозный гудок.
  
 Потом откуда-то донёсся голос: «Приложи». Он сделал, что велят, не открывая глаз, и почувствовал на лбу кожистый лист подорожника. Трепет шагов, чьи-то сильные руки подняли его и понесли.
  
 Очнулся Михаил в незнакомом доме. За столом сидела она и бородатый мужчина. Мужчина курил, барабаня пальцами по столешнице.

 — Очнулся? — спросила она, подойдя к топчану, где он лежал.

 Михаил обвёл глазами комнату. Странно, почему он считал ее богатой? Да, она носила шёлковые чулки и остроносые модные туфли, подводила глаза и позволяла себе чуть мазнуть губы. Но кроме топчана, стола и шкафа в комнате ничего не было. На подоконнике лежали измочаленные кисти, а со шкафа скалилось безглазое потёртое чучело ласки.

 — Ты уже красишься? — хрипло спросил он, когда она наклонилась над ним.
 
— Мне можно. Я слишком бледная. Как покойница, — она через силу улыбнулась, будто это не он, а она была тяжело ранена. — Знакомься, это мой отец. Он тебя спас.

 — Я чуть с ума не сошёл. У парня голова пробита, а она подорожник прикладывает. Кровь рекой, вся трава под тобой была красная, — мужчина встал из-за стола и подошёл к топчану, обняв дочь. Она дёрнула плечом, но не отстранилась.
 
 — Вы художник? — спросил Михаил.
 — Мы оба художники, — ответила за него дочь.
 — Я пойду, — сказал Михаил, делая попытку встать. Голова раскалывалась, во рту привкус соли.
 — Полежи, — сказала она.
 «Полежи, полежи», — эхом донеслось до него, и он провалился в обморочный сон.
  
 Прошел месяц. Михаил вернулся в свою комнату под лестницей, а она навещала его после школы. Потолок над ним скрипел, он ловил каждое дрожание половиц, чтобы не пропустить ее визит. Однажды она принесла рыжий апельсин и бросила его на диван.

 — Тут грязно, — засмущался он.
 — А я не буду есть. Это тебе, — засмеялась она.
 Он обиделся.

 — Извини, я пошутила, — она очистила апельсин, содрав корку рваной стружкой, сок брызнул во все стороны. С тех пор Михаил полюбил грызть апельсиновые шкурки и всегда держал их на блюдечке в своем кабинете, вызывая недоумение секретарши.
  
 Она оканчивала школу, а Михаила ждала переэкзаменовка по болезни. Жизнь раскручивала свой маховик, чтобы сделать новый рывок.
  
 Летом она уезжала вместе с отцом, у художников это называется на этюды. Михаил, бледный от головной боли, накатывающей волнами, провожал её на вокзал. Она шла впереди с сумкой на тонком ремешке и прижимала, обняв, как живого котёнка, чучело ласки. Отец нёс портфель, застёгнутый на один замок, и этюдник. Больше у них не было вещей.
  
 — Тебе она нравится? — вдруг спросил отец у Михаила.
 Она ускорила шаги, а Михаил замер.
 — Кто? Ваша дочь?
 — Она самая.
 — Очень нравится, — сказал он и закашлялся.
 — Тогда прощайтесь, — художник быстрыми шагами ушёл вперед.
 — Я буду ждать тебя, — выдохнул Михаил. — А ты?
 — А я нет, — она опять дёрнула плечом. — Мы живем с отцом. Нам никто больше не нужен.
 — Но он старый. Ты не сможешь быть с ним всю жизнь. Тебя кто-то должен любить, — упрямо твердил Михаил.

 Она низко опустила голову и ушла вперёд. А потом вдруг резко метнулась к нему, оставшемуся стоять с бессильно опущенными руками. Её волосы, теперь уже не косы, разлетелись по плечам. Она прижалась к нему щекой, ласка ткнулась острым носом в грудь. Михаил сжал её лицо ладонями и начал неумело жадно целовать. Она заплакала, без слёз, одними плечами.

 — Я люблю тебя, — горько шептал Михаил. Сладкая судорога пробежала по его телу.
 — Меня отец любит.
 — Отец — это другое, — Михаил растерялся, удивляясь её непонятливости.

 — Спасибо, что проводил, — она подбрасывала камешек носком туфли, не глядя на Михаила, точно так же, как год назад отшвырнула мёртвого котёнка. «Она, наверное, и меня ногой переворачивала, окровавленного, после драки», — вдруг со злостью подумал Михаил. Она ещё зачем-то постояла рядом с ним, усиливая боль, а потом ушла. Нервные плечи, синий берет и сырой после дождя гравий, ведущий к узкоколейке. Она уехала.

 — Где тебя ножом-то пырнули, трава до сих пор бурая. Так ржавая и вырастает. Чудеса, — рассказывала мать, когда спустя пять лет он приехал погостить, уже студентом.

 — А королевишну-то свою помнишь? Ух, как ты на неё зыркал! — мать усмехнулась. — Моль бледная.

 — Помню, — ответил Михаил напрягшись. — А что?

 — Так ведь она с отцом родным жила! Засудили его, когда всё раскрылось. Теперь она уж взрослая барышня стала. А на суде выяснилось, что с двенадцати лет спала с ним. Как мамаша ее померла, так и завертелось у них.

 Мать поднесла половник ко рту, подула на горячий борщ, утерла рот тыльной стороной ладони.

 — И как я раньше не догадалась! Больно нервные оба. Дома шаром покати, а девчонка губы красит. Срам какой!

 — А теперь она где?

 — Кто ж её знает. Педагогическое училище закончила, вроде учителкой рисования устроилась, где-то в райцентре.

 — А ты в последний раз когда её видела? — спросил Михаил, глядя как дождь заливает окно.

 — Давно. Только тебя в город проводила, а на следующий день она заявилась. Как сердце чуяло у нее. Аборт приехала делать. Небось, от родного папаши дитё — то ли сын, то ли брат. Худая вся, прозрачная, а живот торчит, тьфу.

 Михаил, недослушав, ушёл к себе. Он лёг на знакомый диван под лестницей. На стену мать наклеила карту полушарий из старого учебника. Михаил вспомнил, как он сидел здесь, обложенный подушками, и любовался на нее. Она редко улыбалась так безмятежно, озарённая воскресным солнцем сквозь стёкла. — - Сейчас узнаем, где ты будешь жить, — сказал тогда Михаил. — Так, давай сюда палец, закрывай глаза, крутись!

 Она спрыгнула с дивана и послушно закрыла глаза, раскручиваясь так, что подол юбки задрался — и остановилась, наугад ткнув пальцем в карту.
 — Марианская впадина, — запинаясь, прочел он и добавил упавшим голосом: — Самая глубокая в мире.
 — Мне цыганка напророчила, что в восемнадцать лет умру, — и она опустилась на диван.
  
 «Она сделала аборт и исчезла навсегда», — думал он, закрыв глаза. — «А ты бы мог уехать днём позже и увидеть её. Беременную, бледную, будто отравленную. И аборт, который делала местная ведунья, потроша её узловатыми пальцами, ты мог увидеть, и таз с ошмётками слизи, и кровавый след на простынях. Но ты предпочёл уехать. Ты испугался глубин, в которые мог погрузиться вслед за ней и пропасть навсегда. Поток крови, смешанный в запретной реторте, не унять обычным подорожником».