Апофеоз пошлости

Из цикла "Вялотекущий апокалипсис словесности"
Сон разума

Кажется, граф Толстой советовал одному из своих многочисленных корреспондентов брать в руки перо только тогда, когда не писать – не можешь. Дочитывая последнюю страницу книжки рассказов Надежды Серединой «Первый снег», испытываешь огромное искушение дать автору иной совет: если можешь – не пиши. Но «современный прозаик» (как значится в издательской аннотации) живет под девизом «ни дня без строчки», ибо училась в Литературном институте им. Горького и ко всему прочему закончила в 1995 году Высшие литературные курсы. А посему – сочинительство ее профессия. В творческой копилке автора роман «Черная птица на белой сирени», повести «Тайна личной жизни», «Новый русский», «Пленницы грехопадений». О чем предусмотрительно сообщается в той же аннотации.

Выпущенный в 2001 году Центрально-Черноземным издательством сборник «Первый снег» уместил десяток рассказов. Объекты внимания Серединой: старенькая одинокая учительница; хулиганистый хлопец из неполной семьи; разведенная бабенка; провинциальные донжуаны, развлекающиеся на стороне; отставные партийцы; неизменные бабушки-старушки. Изредка забредают на ее страницы и лица свободных профессий. Появляются они мимоходом, со специальными, так сказать, целями.
За многие века существования русская литература пережила не один период увлечения малыми мира сего. В иные времена их было принято презирать, в иные – превозносить до небес. Надежда Середина сумела освободиться как от возвышенных, так и от низменных чувств.

В одиннадцать страниц текста «Костра на пустыре», открывающего книгу, втиснута такая вот история. Учительница-пенсионерка, подрабатывающая репетиторством, узнает о том, что ее подопечный попадает с ожогами на больничную койку, и спешит в клинику. Текст разбавлен повествованием о распавшейся семье несчастного ребенка.

В жизни так все и бывает. В каждом «нумере газет» читатели найдут расцвеченные журналистами трагедии. Однако Середина – литератор, она типизирует, обобщает. Только вот очищенное от конкретики, повествование тускнеет, становится скучным, неинтересным даже для самого автора. Отправляя героиню, Зою Ивановну, в больницу, выпускница Высших литературных курсов, инженер человеческих душ впадает в нравственную амнезию и недоумевает: «Какое-то особое чувство волновало ее, наверное, материнская жалость». Как говорится, больше ничего не выжмешь из рассказа моего.

В свое время по поводу одного из современных фильмов кто-то из острословов-критиков заметил: в ленте мотивированно действуют только лошади – они не ведают о режиссерском замысле. В финальном рассказе сборника, к счастью, появляются пернатые как добрые вестники. Вслед за тем героиня получает долгожданное письмо. Явление голубей до некоторой степени сглаживает впечатление сюрреализма, ирреальности, нравственной невменяемости действий и поступков персонажей.

Герои Серединой лишены характеров, «плотяности», телесности, что, собственно, отличает подделку от подлинной словесности. Они существуют в параллельном мире, где не сеют и не жнут, появляются ниоткуда, произносят по воле автора, по большей части косноязычно, некие реплики, и исчезают в никуда. Мотивы их поступков не объяснены.

В качестве основного принципа построения сюжетов используется диалог. Надежда Середина – мастерица диалогов.

– Ты здешняя?

– Из города. А у вас зимой красиво!

– Ты не знаешь наших мест... и т.д. Такие бессодержательные реплики можно длить бесконечно, накручивая десятки авторских листов.

Сочинительство Серединой – это реакция одинокой и растерянной женщины на сумбур общества грубых рыночных реалий. Все чувства в ее душе замещены страхом перед непонятной действительностью. Доминирующий в сознании мотив переносится в рассказы. Вольно, а скорее, невольно Середина воскрешает одну из ранних христианских ересей – манихейство, последователи которой верили в реальность мирового зла. Как и у манихеев, мир Серединой – пространство, где хозяйничают бессердечные дети, черствые соседи, насильники, блудодеи. Эдакие «цветы зла» XXI века. Этим бы «цветам» да бодлеровской изящности. Но куда там!

Как в любой «житейской драмокомедии» (Лесков) должна следовать кульминация, так и в книжке Серединой наличествует «центровой» (простится нам этот вульгаризм) рассказ, отчего-то коряво названный «В душе я все имела». В повествовании о последних днях престарелой женщины наличествует все: сердобольная Вера, «приглашенная как сестра милосердия от службы социальной защиты»; жестокосердный сын второго мужа героини; «первый секретарь бывшей парторганизации, седовласый и горделивый» – нет только литературы. Есть картонные персонажи, которых Надежда Середина своей волей заставляет изъясняться «шершавым языком плаката».

– Я взяла бы какую-нибудь общественную работу.

– Вы всегда с нами.

– А что сейчас с партией?

– Мы действуем, регулярно проводим все мероприятия, – секретарь парторганизации пошевелил седыми бровями. – И вы наш человек...

Во всем этом, повторимся, нет потрясения, очищения, катарсиса, нет литературы. А потому в финале Надежда Середина наставляет недоумевающего читателя, сочувствие, сострадание подменяет плоским морализаторством. После похорон героини «квартира и все, что находилось в ней, отошли государству, видимо, в этом и состояла суть духовного завещания женщины, которая жила для всеобщего блага».

Надежда Середина тоже составляет духовное завещание потомкам. Иногда ее тянет пофилософствовать. В рассказе «Хотей» действо заменяют медитации героини. Та взирает на некое божество удачи. И рождаются строчки: «...нормальные вполне хорошие люди живут реальными земными большими заботами и маленькими радостями. Только художника, который может перейти из внешнего состояния на картине во внутреннее – по-настоящему поражает красота». И пока читатель не пришел в себя от больших маленьких, но больших (тьфу!) нелепиц, его ошарашивают следующей сентенцией: «Разве это эгоистично, если никому не нужно?» А вот и резюме: «Вяло текущий апокалипсис растягивает время и останавливает». По свидетельству медицины, вялотекущим бывает также известное состояние человеческого сознания. Однако здесь поставим многоточие...

Просил же один известный литературный персонаж другого, не менее известного, избегать красивостей. Надежде Серединой прислушаться бы…

Под пером автора «Первого снега» словесность уже не тщится даже казаться изящной. «Шепот, робкое дыханье…», «Я помню чудное мгновенье…», «И цветы, и шмели, и трава, и колосья…» написаны на каком-то ином языке. «Великий и могучий» живет в книжке самостоятельной жизнью.

Студентов-филологов учат избегать при построении фраз стечения слов, стоящих в одном падеже. Дак то студентов... Спустившийся по лесенке из винительного и родительного падежей («Услышав голос матери своего ученика...») в рассказе «Костер на пустыре», читатель тотчас холодеет от встречи с мутантом, который согнул в суставах аж «три средних пальца». Как им не явиться, мутантам. В природе все смешалось: зимою – лето, осенью – весна. Вот и катятся алые бусинки бересклета «по жухлым листьям, между зелеными стебельками молодой травы, по-весеннему радостно пробивающимися к обманчиво-яркому осеннему солнцу».

Еще на заре прошлого, XX века блестящий стилист Аркадий Тимофеевич Аверченко устроил в своем журнале «Сатирикон» показательный суд над литературной халтурой. В разделе «Почтовый ящик» помещались отзывы на присылаемые рукописи. Вот один из них.

«Рудольфу. Вы пишете в рассказе: «Она схватила ему за руку и неоднократно спросила: где ты девал деньги?» – Иностранных произведений не печатаем».

Зоя Ивановна, сообщает нам Середина, «отдыхала на заслуженном отдыхе»; «у Матвея мать русская, а лицо бурята»; холодильник, доверительно шепчет нам литератор, «не мурлычит, не вздрагивает, стоит как шкаф от мышей». Умри, Денис, про «шкаф от мышей» лучше не скажешь!

Надежда Середина «на холсте жизни набросила эскиз». Жизнь вышла неизмеримо пошлой. Избежать пошлости автору не удается даже в рассказе «Первый снег», где описывается драматичная ситуация в жизни молодой девушки. «В его (насильника – авт.) глазах с глубокого темного дна появился нечеловеческий мерцающий огонек...»  Выныривая из словесного омута, читатель получает в напутствие сентенцию: «Как она, умная девушка, могла довериться такому человеку? Теперь я знаю – это не просто каприз первого снега, это ее натура, если хотите, принцип ее жизни – не может обидеть человека недоверием...» Вы можете представить девушку, которая не желает обидеть насильника недоверием? Нравственный вывих сериозно преподносится в качестве художественной литературы.

Имени полковника Скалозуба

Подобно тому, как сон разума рождает чудовищ, процесс распада советской империи порождает свои продукты. В сфере культуры – это постмодернизм с его всеобщей относительностью, отказом от категории истинности и ценности, нарочитым смешением верха и низа, божеского и диавольского. Сбылось пророчество мудрого мыслителя Константина Леонтьева. Цветущая сложность империи сменилась эпохой вторичного упростительного смешения.

Современный читатель вряд ли над вымыслом слезами обольется. Литтусовочные издатели печатают все больше Сорокина, чьи произведения густо перемазаны экскрементами; «матового» Виктора Ерофеева, тексты которого испещрены табуированной лексикой. Всерьез обсуждается «роман» Пелевина «Чапаев и Пустота» – в сущности, развернутый на четыре сотни страниц пошлый анекдот. Многовековая история русской цивилизации втиснута в семь томов собрания сочинений Эдварда Радзинского. На роль властителя дум претендует некто Б. Акунин.

В Воронеже Центрально-Черноземное издательство беззастенчиво зарабатывает сребреники, давая право ставить торговую марку на всякую макулатуру. Редакторы стыдливо закрывают глаза на словесный мусор. Кормимся, вашество...

Постмодернистская реальность рождает сюжеты поистине гротескные. Тиражная областная газета на полном серьезе поведала граду и миру о существовании некоего писательского содружества, в коем насчитывается восемь десятков действующих перьев в чине от ефрейтора до генерала. Намеки составляющих его «литераторов» на воинские чины и звания выдают глубоко затаенный комплекс неполноценности, представляют собой для содружества своеобразную форму заклинания (чур меня) и призваны убедить публику в доброкачественности предлагаемого товара. Но слово, основное орудие «мастеров пера», способно сыграть и играет с ними злую шутку. Настойчивая апелляция к лычкам и звездочкам на погонах продолжает в пародийном виде советскую идею ранжирования словесности. Материализует широко бытовавшее выражение «литературные генералы». Так было принято именовать верхушку тогдашнего Союза писателей, пользовавшуюся всеми преимуществами административного положения для зачисления себя любимых в живые классики. «Генеральская литература» – огромный массив по большей части бесталанной прозы и поэзии – не оставила следа в умах и сердцах современников и бесславно канула в Лету.

Остается только чувство неловкости за авторов воронежского содружества. Парадоксально, что сами-то они свободны от комплексов, ложной стыдливостью не страдают и при случае готовы воскликнуть вместе с гоголевским Хлестаковым: «Я везде, везде!» В предисловии к книге В. Чирикова «Среди святых воспоминаний...» (Этюды Пушкинианы) читаем: «Этой книгой Чириков продолжает развивать тему «воронежской Пушкинианы», совсем недавно находящейся в забвении. По сути дела он первым в области поднял голос о неоднократном пребывании великого поэта в нашем крае. Сейчас это не оспаривается, а даже А. С. Пушкину ставится памятник в городе Воронеже». Таким же корявым по мысли, по смысловому содержанию, стилистически неуклюжим слогом ведется повествование о Пушкине. Комизм ситуации усиливает вновь выскочившее в очередном неряшливом тексте словечко «неоднократный». Чем-то оно, видимо, приглянулось горе-сочинителям.

Для того, чтобы постмодернистская метафора абсурда стала еще ярче, недостает маленькой детали – присвоения содружеству имени полковника Скалозуба. Бессмертный грибоедовский персонаж слыл большим ценителем изящного, был строг в оценках таланта и давал толковые советы сочинителям. Один из них прямо материализует пожелание о зачислении фельдфебеля на должность Вольтера. Только вмешательство Скалозуба способно остановить бурный поток словоизвержения...

Такая литература пишется вовсе не для того, чтобы тронуть душу читателя. Лихорадочно хвататься за перо и строчить ночи напролет заставляют иные мотивы. С обезоруживающей прямотой, точно по Фрейду, Надежда Середина устами одного из персонажей выдает собственные комплексы: «У хозяйки Хотея есть несколько своих мыслей... Дать напечататься каждому пишущему с тиражом в одну тысячу. Ей кажется, что одна тысяча читателей спасет автора... А, может быть, она права?»

Заветное желание самой Надежды Серединой сбылось. Тираж «Первого снега» – ровно тысяча экземпляров. Не берусь предполагать, спасет ли эта тысяча автора. Но читателя уж точно приведет в оторопь. Впрочем, Середина, кажется, предусмотрела все и готова к любым инвективам в свой адрес: «Вероятно, в этом времени мы все останемся непонятыми, унося из мира непостижимую тайну своей жизни». Искать возражения на столь убийственные аргументы я не в силах, а потому ставлю точку.
Май, 2002.