Часть 4, гл. 9

                УХОДИМ, УХОДИМ... УХОДИМ?


                ТВОИМИ МЫСЛЯМИ ГРЕША,
                ТВОИМ ДЫХАНИЕМ ДЫША,
                В ТВОИХ ВИДЕНЬЯХ МЕЛЬТЕША,
                БОЛИТ В ТЕБЕ ЕГО ДУША,
                И ПЛАЧЕТ, И КРИЧИТ, И БЬЁТСЯ...
                НЕТ ВЫХОДА. СИЛОК НЕ РВЁТСЯ.

«Уходим, уходим, уходим,  настанут времена почище…» /МУМИЙ ТРОЛЛЬ/  - странные строки почему-то всплыли в памяти.

Кира вдохнула холодный воздух. Закрыла глаза. Открылась, впустила в себя Пространство, растворилась в нём. Электрический ураган, пронизанный обжигающими чёрными завихрениями, ворвался в неё, смял, оглушил, едва не опрокинул навзничь. Чёрные клубы били больно и наотмашь. Такого она не испытывала в Иномирье, хотя бы просто в силу того, что Миры не были перегружены, да и жители его стремились к одному – гармонизировать энергетику, иначе Мир становился нестабильным, уязвимым.

Кира упрямо и скрупулёзно прощупывала пространство в том направлении, где предположительно находилась тюрьма. Она собрала воедино всё мужество и волю. Появляться вблизи тюрьмы ей нельзя – это она знала чётко.

Она выискивала среди какофонии звуков и цветовых нитей, сплетённых в многоцветные клубки и косы, среди их безумного хаоса, среди многоголосья, давно слившегося в один белый шум, один-единственный звук, один-единственный оттенок. Это было невозможно для человека – всё равно, что в лесу среди бесчисленного множества муравьёв отыскать одного-единственного, непохожего на других. Она закрывала глаза и представляла себе отца, настраивалась на ту единственную ноту, присущую лишь ему, ноту его любви, его тепла и доброты, она пробивалась к ним сквозь мириады оттенков прочих чувств и мыслей других людей. Чем ближе к месту, тем более сгущалась атмосфера, тем чернее и непрогляднее становилась трясина зла, отчаяния, злобы, страха, горечи и ожесточения. Кира продиралась сквозь колючие заросли гнева и ярости, липкую жижу тупого озлобления, терпкие вспышки вины и тягучую паутину лжи, клеветы, лицемерия, терпя уколы, укусы, ожоги, грубые удары и острую резь.

Папа! Сердце радостно и взволнованно забилось! Вот он! Она нашла его! Нашла! Он тут, рядом с ней! Эйфория, безумный подъём, радость – и она пронизала болото и чёрствый камень, пропитанный миазмами боли.

Кира была в одиночке. Евгений Башмачников лежал в углу на топчане и не был в силах даже шевельнуться на шорох. Кира прижалась губами к его разбитому лбу. Избили, да, почти так же страшно, как Андрей бил Гаврика. В чём тут дело, что случилось с людьми? Неужто они так ненавидят друг друга, или для них это просто развлечение такое – видеть чужую боль, смерть, муки, унижение? Ей не хотелось верить, что они всего лишь выполняют работу – невозмутимо, деловито, бесчувственно, сосредоточенно.

Кира впитала в себя его боль. Отец застонал, открыл глаза, улыбнулся. Он ощутил, как в него вливаются тепло и сила. Кира приложила палец к губам, предупреждая его возглас.

- Папа, сейчас я уведу тебя, - шепнула Кира. – Держись.
 
Она снова собралась с силами. Уходить вдвоём было и легче, и труднее. Легче – грело чувство, что папа жив, и что она проникла к нему. Легче, потому что отыскать точку «приземления» за городом было проще – аура сильно разрежалась. И труднее, потому что сил у неё с каждым переходом оставалось всё меньше…

- Где мы? – сказал Женя, пошатываясь скорее от ощущения свободы, чем от слабости. Свежий, ядрёный воздух ударил в лицо. Он поёжился, поднял воротник старой, порванной курточки, защищаясь от пронизывающей, вездесущей мороси.

- Скоро узнаешь. Идём, Саша и Костя ждут.

Они шли по дороге по направлению к дачным участкам, где жила круглый год безвылазно Сашина школьная подруга. Кира не хотела рассказывать, как они сюда добирались. Как мужественный Тарасик довёз их на своей старенькой «Киа» до вокзала, купил билеты, наскоро расцеловал и помчал назад, не провожая и не оглядываясь, а Саша перекрестила его вслед. Как они дрожали в промозглом, полупустом вагоне, ожидая каждую секунду, что раздвинется с лязгом и стуком дверь, и войдут контролёры, по совместительству – сысковики. Как боялись держаться вместе, сидели на разных скамьях, и только на перроне воссоединились. Кира не рискнула попытаться отыскать отца из города. Не было уверенности, что на неё не выйдут, что им всем дадут убраться.

Но одного она не могла утаить: всего, что предшествовало побегу.

Женя онемел. Кира положила руку ему на плечо, борясь с искушением успокоить, снять потрясение, убедить не каяться в чужой вине: ведь она не имела право утешать. Отец должен был пережить и переварить услышанное сам.

- Я всегда гордился тем, что в моей группе никогда не было разборок, дружно жили, если спорили – то по существу, – сказал он, наконец, дрогнувшим голосом. – Я с ребятами уже десять лет вместе. Как мне теперь мириться с собственной совестью?  - Он внезапно охрип, будто пытался скрыть предательское дрожание голоса. Он продолжал, не замечая нелепости собственных слов. - Это я, я виноват, что ребята передрались. Если бы я был рядом, этого бы не случилось. Знаешь, я Гаврюху знаю. Чепуха это, что он предал. Не мог он – за кусок хлеба с икрой… человеку подножку… Он славный малый, а музыкант – с рождения, ему всё простить можно, когда музыка начинается. Музыканты не ангелы. Они любые. Это чепуха, что если играешь, то обязан быть ангелочком с крылышками. Тут всякие случаются – и дьяволята, и поросята, и воронята, и воробышки. Главное – чтобы во время игры взлетали. А Гаврюха как раз такой и был. Кирочка, ты меня понимаешь?

- Понимаю, папа. Ты у меня тоже… не вполне ангелочек, но я тебя обожаю. Иначе не вернулась бы.

- Да, Кирочка. Андрей тоже… друг и музыкант от Бога, но не надо было ему так… Нервы – они у всех нервы, но у кого-то толще. Я не позволил бы ему – ты мне веришь? Я никому не позволял. Есть другие способы. Шмель. Зверев… Пресса! Да? – Женя говорил хрипло и яростно, и сам верил в то, что говорил.

- Папа… мы уже пришли. Побереги сердце. Оно тебе ещё понадобится, - только и сказала Кира. – Ведь сейчас ты увидишь Сашу.

Добротный, недавно после капремонта, приветливый домик, небольшая банька, летняя кухня. Десять ухоженных соток. Побеленные яблоньки. Высокая калитка со звонком. Оленька встретила их на пороге веранды, расцеловала.

- Ох, как же я рада, как же рада! – приговаривала она. – Вот нежданная радость. Женечка, нечасто ты нас баловал, нечасто. Заходи, заходи, у меня тепло. Алёша в Москву уехал, дела у него, по работе. Ох, Женечка, что с тобой? Ты какой-то пришибленный, исцарапанный, синячище… Подрался, что ли? Ой, прости! Понимаю! – Оля зажала себе рот обеими ладонями.

- Да, было дело, - пробормотал Женя. – Ты уж извини, Оля, что без подарка. Там, где я обретался, их, видишь ли, только в Новый год на-гора выдают, вернее - вколачивают…

Саша бросилась на грудь Евгению, по давней привычке пытаясь задушить в себе рыдания: она дала себе слово «не распускать нюни» ещё в то далёкое время, когда Женя лежал в реанимации. Но рыдания рвались наружу независимо от её желания. Женя растерянно гладил жену по коротким, мягким, каштановым волосам: - Ну, вот же я, живой и невредимый, золотко моё, говори спасибо Кирочке.

- Сашка, да ладно сырость разводить. Снаружи – дождь, в доме – ты… Ведь отпустили же.

Оля смотрела на них, качая головой. Ну и времена, нынче любого человека могут выволочь из дома и учинить допрос. Но ведь всё закончилось? Значит, порядок. Не любила Оленька непорядка. Свято верила она в то, что явление сие временное, бывает, перестрахуются – но ведь на благо же.

- Валентин, может, и с причудами, но порядок установил, везде порядок. Скоро и с экстремистами справится, погодите, тогда людей добрых просто так трогать не будут, - говорила она, искренне веря в свои слова. – Что за бугром делается, в курсе? По улице на своих двоих не пойдёшь, взрывают кого-то или что-то ежечасно, и уже привыкли к тому, всем по барабану. Шли по улице люди, бац – взрывное устройство сработало, и нет их, и всем плевать – следом ведь другие идут, много их…

Саша, как болванчик, механически кивала ей головой, Женя смотрел пустыми глазами, словно был далеко, Костя продолжал ёжиться от несуществующего холода. Они пили чай с сушёными яблоками и грушами, разговор не клеился, все чувствовали себя неловко, непрошеными гостями, Кира и Макс изо всех сил изображали «счастливую, свободную молодёжь».

- Значит, Кирочка – твоя дочка, Женя? Красивая девушка, думаю, от женихов отбоя нет. Ты ещё не замужем? Не страшно. Успеется, надо и для себя пожить. А Максим, не иначе – твой ухажёр? Жених? Тоже симпатичный парень. Да кушайте яблочки, кушайте. Извиняюсь, что хлеба нет – Алёша привезти обещался…

Женя не заставлял себя долго упрашивать. Когда отпустило дикое напряжение, он ощутил голод. Когда он ел последний раз? Дня три назад? Три дня! Целых три дня его не было дома. Целых три дня он выл и бился головой об стенку в каменной западне. Это была нелепая, несуразная и злая усмешка фортуны: засунули в машину, привезли к следователю, который задавал странные вопросы, от которых безнадёга излапала душу. Потом приволокли в застенок, привычно и лениво избили для проформы, бросили на топчан одиночки – и будто забыли. Только узником замка Иф Женя себя не чувствовал, нет рядом богатого мудреца, и воды не плещутся под окнами тюремной камеры. Знал, что придут снова, когда он ослабеет окончательно – не только физически, но и духом. Знал он и то, что им нужно от него: отречение. Отречение от своего прошлого, настоящего и будущего, от друзей, семьи, любимого дела. Отречение во славу государства Сысковиков, публичное покаяние. И главное – предательство собственной дочери. Не зря Шмель говорил ему: «Фишка в том, что они не дураки. Они способные, учатся у классической антиутопии, у самого Оруэлла…»

- Матрасики я вам дам, подушки тоже, одеялки, простынки, а с пододеяльниками напряжёнка. Я теперь нескоро стирать буду – машина сломалась.

- Не суетись, Оля, ты извини нас, мы ненадолго, скоро уйдём.

- Ой, да разве ж я выгоняю! Сколько нужно, столько и живите. Переждите, восстановитесь. Я могу и у Люсевны заночевать – есть тут у меня приятельница, муж у неё в Управе работает, чуть ли не круглыми сутками на работе, она смеётся: «Я теперь почти что свободная женщина. Любовничка воскресного, что ли, завести? Какого-нибудь, для услады духа и тела! А то скучно».

- Любовничка стоит заводить только такого же, мельче рангом не стоит, несолидно, - сказал Женя. – Верно, Саш? Оль, может, и моей Александре такого подыщете заодно? Посолиднее…

- Жень, ну что ты чушь мелешь! – сердито сказала Саша. – Я – твоя ниточка. В двойную строчку попала – намертво.

- Не в строчку, а в строку, Сашенька, - Женька ласково обнял жену. – Ты – моё вдохновение, моя маленькая муза. Ты – моё второе дыхание!

… Никому не спалось. Саша и Оля шушукались за столом, пока Саша не начала клевать носом. Тогда Ольга отвела её в горницу, включила обогрев. Женя не захотел ложиться на тахту в тёмном закутке, закуток казался зловещим и ненадёжным, напоминал застенок. Ольга предложила баньку, хорошо хранящую тепло, но они не решились разделяться.

Евгений как рухнул в кресло, как был – в порванной куртке, брюках и мокрых ботинках, так больше и не вставал. Макс улёгся на импровизированное ложе на полу охотно и безо всяких сомнений – он привык спать, где ни попадя. Костя улёгся рядом, но, в отличие от друга-перебежчика, кряхтел и стонал, и Женя предложил ему занять тахту. Он скучал по Саше, но кровать в горнице была подростковая – короткая и узкая, а ложиться вместе на тахту они не решились – рядом обосновалась молодежь, и он жалел, что не лег на пол подле её ног. Но сон сморил его первого.

Ольга соединилась с подругой, собрала в сумку пижаму, простыню и пакет сушенины, и тихонько, незаметно ушла. В доме было тепло. Помигивал глазок потолочного обогревателя – к счастью, электричество поступало исправно, Алексей – председатель товарищества - позаботился о справности дачного хозяйства в СНТ, дрова на зиму тоже заготовлены, банька новехонькая, в доме санузел чистый, плита и холодильник отремонтированы. Библиотека неплохая, плазменный телевизор имеется. Дни рождения - всегда с детьми вместе, и дом становился еще уютнее и краше. Не успеешь оглянуться – внуки появятся, будет, кому завещать всю красоту.
Оля по праву могла гордиться мужем. И при деньгах, и с руками - хозяйственный, беспокоится нечего, отчего ж не принять отчаянных нежданных гостей? Тем более что скоро уйти обещались, и Ольга не волновалась. И никакие инмиры ей не были нужны – бесятся люди, ну и пусть бесятся, ей и здесь неплохо. Она всегда была уверена и в муже, и в счастливом будущем, а иначе - зачем жить?

Кира вышла на тёмную и холодную веранду. Тихо. Очень тихо. Так тихо, что можно легко услышать сквозь невесомый шёпот мороси самые тихие шаги. Как она устала… Ей бы выспаться – да спать нельзя. Можно только сделать вид, что спишь, чтобы никого не тревожить. Да невозможно будет удержаться, уснёшь – не заметишь сама. Лучше время от времени выходить сюда, в холодный мрак.

Теперь они все вместе. Надо открывать Дверь. Неважно, куда они попадут – лишь бы уйти с Земли. Прародины, в которой она так ошиблась!

Внезапно дверь сзади неё тихонько скрипнула. Макс легонько обнял её за плечи.

- Я думала, Максимка, ты спишь слаще других. Оказывается, бессонница скрутила всех.

- Не бессонница. Один-единственный вопрос.

- Какой же?

- Скажи мне, за каким хреном ты завалилась сюда, сначала - в бывшие Штаты, потом – в Россию?

- Чтобы лучше понять.

- Исчерпывающе. И что, поняла?

- Конечно.

- Что же ты поняла?

- Многое.

- Например?

- Например, что не могу окончательно кинуть Землю, пока не исправлю то, что вы, земляне, натворили. Земля должна подготовиться и войти в Союз!

- Вот как? Ты прежде молчала об этом. Собралась сбежать, однозначно, без вариантов.

- Я долго думала. Спасу своих – и останусь, или позже вернусь. Тут работы много. Выше головы.

- Это опасно. Одна не справишься.

- Знаю. Не боюсь. Найду единомышленников. Обучу. Закалюсь. Стану жёстче, твёрже, злее…

- Уж куда твёрже, - усмехнулся Макс, в его голосе звучали удивительная нежность и волнение. – И что вы станете делать? Открывать - закрывать Двери? Давить клопов? Как прекратишь войны вокруг Дверей?

- Обдумаю. Решу. Задача со многими неизвестными. Но решить можно всё. Думаю, Двери закрывать нельзя. Нельзя Землю отгораживать. Она погибнет без нас. Но самое сложное – как папе сказать. Мы с ним как бы местами поменяемся. Поймет ли он? Отпустит ли?

- Как мне сказала, так и ему скажи.

- Боюсь, Максимка. Обидится. Скажет, что не хочет трусом казаться. Упрётся, а я не смогу заставить уйти.

- Ты попеременно – то самоуверенна, то - как ребёнок. За это мне и нравишься. А что ещё ты поняла?

- Поняла, что Земля вмещает в себя все Миры. Она и есть – Всемирье! Тот континент, от которого откололись острова-Миры.

- Стоило окунаться в дерьмо, чтобы понять это! Ведь ты же так и не увидела на Земле самого лучшего! Только на слайдах.

- Ты слишком резок. Всё еще впереди. На самом деле, я счастлива, что здесь побывала. Всю жизнь мама считала, что вполне может заменить мне отца. В самом деле – у меня была она и старший брат. Брат – Король маминого Мира. Потом появился еще братишка. А у меня где-то в глубине сидело, что жизнь не состоится, пока я не увижу папу.

- А меня? Твоя жизнь состоялась бы, если бы ты не увидела меня?

- Не знаю. Правда, трудный вопрос. Ведь я не знала о твоём существовании прежде.

- Самые неожиданные встречи – самые правильные. Вот я точно знаю, что без тебя мне будет скверно. Потому что ты дала новую точку отсчёта для моей дурацкой, непутёвой жизни. Потому что ты такая же экстремалка, и я тащусь от тебя. Потому что ты самая красивая девочка - на Земле, таких ещё не было! Потому что я хочу целовать тебя – до сумасшествия!

- Макс… не время теперь… - беспомощно пробормотала Кира.

- А я так думаю – самое время, - возразил Макс, и взял её лицо в ладони. – Ты меня долго гнала – я терпел, хотя не знаю, откуда столько терпения взялось. Теперь вижу, что дурак был. Природа возражать не будет – мы родственники не по крови. И ты не возражай.

И Кира внезапно ощутила исходящую от него Силу – ту самую, которой ей так сейчас не хватало.

Он забрал её губы своими, они оказались мягкими и сладкими. Кира закрыла глаза. Странно. Ей уже за двадцать – а она целуется по-настоящему первый раз в жизни, и совсем не хочет возражать и сопротивляться. Прежде это действо вызывало в ней лишь внутренний протест и возмущение, она не могла понять и представить, как это Дин может заниматься этим так часто и так неразборчиво. Теперь же её душа и тело плавали в невесомости, оторваться от губ паренька не оказалось возможным. Они целовались и целовались, и каждое движение Макса находило внутри неё отклик. Почему так? Почему никто не объяснил ей, что это так здорово?

- Идём внутрь, здесь холодно, - шептал Макс. – Я исследовал одно местечко, клёвое,  тебе понравится!

 - Когда же ты успел?

- Успел. Пока другие зевали…

Он тихонько увлекал её через веранду на другую половину дома, с печкой, хоть и нетопленную, но вполне уютную. Кира мимолётно подумала, что Макс сейчас настолько разогрелся, что замёрзнуть ей не удастся.

Он тихо-тихо отворил дверь в «запаску» - вторую мужскую  спальню. Немного спёртый и сырой воздух – не беда, они нагреют его своим горячим дыханием.
Макс поспешно разделся, помог раздеться Кире и, дрожа – то ли от холода, то ли от нетерпения, потянул к кровати.

- Ты не беспокойся, тут и простыни имеются, и одеял целая куча, зароемся – чёрт не разыщет. Ну, давай, ко мне! Прижмись, я тебя согрею! – прошептал он. – Ты спала… у тебя кто-нибудь был?

Кира помотала головой.

- Я почему-то так и думал. Я дурак. Я давно уже хотел с тобой… Ты меня один раз обломала – и я больше не решался. Всегда лез напропалую, очертя башку – а тут не решался.

- А сейчас решился – почему?

- Не знаю. Словно что-то толкнуло в спину – иди, дурак, иди быстрее, только полночи осталось.

- Почему «только полночи», Максимка?

- Давай не будем об этом. Я не провидец. Так, зашебаршилось нечто непотребное внутри, вдруг испугался – не успею. Смотрел на тебя – и как будто слёзы подкатили. Только не говори мне, что я идиот. Я это и сам знаю, но от тебя услышать не хочу.

- Ты не идиот. И не дурак. Ты – супер-парень. Надёжный. Милый. Мне хорошо с тобою. Правда. Просто немного боязно.

- Мне тоже немного боязно. Я таких, как ты, никогда в жизни не видел и не целовал. Ты ведь у меня тоже первая.

- Правда?

- Правда-правда.

- Значит, ты мне врал всё, про девушек?

- А ты не поняла до сих пор? Всех понимала, а меня нет.

- Я просто не хотела тебя… бередить. Страшно было. Вдруг что-то не то увижу, что хотелось…

- Хотелось, да? Скажи, хотелось? Ты не врёшь? Вот, чувствуешь, как ты мне нравишься, да? Подержи, у тебя ладошка такая, нежная… Да не дрожи так! Ведь ты такая… экстремальная, почище инки!

- Уже не дрожу. Максимка, почему мне так хорошо с тобою? Почему я тебе не отказываю? Знаешь, я недотрогой была. Никто мне про это не рассказывал. Сейчас я сама вижу – об этом и не расскажешь, надо самой попробовать. Мне раньше никто не нужен был – поверишь? А сейчас вдруг стала жадной до тебя! Хочу пробовать и пробовать! Поцелуй меня ещё!

- Пожалуйста. Сколько угодно! Кира, я обалдеваю от тебя! От тебя сияние исходит. Солнышко, ласточка, бабочка моя!..  Не отпускай меня!

- Максимка, я тебя ни за что не отпущу! Я сдохну без твоих губ…         

... Они ушли рано утром, надежда грела душу, горечь расставания скребла её корявой лапой. Оленька сладко посапывала у подруги – пусть она ничего не знает, ей же спокойнее. Саша оставила на столе записку: «Спасибо за гостеприимство, Оленька, мы убежали на семичасовую электричку, отправимся дальше, к Жениному дяде за Талдом. Если получится – там и обоснуемся, пусть в городе молодёжь развлекается. Привет Алёше. Целую, Саша».