Дело о трёх чашах

          И произнёс притчу свою, и сказал:
          говорит Валаам, сын Веоров, говорит муж с открытым оком,
          говорит слышащий слова Божии, имеющий ведение от Всевышнего,
          который видит видения Всемогущего, падает, но открыты очи его.
                Числа, 24: 15-16


Да, пил. Пил, как говорят в наших краях, забыдуще. Пил, чтобы забыть. Не прошлое, нет, – прошлое разве забудешь, – будущее! Будущее невыносимо, не будучи забыто, раз и навсегда до завтра.
– Есть икона, называется "Христос Агнец Божий". Не видел? Богомладенец Христос представлен в виде жертвы. Возлежит на дискосе или в чаше, и его рассекают на части, причём – буквально... "Жрение Агнца" ещё другое название, на церковнославянском.
– Не припомню такого образа. Много их, Спасов: "Ярое Око", "Спас Нерукотворный", "Спас Чрепие", "Царь царей", "Благое молчание" – вот только те, что вспомнились. Есть даже Спас "Мокрая брада", это где у Него как бы мокрые волосы. А такого я не знаю.
– Так это вроде алтарная икона. А ты же не вхож в алтарь.
– Это евхаристия представлена? "Весомо, грубо, зримо"?
– Да.
– Страшновато.
– Икона... дело такое. Не всё просто с иконой. Я когда увидел это – ахнул... Так это же я! Я – жертва! Вот она, моя чаша! Ведь сколько раз... сколько лет – мучился и других мучил – чтобы рассечь, иссечь себя, – не себя, – то, что человеку не дано, ни до конца принять, ни окончательно отвергнуть... А всё раздражаемся. Ведь я как, Мефодий? Пил, напивался до потери памяти. Помирал потом с перепоя, болел тяжко и стыдно, каждый раз ждал – ну всё, вот сейчас отойду... туда, где ни печали ни воздыхания. Да, видно, в блевотине да с перегаром не берут. Не взяли и меня. А сколько раз могли убить, и убивали, натуральным образом убивали! Откроешь глаза, солнце разит как на Голгофе, а ты в кровище и сотник копьём: вставай, пьянь, поедем в дежурную больницу с тобой, какая сегодня дежурная? республиканская... повезли-и... А вокруг Божий день, птички поют, небо ни облачка, всё зеленеет и цветёт. А ты ничего этого не понимаешь и не видишь. Ибо прах есть и в прах норовишь... И ведь что странно. Ничего мне это не давало. Другой напьётся, весёлый делается, или грозный, или на любовь оборотится. А я какой вошёл, такой и выпал обратно. Ну не моё это, сам чувствую, нет во мне части для пьяного беса, что же он делает со мной? Хочет эту часть заполучить? Пустое дело: не дано, и не дашь... Кыш, пошёл к себе в западную окраину, марш, окаянный! Он отойдёт на время, и опять... Нестерпимо это. И вот, лет пятнадцать назад – как отрезало! Выпил я тогда, крепко выпил. Как всегда, болел потом, да как-то особенно тяжело болел. И всегда тяжело это из меня выходило, вчерашнее. А тут думаю – точно, конец пришёл... Уже и нечем, уже всё выдал, кровь и жёлчь гонит отрава. Всё отравленное и сам я, гнусный и жалкий, стал ядом Бога и как Самаэль валяюсь, крылами только пыхаю чёрными – пых, пых, а ни взлететь-подняться, ни упасть, чтобы до самого дна, никак не могу... Ох, муки мои тяжкие. Вот после этого случая и завязал. Ничего я не обещал и слов не давал никаких, как бывает, когда завязывают, а просто: отошёл от общения со змием. Силы надо мной он не имеет. Малая толика праха вышла из меня – та, которая его, змея... А что осталось, то хоть и не сделало меня счастливее, – да ведь и слова такого, счастье, нет в духовном писании, и в предании нет его, – но зато я сух и чист, всеми старыми костями своими готов предстать, когда будет зов. Для жизни этого не требуется, жизнь скорее в нетрезвости проходит, и легче – на немного, но легче, а это потребно для будущей жертвы.
– Ты думаешь, будет она?
– Будет всенепременно. И уж пьяного тебя не поведут на алтарь дубиной по лбу шарахнуть, – что толку! когда ты уже сам себя шарахнул так, что лыка не вяжешь, "мама" сказать не можешь, а только подумаешь: "мама" – и в слёзы, балда... Очень такие нужны... Меня вот столько лет, – а сколько, да, пожалуй... лет тридцать, не меньше, – выворачивало да высушивало, да и то: поглядит... нет, рано пока... иди погуляй на травке... агнец. А эта публика, ей тыщу лет блевать, пока что-то такое в глазах... Ты видел глаза? Я видел. Лучше бы не смотрел. Мёртвый проснулся и мёртвый уснул. Перед человеком как перед иконой стоять – да как же перед таким станешь? Ты станешь, а он на тебя и свалится, упадёт, тело хмельное... Он, может, и слышит какие-то слова, ему непонятные, и видит что-то, но пока он не получит ведение от Господа Бога, всё это мимо и без пользы. Решето. Налил и вылил. Рассуждает ещё... вот хоть и я...
– Н-да, чудны и удивительны промыслы бывают, – сказал в раздумье его собеседник. – Но где же ангел? Третий? И кто он? А, Кирилл?
– Вот и я так соображаю, что это дело о трёх чашах. Первую свою чашу выпил я, было мне шестнадцать тогда. Вторую, последнюю – лет пятнадцать назад. Но есть и третья чаша, окончательная. Первый ангел меня крылом прикрыл. Второй ангел сбросил с кручи на безводье и открыл пустынные пути. А третий, он ждёт. Чаша его полна, зовётся она – Неизглаголанная Тишина. И мне придётся выпить её, Мефодий, не знаю когда, не знаю как, но придётся. И вот тогда я приду к своему. Может, упаду опять. Когда откроются очи, кто знает – что мы увидим там? И как это скажется на нас здесь...
– Лучше об этом не думать, – сказал Мефодий. – Мы буквы. Как скажется, так скажется. Не наше дело.


2019 г.