Молния

Однажды вечером, когда было в общем делать нечего, и только сад заполнялся запахами созревавших груш и почти увядших флоксов...

По саду разлетался звук какого-то романса Изабеллы Юрьевой типа « Не надо больше встреч! Не надо продолжать...» из черного граммофона соседов евреев, которые могли себе позволить такое дорогое изобретение человечества, нежно протирали его влажными тряпочками и хранили в шкафу пластинки в серой бумаге и детям не разрешалось их трогать ни при каких обстоятельствах, будто бы это были раритеты  Эрмитажа  или  Лувра,
ну, ладно,  Британского музея, не говорим о всяких Флоренциях и прочих галереях Уффици - эти слова произвели бы на них эффект хиросимской бомбы...

 А зачем понапрасну истреблять население?

Были красные наклейки внутри. Они пахли клеем, пластинки - дешевой вонючей пластмассой - разная такая музыка, модная, в то время всем нравилась.

Сидели и ели плюшки с мёдом... 

Клекотали куры, перебирали лениво жёлтыми лапками землю, и к жаре добавлял горького запаха трофейный немецкий мотоцикл, у которого ещё не остыл мотор от последней поездки. Он вонял на весь двор, перебивая запах смородины, которая  давала его в жару, свесивши свои ягоды, которые уже были готовы пойти на варенье, так необходимое тяжелой русской зимой, и  хозяйственные соседи хранили его в погребах в огромных пыльных банках, думая, что это им поможет избежать экономического коллапса.

Дети бегали вокруг, и соседи журили их за шум, который так неуместен в жаркую погоду. Они были чадолюбивые.
 Но!

Им и так было томно!  Дурацкий шум и движения их даже не раздражали, а бесили, но им слишком было жарко, чтобы наказать детей по-серьёзному.

В дополнение раздавался звук фоно, где девочка, вопреки всем неприятностям погоды, разучивала гаммы...
« Там-там-там! Па-ра-рамс! Типа Брамс!».

- Эй вы, шпана! Дайте воздуха! Вот там сарай - там удочки лежат. Возьмите их и поудите рыбку.

Соседка задёрнула цветастый  халат. Потерла кичку на голове.

Они с радостью схватили удочки, которые им внезапно и по счастию достались...

Соседка была довольна и проводила их, выпила холодной воды. Она была нежна и сопроводила малышей надменной и саркастической улыбкой.

Два брата-сорванца - ужас всего района, которые плевались маленькими пульками из бумаги в соседских петухов и соседей, дрались с друг другом с каким-то бешеным мужским остервенением, как будто каждый из них хотел доказать, кто тут старший и первенство за ним, и кто тут раб, и кто тут господин ,и кто и у кого тут в подчинении. Родители разводили их по разным комнатам и обоих наказывали.  Они же были погодки. Что тут разбираться?
Обоих на каторгу!
Каторга заключалась в том, что их разлучали, не выпускали погулять и лишали 15 копеек на двоих на мороженое, которое они любили безмерно, пожирали, словно первобытные звери людей и других зверушек.

На следующий день опять воровали сливы, и один сидел, а другой был на стрёме, зная, что соседка поковыляет на рынок с корзинкой продавать их и, если застанет,  то будет им на варенье!

Братья с удовольствием собрали снасти и направились на речку.

Река была тиха. Горлом бормотали жабы свои таинственные заговоры. Светились лилии, желтые твердые кувшинки,  разноцветные полевые  цветы, и разносился вишнёвый запах травы.  Где-то среди камышей ворковала и ухаживала за птенцами водяная курочка...

Они закинули удочки, подразумевая, что надуют уловом проплывающего мимо рыбака в рваной одежде и с веслом в руке, которому не удался такой счастливый  случай, как у них.

Заводи, покрытые тиной с тёплым песком на берегу-тёплая, ещё не просохшая от жары роса, тёплая трава  вокруг и ,скрывающее все камыши и кусты, призывали к воде.

Что мальчики и сделали.
Бросили удочки и снасти, сняли трусики и пошли купаться. Каждый из них огласил тишину рассуждениями и шуточками, у кого какой червяк ниже пояса и какой-такой щуке он уготован.  На них светило солнце, сквозь него - мелкий дождь, охлаждающий жар дня. Они плескались, не думая о совершенстве и красоте вокруг. Только болотная утка крякнула и увела утяток подальше от сорванцов, дабы быть в покое. Улитки подняли свои маленькие рожки в полнейшем изумлении от этих голых мальчиков.

Вдруг небо разверзлось. Оно треснуло. Оно потемнело, как глаза слепого. Огромные тучи!
Душность природы перешла в жестокую агрессию, в атаку.

Молнии били в землю, в деревья, в торговцев фруктами, в дома, в русских, евреев, проезжающих на « Газиках» по дорогам с очень важными делами  и толстыми папками и портфелями чиновников.

Гроза, и прямо над ними, над двумя маленькими сердцами - простыми и белыми, как бумага, на которой ещё ничего, ни одного слова не было написано.
Старший закричал:
- Бежим! Там есть огромный чугунный мост! Его и грозой не перешибёшь! Спрячемся!

Они вдвоём не дошли до моста.

Одного сразила молния-он упал недвижим, хотя до конца они держались за руки. И старший орал ему в ухо в ужасе и озверении:
-Вставай! Ведь удочки пропадут!

Мать, вернувшись с работы и, увидев, что сад опустел, что началась страшная гроза и детей не было дома, пошла спросить у соседки, где дети?
- На речке!
- Что?!

Она подняла отца , который дошёл, будучи военным моряком-морпехом до Вены и уничтожил сотни захватчиков, и грудь вся была в орденах.
Он совершал военный переход Балтфлота из Таллинна в Ленинград под бомбами и атаками немецких «Юнкерсов» и « «Фоккеров», любил много баб физически, по- простому, по-походному, но слушался, как юнга, только одну-свою жену. Все вместе обрабатывали портовую шлюху, стыдясь своих сатиновых казенных трусов после длинного перехода. Ну, что делать? Дело молодое.
 От него до сих пор пахло солью и соляркой! A перед ней был просто маленьким и неумелым ребенком. Она для него была единственным военачальником.

Конечно, да!

Ведь она была такая нежная питерская барышня в дурацкой шляпке с цветочком ,да ещё какую-то там никому неизвестную Ахматову читала наизусть.

Он все время задавал вопросы, на которые не находил ответов.

Автомат и прочие простые предметы для него были лучшими изобретениями человечества, но  он все время стеснялся этим пониманием в присутствии жены ,и умолкал, и не мог ни в чем спорить с ней.

-Включи- ка свой мотор и вставь шарниры в башку! Едем! Заряжай быстро мотоциклетку!

Они сели в ржавый трофейный немецкий  мотоцикл с коляской и поехали.

Под огромным мостом лежали дети, обнявшись. Хулиганы, шпана и прочее...
Гроза кончилась... Проза закончилась, лирика закончилась. Природа отдохнула.

Они погрузили их в коляску, которая тряслась, сотрясая весь мир. Отец жал на акселератор. Нога была синяя.

Младший не дышал. Он был весь чёрный от удара молнии.

Они привезли его домой-вызвали врачей.
Те констатировали - « Mors»
Что, вроде бы, означает «смерть».

Пришла соседка-тётя Эмма, а с ней ее муж Абрам в пижаме, все другие соседи-бросили все и забыли кур и совместно порешали.

- Давай попробуем его зарыть в землю-тут в саду под яблонями.
Может быть, выйдет из него та молния!

Решили! Что уж тут терять?
Что тут сказать?
Глупое, необразованное, но нежное население.

Голову - наверх и маленькое чёрное тут тело притащили!

Старший  сидел, крутил глазами, трогал брата за голову руками.
И все держал, держал, держал и приговаривал:
-Так не может быть!
Кому я в рожу буду пульками стрелять?
Когда пойдём за сливами? Когда за голубями?

На следующий денёк его похоронили.
На старом кладбище рядом с болотом.
Абрам сменил пижаму на костюм с галстуком, и Эмма появилась без халата.

Народу было много-все пришли.
Торжественно, спокойно и приятно!

Когда была церемония была закончена,
гости удалились после поминок с водкой
и прочими обязательствами перед покойным,
и воцарилась полная тишина, и даже петухи на время замолчали.

Брат повзрослел совсем невероятно, перестал воровать сливы в один день.
И даже алчная торговка, идя на базар, все время предлагала ему сливы.
Он на нее смотрел, удивлялся и отвечал:
- Спасибо, нет! Спасибо!

Соседям стало скучно без шпаны.
Они так быстро постарели. Не помогли им ни кроссворды, ни рецепты от умудрённых  медицинской наукой, которые они решали от души. Ни даже журнал " Здоровье", где странная дамочка на обложке в белом халате и фонендоскопом на больших грудях рекомендовала рецепты вечной, здоровой и счастливой жизни.

Однажды, может, день на сороковой, после приезда с работы, старый солдат, который брал языков и прочих пленных, упал вдруг на колени перед своей женой и закричал, как будто битый зверь:
- Прости меня!
  Сынка! Не уберёг!

Он лежал, раскатываясь по земле, орал, как малолеток с поллюциями, мечтающий о счастливой любви и голубом городе с красивым замком.
- Ах, как болит голова!
Он схватился за голову, как за военную каску, пробитую немецкой артиллерией, в которой он штурмовал всякие там берлины,
- Как скучно!
  Жизнь-просто холодная и быстрая волна, которая приходит и уходит!
  Ненавижу себя.
  Ненавижу ее.
  Не хочу ее больше!

Хоронили его с военным оркестром и воинскими почестями, как полагается.
Стояли-мальчики солдаты и пульнули похоронный выстрел в небo. Разрядили "Калаши" в надвигающиеся жирные тучи.
Были важные дядьки из местного военкомата.

А над городком опять собиралась гроза...


Рецензии