Глава ДОМ. Дом-Ратенов. Конец 1954 г

Вы, наверное, иногда задумывались, глядя на фотографию: что происходило за пределами снимка? Меня это довольно часто занимало, заставляя вглядываться в изображение на фотобумаге в надежде получения подтверждения мыслям, невольно возникающим в голове. Рассматривая и анализируя детали изображения, я пытался восстановить происходящее, запечатлённое на нём. Мне всегда хотелось мысленно проникнуть за его пределы, обозреть всё вокруг, стать глазами запечатлённого на фотографии. Иногда мне в этом помогала внутренняя фантазия, порой, если на снимке было отображено нечто родное – память.

Стимулировать воспоминания, заставляя их раскрыться, безусловно помогают семейные фотографии – эти мгновенные, секундные срезы жизни, схваченные за разлетающиеся фалды уходящего бытия нередко бессистемным и пристрастным домашним фотографом-любителем. Уже и от этого запечатлённого момента ничего не осталось, он потускнел, уже одежды существования развиваются в другом месте и в ином времени, а это миг оставлен, впечатан навсегда на любительской фотографии.

Я смотрю на себя образца 1954 года, сидящего на родительской кровати, вечером после того как отец вернулся со службы. Меня усадили на супружеское ложе с единственной целью сохранить мой образ для бабушки, думающей обо мне чаще всех на свете в другом далёком городе. Почти трехлетнего малыша разлучили с ней и вывезли, черт знает куда, в Германскую Демократическую Республику, чтобы мои родители могли себя почувствовать полноценной семьёй. А меня кто-нибудь спросил?

Мне-то в тогдашнем возрасте было хорошо и с моей любимой бабушкой Таней в Минске. Когда отец и мать появились на улице Островского 14, в ДОМЕ матери и тёщи, с подарками для меня из Германии, я спрятался за её юбку, не желая признавать ни отца, ни матери. Меня, кое-то время безрезультатно, пытались выманить заграничной игрушкой обескураженные родители. И только после того, как одни бережные и нежные руки оторвав меня от пола передали в руки моей мамы я осознал: семья это – не только бабушка и семнадцатилетняя тётя Нина.

В Ратенове, моём следующем ДОМе, нас разместили на последнем этаже ДОСа*, так называемой «гостиницы», бывшей немецкой казармы, в комнате с видом на лесок и соседнюю воинскую часть «понтонщиков». Ещё совсем недавно в таких комнатах квартировали «фашисты Вермахта», а теперь разместили офицеров с семьями. В общем коридоре бывшей казармы в стенах ещё оставались открытые ниши-пирамиды для винтовок. Кухня и удобства на этаже были общие.

Наша комнатка, как и все остальные на этаже, небольшая, ограниченная после входа в неё занавеской. Эта часть являлась импровизированной прихожей. Далее по обе стороны стен нашего «номера»: слева казенная металлическая панцирная кровать родителей, слева мое детское лежбище. У окна стол, слева тумбочка, покрытые мамой для уюта скатёрками. Вы ведь знаете, что обустройство жилища женщины начинают с занавесок, скатертей и покрывал. У стола табурет.

Вспоминаю это, а за окном и в моей голове слышны слова строевой песни, врезавшейся в память с детства вместе с задорным мотивом:
«Путь далёк у нас с тобою, (звонко выводит запевала) / Веселей, солдат, гляди! / Вьётся, вьётся знамя полковое, / Командиры впереди. / Солдаты – в путь, в путь, в путь! (до сих пор в ушах чеканный строевой шаг) / А для тебя, родная, (подхватывает орущий строй) / Есть почта полевая. / Прощай, труба зовёт! / Солдаты – в поход!»

Отдельного описания заслуживает стол в нашей комнате. То, что на нём – свидетельство кому он принадлежит. Однажды я слышал от своего друга Воликова Сергея Андреевича, что он развелся с женой, кроме всего прочего потому, что у него в доме не было письменного стола. Но это так, побочный продукт воспоминаний, связанный не столько с другом, сколько с подспудным значением мебели в нашей жизни. Однако вернёмся в немецкую казарму и комнату родителей. На столе нашей комнаты центральное место занимало зеркало. Какая молодая женщина может обойтись без него? Вокруг него размещались разного рода мелочи косметики.

И только слева у тумбочки с другим табуретом на столе лежали книги. Это было место моего отца, довольно удобное, хоть оно и было с краю, где по всем признанным законам свет падал слева от окна и удобно было писать конспекты для занятий с личным составом его взвода артиллерийской разведки. Место, какое мелочи занимают в пространстве проживания людей, порой говорят о многом. Они же располагают к обобщениям: отец в моем детстве чаще всего занимал место с краю, центральное принадлежало маме, а в её отсутствии, а часто и в её присутствии – бабушке.

Тогда в этот день в воинской части была репетиция к строевому смотру. И снова за окном песня, знакомая с детства, её часто напевал отец:
«Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой, / Мы в смертный бой идем за честь родной страны. / Пылают города, охваченные дымом, / Гремит в седых лесах суровый бог войны. (припев особенно громко во всю глотку) Артиллеристы, Сталин дал приказ! / Артиллеристы, зовёт Отчизна нас! / Из сотен тысяч батарей / За слезы наших матерей, / За нашу Родину – огонь! Огонь!» От этой песни у проходящих рядом с нашей частью немцев голова уходила в плечи, и они все съеживались, ускоряя шаг. Однажды я это наблюдал в щель забора нашей части.

От отца я слышал, что только летом 1956 года в лагере Альтенграбов, куда часть выезжала на полигон для учебных стрельб, было объявлено о культе личности Сталина. Так что мои детские уши действительно слышали и запомнили солдатские голоса о «Сталинском приказе» и гимне артиллеристов тех лет, и вождь ещё лежал нетронутый в Мавзолее.

Воинская часть, 18 артиллерийская гаубичная бригада, в которой служил отец входила в состав 10 артиллерийской дивизии прорыва резерва Верховного Главнокомандования в должности командира взвода артиллерийской разведки. Бригада просуществовала на территории старых немецких казарм в северной части города Ратенова (Rathenow) до 1960 года, а затем была передислоцирована в Северо-Кавказский военный округ в Майкоп, где была расформирована. А накануне, осенью 1959 года, мы выехали в СССР, в Белорусский военный округ.


Итак, я посажен на кровать родителей и внимательно смотрю, как готовится отец к фотографированию, в руках у него ФЭД.** Он смотрит в окуляр объектива и выбирает нужный план и недоволен освещением. Сколько раз он повторял фразу, которую сейчас я вместо него произнесу: «Для хорошего снимка нужно верхнебоковое достаточное освещение». И уже мама одёргивает штору окна и, заметив на лице отца неудовлетворённость, включает настольную лампу.

На меня смотрят четыре пары глаз сверху вниз, и я от смущения начинаю теребить руками трусы закручивая их низ в трубочку. Родители, вы не видите себя со стороны отвлекаясь в своём желании меня сфотографировать. Зачем ты, мама, делаешь руками фонарики, пытаясь привлечь к себе внимание. Зачем, ты, папа, щелкаешь языком, чтоб я посмотрел на тебя и в объектив. Так на кого мне смотреть? И я смотрю на блестящий, издающий необычный металлический звук затвора для перевода пленки, фотоаппарат, – он больше всего мне интересен. Хорошо, что родители не знают о чём я думаю, наверно им было бы обидно.

Уже потом, после того, как отец, проявив плёнку, отпечатает и высушит любительский снимок с дактилоскопией своего пальца с краю, мама напишет, на обратной стороне его, своим крупным почерком: «Дорогой Бабусе от Сереженьки. ГДР. Октябрь 1954 г.» И подумав добавит: «Дороженькая бабушка я тебя люблю – слова Сереженьки». Хотя мама приврала – слово «дороженькая» мне было тогда не произнести.

*ДОС – дом офицерского состава.
** Советский дальномерный малоформатный фотоаппарат объединения «ФЭД» Красногорского механического завода (ФЭД –Феликс Эдмундович Дзержинский – всё было так заидеологизированно?! Впрочем, на это никто не обращал внимания).