За штурвалом Истина

— Я глубоко убеждён в том, что я умираю... Божественное око будто преследует меня изо дня в день, но как только я оборачиваюсь, чтобы поймать его глазами, оно моргает и скрывается в небе...

Трещал между ними огонь, разбрызгивал искры, как неспокойный гейзер. Искры эти поднимались вверх, тлели в глиняном отпечатке лунного тела, нависшего над головами, и, потухая, растворялись в ночном воздухе. В каждой этой искре словно скрывалась чья-то жизнь, стучало чье-то загорающееся сердце, и казалось — тронь это сердце рукой, обхвати ладонью этот горячечный уголь, как огонь, пробираясь под кожу, зажжется на мгновение и потухнет, ибо час горения, час наивысшего напряжения есть мгновение вечности, растворяющее все, что скрылось в нем, разрослось в этом мгновении и там и осталось, как в памяти, ведь человеческая жизнь, скрытая в искре, тлеет и растворяется, как только наступает кульминация в уроборосе времени.

— Ты же знаешь, что никогда не сможешь умереть. Мы живем в мире, где смерть — это спасение для души человеческой, это покой и смирение, которого не достичь... Мы живем, чтобы страдать за свои грехи.

Глухой старческий голос бархатно тлел в созвучие с треском горящих поленьев, сложенных шалашом. Голос этот словно разрастался, ширился, наполнял собой глухой вакуум лесных аллей. Куда ни глянь, куда ни обернись — везде этот голос — всепоглощающий, несоразмерно схожий со мгновением, которое всегда ускользает.

— Я переродился в седьмой раз, — мужчина, чернявый, обросший, скрывающий взрослое свое морщинистое лицо, не потерявшее между тем моложавый блеск кофейных глаз, за навесом спутанных волос, склонялся над огнем, грел дрожащие озябшие руки. Зябли они больше от напряжения, чем от холода. Стояла ранняя осень — триста девяносто вторая на его памяти, — и влажно-теплый ветер омывал открытые участки его тела, утешающе гладил. Мужчина с именем Степан говорил нервно, раздраженно, пытаясь скрыть то безысходное, что зовется отчаянием.

— Знал бы ты, сколько жизней на моей памяти, — спокойно улыбнулся старик.

Степан встретил его здесь несколько дней назад. Старик сидел рядом с костром и оглядывал небо. Казалось, что измерял его: сухим костлявым пальцем выводил на грязно-розовых облаках вензеля, ладонями строил промежутки, что-то прикидывал в голове и выглядел столь безмятежным, что не нашлось причины пройти мимо него. Степан подошел — дышащий тяжело, уставший после долгого бега — и присел рядом. Зацепились. Протянулась между ними прозрачная нить понимания. Нити эти рождаются между людьми, понимающими друг друга случайно — на пути к той смерти, которая в их мире синонимична жизни. Старик ничего не сказал про себя точно. Многозначными фразами откупался от вопросов, менял темы, настраивал беседу вектором, нацеленным на душевное равновесие.

Как-то так вышло, что Степан забеспокоился, заговорил быстрее и неразборчивее, словно все скопившееся в нем за семь жизней выходило тугими струями монологов. Он говорил, переживал боль заново и несколько раз хотел сорваться с места и побежать дальше, но старик, небрежно взмахивая руками, скрытыми в широких рукавах белоснежного балахона, останавливал его и просил остаться. Доставал откуда-то сырую еду, которую они за разговорами готовили, подавал воду и кивал седой головой. Степан оставался, переживал отжитое и кусал губы, потому что устал.

— Я устал жить, — говорил он уже который день кряду, — воспоминания со мной, они во мне. Я не могу переродиться без них, а потому страдаю. Был бы я счастлив, если бы смог хоть раз переродиться без них? Или был бы несчастлив от того, что в неведении? Сколько ошибок, проб... А счастлив был я? Не знаю...

И так по кругу. Каждый день теперь тянулся, как отдельная жизнь. Степан думал, что пришел сюда, чтобы рассказать старику обо всем.

— В первую свою жизнь я был трактирщиком. Низкий, коренастый, молчаливый. Тянулись ко мне люди, потому что я слушал. Около двух сотен людей прошло мимо меня в то время. Я прожил немного, но успел согрешить... Ее звали… Нет, я не заслуживаю произносить ее имя вслух. Я убил ее любовь, воспользовался тем чувством, которое

она мне подарила, а после отбросил его от себя, как ненужное, бесполезное барахло; как то, что со временем надоедает и вызывает отвращение. Она отравилась у входа в трактир. Выпила яд, глядя мне в глаза, а я не думал ни о чем, кроме того, что мне придется уносить ее тело, как-то сообщать о смерти ее родным. Я был бесчувственным циником, но люди ошибочно видели во мне душу, способную к состраданию, а потому говорили со мной за барной стойкой, когда кончался алкоголь и открывались невысказанные чувства. Тогда она поделилась своими, и закрутилось, и я воспользовался ее доверчивостью, честностью, наивностью… В конечном счете воронка под названием жизнь выбросила ее на порог смерти, а меня — к пропасти греха и сожаления. Через несколько месяцев я утонул в ледяной воде, когда провалился в прорубь. Случайность, но до тридцати восьми я так и не дожил.

— А она? — мягко поинтересовался старик, когда молчание стянуло вереницу минут в жгут часового ожидания.

— До девятнадцати, — хрипло и с надрывом ответил Степан.

Ночное небо скатилось вниз, обнажило вновь горящую белым луну. Костер потухал по мере того, как ночь клонилась к розовой изгари рассвета. Старик подбрасывал поленья, когда темень бархатно обволакивала весь лес, и помешивал их, контролируя пламя. Только близилось утро, разъедал свет небесные чернила — и старик откладывал трость подальше, зная, что, когда солнце начнет вставать, от костра останется зола.

— Случайность решает многое, — старик небрежно взмахнул сухой рукой, и Степану показалось, что в рукаве его балахона блеснул осколок света. — Высший суд наказывает нас вечной жизнью за грехи, потому что вечность равносильна страданию. Случайность решает, когда наступит следующий этап наших страданий. Все — бесконечный цикл смертей и перерождений. Раньше людей отсылали на смерть только для того, чтобы другие выжили. Те, кто умирал сегодня, возвращались спустя столетие. Те, кто жил дольше благодаря им, все равно умирали и возвращались. Исход был ясен. Сегодня исход не имеет места в цепи человеческих судеб, потому что его нет. Если есть, нам он неизвестен. Вам неизвестен.

— А Вам? — усмехнулся Степан. — Какую жизнь Вы уже живете? Не говорите. А в словах Ваших кроется нечто, что я хотел бы понять, но не могу.

— Поймешь, когда осознаешь, кто я, — ответил старик, — когда осознаешь, кто ты сам.

— Я живу в седьмой раз, разве…

— Нет, возраст твой, измеряемый столетиями, не имеет значения, если внутренне, духовно ты не повзрослел. Приобретенный жизненный опыт считается не годами.

Замолчали. Треснувшее между ними контекстное «жизнь» заискрилось случайными образами, побежало по тропам памяти прямиком к началу, минуя тупики. Старик удачно поймал общую, мелькнувшую между ними со Степаном мысль, когда заглянул в опустевшие глаза напротив. Чужое сознание — комната без выхода, угол препятствий и тупиков, поэтому старик, спустя недолгие минуты молчания, решил прорваться сквозь стены отчужденного безмолвия, зная, что иначе сражаться не получается.

— Есть легенда, что существует на Земле лабиринт. Лабиринт, который охраняет чудовище, похожее на быка. Слышал, что у черта множество имен и видов? Имя его — Минотавр — одно из, как и внешний вид. Увидеть черта можно в ком угодно. К Минотавру каждые девять лет присылали на съедение семь юношей и семь девушек, чтобы остальные могли какое-то время жить в спокойствии. Однажды афиняне снарядили корабль с черными парусами в знак скорби по юным жертвам Минотавра, тогда некий Тесей, сын царя Эгея, решил отправиться с будущими жертвами чудовища на остров Крит, чтобы положить конец смерти. Покровительницей Тесей по совету оракула избрал себе богиню любви Афродиту, которая вселила в его сердце любовь к дочери царя острова Крита — Ариадне. Ариадна в тайне от отца вручила своему возлюбленному меч и клубок ниток. Когда обреченных на смерть повели вглубь Лабиринта, Тесей привязал один конец нити у самого входа, чтобы найти выход. Минотавра он убил, вонзив ему в грудь меч, и со спасенными юношами и девушками, следуя нити, вернулся обратно. Неизвестно, существует на самом деле этот

Лабиринт или нет, но цикл продолжается. Если случайность — это чудовище и Дьявол, то где во всей этой истории Бог?

— Лабиринт существует, — Степан смочил пересохшее горло водой из железной кружки и возвел глаза к небу. — Он на земле. Семь столетий я пытаюсь вырваться из него, чтобы обрести смерть, чтобы спастись и забыться в пустоте. Я бы хотел, чтобы смерть подарила мне пустоту. Я согласен переродиться… Только бы без воспоминаний. В них я, как в Лабиринте.

— Как Минотавр или жертва? — старик покачал головой. — Мнишь себя жертвой, но в воспоминаниях других вполне вероятно ты остаешься чудовищем.

— Так где выход? Я чувствую присутствие Бога где-то рядом… Он следит за мной, я чувствую его, а значит, чувствую свою смерть… Ему не важно, жертва я или чудовище, если конец для всех одинаковый.

— Ему важно, — вдохновленно подхватил старик и поспешно добавил: — Если он есть. Он призван избавлять нас от страданий. Значит, от жизни. Наивысшее благословение для человека сейчас — это смерть воспоминаний. К чему физическое перерождение, когда духовное намного полезнее для уставшей человеческой души? Прими грехи свои, раскайся в них, и, быть может, Он укажет тебе выход из этого Лабиринта жизни. Я всю жизнь ищу для себя Бога, значит, цикл мой остался незавершенным. Я на пути к Нему, а значит, жив и буду продолжать жить до тех пор, пока не отыщу Его.

— А если Его нет?

— Значит, я буду жить вечно, — спокойно отозвался старик, но в голосе его Степан услышал тоску. Старик тоже устал жить.

Они сидели вместе еще несколько суток. Степан рассказывал про свои прошлые жизни, распутывал клубок воспоминаний, аккуратно вытягивая каждую нить некогда пережитых чувств из своей памяти. Отжитое плескалось в нем, бурлило, всплывало попеременно наружу в продолжительных монологах и расплескивалось подле старика, выпущенное на свободу. Старик ловил каждое слово, каждый отголосок отжитого чувства и складывал в собственную копилку чужих историй. За свое длительное существование в этом мире он успел собрать объемный багаж из воспоминаний людей, которые встречались ему на пути. В чужом, страстном и горьком он надеялся найти для себя подсказку, способную указать ему дальнейший путь.

Историю про Лабиринт несколько веков назад рассказал ему, двадцатилетнему, пожилой странник. Они встретились на берегу. Странник перетаскивал на палубу торгового корабля огромные деревянные ящики и, пока отдыхал, распутывал рыболовные сети, босыми ногами мешая влажный морской песок. Рядом с ним лежал мокрый тканевый мешок, обвязанный бечевкой, и подрагивал на ветру воткнутый в песок белоснежный флаг. Странник узловатыми пальцами ловко управлялся со спутанной сетью и насвистывал под нос незамысловатые мелодии. Он рассказал, что уже третью свою жизнь путешествует на торговом корабле, потому что хочет найти свою любимую, на которой женился в свою первую жизнь. В последующие жизни их раскидало по разным концам Земли, они приняли отличный от своего начального вида облик и, возможно, несколько раз, неузнанные, проходили мимо друг друга в толпе. Странник говорил, что встречал множество женщин, но так и не смог полюбить никого так, как любил ее в первую свою встречу.

— Начальное, первое для нас всегда сильнее последующего, — вздыхал странник, перебирая сеть. — Новое начало искать можно бесконечно долго, потому что настоящее начало уже давно положено и — к чему его искать, если оно уже есть? И люди закладывают в нас свое начало. Мы отражаемся друг в друге, потому что иначе не сходимся. Вот и с жизнью так. Единственное начало — ее начало — теперь и во мне… Приходится искать его, как в Лабиринте Минотавра. Слышал эту легенду? Молодой еще, видать, не от кого было слышать…

И стал рассказывать. Углубился в причинно-следственные связи, провел параллели с реальной жизнью, выстрадал историю так искренне, словно случилась она некогда с ним и никогда не была придумана.

— Вот так со страданием ищем мы свое. Встаем, поднимаемся и начинаем снова, зная в глубине себя, что начало всему положено давно. Я умираю на пути к своей женщине, когда встречаюсь с Минотавром, с нелепым случаем, который все решает, пока не возвращаюсь и не начинаю искать снова. Я уверен, что обрету покой, когда отыщу ее, и больше не скажу, что в перерождении моем есть смысл. Каждый из нас — жертва, каждый из нас — чудовище, каждый из нас — Бог над всем, что дано ему повторно...

…и так порядка одиннадцати жизней брел старик вдоль берегов, вдоль ристалищ и капищ — пилигрим, не имеющий ни дома, ни дружеских связей, вечный старик, отраженный в прошлых своих встречах, — один на один с собой, в бесконечном стремлении к Богу, искал выход из Лабиринта своих перерождений, выход к свету. Указующие на пути — истории, ни свернуть, ни выкинуть их из своего багажа, потому что в каждой — подсказка, в каждой — отражение и страдание. В каждой — он сам, страдающий за все человечество. Он рассказывал все, что помнил из чужих историй и легенд, от чего-то уверенный, что чужое, пережитое и выстраданное найдет в сердцах случайных встречных особое место, как когда-то нашло его и в нем.

— А алхимик ужасный из меня вышел, — вздохнул Степан, потряхивая обросшей головой. — И фермер никакой, и вообще… За все эти века так и не смог стать кем-то значимым для самого себя.

Старик мешал тростью угли, память его была спокойна, безмятежна: насытилась. Каждому из своих собеседников он рассказывал легенду про Минотавра, чтобы направить их к выходу. Свой выход он, как оказалось, нашел давно и чувствовал вселенское умиротворение. Внутри него жило ощущение, что в следующий раз Мироздание не выплюнет его на окраине Вселенной, а проглотит, насытит светом, как насыщал он истиной всех встречных на пути, и подарит бесконечный покой.

Когда Степан закончил, когда истощился, выстрадал все отжитое и вздохнул тяжело и утомленно, старик подошел к нему, положил свою сухую ладонь на его голову и, устремив взгляд к ночному небу, ловя периферийно осколок лунного диска, сказал:

— Перестань жить прошлым. Представь, что все осталось здесь и истлело вместе с поленьями. Ты давно прощен. Прости самого себя и заживи ради какой-нибудь цели. В пустоту мы можем жить бесконечно. Когда найдешь себя, отыщется и покой.

Степан пытался нащупать внутри себя горечь, сожаление, тоску, но цеплял безмятежность, пустоту и чувствовал себя очищенным. Он говорил долго, временами монотонно, пытаясь изложить все, что хранилось в стенках его памяти, потому что до этого момента казалось странным, ненужным рассказывать о былом. Былое виделось личным, причиняющим боль, Степан щупал больное свое сердце каждый раз, когда натыкался на эпизоды прошлого, счищая труху воспоминаний с затаенного в глубине, и клялся ни за что не возвращаться к отжитому, не переживать заново, не говорить об этом, чтобы боль не воскресить, не вытащить ее наружу. Реальность оказалась куда прозаичнее. Когда твою душу есть кому послушать, тогда она не в заточении и не под куполом болезненного прошлого — больше не плещется в горечи одиночества, потому что находит выход. Степан ощущал ее мерное стучание под своими ребрами: она укладывалась, умиротворенная, вылеченная, не сожалеющая ни о чем из случившегося, потому что нашла покой, — и верил в то, что грехи свои пережил, измолол в труху своим страданием. Он верил, что покой в нем.

В горле Степана застыл горький комок. Он схватился дрогнувшими пальцами за одежду старика и смазано поблагодарил, не зная, какие слова еще произнести, чтобы выразить оставшееся в нем чувство признательности. Он был чист перед собой, как Тесей, рискнувший жизнью ради общего будущего. Нить понимания между ним и стариком трещала в созвучие с костром, натягивалась сильнее и дрожала, как покачнувшийся купол Мироздания...

Попрощались. Старик поднял трость, повязал на нее свой тканевый узелок и побрел в ночных чернилах по лунной тропе. Осколками затененного зеркала мерцала она под его ногами. Сегодня он шел к свету, шел к Богу, зная, что дышал он все это время в спину не Степану, а в его спину. Он был не один, а значит, выход, минуя случай, искрился белоснежным светом впереди и предвещал то вечное, дарующее счастье, что зовется найденным…