Хозяин шахты

Посвящается ангелам Донбасса, безвинным жертвам непризнанной войны.

…Пора. Почти стемнело. Уставший за день ветер прилёг на траву и вместе с ним смолк разноголосый птичий щебет. Оттенки ночи разлились на звёздном покрывале, от чёрно-синего, плавно растушёванного в сапфир и до самого холодного, призрачно-стального там, где линия горизонта сшила невидимой нитью небо с землёй. Полная луна, повисшая низко над округой, залюбовалась своим отображением в матовой поверхности воды. Через пару дней пойдёт она на убыль, а сегодня хороша, бела, круглолица, словно девица на выданье. Глядя на неё, застрекотали, затрещали повсюду сверчки, зазывая к себе на брачные игры молодых самочек. Не долог их век, скоро спадёт жара, начнутся росы, отсыреют под подкрыльниками жилки и тогда, пиши, пропало, не будет прежней музыки. А сейчас старается оркестр, один другого перещеголять норовит. Тут и там только и слышно: тр-р-р-ррр,  тр-р-р-ррр, тр-р-р-ррр! Тепло! Хорошо, как у Христа за пазухой!

Но вот ровная окружность лунного диска, нарушая всеобщую гармонию мирного лета, внезапно всколыхнулась, и на водной поверхности показалось нечто такое, чему не сразу подберёшь и название. Походило оно на всплывший кверху дном котелок, густо опутанный мохнатыми колючими водорослями, тот самый, в котором варят смачную кашу на дымном костре. Затем это что-то тихо, совсем бесшумно совершило несколько манёвров, вроде заныривания, и, в конце концов, направилось вплавь к ближайшему берегу. По правде говоря, никто из здравомыслящих, живущих в окрестности ни за что на свете, не решился бы окунуться в эти воды. Ещё бы, шахтный отстойник! Вязкий, помутневший от инертной пыли, разложенной древесины и растворённых в нём солей, щелочей и кислот он источал невыносимый запах и имел отвратный привкус даже для ничем не гнушавшихся лягушек. Но тому, кто сейчас ещё больше коломутил его спокойствие, казалось, вовсе не было дела, ни до его состава, ни до неприглядного вида, ни до зловонного аромата.

Добравшись до берега, котелок вдруг приподнялся и принялся отфыркиваться совсем как живой, а из воды не спеша вышел невысокого роста старичок, своим видом сильно напоминающий гнома. Голова его, которую мы по ошибке приняли за чугунную посудину, поросшая длинными нечесаными седыми космами, как будто не имела шеи, а крепилась прямо на массивных плечах. Крупный мясистый нос совсем не уродовал лица, а маленькие глазки, спрятанные за побелевшими дугами густых старческих бровей, выдавали пытливый, даже можно сказать игривый характер своего хозяина. Кряхтя и покашливая, гном наклонился и поднял с земли старую засаленную спецовочную куртку. Повертев её в крепких руках так и сяк, он уж было намерился надеть её. «Слишком грязная», - оценивающе подумал он и несколько раз встряхнул ею в воздухе, да так сильно, что в разные стороны полетели облака угольной пыли. Когда, наконец, чистка была окончена, старик облачился в свою незамысловатую одежонку и оторопело замер на месте. То ли размер куртки оказался слишком велик, то ли он слишком мал, но рукава  её неуклюже повисли вниз, совсем как у Пьеро. Недолго думая, гном закатил манжеты в несколько подворотов и ловко застегнул все до единой пуговицы. Готово! Куртка тотчас потеряла свой первозданный вид, а стала больше походить на спецовочный плащ, ибо доходила своему хозяину почти до щиколоток. Постойте-постойте, а что это там такое? Не ноги, а копыта?! Вот это поворот! Да это же не гном вовсе, а ни кто иной, как наш давнишний знакомый, козлоногий подземный дух! Хозяин шахты или, как принято называть его у нас на Донетчине, Добрый Шубин. Не часто встретишь его на поверхности, всё больше под землёй. Ну, разве что в пору цветения лунника, выбирается он из своего тёмного царства, чтоб полюбоваться дивным цветком и вдохнуть его благоухающего лимонно-медового аромата.

Засмотревшись на красавицу луну, старичок тихо присел на траву. Раскрывшиеся на ночь бутоны жёлтых цветов вечерней зари окружали его всюду. Умиротворённое лицо духа расплылось в умилительной, задумчивой улыбке. Треск неугомонных сверчков и едва доносимый до слуха гул шахты погрузили его в думы, далёкие-далёкие, столетней давности. Так он сидел, один в целом мире, потеряв счёт времени и рисовал в своём воображении картины прошлого бытия, а вокруг кипела, бурлила, неслась ночная жизнь земной поверхности.

Вдруг брови Шубина нахмуренно сдвинулись, а лицо стало серьёзным и даже диким. Он весь насторожился, и какое-то время сидел, не ворохнувшись, как будто к чему-то прислушиваясь. Затем неожиданно и спешно он вскочил на ноги. Схватив в одну руку обушок, в другую маленькую смешную лампадку, лежавшие тут же рядом на траве, он ударил оземь своим крепким раздвоенным копытом, отчего в светильничке заиграл, забегал язычок белого пламени. Затлели красным светом, словно угли, глаза и в тот же миг дух исчез. Как сквозь землю провалился! И ведь действительно провалился! Давайте опустимся немного ниже, метров эдак на тысячу и последуем за нашим неспокойным героем.

Быстрее ветра мчался Шубин по порожним тёмным выработкам, ловко и безошибочно пробирался по бесчисленным шахтным лабиринтам, потому как знал каждый закуток в своём царстве, каждый камешок, что под ногой мог случиться, каждую выбоинку. Чуяло его сердце неладное, вот и торопился он поспеть вовремя. Где перепрыгнет острую породину, где путь срежет, только и разносится эхом топот копыт его да поскрипывание старенькой лампадки. Рядом с ним бежит по стене тень, распугивая попадающихся на пути голодных крыс, то вперёд уйдёт, то отстанет от своего хозяина, а за ними обоими хвост пыли вверх столбом поднимается и ничего за ним не разглядеть…

Жарко кипит работа у забойщика Пашки Добролюбова. Тесная лава сдавила его с двух сторон, не повернуться, не развернуться, а всё же управляется работяга справно. Хороший пласт у него сегодня, почти до метра доходит. Ловко отбивает такт его отбойный молоток. Шибко вылетает под ноги чёрный уголёк и сразу же исчезает в голодной пучине земли, а дальше кубарем катится к откаточному штреку. Там его уж давно поджидает порожняк. От невыносимой духоты Пашка разделся до пояса. Вся спина его изодрана в кровь и перепачкана пылью, размоченной в жижу солёным потом. Смахивает назойливые капли парень с лица, поправляет каску и снова в бой, в сражение со штольней, упрямой, своенравной девкой. Не хочет она задаром отдавать своё добро, делиться с непрошеным гостем чёрным золотом. Поди, поспорь с такой! Только силой, только умением и ловкостью нужно забирать из её ларей ценное богатство. Вот и сейчас повздорил с ней горняк не из десятка робких. С таким не потягаешься, всё одно возьмёт своё, упрямый чертяка!
 
Давно знает Шубин Пашку. Ещё с юных лет пришёл он на шахту, дюжий, молчаливый и работящий, так и прижился здесь, в самом пекле, в забое. Двенадцать годков молотят его крепкие руки черные крутопадающие пласты Донбасса. Сколько тонн добычи за плечами уже и не сосчитать, сколько смен отработано от звонка до звонка, сколько часов прожито под землёй, во власти тьмы и мрака и не припомнить. Но было в Пашке такое, за что подземный дух полюбил его всем своим существом. Уважал тот профессию свою и шахту любил, и никогда не бранил его, Шубина. Бывало, выдастся свободная минутка для отдыха, выберет горняк затишное местечко, где поменьше сквозит, достанет тормозок, флягу и примется трапезничать. Но прежде, отломит от своего хлеба кусок, положит на него сала в палец, четвертинку лука и оставит где-то рядышком. Вот, дескать, держи и ты свою долю, добрый старик. Покушай со мной, не побрезгуй! Видал Шубин, как  разгладит Пашка потом грязною рукою засаленную бумагу, ту, в которую был тормозок завёрнут, улыбнётся белозубой бесхитростной улыбкой, так как окажется это листок из старой исписанной тетрадки сына Мишки. Ох, и грамотей! Ошибка на ошибке да ошибкой погоняет. Буквы пляшут в разные стороны, весело им, беззаботно. То ли дело старшая Оленька. У неё всегда всё ровненько, без единой помарочки и что ни страничка, то пятёрочка! Задумается так Павел и самую маленькую вспомнит, Настюшку, совсем кроха ещё. А ведь пройдёт немного времени, ещё пару лет и обрывки её исписанных тетрадок будет читать в короткие минуты отдыха где-то далеко-далеко от дома, в самом чреве земли под пыльный клин света коногонки родной отец.

Рубит Пашка, устали не чувствуя и не слышит вовсе, что над самой головой его что-то запотрескивало и в тот самый миг кто-то легонько дёрнул сзади за ремень. Не замечает того, другие мысли опутали голову. Дома жена больная, третий день не встаёт с постели да детишки без присмотра, мал мала меньше. Как они там родимые без меня!? Сердце сильно-сильно щемит грудь, да так, что дышать больно. С новой силой гремит отбойный молоток, отгоняя прочь печальные думы. И вновь забойщика кто-то потянул за ремень, но не так, как в прошлый раз, дюжее вроде. «Наверное, ребята шутят», - подумал он и выглянул из своего рабочего кутка.

- Иван, ты што ли? Чего шалишь? – выкрикнул в проход Пашка, но никто не ответил на его слова. – Хорош шутить, мужики!

Горняк сплюнул под ноги скрипевшую на зубах пыль и только повернулся, чтобы снова протиснуться в нишу, как кто-то с немыслимой силой схватил его, как котёнка, и отбросил на несколько метров назад в лаву. И в тот же миг кровля затрещала, загрохотала и грузно обрушилась вниз так, что клубы чёрной пыли заполонили и без того тёмное пространство забоя. К Пашкиным сапогам полетели крупные куски угля и, вскоре навалило их целую кучу. На шум этот с верхнего и нижнего уступов тут же стали подлезать перепуганные мужики. Видят они, сидит на полке обомлевший Пашка Добролюбов, ни жив, ни мёртв, а перед ним гора первосортного угля, срубленных коней шесть, не меньше! Бросились за расспросы, а он только головой вертит, ничего объяснить не может.

 Так вернулся горняк в эту ночь домой жив и здоров, да ещё и премию получил такую, что не только на белый хлеб хватило, а и всем домашним на обновы и сладости. Выручил его Шубин из беды, а сам дальше помчался, через штрек, через квершлаг, прямо на рудничный двор. Туда, где самолучшие шахтёрские новости собираются. Теперь, в свету люминесцентных ламп, никто не может увидеть его, стал он бледным-бледным мало заметным серым пятном. Ну, разве что местная шавка Изжога, породы подземная дворовая узрит его и тогда точно проходу не даст. Начнёт гонять по всему двору, пока сама не выбьется из сил. Станут на неё слесаря покрикивать, мол, чего расходилась бестия на пустом месте, сдурела, что ли воздух сотрясать? А Шубину что, ему одна потеха Изжогу за нос поводить!
 
Протиснулся дух меж огромных сапог, понемногу подтягивающихся после второй смены работяг, к клети. Изловчился  и запрыгнул прямо на самый верх железного короба. Свесил свои копыта и давай болтать ими в воздухе да прислушиваться свысока к местному «жили-были». Вот, например, вчера была умора. Юрке Косому, проходчику, напарника нового дали. Не будем поминать вслух имени его, мало ль что, а вдруг пересекутся наши с ним пути, а он уж человек бывалый! Не сладко ему теперь приходится, ведь всякий, кто мало-мальски знает его, при встрече едва сдерживает себя, чтоб не разразиться громким хохотом. Так вот, работничек этот раньше в местной Госавтоинспекции служил, да что-то с начальством не поделил, повздорил, и турнули, значится, его оттуда. Ну а городок махонький, выбирать особо не приходится, вот и решил бывший инспектор испытать свою судьбу под землёй. А Юрка наш, как увидал, кого к нему приставили, аж подпрыгнул от счастья. Давненько знал он этого короля дорог, не раз тот его на Майорской развилке подлавливал да денежку трусил. Бывало просто так, на ровном месте. Бывший гаишник уж и позабыл Косого, да Косой-то его помнил хорошенько. Ну, Юрка сразу виду-то не подал, что встретил своего старого знакомого, да только с той самой поры начал зуб-то запотачивать, ждать подходящего момента, как бы отомстить своему обидчику. И вот, наконец, такой случай выпал ему на долю. Захотелось бывшему инспектору ГИБДД сильно в туалет по-большому, да так, что хоть ложись и помирай. Говорит он Юрке:

- Слышь, дружище, в туалет хочу, не могу. Отойду я куда-нибудь минут на пять. А?

- Та ты шо, рехнулся? – тут же запротестовал Косой, - в шахте ж нельзя ни в коем случае!

- Как нельзя? – чуть живым голосом простонал тот.

- Та вот так, по технике безопасности нельзя и всё. Дерьмо, оно знаешь какое горючее! Им хоть самолёты до Стамбула заправляй! – и состроил такую категоричную гримасу, не допускающую никаких возражений.

- Та ладно! И шо ж мне теперь делать? Не в штаны ж валять на себя!

- Не, на себя не надо! – серьёзно заметил Юрка, погрозив пальцем, - тут надо хорошенько подумать, - и почесал за ухом, оттягивая время.

- Та думай ты быстрей, а то сейчас будет поздно, - с трудом сдерживая себя, уже лепетал напарник, весь покрасневший от усилия.

- Ладно-ладно, была тут у меня где-то газета, - Косой медленно пошарил по карманам, - на, держи! Сходишь на неё, а потом аккуратненько завернёшь и спрячешь, ну, а после смены выбросишь наверху. Понял?

- Та понял, понял! – уже откуда-то издалека послышался облегчённый возглас.

Инспектор исполнил всё в точности так, как велел ему старший по званию. А Юрка тем временем быстренько сгонял на штрек и по телефону доложил горному диспетчеру, что, мол, такой-то подручный, взрывчатку домой умыкнуть задумал. Что, дескать, собственными глазами видел, как тот  её завёрнутую в газетку в карман прятал.

На-гора после смены бывшего горе-гаишника встречала целая делегация в форме. Выворачивай, говорят, карманы гад такой да показывай всё, что натырил. А он ни в какую! Те давай давить на него, а он дурень испугался и пустился наутёк. Так с дерьмом в кармане по всему комбинату и бегал, пока не загнали его в глухой угол, не скрутили да силой не отобрали злосчастный свёрток. А когда распаковали и почуяли, как в нос ударил запах человеческой переработки, то жарко стало Косому. В общем, влепили ему строгий выговор с предупреждением, да с занесением в личное дело, а ему хоть бы хны. Он, конечно, покаялся прилюдно, извинился перед помощником и уже больше зла на него не держал. По мнению Косого, справедливость восторжествовала, он был жестоко отомщён!

И так изо дня в день: чёрная шахта, чёрные люди и такой же чёрный юмор у них.

Шубин, поудобнее устроившись на раме клети, принялся рассматривать пребывающих трудяг. Он знал всех и каждого в лицо, да что там в лицо, знал по имени и фамилии, чистым и грязным, голодным и злым, сытым и хмельным, знал с какого кто участка и даже кто и как работает. Эти вот с Бабаковского притопали, тот с Андреевского, этот со Стеклянного, а те поодаль с Пяты и Подпятка, а ещё с Золотарки, Кирпичёвки, Рудного, Ивановского, Солёного… Ни разу ни в ком не ошибся он. А народ всё прибывал и прибывал, заполняя воздух беспокойным гомоном: пять, десять, двадцать, сорок человек уже набилось на рудничный двор. Против всех них горой стоит Колька стволовой. Не мужик, а богатырь, косая сажень в плечах, да больно молчаливый. Не сказать, что робкий или застенчивый, нет, тут такие не задерживаются, а просто тихий какой-то, точно немой. Вот стоит он, облюбовывает толпу, а народ, поглядывая на часы, начинает потихоньку волноваться.

- Колька, чего не выдаёшь? Жрать охота!

- А мне курить и к бабе, пока ещё не расцвело, - вырывается чей-то шутливый возглас из самой гущи.

Молчит Колька, ждёт добра от рукоятчицы на подъём второй смены. Да занят ствол, не время ещё.

- Стволовой, ну не будь ты пи…ом, выдай нас пораньше на два звонка, как груз! – кричит сиплый голос откуда-то с конца.

Нет, Колька заради чужого удовольствия под монастырь себя не подведёт. Он, молча, окинул взглядом бунтующую толпу, вздохнул и коротко отрезал:

- Та вас хоть раньше, хоть позже, хоть вовремя, всё одно «пи…ас»! – сплюнул себе под ноги и отвернулся.

Обстановка не из лучших, теперь уж каждый второй норовит выкрикнуть ему в спину гадость, но тот непоколебим, хладнокровен и всё тут. И вот, наконец, наступает тот долгожданный момент, когда ствол свободен и рукоятчица сверху дала сигнал на посадку людей стволовому внизу. Колька не спеша открыл металлическую дверь и только успел отойти от того озверевшего, превратившегося в живое месиво потока, который в считанные секунды заполнил собою голодное брюхо клети.

- А ну-у-у стоять, мать вашу! – взрывным басом прогремел он и своей могучей рукой преградил всем путь, но шустрый Петруха Самофалов умудрился пригнуться и пролезть в клеть под его локтем. С нахальной наглой рожей он протиснулся меж остальными и уже оттуда ехидно зыркал глазами на чопорного Николая.

Прозвенело четыре звонка и клеть, набитая до отвалу, быстро подлетала вверх и единственное, что донеслось до слуха ожидающих внизу - это писклявый голос Петрухи:

- Стволовой, ну и пи…с ты ж всё-таки!

Толпа, оставшаяся на руддворе, разверзлась рёвом и хохотом, но её тут же перебил короткий звук одиночного звонка, означающий, что Колька дал сигнал вверх об остановке.  Многосоткилограммовый короб грузно повис в воздухе и так же замерли все вокруг. Краснеющее лицо задетого за живое богатыря закипало в негодовании. Он уверенно нажал на ручку и выдал три долгих. Клеть медленно поползла вниз, пока не вернулась на своё прежнее место. Николай неторопливо открыл дверь и огромными ручищами, словно щупальцами гигантского спрута, вытащил за шкирку испуганного Петруху и со всего размаху вмазал ему в морду. Тот ошалело упал на задницу и умылся кровавой юшкой.

- За што, сучий ты потрох! – вырвался плаксивый возглас Самофалова.

- Сам знаешь, - отрезал Колька и, как тряпичную куклу, забросил его обратно в клеть.

А дальше… дальше четыре звонка. Люди. На-гора…

Остальные шахтёры руддвора поднимались в эту ночь, молча и без суеты. И только Шубин, схватившись руками за живот, катался со смеху, отчего весь короб ходил ходуном, сильно трясся и гремел до самой верхушки копра.
 
Накатавшись вдоволь, развеселившийся дух решил прогуляться по опустевшим полутёмным закоулкам шахтного комбината. Проходя мимо мужской бани, он улыбнулся старой затёртой вывеске, всегда казавшейся ему верхом остроумия: «В бане, перед кассой и под землёй все равны!» Заглянул в чистое, заглянул в грязное, увидел дремлющую на лавке банщицу Семёновну. Ага, на месте слепая курица, дрыхнет, как всегда, и легонько подул ей в лицо. Та лишь отмахнулась рукой,  перевернулась на другой бок и ещё пуще засопела в обе ноздри. «Ладно, спи дальше. Тебя теперь и пушкой не поднять!» - пробурчал Шубин и зашагал в сторону ламповой. Здесь тоже тишина. Устали бабы, разлеглись на топчанах и задремали под звуки напряжения электрических приборов. Ровные стеллажи, с заряжающимися на них коногонками и самоспасателями, были хорошо освещены. На огромной панели, расположенной около окошка выдачи висели алюминиевые жетоны тех, кто сейчас трудился под землёй. Глядя на номера небрежно выбитых цифр, дух представлял лица людей, которым они принадлежали. Также знал, кто из них и сколько сегодня срубит, у кого ножовка поломается, у кого топор в завал улетит…

- Та ты им шо хочешь бреши! – донеслось откуда-то из глубины коридора и оборвало ход мыслей Шубина. Он насторожился и, тихо ступая по холодному бетонному полу, пошёл на звук. Громкий голос говорившего был довольно знаком ему и даже неприятен.

А разговор происходил за полузакрытой дверью нарядной. Шубин краем глаза заглянул в щель. В комнате было только двое. Горный мастер Андрей Сергеевич сидел в грязном на подоконнике и, молча, курил в открытое окно. Залюбовавшись звёздной тканью неба, он думал о своём, а разъярённый начальник добычного Владимир Владимирович или, как называли его промеж собою работяги - ВВ, метался туда-сюда между столами и размахивал руками. Похож он был на разъярённого тигра,  трясущегося от гнева.

- Никого не выдавать, слышишь! Пусть они, суки, хоть зубами там грызут, а шоб дали план в сто двадцать. Шоб выполнили и перевыполнили, слышишь! Опусти им хлеба, икры, воды, скажи, банку поставлю! Не знаю, как хочешь, уговаривайся с ними. Я здесь хозяин и как скажу, так и будет, слышишь! – он как чайник закипал всё больше и больше и уже даже начал расплёскиваться горячей, пекучей слюной.

Андрей Сергеевич, докурил сигарету и в задумчивости сдвинул брови. Он догадывался, почему ВВ сейчас так расщедрился, банками зарасбрасывался. В его гараже вот уже как неделю стоял новёхонький «народный» автомобиль немецкого производства цвета спелой вишни и его счастливому обладателю ну просто позарез засвербило поскорее закрыть кредитный долг первому банку страны. Любой ценой! Потом и кровью работяг, бросив им кусок чёрного хлеба и самую дешёвую кабачковую икру, замулив им глаза банкой вонючей самогонки и пригрозив в случае бунта увольнением. А двойная, заработанная чужими мозолистыми руками, конечно же, уплывёт в его бездонный карман, оставив шахтёров в донорах. И сколько их таких ВВ на наших шахтах было, есть и будет! Бессовестных воров, паразитов и самодуров! И никогда они не изведутся, а будут жить, шиковать, властвовать и ненавидеть чёрной ненавистью тот народ, который его же, погань, кормит!

- Эва куда замахнулся, гнида трёхногая! – промелькнула мысль в голове Шубина. Примерно тоже самое подумал и Андрей Сергеевич. Ещё мастер подумал, как же ловко всё это потом сойдёт с рук ВВ. Ещё бы, Игнат Ахмедов, директор шахты, кумом ему приходится. Рука руку моет да зад друг другу подтирает. Дух уловил обречённый взгляд Андрея. Знал он, что этот добрый и толковый горняк купит работягам на свои хороших харчей и вместе с ними не в белой каске полезет в самое пекло. Не таким он был человеком, который станет прятаться за чужие спины, ой не таким.
 
Со злостью, с яростью, с размахом захлопнул Шубин кабинетную дверь да так, что задребезжали оконные стёкла. «Ничего, будет тебе добычь в сто двадцать! Проснёшься ты завтра с затопленным участком и станешь волосы драть на дурьей башке своей от досады, от жадности своей великой, от алчности ненасытной! Ишь, раскомандовался тут! Нет здесь окромя меня хозяина, от самого Юза и доныне и не будет боле никогда!» - затлели красными углями глаза раздосадованного духа. Взлетел, взметнулся он ввысь и провалился сквозь толщу земную, растворился, не слышно и не видно его на поверхности.

А там, глубоко-глубоко на дне планеты, под звонкие удары своего обушка, Шубин уж выпускал на волю грунтовые воды. И гремело и трещало вокруг того места так, что, казалось, даже копёр трясся от гнева старика. А потом всё стихло в одночасье, будто и не было вовсе ничего. Но своё слово дух сдержал, затопил наутро шахту. Ведь это он, истинно справедливый хозяин, хранитель всего подземного добра, только он один единственный и никто другой!
 
Устал. Притомился. Ушёл в самые дальние и заброшенные выработки. Лампадку поставил рядышком, а сам прилёг на тёплые распилы. Но что-то мешало и не давало ему покоя. Пошарив рукой за пазухой, он вытащил оттуда кусочек угля, размером с голубиное яйцо. Покрутил его на свету, полюбовался загадочными переливами, попробовал на зуб. Уголь! Чёрное золото земли! Дух знал о нём всё. Не раз его воображение в минуты тихого уединённого покоя вырисовывало извилистые лиманы древнего и великого океана Тетиса. Его живописные берега, сплошь поросшие гигантскими хвощами, чудовищными сигилляриями и древовидными папоротниками, стройными лепидодендронами и пышными каламитами, которые, перемежаясь с песком и илом, со временем начинали гнить, превращаясь через тысячелетия в торф, каменный уголь и антрацит. И знал Шубин наизусть, какой из них длиннопламенный, какой газовый или жирный, или даже коксовый, какой отощённый спекающийся, а какой просто тощий, полуантрацит или антрацит. Лучше всякого эксперта мог любую марку с закрытыми глазами безошибочно определить.

Его пальцы медленно разжались, чёрный кусочек глухо упал в пыль, но он этого уже не почувствовал. Маленький, игривый язычок пламени тонкого, никогда не гаснущего, фитилька тускло освещал лицо мирно спавшего старика. Глазницы его быстро забегали под веками, а губы слегка подёрнула улыбка. Что-то хорошее снилось сейчас доброму духу…

Красно солнышко едва коснулось линии горизонта. Молодой широкоплечий парубок сидел прямо на траве и заворачивал в портянки босые ноги, но что-то у него не ладилось. То слабо замотает, то так затянет, что кости ноют от того, что тесно им, пошевелиться невозможно. Дивится он, дело-то нехитрое, каждодневное, а не идёт. Так сяк справившись, молодой человек натянул на белые пухлые от обмоток ноги чуни и теперь залюбовался огненным светилом медленно плавящегося диска. Мысли его были об одном, скорее отработать смену и в тайне от чужих глаз встретиться со своей ненаглядной. Условились вчера, как начнёт светать, прийти на старое место, к большой душистой черёмухе. А ведь придёт! Придёт голубушка, распаренная ото сна, закутавшись в отцову телогрейку и спешно накинув на голову платок. Представил парень, как обнимет свою суженую, маленькую, продрогшую, родную. Как заглянет в её вешние очи, наполненные грустной любовью и страхом того, что их может кто-то заметить.

- А ну, хорош баклуши бить, вставай и вперёд! – чей-то громкий, как паровозный гудок, голос пробасил над головой.

Молодой человек вздрогнул, тут же поднялся с места и под пристальный взгляд артельщика принялся натягивать на себя массивный, влажный и от этого довольно тяжёлый овчинный тулуп. Затем, сунув под мышку факел, он не спеша поплёлся к лебёдке. Тревожно как-то на душе. Дорога вроде известная, каждый день одна и та же, от красного солнышка и до самой тёмной выработки, а ноги не несут. Зажёг огонь, умостился в бадью. Та, раскачиваясь гигантским маятником, со скрипом полетела вниз в глубокий колодец. Кусок неба, превратившись в крохотный голубой лоскуток, остался где-то вверху. Опустился, огонь горит, трепыхается, хорошо ему здесь без ветра, можно дать волю бесшабашным своим языкам, и пошёл вперёд по узким шахтным туннелям. Факел вверху перед собой держит, а мысли снова на земле. И те же глаза перед ним, как весенний цвет, наполненные любовью и лаской, и уста, что слаще мёда, и платок, что на получку ей купил… Это было последнее, о чём успел подумать молодой газожёг. Случилось то, чего он боялся больше всего на свете. Метан! Факельный огонь в доли секунд чудовищно разросся, залил собою всё свободное пространство и больно лизнул глаза горячим пламенем. А дальше… треск и грохот падающей кровли, дым, шум огня, шипение, горькая пыль… и забвение…

Остался парубок под землёй навеки, могучая стихия похоронила его заживо. А любушка? Она так и не вышла ни за кого замуж и всю жизнь хранила белый платок, расшитый алыми мальвами, памятку о своей горькой и несчастной любви…

Растревоженный дух присел на распилы. Слёзы мокрыми ручьями текли из его очей. Он только что увидел до боли знакомое лицо! И только старик подумал об этом, как сразу же вспомнил где он. Утерев нос засаленным рукавом, он внимательно посмотрел на свои грязные копыта. Ни ног, ни портянок, ни чуней у него не было. Он горько вздохнул, чертыхнулся и снова прилёг, но чувство надвигающейся опасности зашевелилось где-то внутри. Тлея угольными глазами, Шубин быстро вскочил на ноги и принялся прислушиваться к шахте. Пора…

Июнь 2019 г.