Забытые имена

С.В. Герасимова
S.V.Gerasimova
ЗАБЫТЫЕ ИМЕНА ЗОЛОТОЙ ЦЕПИ ДУХОВНОЙ ТРАДИЦИИ
THE FORGOTTEN NAMES IN THE GOLD CHAIN OF SPIRITUAL TRADITION
Посвящается памяти матушки Феклы
Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня;
мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так странно движемся во времени,
что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно.
Чаадаев П.Я. Философические письма. Письмо первое

В статье заложены основы анализа творчества забытых писателей, причастных золотой цепи духовной традиции: Галины Пыльневой (инокини Варвары, в схиме Сергии), Андрея Голова, Николая Кирьянова и матушки Руфины. Механизм забвения осмысляется в контексте семиотической системы культуры, в которой в отношениях целого и части, отражающей универсальные принципы целого, находятся такие явления и символы, как, с одной стороны, космическая ночь, а с другой - забвение, потемневшая икона, юродство.
Ключевые слова: Андрей Голов, Николай Кирьянов, Галина Пыльнева, мать Руфина.

The article laid the foundations for the analysis of the works by forgotten writers, involved gold chains of spiritual tradition: Galina Pylyneva, Andrei Golov, Nikolai Kiryanov and nun Rufina. The forgetting mechanism is understood in the context of a cultural semiotic system, where the proportional relation of the whole to the part reflecting the universal principles of the whole contains such phenomena and symbols as, on the one hand, a cosmic night, and on the other, oblivion, darkened icon, foolishness.
Keywords: Andrei Golov, Nikolay Kiryanov, Galina Pylneva, nun Rufina.

Размышляя над механизмом забвения, вспомним, что рождение письменности не только символ прогресса человеческой культуры, но и условие отмирания памяти, чему способствует также процесс десакрализации текста.
Ю.М. Лотман, анализируя автокоммуникацию, выделяет ее важнейшие свойства, указывая, что порожденные ею тексты превращаются в штампы (Лотман 2015: 48); предполагают многократное прочтение (Там же: 48). Эти свойства можно отнести к сакральным текстам. В житиях встречаются упоминания о святых, которые знали наизусть всю Библию, например преподобный Марк Постник (V в.). Библию наизусть знал Иван Грозный. Сакральными, хотя языческими текстами были в древности поэмы Гомера, которые тоже знали наизусть. Но с угасанием языческой веры в Греции утверждается трагедия, призванная ее укрепить В результате мифологический сюжет утрачивает статичность и перестает восприниматься как сакральный. Начинается накопление текстов, сакральная, или в терминах Лотмана, – автокомммуникационная культура, подобно движению маятника, начинает постепенный путь к полюсу светской.
Первой реакцией на вступление древнегреческой культуры в эру накопления знаний и текстов станет рождение духа соревновательности, который позволяет ограничить круг сведений. Актуальная память сужается и большие пласты знаний уходят на периферию, в пассив.
Дух соревновательности внушал мысль выбирать лучшего из трех трагиков. Этот же дух унаследовала христианская цивилизация: когда просияли подвигами три вселенских учителя Церкви: святители Василий Великий (ок. 330—379), Григорий Богослов (ок. 325 — 389) и Иоанн Златоуст (ок. 347 — 14 сентября 407) – и начались споры между духовными чадами и последователями святых: кто из них лучше, то Церковь – после их явления в 1084 г. митрополиту Евхаитскому Иоанну – постановила чтить их память вместе, то есть 12 февраля (по н. ст.). Святитель Дмитрий Ростовский передает обращение святителей так: «Нет между нами ни первого, ни второго» (Ростовский 1994: 433).
Сакральная память отказывается от избирательности. Даже накапливая знания и создавая иерархию ценностей, она исключает механизмы, запускающие процесс забвения: дух соревновательности; центростремительные силы, сосредотачивающие культурную жизнь в столице; создание пантеона деятелей культуры первого ряда, которые существуют словно в вакууме, вне живой культурной среды.
Первые два героя статьи – прихожане Тихвинского храма в Селе Алексеевском. На его погосте покоится духовная писательница Галина Александровна Пыльнева (мать Сергия), чье творчество можно сопоставить с поэзией Андрея Голова. Их обоих вдохновляла тема Пасхи, патериков, старинных икон. С поэзией Н.Б.Кирьянова творчество Г.А. Пыльневой можно соотнести, поскольку они оба были ближайшими спутниками прославленных или еще не прославленных святых и писали о них. Опыт людей ХХ века, запечатленный на страницах молитвослова, доносят до нас строки матушки Руфины из Одесского женского монастыря.
Галина Александровна Пыльнева, монахиня Варвара, в схиме мать Сергия (1936–10.03.2017), в детстве впервые поехала в Сходню к прошедшему лагеря старцу иеросхимонаху Иннокентию (Орешкину) (1869/1870–1949), который, хотя из-за немощи брал в чада уже не всех, принял ее в духовные дочери и исповедовал вплоть до своей кончины. Спустя 68 лет Схимонахиня Сергия почила в один день с первым своим духовником – 10 марта 2017 года и покоится рядом с ним.
В христианстве духовная традиция не самозарождается, а передается от учителя, Христа, к ученикам. Золотая цепь, которая связывает мать Варвару (Сергию) с подвижниками Святой Руси, позволила ей жить в ином времени и в иной России, сокровенной, гонимой, внутренней.
В «Глинской мозаике» она рассказывает, как, сдав летнюю сессию на первом курсе Текстильного института, от переутомления и усталости страдала бессонницей, поэтому тетушка, срочно взяв отпуск, повезла ее в начале июля на Украину – в возрожденную Глинскую обитель (1942–1961), где остался только храм в четь Воздвижения Креста Господня и куда Галина Пыльнева приезжала каждое лето с 1954 по 1959 год. В очерке, стремящемся стать патериком, делается акцент на духовной жизни обители, насельники которой подвизались в крайней скудости, жаждая богатства духовного, а не восстановления стен. В преодолении материальных интересов рождалась любовь и бескорыстие иноков.
Словно реализуя метафору Жака Деррида, а также Топорова – мир как текст, Галина Пыльнева узнает Украину сквозь призму творчества Шевченко, Гоголя, Куинджи, удивляясь тому, как ночью, таинственной и одухотворенной, «странно увидеть настоящую украинскую хату с маленькими окнами, крытую соломой, обмазанную глиной и выбеленную известкой» (Пыльнева 1997), как, например, на картине Архипа Куинджи (1842–1910) «Украинская ночь». Тема света, исходящего из тьмы, объединяет работы обрусевшего грека Куинджи и испанского художника, уроженца Крита, Эль Греко (1541–1614).
Возрожденческие шедевры не созданы для православных молитв, но картины Эль Греко, не заменяя ни в коем случае церковные образы, доносят память иконописной традиции. На потемневшей от времени иконе засиял обновившийся лик Христа. Только обновление на полотнах Эль Греко не чудесное, а рукотворное. Икона соотносится с картиной как чудесное обновление –  с имитацией. Но контрастнее всего свет, прорезающий тьму, появляется на картине Куинджи «Лунная ночь на Днепре», потемневшей вскоре после создания.
Иконы со временем темнеют, переходя от катафатического богословия к апофатичесокому, явленному и в имени Спаса под титлом. Юродство есть в тех христианских странах, где встречаются потемневшие иконы, порождающие опыт бытового общения с апофатическим богословием. В семиотической системе культуры связаны все элементы и целое повторяется частью. Целое - это космическая тьма, это мир во грехе, который, как пелена, окутывает тьмой творение. Часть, символизирующая сущность вселенских процессов, – это потемневшие иконы. Целое - это огненное сошествие Святого Духа в Троицу, которое предсказывает чудо обновления вселенной, однако не всей, а только святых, но не космической тьмы. Часть, указывающая на целое, - это обновившийся образ. В контексте катафатического богословия потемневшая икона – символ вселенной. В контексте апофатического – она указывает на непознаваемость Творца.
Г.П. Федоров в труде «Святые Древней Руси» сравнивает юродивого с Иванушкой-дурачком. Юродивый и Иванушка соотносятся друг с другом как Логос и архетип. Как Иван преобразится в мужа царевны, так под безумием юродивого просияет святость. Апофатическое богословие в потемневших красках иконы лежит в основе чисто русской любви к блаженным и блаженненьким. Логос юродства соотнесен с Божественным кенозисом, ибо Господь «уничижил [;;;;;;;;] Себя Самого, приняв образ раба…» (Фил. 2:7).
Упоминание о Куинджи в книге Галины Пыльневой свидетельствует об архетипическом родстве их художественных миров. Она тоже жила среди тьмы советского времени: «…я помню первые свои годы у тетушек <…> И они говорили: у такой-то мужа взяли, у такой-то брата, у кого-то сослуживца… Люди исчезали, чаще всего по ночам, и я чувствовала, какое напряжение было у тетушек, особенно ночью, если какие-то стуки, звук подъезжающей машины… Сразу напрягались так, в окно смотрели… Ждали всё. В такое время поумнеешь быстро и соображать будешь четко: что можно говорить, чего нельзя говорить, что можно спросить, чего лучше не спрашивать» (Гарковенко 2011).
Тьму духовной ночи прорезает свет от житий современных подвижников. Мотив обновления и восстановления обителей (Глинской пустыни, Троице-Сергиевой лавры) и дневниковая фрагментарность при описании их жизни характерна для поэтического мира Галины Пыльневой.
Если у Пушкина покой и воля – еще не само счастье, то Галина Пыльнева ощущает его именно как свободу и покой, ибо ей открылся «мир такой глубокой внутренней тишины и невыразимого покоя, которого больше не дано было нигде» (Пыльнева 1997).
Разница в переживании свободы в романтизме и в христианстве основана на том, что христианский логос свободы и покоя наиболее полно явлен в образе субботствования Спасителя, который также был увит пеленами, как и Лазарь Четверодневный. Пелены символизируют связанность греховной природы человека, его страстной плоти. Когда дисциплина связывает пеленами грех, рождается духовная свобода.
Покой и свобода, обретенные Галиной Пыльневой в монастыре и основанные на строгой дисциплине, покажутся романтику, типа Мцыри, тяжким рабством, потому что связаны с трудами и послушаниями в монастыре, сном по четыре часа, продолжительными службами. Романтический и монашеский тип свободы противопоставлены друг другу благодаря мотивам бегства – и добровольного возвращения (в данном случае каждое лето в Глинскую обитель), своеволия – и пленения плоти пеленами, освобождающими дух; как ветхий Адам – и Новый.
Монастырская жизнь, ставшая для Галины Пыльневой воплощением свободы – даже от чудес, прорастает ими: нерукотворный образ Спаса, вернувшийся в обитель из дореволюционных времен, ждет случая, - как это бывало в старину, - заскрипеть, чуть заслышав пустословие. Но наибольшее чудо – это сами старцы, сохранявшие дореволюционные традиции окормления и воспитания и удивлявшие бескорыстием и искренностью. Вот они: о. Серафим – духовник, и о. Андроник. Они смиренно и радостно принесли орлецы, дикирий и трикирий и быстро и толково справились с приготовлениями к архиерейской службе, так как молодые послушники не знали, как встречать пастыря. Вот о. Адриан, которому быки жаловались, если их бьют – и он понимал их, общаясь с животными как Адам в Раю, видя их насквозь.
Кроме глинских старцев, Матушка оставила воспоминания о своем первом духовнике иеромонахе Иннокентии Орешкине (1869–1949), переписывалась с архиепископом Ярославским и Ростовским Михеем (Хархаровым) (1921–2005). Подобно ей, свидетелем жизни праведника – священномученика Иллариона (1869–1949) – стал Николай Борисович Кирьянов (1902;1988), посвятивший ему стихи «’’Памяти архиепископа Верейского Илариона’’
Должно быть, ты помнишь, как старец Назарий
В березовой тоне нас потчевал семгой,
Как сосны пылали в осеннем пожаре
И я уходил за плечами с котомкой. <…>
Ушел от меня ты на раннем закате,
До дна не истратил кипучести сил…
Не нас ли с тобой преподобный Савватий
За Светлой Заутреней лаской кропил…» (Кирьянов 2018: 96–99).
В этом же сборнике Соловецких стихотворений представлены и строки Андрея Голова (1954–2008), стихи обоих поэтов выделяются автологическим реализмом. Свидетельство о живом праведнике сохраняет стихотворение А. Голова «Дьячок», герой которого сияет на Фомину неделю, или вторую Пасху, «ослепительной радостью» (Голов 2015).
Как и Галина Пыльнева (мать Сергия), Андрей Голов был прихожанином Тихвинского храма в Алексеевском, и его лирика подобна ее творчеству, включающему сборник пасхальных воспоминаний, хотя бы тем, что важное место в ней занимает тема Пасхи.
Воспоминания Г. Пыльневой о Глинской обители подобны частично обновившимся иконам. Во время службы в обители всегда читали, но тьму забвения прорезал единственный всполох памяти, в которую врезалось лишь одно: «О.Иосиф читал: “Мы не можем запретить птицам летать над нашей головой, но мы можем и должны не позволять им вить на ней гнездо”» (Пыльнева 1997). Это образное сравнение помогает бороться с помыслами. Перед нами единственная цитата из ежедневных чтений, что отражает меру, которую может понести человеческая память, ибо если она слишком перегружена реалиями, то созданное ею художественное пространство тоже кажется юродствующим, например, Андрей Голов творит так, словно икона памяти никогда не темнела, или обновилась полностью, но насыщенность памятью делает его стихи также апофатическими.
Причастность лагерной теме позволяет вспомнить имя матушки Руфины, о которой написала инокиня, пожелавшая не назвать своего имени и хранящая ее молитвослов, как Ноев ковчег с ее записями: «Схимонахиня Руфина. Свято-Михайловский монастырь, г. Одесса.  Далее перепечатываю слова матушки: "Папа умер в 1949 г., на Пасхальной неделе, было ему 105 лет… Мамочка была против папы очень молодая. Судьба…. Беда… аресты… расстрелы… Заставили папу жениться на маме моей, ему нельзя было жениЦа. Он иеромонах был; но его по благословению отца Iоанна КронштаЦкаго, Iоны Одесского заставили спасть маму, и ея маму и сестру от расстрела. Она была непразной. Мы с сестрой были как близнецы. Это я все которое узнала, ибо все скрывали. Беда была на свете. Записала подвиги папы и мамы, что узнала… Папочка все покрыл и удочерил меня и сестру, стал отцом. Женился, венчали. Страдания были великие им, ей… Царского сановника. а ея мужа, расстреляли… Мама умерла на Введение во Храм Пресвятой Богородицы, рано утром 1972 года, на 85-м году жизни. Подвижница большая. Папу арестовали в 1925 году… Мне было 3 года… В 40-м году папа вернулся из ссылки на 98 году. Я родилась 22 года 8 февраля. Это правильная дата, в паспорте я моложе. Ибо хотели забрать в Греманию и меня тоже, как сестру мою забрали, а родители старые.... и сделала мамочка меня моложе, 28 года 8 февраля, чтобы не забрали в Германию и меня… Многое видели мы, Слава Богу за все… Вот такие были мои родители. Мама – Лехачева Марфа или Павлова. Папа – Канчура Афанасий. Дом Павловых на Куликовом поле в г. Одессе. Братия папы крупные купцы 1-ой гильдии. Леонтия сразу расстреляли 17-м году. Вот так: бедный – в рубе, царь – в порфире, - обратятся оба в прах. Богатство не стоИт: и слава человеческая мимо идет. Где звание рода? Дворяне. Все суета сует. Небом надА мне плениться (плениЦа)  и во веки с Богом жить. Верой в Бога утешаться и во всем Его любить, а все мiра сего прах, обман и суета временная. <…>
Венец всех благих деяний состоит в том, чтобы возложить на Бога всю надежду. прибегать к Нему единому от всего сердца и от всей крепости и быть преисполненным Благости ко всем, плакать перед Богом и молиться Ему о помощи и помиловании: каждый должен заботиться о своих душевных недугах, каждый должен оплакивать грехи свои, не зазирая ближняго! ЕслибЪ мое греховное несчастное состояние было постоянно перед взором моим, я не обращала бы внимания на преткновения брата моего: здесь Спаситель мой, здесь. Где наслаждалась я прелестию греха, вразуми меня. как благосердный и чадолюбивый отец: а там прости меня, как Небесный Бог, Единый Безгрешный.
Господи, Иисусе Христе Сыне Божий со Отцем и Сыном Твоим Духом спаси мир и меня грешную.
Злое слово и добрых людей делает злыми, а доброе слово и злых людей делает благими, нужно мне везде здравый и милосердный смиренный, смиренный умъ; не Агоестическое я (эгоиситческое «я») высокое пагубное. Боже спаси помилуй меня от меня извращенной.
Что могу сказать о себе лично: Во мне неправда моя, куда вселят сатану, туда вселят и меня немощную, убогую. Аще не пощадит и помилует меня Бог: я немощь, но я плачу… и ох как я желаю хочу исправиться каюсь…
Убогая схимонахиня Руфина ноя немощь… ничтожество греховное… извращенное создание Божие. Ограниченное умом моим, я немощь..... но я стенаю слезю, стучу, каюсь, хочу исправиться – пощади Господи мя Христе, исполнение, полнота истины! Истина Твоя да возсияет в сердцах наших, и да уразумеем шествовать Путем Твоим по воле Твоей.
Я уже старенькая и молитвослов мой старенький, как и я. 84 года мне. Все пролетело стрелой. Боже мой прости и помилуй.
Схимонахиня Руфина."
В контексте апофатического богословия беспамятство – это человеческий кенозис, то есть истощевание образа Божьего в человеке, это безумие, ибо Творец – носитель абсолютной памяти. Но в контексте катафатического богословия беспамятство – гениально. Его символом в трудах св. Дионисия Ареопагита становится Божественная тьма.
Итак, в беспамятстве сходятся гениальность и безумие, как в юродстве святость и кажущийся эпатаж. Но в безумии нет гениальности. Но архетип безумной гениальности восходит к юродству, как заблуждение к истине. Мечта о гениальности безумства характерна для романтиков и символистов.
Три типа соотношения памяти и беспамятства можно выделить в современной культуре. Сакральный тип сохраняет неизменную память о небесном и хранит границу между областью памяти и забвения. Это статичная память о Незыблемом и Сакральном. Сакральная память способна расширяться и сохранять невариативное знание, а находящееся на периферии сознания отдельного человека, может обладать безусловной значимостью для культуры в целом. Сакральный тип памяти подобен расширяющемуся космосу, центр которого остается неизменным. Ее носитель – Церковь, соборный ум всех ее членов. Светский тип – четко разделяет область актуальной памяти и пассивной, подобной забвению. В него вливаются все новые и новые пласты информации, которая постоянно обновляется. И, наконец, культурный тип памяти, занимающий промежуточное положение между ними. В нем происходит сакрализация светской текстовой культуры, образующей незыблемый канон, в который попали тексты, обладающие универсальным архетипическим языком, способным при любых цивилизационных сдвигах оказывается актуальным для человека. Эта область культурной памяти подобна сиянию среди тьмы на картинах Эль Греко и Куинджи.
Анализируемые в статье писатели оказались в области забвения, поскольку культурная память соединяет светский принцип конкуренции, мешающий резкому расширению объема памяти, и сакральный принцип статики, не позволяющий вытеснить на периферию ценности, раз попавшие в ее центр. Актуальная память сопоставима не с аллопатией, но с гомеопатией, сохраняющей лишь след вещества, память о нем, память о памяти – ее каплю, растворенную в море забвения, поэтому она свидетельствует о сущем на языке апофатического стиля мышления. Память человечества – гомеопатическая, то есть исчезающе малая доля знания, скорее символизирующая чем реализующая причастность божественной полноте ведения.

Литература
Гарковенко 2011 – Гарковенко, Оксана. Один из белых платочков. Журнал «Православие и современность» № 18 (34), 2011 г. URL: (дата обращения: 12.05.2019).
Голов 2015 – Голов, А.М. Дьячок / Пасха // Топос. URL: http://www.topos.ru/article/poeziya/pasha (дата обращения: 29.05.2019).
Кирьянов 2018 – Кирьянов, Н.Б. Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего…// Волны времени. Соловки в русской поэзии – Архангельск: ООО «Типография А4», 2018. – 188 с.
Лотман 2015 – Лотман, Ю.М. Внутри мыслящих миров. – СПб.: Азбука, 2015. – 414с.
Пыльнева 1997 -  Пыльнева, Г.А. Глинская мозаика. М., «Паломник», 1997, URL: https://azbyka.ru/otechnik/Varvara_Pylneva/glinskaja-mozaika/ (дата обращения: 12 мая).
Ростовский 1994 – Ростовский, Димитрий, Святитель. Собор трех великих вселенских учителей Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого. Память 30 января // Святитель Димитрия Ростовский. Жития святых. Январь. Часть Вторая. – М.: синодальная типография, 1994. 432–435 с.