Смородиновые глаза

               
                1.

                Хмурые облака, тяжёлым сгустком застыли над мостовым батальоном. За далёкими лесистыми вершинами сияла белизна заснеженных гор Дуссе-Алиньского перевала. С его стороны прогремела сухая гроза. С неба сочился тускло вялый свет. Потухающий день, неумолимо склоняясь к своему закату, предвещая хороший ливень.

Начальник продовольственного склада, под крышей своего детища, можно сказать, построенного своими руками, разливал по стаканам «беленькую». Служивый человек, весь сморщенный лицом и хромовыми сапогами, в слегка наглаженной форме, выдав по накладной весь перечень положенных продуктов офицеру,  теперь поучал его жизни.

Тот, только с отпуска, с Питера примчался, о жизни своей сложной делится. Не подстрижен ещё, — волосат. От него вроде даже невским асфальтом  ещё попахивает, а сладкой газировкой уж точно. Капитану уже хорошо, потому как пьяно шибануло точно в мозг. Молодые ноги тяжело налились, коленки поватнели. Придавив стойку грудью, не отрывался глазами от легендарного прапора.

Ему хорошо было сейчас с этим человеком. Да и так!.. Только что «сбагрил» опостылевшую роту. Какая она была разноликая, на элементарную грамотность — контрастная, однозначно полудикая! Сколько она выпила ему кровушки, и пота солёного впитала в «полёвку», седых волос не по сроку на башку добавила. Лучшей ротой не сделал — но и чёрт с ней! Кому нужна эта лучшая? Для чего?.. Всё это фикция в замполитовской хитрой книжечке, бездушном отчёте «наверх».

Наконец-то пришёл приказ — повышение! — но опять в этом районе, объектовом диком лесному «кусту». А так хотелось в цивилизованные западные места свалить, податься. Только один факт в его жизни, — самой жирной кляксой, марал его молодую офицерскую жизнь.

Наконец-то разродилось небо, мгновенно отпуская тонны воды вниз. Шумно влупил, с трескучим громом, — как спасение для земли. Она сухая, обезвоженная, неистово захлёбывалась, глотала и всасывала в себя живительную долгожданную жидкость, чтобы в этот лесной край вдохнуть свежести, яркости, надежд.

В плащ-накидке, под серым грибком, рядом с «полевиком», одиноко замер часовой. Он в десяти  метрах от склада стоит, смотрит куда-то на сопку, охраняя встречу этих двух строителей Байкало-Амурской магистрали. Пьянкой внутри и не пахнет!  Знал капитан: умеет, этот, с виду уже старик, красиво и душевно вести любовный разговор в обнимку со спиртным.

                2.

                Вот и сейчас, закинув без размаху, все «сто» чистейшего, слегка-слегка, разведенного спиртяги в свой кривой рот, блеснув рядками железных коронок, остановил дыхание. Замер. Глаза в лёгком испуге. Ноздри покраснели, раздвинулись, с выдохом через них «охреневший» от крепости животный воздух, говорит:
      — Тебе Миха, надо было… ух-х! Хороши градусы, конкретны! — Так вот… тебе надо было Светке, с самой первости, как в общую кровать легли, свои принципы жизни показать…
Задумчиво покряхтел, хмельно проморгался, как сытый боров, довольно засопел. Пятерней, точно совковой лопатой, по-хозяйски смахнул крошки со стойки, добавил:
        — Я тебе не советчик, — сам решай! Чужая семья, что та сопка, — показал большим ножом-тесаком в сторону тёмного хребта, мастерски нарезая хлеб, на добавку к приятному столу.
       — Видишь, так сказать её общую форму, а что там внутри делается — тайной покрыто…

Раздербанивая плавленый сырок, деля уже на равные дольки, с большим внутренним душевным запалом, искренне подсев на тему Мишкиной личной драмы, дополнил:
       — Иваныч! — Я войну чуть застал в окопе, голода послевоенного хлебнул, — да всё было, что говорить... Тебе с твоей Светкой и не приснится такое! Моя хоть и бухтит недовольно всю жизнь, особенно за это, — и прапорщик звонко постучал огромной связкой ключей по бутылке. — Но ни разу меня не оставила, не бросила, хотя и налево по молодецкой дури добрэ хаживал. Всю жизнь верной, рядом прожила, детей, на дорожку жизни сама поставила.

В лёгком полумраке, в дальнем углу склада-сруба, на потолке стало проявляться, набухать, тёмное небольшое пятно, — от воды, от нахального ливня. Начальник продовольствия, не выпуская тему из головы, спокойно взял пустое ведро и поставил под капли. Звонким гулом огласили они своё присутствие, ударяя по дну оцинковки.
       — Сам думай, сам кумекай, с размаху теперь уже поздно острым рубать! Можешь покалечить свою жизнь, и детёнка без батьки оставить. А без него, что оно потом вырастит? Может таким стать, что стыдиться будешь.

К деревянным убогим хранилищам подбежал дежурный по штабу, что-то спросил у часового. Тот, молча, мотнул промокшей, скучной головой в сторону чуть приоткрытой двери, при этом, поддевая на плече заряженное автоматическое оружие.
       — Товарищ капитан! — Капитан Раевский! — вас начальник штаба, майор Карцев срочно вызывает!
Из склада показалось пьяная физиономия, попыталась слепить из себя, полную безоговорочную командирскую серьёзность.
       — Не знаш, зачем?..
       — Никак нет!
Младший сержант помолчал, помялся перед колючей проволокой, прячась от мокрого и хлёсткого душа с тёмного уже неба, как будто опомнившись, со лба откидывая назад сырую часть капюшона, громко рассудил:
       — Наверное, в командировку в «хабару», хотят отправить. Вроде старшего лейтенанта Звягинцева хотели, но комбат его на Меун с колонной хочет запихнуть завтра.

                3.

                Через сутки, капитан Раевский Михаил, в полном гражданском «прикиде», подъезжал к славному городу Хабаровску, в качестве «толкача», по-нашему, снабженца! Поезд Тында — Комсомольск-на-Амуре вот-вот на прикол станет, перед буфером, тормозными колодками противно проскрипит. А «ПЕРЕСТРОЕЧНЫЙ ПОЕЗД» страны, на всех порах всё ещё мчался и мчался, в такое заманчиво неизвестное, в страшно пугающее будущее, совсем ослабляя тормоза, не замечая предупреждающие ограничители, не чувствуя опасные обрывы, срыв.

В этом, ещё раз убедился таёжный капитан, когда в десять часов ночи зашел в «вагон-кино». Пассажиров поездной динамик весело позвал, по всем вагонам огласив: мол, товарищи — вроде как уже господа, идите иностранную «клубничку» посмотрите, без вырезок и ограничений глубины. Только «соточки-рублики» готовьте! И пожалуйста, себя в приличных «рамочках» держите, вздыхайте, в две дырочки сопите, не прикасайтесь…

Хорошо помнил внутреннее негодование, несогласие своё, после того вольного просмотра, так сказать жёсткой премьеры! Засыпая, ворочаясь, кряхтя, думал: «Не страна, а бля...ский дом!.. Как быстро всё меняется, ещё вчера такое незыблемое, — сегодня под откос прахом летит. Как же так получается?.. Ещё полгода назад, его друга, — Валеру Марченко — офицера батальона, за видеомагнитофон, по всяким «отделам» таскали, стращая судом чести, статьями, тюрьмой. А сегодня, на каждом углу, «они» стоят, всякую  крутую «развратуху» народу, с захлёбом показывают, только плати, мечтай, да крепись!

Ладно, проехали! А пока телефонограмма гласила, — быстро всё пробить, отгрузить, отправить. И сразу домой уматывать! В свой уголок тёмной тайги, где ждёт его семейное жильё: одинокий, на отшибе, пришибленный вагончик ППВТ-8. Со всей «нуждой» на улице, с водовозкой — в условленный час, к жилищу твоему, с бескрайними просторами для глаз и ног. Жил до этого в сборно-панельном здании, (СПЗ) — да сгорело оно в лютый мороз, часть вещей жаром поглотив. Пока строят новое, в вагончике теперь его офицерская жизнь протекает, в надежде — лучшего ждёт!

Поселившись в гостинице, сразу бросился приводить себя в красивый вид. Под лёгкое нытье лёгких музык, аккуратно набривал себя. Шумел душ, а в голове мысли, по-всякому пытались выстроить правильный план действий на сегодня — чистый четверг. Натянув на жилистое, загорелое, крепкое тело свою любимую одёжку — улыбнулся зеркалу.

Оно ему подмигнуло: рассматривая его необычный водолазный свитер, крупной очень вязки, с толстым, богатым отворотом, и вышивкой на груди. Это подарок отца, — водолаза мурманской флотилии. На нижних частях тела, уже как влитые сидели: джинсы «wrangler». Побросав подкупные «материальные блага», в виде рыбы и икры, документы в сумку, закрыл за собой номер, и сделал первый шаг в неизвестное.

Чувствительный, ровный его нос, чётко улавливал запахи предстоящего дня. Они предвещали только хороший исход. Начало и было таким, — продуктивным, с пользой для себя, для своей конторы, родины! Только на Хабаровске-2 оступился, застрял, осёкся! К вечеру заехав в часть родных войск, понял, что — всё затормозилось, пропало! Будто тяжелый увесистый лом ему вогнал хозяин базы; в его борзую, прыткую колесницу.

                4.

                Не срослось, не склеилось в расчётах больших «умных» штабов. На месте сидит важный начальник базы, портретами и бюстами «великих и вечных», обвешавшись и обставившись. Он в годах уже, его навалом информации с толку, словно подножкой не собьёшь. Развалившись в кресле, рисует звуком приятных голосовых связок не радужные перспективы приехавшему из тайги, «с самово БАМу» — шустрому военному.

Это он, всё здесь решает! Он хозяин всего, что здесь аккуратно лежит, а многое просто валяется, вроде как, по технологии хранится, а кое-что гниёт под дождём и жарится, портясь на солнце. Он царь и бог! Все под ним здесь ходят, работают и слаженно маршируют. Оказывается: «Бумажки маленькой, — но такой важной, — не оказалось!»
        — Жди! — сказал, слегка картавя, всегда в себе уверенный майор Каспирович.
        — Отдохни, не торопись, — всё решится! Никуда не денется твой объект, и твой огромный БАМ! — равнодушно резюмировал старший по званию, вальяжно размещая свою военную задницу, в новенькой Волге.
        — Завтра, в пятницу, если придёт, — к вечеру и отгрузим. А по-хорошему, лучше в понедельник всё и сделаем не торопясь…

Перекидывая ноги через металлический порог, обстучав грязь с чищеных ботинок, прищурясь, зыркнул в сторону спокойного нерасторопного штаба, потом своего неба, с наигранной добротой и заботой в голосе, добавил:
        — Радуйся жизни, капитан! — Отдохни…  расслабься… — это же огромный город… здесь же возможности… понимаешь!..
Улыбаясь глазами, поглядывая на ровненькие ножки мимо проходящей фигуристой контрактницы, многозначительно вздохнул:
        — Что вы там видите на той стройке, — медведей да бурундуков?!.. — И громко хлопнув дверцей, умчался в свою счастливую, добротно обставленную, благоустроенную и сытую жизнь; где всё кружится по строгому распорядку дня, и железных часов над командирским столом.

                5.

                В пятницу, узнав звонком, что его дело пророчески смещается на понедельник, хорошо отдохнувшим, Михаил первым сидел в ресторане «Дальний Восток». Пил холодное пиво, пусто глядел по сторонам, равнодушно разглядывая всё прибывающий и прибывающий народ. Не быстро ковырялся в поданных блюдах. На вкусном только папоротнике, поджаристом пристыл. Смачно пережёвывая деликатес , невольно вспомнилась, фактами всплыла семейная жизнь.

Жена и в этот раз, не захотела возвращаться с ним на БАМ. Света пока не хочет детей. Да, что говорить, — многое не хочет, пока он служит в этом диком «Глухоманске». Вагончика боясь, как чёрт всё крестообразное, условие поставила: «Переводись на запад, и сразу заживут по-другому, тобишь — по-людски…». — «А как же десятки тысяч других, таких как они, — живут?.. Семьи больно не разрывая: и в срубах — наспех сложенных, и в вагончиках, и худых щитовых бараках, где под, да за пятьдесят мороза?.. И ничего?.. У меня хоть рядом село: а как тем, кто на «Дуське» лямку тянет?..» — вместе с изумительно приятным папоротником пережёвывались совсем невкусные, холодные и болезненные воспоминания.

Под одиночный проигрыш синтезатора, память чётко воспроизвела красочную картину Дуссе-Алинского тоннеля, угрюмый безлюдный распадок, где сиротливо угрюмая часть стоит, зубами зацепившись за вечную мерзлоту. Капитан закрыл ладонями лицо, как бы пытаясь, наплывающий хмельной туман развеять, в какой раз боясь признаться себе, что его семейная жизнь уже основательно треснула, спайка, крепость — большой урон понесла.

Мучилась и страдала душа офицера, редким случаем подталкиваемая, — ещё налить, огонь тоски — крепкими градусами загасить. «Вот там, реально народ видит только медведей да другую, всякую лесную живность, месяцами и годами!..» — прощался памятью офицер с легендарным 1852 метровым тоннелем, доливая полные граммы. Знает он, что жена Питер любит больше жизни, а он ему «по барабану», хотя и училище закончил там. Там мама с папой у неё, — там возможности! — как мудрый начальник базы, вчера сказал.

Музыка постепенно разгоралась темпераментами низких и высоких аккордов, заводя тонкие, жаждущие праздника, души. Бурлит ресторанное нутро здоровой атмосферой, дружный советский народ, приглашая к счастью. Вот уже к капитану, официантом подсажены две «динамо-машины», приятного фигурного склада. Милые и славные девчонки, — студентки! Знает Михаил, их актёрские способности.

«Этих», в питерской молодой жизни ещё проходил. На «халявку» повеселятся, а в нужную для безопасной своей жизни секундочку, — незаметно исчезнут. Но капитан спокоен, их молодые сочные тела не пробили искру в его армейском, закалённом, бывшем ротном сердце. Пока разговоры непринуждённо ведутся, спиртное своё дело делает: мутит разум, в широкой улыбке тянет рот, и языку волю нараспашку предоставляя.

Гремит современная, живая, — нотами по струнам, и барабанами в такт бьётся, в зал из мощных колонок летит, зажигает. Уже белые танцы, раскрепощают нежные, тонкие души женщинам, зазывая голосом гитариста, — пригласить приглянувшегося мужчину. То одна танцует вяло, с вялым капитаном, то другая, в глаза его пытается своим липким взглядом прилипнуть поглубже, облизывая молодым и спелым язычком пухлые свои губки, нечаянно касаясь его близко-близко, потому что, и в правду очень понравился, и она на большее вроде согласна.

Веселый капитан, да сонный чувством, ровный ко всем будущим медикам. Вежлив, и в меру контактен. Не могут девицы, в его словесном юморном калейдоскопе, и суете мужицких глаз, накрашенными своими глазками усмотреть, — к кому он сердцем ближе стал?

Спит капитаново сердце, под спокойную и весёлую музыку, само с собой танцует, глотая пьяное питьё. Напротив только пустым стоит один столик. Там дремлет скатерть чистая, как и душа офицера. Всё в этом мире, до поры, до времени сохраняет свои первозданные формы. Так случилось и с Мишкиным сердцем: сильным, кроваво-бойким, на окружающий мир чутким, до крайности даже чувствительным. Ему глаза: а их два, сигнал постоянно дают, оглядывая женский нарядный, ухоженный мир. Слабыми импульсами в мозг информацию скачивают. А там уж душа разберётся, что да как?.. Пока она спит, тихо попивая глотками, то водочку, то опять её.

                6.

              Вдруг в этом обвале общего человеческого праздника, в этом гомоне неразборчивых слов, выкриков и смеха, в дробном топанье по полу, сотен каблуков и шпилек, под Альбано с Раминой, совсем неслышно отворилась входная дверь, и в зал вошли трое. Он, и их — две. Бывший ротный, натренированным своим глазом, сразу усмотрел в этих троих, какую-то благородность, доброту, тайну.

Конечно, по манере стоять перед работником ресторана, по движениям тел, галантности в одеянии. Мужчина был высок, и дама в «чёрном» ему была под стать. Ниже была другая: необычная, странная видом, вся бело-чёрно-красная, как из Чеховских рассказов, с явью растворив время, тайком проникнув в этот шумный, весёлый советский ресторан, раскрепощённый праздник людских сердец.

Гость был благородно красив, высок, с пробором — седовлас, в светло-стальной тройке, с бабочкой, — в цвет. Стоял с излом руки в локте, всегда готовый подать дамам руку, выполнить в любую секунду любые их прихоти, капризы. Широк плечами, и явно был старше своих спутниц. Та, что с ним чаще общалась, была худа и прямолинейна, с острыми плечами, плоским задом, с чуть заметным обозначением груди.

Тёмные волосы были коротки, мило вписывая модную причёску в общий фигурный подбор. Пальцы и ушные мочки хранили дорогие камни, вроде бриллиантового достоинства. Она была скорей, сильно симпатична, чем красива. В ней было много мальчишеского, недозрелого. Когда только улыбалась, в ней что-то менялось, делая её более привлекательной, женственной.

Другая женщина, была явно моложе пары. Броская, яркая, не такая как все! Чуть испуганно смотрела в этот шумный зал, пуская по щекам легкую пунцовость. Капитан это сразу заметил. Заметили и в шумной и богатой компании бородатых золотарей, расположенных недалеко от оркестра. Не сводил с неё глаз, и одинокий красавец грузин, на столе которого, стоял пузатый графин с коньяком, и блюд разных, уйма.

Перекинувшись словами с официантом, тот любезно двинулся с «троицей» к заказанному столику, в сторону капитана. Первые тревогу забили, — глаза, рассматривая одну, из тех двоих. Быстро растворив, и распихав по крепкому, но уже выпившему здоровому телу оперативную информацию, сердце первое, по-особому забилось. Но пока — слабо-слабо…

За седовласым и его «прямолинейной», чуть отставая, шла «она». В полумраке танцующего зала, было видно, как она мягкой, кошачьей походкой пыталась идти, старалась грациозно покачать фигурным станом, но как-то получалось угловато, трудно, не очень. По всей видимости, ей странно облаченной в какую-то старомодную, широкую, длинную чёрную юбку, что-то мешало плавно двигаться.

И кофточка, белоснежная, как таёжный снег, вроде не в размер, чуть великовато, допускала небольшой провис на боках, с бирюзовыми кружевными рюшами на запястьях рук, на груди. Трудно кривя закрытую талию, спешила, двигая бёдрами, явно стараясь не отстать от своих, обводя чёрным станом: танцующих людей, кривоногие стулья, зазевавшегося официанта, угловатые столы, колонны, изо всех сил силясь выдержать ровность тела, плеч и головы.

Лицо её было очень напряжено, даже испугано. Она, возможно, боялась зацепиться за кого-то, нечаянно, некрасиво упасть, покалечиться. И тут Раевский, лихорадочно разгребая в голове пьяную муть, пытаясь удалить из зрения окружающий его и её людей, увидел, что она шла прихрамывая. На плечи вальяжно падали шикарные, золотые, цвета скошенной свежей пшеницы, богатые по густоте и красоте волосы.

Их в полный обхват головы, закрывая совсем лоб, обтягивала тонкая, алая  лента. Высоко пряча шею, на плечах, вольно падая на высокую её грудь, свисал в цвет с лентой, алый однотонный шарф. Кроваво красным пятном, сиял до волнения крови, мистически возбуждающий цвет, как будто сигналил скучающему капитану, что ваш час пробил.

                7.

              Она подошла к столику, можно подумать, пунцового вина, с распару, с большой усталости, лишнего сглотнув. Дышала тяжело, возбуждённо. Лицо её горело, мелко нервничала одна рука, та, что прижимала к груди сумочку. Вторая постоянно берегла у самого горла, до самого подбородка яркий шарф.

Выдерживая ровность спины, плавно села, под галантное ухаживание кавалера её подруги. «Как странно, почему «она» так возбуждена?.. Будто голая, среди «голодных» мужиков прошла, словно не по силам своим, много тяжёлого за один раз подняла» — слабым светом высветился вопрос в замутнённой голове офицера.

Тем временем, музыканты вернулись с перерыва, лениво и равнодушно разбирая свои инструменты, как бы ни замечая, весёлый, дальневосточный народ. Свет прислаб, опустив приятный полумрак на зал. После первых аккордов, светомузыка  волнительно закрутила свои огромные разноцветные шары, лишая капитана рассмотреть её всю.

Раевский, вдруг понял, что поймал в этом огромном праздничном миру, свою волну поведения. Офицер на глазах ожил, мгновенно закрывшись от восприятия происходящего вокруг. Медички, — опытными девицами были. Будто отчаянные связистки, взгляд, перехватив, точно телефонный кабель; по его протяжке, с поворотом молодых тел, сразу вычислили: «Куда этот опасный для них, шнур ведёт!?..» Бросились мягко рвать его: предлагая танцы до упаду, подливая своё, уже снимая глазами с него толстый свитер…  Господи!.. Господи!.. Но было уже, так поздно!..

Быстро наговорив заказов, пара стала с лёгкой любознательностью осматривать пространство вокруг себя, мягко привыкая к обстановке. Только «она» скромно сидела, продолжая держать рукой алый шарф на шее, скрутив кулачок пухленькой бледной ручки.

«Она явно не из нашего времени…», — вдруг подумал капитан, дико и бессовестно не сводя с неё глаз, с этой необычной ленты на голове, с такой броской одежды, но так идущей этой женщине. Друзья «ей» что-то говорили, казалось, даже упрашивали. Она испуганно мотала головой, не соглашаясь, что-то отвечала, — боясь поднять глаза на людей вокруг себя.

Офицеру, от очередного глотка совсем похорошело. Чувствовал, как кровь набухла, с жаром полилась по всему армейскому телу! От очередного взгляда на неё, в груди что-то сладко-сладко запьянело! Волной за волной накатывала прелестная истома; от навала мыслей в слегка растерянной голове. Там воображение, уже всяко-разно рисовало широкими кистями, картинки их красивого знакомства. «Ну, повернитесь, пожалуйста, глазами!» — вздохнул Раевский, пальцами сжимая ровные грани стекла с остатками пьяного напитка.

«Интересно, кто они?..»  А в прочем «они» его не интересовали. Кто она? — вот что интересно! — Пианистка? — неудачно выйдя замуж, переживает не лучший год в своей карьере и жизни?.. Или ссыльного учёного — внучка, и дед её умер всеми забытый, в районе «Живых и мёртвых», на старом кладбище лежит? А может она в юности балерина была? Ведь как спинку держала… а как шла?.. А впрочем, в этом мире всё так обманчиво!.. Возможно, она простой бухгалтер в аэропорту, или преподаватель в институте; и живёт где-нибудь в районе «Кобыльих дворов» или ж/д вокзала.

Почему ж тогда хромает?..» — под коротенькие, не глубокие глотки хмельной жидкости задавал и задавал себе вопросы настырный капитан. При этом, как коршун, цепкими когтями, глазами, — не выпуская слабенькую, подраненную судьбой, пичужку.
               
                8.

                Первым встал «благородный». Поигрывая в бокале коньяком шоколадного цвета, глядя на «неё», что-то долго говорил. Она встала, не убирая руку от шеи, другой приняла от него праздничный пакет. «У неё день рождение, наверное!» — первое, что колыхнулось в возбуждённой голове бамовца. «Они» выпили. Слегка перекусив, явно почувствовали весёлость в своих организмах.

Раскрепощено задвигали конечностями, припустив в «свободную» свои языки. Тотчас стали смеяться, шутить, по чуть-чуть друг другу подливать. Потом парочка влилась в танец. Странная девушка осталась одна, продолжая смотреть на своих друзей. Потом зал притих. Возбуждённый люд ждал чего-то.
       — А теперь! По просьбе того, — для этого, с далёкого Магадана звучит песня: — зазвучала, с маленького пробного аккорда песня. Потянуло с  огромных колонок грустью, оголяя в чьих-то сердцах тайные воспоминания.

                Там где клён шумит,
                над речной волной,
                Говорили мы
                о любви с тобой...

Льётся тёплая грусть, наполняя простой, человеческой, и такой понятной для собравшегося народа, лирикой. Незнакомка вдруг грустно присмирела, запечалилась плечами, уронив голову на грудь, прижимаясь подбородком к кулачку. Зашумел, растревожил «клён» её душу. С сердечной грустью вытягивает приятный голос солиста, эту замечательную песню, напоминая каждому в зале: что-то своё, личное, дорогое, бесценное...

Когда она оставалась одна, к ней иногда подходили мужчины, пытаясь увлечь в танец. Но всякий раз, получали решительный, убедительный отказ. Раевский видел, как она это делала с каким-то диким страхом в глазах. Потом её поздравляла подруга, потом опять вместе, и по отдельности несколько раз, и всё пили и пили. Легкая краснота разлилась по её лицу. На неё опять наседали её спутники, — снова просили, упрашивали, хоть маленечко раскрепоститься. Она отчаянно мотала головой, пряча взгляд, оставаясь в своём непонятном образе, в том же расположении пухлых рук.

Подруга её, весёлая и заводная, давно расслабилась, от музыки, от градусов приятно поплыла. Раскованно здесь жизнь живёт, одним глазом уже сфотографировала: «водолаз» за соседним столом сидит, мужественной морской красоты, водолазьи свои глаза с её подруги странной не сводит. Хоть и «замыленный» глаз был уже у офицера: но смог засечь тайный слив данных про него: любознательного, тоже не танцующего, всем отказывающего, хотя одна, такая сладкая  «ириска» рядом с ним сидит.

Выдержав паузу, расслабившись психологически, с лёгким хмельным любопытством, прикрывая шею и подбородок шарфом-палантином, плавно повела чуть захмелевшей головой. Мельком осматривая присутствующих, совсем не остановилась перед капитаном. Горделиво зыркнула, неприступно, с прищуром глянула; его широкоплечую фигуру, как сугроб, будто мягкими лыжами поверху объехала, ни на миг не задержав глаза на нём.

Но назад возвращаясь, оступилась об его, — пронзительный, — ловушками, силками и капканами обставленный. На долю секунды, стрельнула, но, не в его глаза, а на толстый свитер, большой крупной вязки, где на груди красовался утончённо вышитый водолазный шлем.

Раевский, вдруг узрел безумно-необычный цвет глаз: чуть смеющихся, чуть грустных, где, пожалуй, печали было больше. Под глазами легкие тёмные круги-тени. Такие носят обычно одинокие, несчастные души; или те, кто каждый день сгорает в любовных ненасытных объятиях.

Глаза «стрельнули» в него, как из его детства — бабушкин смородиновый сад посмотрел на него. Никогда не забудет капитан, далёкого детства — неописуемый стариковский сад, где росла чёрная, с лёгким фиолетом, большая, дикая смородина. «У неё же смородиновые глаза», — вроде как, споткнувшись об пахучий её куст, — подумал военный, совсем пьянея от новых чувств, так неожиданно пришибленный сверху, давно забытыми ощущениями.

Словно во сне, ничуточки не стыдясь, забыв все правила приличия, прилип к ней глазами, всё больше вспенивая и вспенивая взволнованную кровь. Пока она изучала зал, всячески выказывая свою полную равнодушие к присутствующим, подруга что-то чирикала ей шёпотом в самое ушко, при этом искоса поглядывая маслянистым взглядом, в его сторону, как бы давая понять: «Водолаз!.. Ну, будь же смелей!..»

Когда «она», ещё раз повернулась, очередному танцору отказывая, Раевский вдруг увидел, глубокий кривой шрам, выглядывающий из глубины шее к подбородку, и за него. «Ах!.. Вот в чём дело!.. Вот зачем палантин… Нет, ему не показалось, — она точно прихрамывала. И шрам этот страшный!.. Она видно в аварию попала!..» — лениво ковыряясь вилкой в салате, — подумал офицер, на время, выпустив свою «птичку» из цепкого взгляда.
               
                9.

               Будущие медики уже давно покинули его. Здесь сидят уже совсем другие люди. Но военный не замечает их, и на контакт не идёт совсем. Он больше не пьёт, он всё думает и думает: «Как хочется её пригласить, но как не хочется в список «отказников» попасть, сколько их было уже несчастных…» Он чувствует: в груди, во всю уже искрил оголённый провод, пробивая током —  такие сладкие, такие свежие чувства. Они были чистые, всеохватывающие: силой своей живой, невольно абстрагировали его: от таёжной жизни, от родных на Неве, от службы, от задания.

Все танцевали, только они сидели, молча выдерживая самую длинную в их жизни паузу. Нарочно поправляя туфельку, наклонившись в его сторону, кривясь лицом от неловкого телесного неудобства, нечаянно пульнула в него своей «чёрной смородиной», пытаясь за секунду понять, что скрывается за этим свитером, за этим настойчивым взглядом.

Он, не отбил её любопытный взор, а мягко проглотил его в себя, невольно давая женщине понять, что это у них всё не случайно, что этому должно быть обязательно продолжение. Когда выпрямляла своё тело, Михаил сразу заметил, что из чуть сползшей ленты на лбу, выглядывает широкий рубец от недавней раны.

Она по его короткому взгляду поняла, что он «сфотографировал всё». Глаза её наполнились неподдельным ужасом. Живо выпрямилась, сглотнула горечь горлом, быстро поправила ленту, запила водой оплошность. Притихла, чуть побледнела, скованно наблюдая за своими друзьями. Они танцевали, иногда с улыбками поглядывая на «неё».

«Надо подышать выйти, от дурмана этого избавиться…», — оживился капитан, устало, со скрипом отодвигая себя от стола, температурой потяжелевшего тела чувствуя таинственное, пугающие дно ямы, в которую он медленно-медленно погружается. «Это глупое наваждение, не больше. Это, спиртное такое, — оно скривило на бок сознание, заставив его искривленным видеть всё, и всех вокруг...» — тяжело двигаясь между танцующих, — думал Михаил, пытаясь взять себя  в руки, за грудки.
 
На улице было довольно свежо и прохладно уже. От больших шарообразных фонарей сочилось много света. Перед входом, на ящике сидела щупленькая бабушка, грустно ёжилась от ночных дум и одиночества. Перед ней, в банке стояли три последних букета хризантем.

                10.
 
                Раевский долго стоял, хватая и хватая ртом прохладный кислород чужого города, и не мог понять: «Как ему быть?» Он как тонущий пловец, всё ближе и ближе подплывал к краю огромного водопада, пропасти. Знал: сделает ещё шаг, — и лететь ему вниз, и, наверное, разбиться будет суждено, — это точно!..

«Ах!.. Была, не была!» — усмехнулась пьяная душа, с головой готовая нырнуть в буруны чёрного омута, совсем не давая отчёт своему поступку. Тело ныло!.. Душа звала!.. Сердце упрашивало!.. Разум же, — трусливо закрылся на замок! Михаил, с букетом, — «три в одном», большим, пахучим, намертво решился на шаг. Без мыслей, без волнения, ещё раз взглянул на грустное звёздное небо, обойдя пьяный задымлённый геологоразведочный народ, вошёл в зал.

В полумраке, под медленную музыку полонеза, под танцы переливающихся, кружащихся шаров светомузыки, медленно двигались пары. «Она» опять сидела одна, задумчиво прикрыв ручками лицо, полностью погрузившись в кровавый шарф.

Раздирая музыкальный полумрак глазами, неприятно напрягая зрение, Михаил, подходя к столику, понял: она плачет.
       — С днём рождения вас, милая, одинокая женщина! — заговорил капитан, — не своим, а в миг слетевшим в колею крайней возбуждённости, — звуком, придав ему глубину искренности и чудовищного волнения, плавно и мягко опускаясь перед девушкой, на левое колено.

Достав им пола, протянул ей густой букет, просто и свободно улыбнулся, мягко отняв от шеи её маленький кулачок. Он невольно разжался, показывая на свет ладонь, имеющую только два пальца. Она мгновенно окаменела, стала не живой. Страдания исказили лица, нежные черты… Кровавый шарф-палантин распался, оголив её тонкую уродливо-красивую шею, по которой рваной страшной полосой наискось, от груди до самого челюсти, самого уха, зло впился страшным зверем — багровый, чудовищно рваный шрам.

По незнакомке пробежала лёгкая дрожь, только ножка левая, продолжала мандражировать под черной юбкой, к которой Раевский прислонился своим сильным телом. На белоснежные рюши кофточки, одиноко и тоскливо стекали крупные капли слез. Глаза её были полные ужаса. От такого урагана, что вихрился в её голове, лента покосилась на лбу, мгновенно пустив страха испарину.

По её испуганному лицу, по влажной ленте, по уродливой багровой полосе вдоль всей шеи, весело кружили разноцветные, переливающиеся огни светомузыки. По её щекам текли и текли слёзы, наполняя глаза всё больше и больше ужасом, от такой горькой правды, её, ещё такой молодой девичьей жизни.

Капитан, не моргнув глазом, не пряча взор, с улыбкой самого доброго и благородного человека, не отпуская её двупалую ладонь, мягко поднёс к своим губам, и нежно коснулся лёгким поцелуем: по отдельности, каждый выживший пальчик, кожей чувствуя их пылкую горячность, и трепет, от безумно стыдливой ситуации. Другой рукой, взял другую её руку: между ними оставив прокладкой; беленький, мокрый от слез, платочек.

Рядом, у окна, выйдя не по времени из танца, стояла пара. С замиранием сердца следила за ситуации за их столиком. Она что-то говорила: а он, хирург от Бога, доктор медицинских наук, гордо излучал внутреннее спокойствие, глубокое удовлетворение в душе, от собственных уникальных способностей, и тихо говорил ей:
       — Пусть! Пусть! — она осилит себя, — она сильная! Ей поверить надо только в себя… — Главное, чтобы «водолаз» настоящим мужиком оказался.

Придя в себя, незнакомка медленно позабирала из чужих рук, свои, и, приводя себя в порядок, вновь спрятала свои страшные раны, под шарф и ленту. Раевский продолжал стоять перед ней на коленях. Она, внимательно глянув на такого отчаянного и смелого человека, слабенько потянула одним уголком губ, ещё не смелую улыбку. Сливая последние горькие капли слез с больших садовых глаз, долго искала себя; наконец-то осмелев, грудным девичьим голосом, всхлипывая, спросила:
      — А от-т-куда вы, вы, знаете, что у меня сегодня праздник?.. И тут же сама добавила:
      — Сердце водолаза, подсказало, да?..

Её друзья не возвращались к столу. Они в сторонке стояли, и с замиранием сердца смотрели на крохотные шажки их друга, который после страшной аварии, остался совсем один. Шажки, которые должны были вернуть женщину к дееспособной и полноценной жизни.

                11.

             А через пятнадцать минут, в этом зале образовалась новая пара. Обвязавшись кроваво-алым шарфом-палантином, оголяя друг перед другом, все шрамы и раны на их телах и судьбах, медленно кружилась посредине зала. Глубоко и связко прижавшись телами: она крашеными остаточными ногтями в его толстую вязку, в его упругие мышцы, в него, такого настоящего. А он: в её жёсткий и такой бессердечный корсет, что так жестоко, но нужно и лечебно прямил её красивое тело. Они, не слушая музыку зала, отрешённо слушали мелодии своих сердец, вдыхая запахи сильно надушенного шарфа, слизывая друг у друга сладкую горечь с возбуждённых губ, в предчувствии чего-то необычайно волнительного.

Он, пьяный от водки, от такой душевной радости, нюхал её густые волосы. Они пахли дешёвой больничной подушкой, лекарствами, одиночеством, и слабенько, духами «Быть может». Носом, пробившись через них к мягкому ушку, соблазнительно тонко и нежно дыхнул в него, пробежав кончиком языка по его изгибам.

Она, негромко, словно спелой грудью качнула, — ахнула, глаза затуманились, поплыли: закрывая их, бросила назад голову. У неё подкосились ноги: она вдруг потяжелела, разорвала за его шеей сцепку. Он, мгновенно, с силой прижал её, такую легкоранимую, такую невинно нежную к себе, неуправляемо возбужденному.

Незнакомка, очнувшись, вдруг испугалась, судорожно отстранилась от него, потом, как бы боясь потерять, что-то такое важное в своей жизни, прильнула, плавно «закарабкалась» пухлыми своими ручками к его шее, при этом стала шептать:
      — Господи!.. Ведь это так ужасно!.. Так стыдно!.. Нас ведь люди видят… — А впрочем… — и она, вновь ожившая, вся раскрасневшаяся, свободная, слегка перепуганная, сцепила на шеи свои два пальчика с пятью другими, в самый крепкий замок на этой земле, возможно боясь потерять такую счастливую встречу, возможность. Ведь их так мало бывает в жизни любого человека…

Им было так хорошо, и так одиноко среди чужих лиц, что в воображении своём, давно уже унеслись в бездонное пространство своей общей, любовной галактики. Изредка, в полумраке, с остановками и без, под грусть уставшего саксофона, нежно поглядывали друг на друга.

Он: теперь уже, в безумно свободные — смородиновые. Она: в салатовые, — такие спасительные для неё сейчас.
      — Знаете… а ведь никогда-никогда, в моей жизни уже не будет такого счастливого вечера…  — горячим воздухом прошептали ему в шею, её возбуждённые сиреневые губы. Сказала, пытаясь в танце, в такт музыки, успеть, правильно повести покалеченную ногу, и не оторваться далеко, от такого смелого и сильного человека.
      — Спасибо вам, мой водолаз... мой спаситель!.. — слабым ветерком шуршали её губы, вдыхая женскую теплоту через толстую нитку водолазного свитера, прямо в кожу его крепкой груди.

Сквозь тягучий туман нахлынувших чувств, сквозь остановившиеся время для них, им уже слабо слышалось, что в честь этой пары заказывают музыку, о них с восторгом говорят, за них так открыто радуется другая пара, в кругу восхищённых и сочувствующих посетителей знаменитого ресторана.      
 
               
                Июль 2020 г.