Происшествие

                Пролог
        Прошлым летом, десятого июля, днем, со мной вышла вот какая история. Вам судить, насколько она была странная. В поисках работы я очутился в глухой провинции, которая располагалась, как это ни невероятно, под самым носом у столицы.
       В городке N мне предложили работу учителя в местном учебном заведении, и я с благодарностью согласился. Так я сразу убивал двух зайцев: находил работу по душе и свободное время для размышлений в тишине, вдали от столичного шума.
       На окраине городка, в дачном массиве недорого сдавали небольшой дом, вполне удобный для непритязательного «одинокого мечтателя». Вот там я и поселился.
       Времени до начала учебного года у меня было предостаточно. Так что я мог, наконец, заняться тем, чем мне мешали заняться все, кому ни лень, когда я жил в одном из самых многолюдных мест на планете. И там я мог думать и одновременно работать так, чтобы работа не мешала мне думать. Но для этого нужно было тратить лишние силы на то, чтобы адекватно реагировать на давление людей со всех сторон.
        В противном случае можно было оказаться буквально раздавленным ими, вроде десятка яиц в пакете в переполненном транспорте и не важно каком, - в метро, или в электричке, а то и в троллейбусе (bas'е троллей), в автобусе или в электричке. На такси я не ездил из нежелания тратить деньги на то, чтобы оказаться рядом, «нос к носу» с назойливым таксистом. Своей машины не имел, потому что обязательно нужно было о ней заботиться, а у меня не было времени даже на то, чтобы заботиться о самом себе. К тому же моя работа была малооплачиваемой для обеспечения подобного рода удобств.
       Только не надо думать, что работа учителя мне приносила хоть какую-то радость. Нисколько. Она требовала крепких нервов. В то время как мои нервы были сверх всякой меры расшатаны непослушными и легкомысленными студентами. Но еще хуже были коллеги по ремеслу, мешавшие своей болтовней сосредоточиться, да начальство, у которого шило сидело в одном месте, что оно не могло усидеть на одном месте и все скакало с места на место по карьерной лестнице, которое ныне зовется «древом инноваций». Инновационный рост оказывается тем суком, который под собой рубят высокопоставленные «горе-новаторы» от образования, уже угробившие среднюю школу. Им все неймется, вот они теперь взялись за высшую школу. Разумеется, ни в какой провинции «нельзя скрыться от их всевидящего глаза и от их всеслышащих ушей».
       И все же здесь вдали от столичных кабинетов меньше суеты и больше времени для размышления, но не о том, что делать и в результате, вследствие этого, кто будет виноват, но о том, что думать. Важно думать так, чтобы были мысли и были они явлениями идей, а не явлениями других мыслей, их отражением и тем более явлений мнений, «наводящих тень на плетень». Что касается дел и вещей, то пускай ими занимаются те, кто делает вещи, - каждому свое. Мне было свойственно делать мысли, во всяком случае, я мог участвовать в их появлении на свет в своей голове. И моя работа в высшей школе не препятствовала этому, правда, если ей специально никто не мешал. Это можно было сделать единственным образом, - предоставить ученикам свободу быть озабоченными собой. Чем я и занимался, порой злоупотребляя такой заботой. Как только я нарушал меру в заботе, так ученики мигом садились мне на шею, предоставляя уже мне заботу о своей непутевой голове.

                Знакомство
        Пора представиться. Зовут меня Иваном Ивановичем Ивановым. Меня назвали так, вероятно, в насмешку над всеми Иванами, которые встречаются в наших селениях. Я трижды Иван. Остается только стать Иваном Царевичем. Но для этого нужно, как минимум, оказаться в сказке. Это как сказать. Кстати, по своей натуре я не словоохотлив, но не прочь иногда поговорить с кем-нибудь, кто готов со мной разделить интерес к предмету моих размышлений. Оным предметом является то, что я думаю. Я уже выше признался, что для меня важно не то, о чем я думаю, а что я думаю. К тому же из того, что я думаю, важно не само что, а думаю. Мало ли, о чем и что я думаю, много самого этого думаю. Причем важен не я, важна сама дума. Дума думается мною. Именно благодаря ей я есть тот, кто есть мыслью. В этом смысле – смысле мысли – есть идея и я в ней как ее явление мыслью. Поэтому в идее я сообщаюсь с тем, кто ее производит.
        Кто производит, творит идею? Идеальное существо, которое сообщает мне о своем существовании мыслью как явленной идеей моему сознанию. Я не вижу идеальное существо. Это оно видит мой мир, являясь мне мыслью. Увижу ли я когда-нибудь подателя идей, являющихся мне в мыслях, точнее, мыслями, когда я в них? Не знаю. Но жду - не дождусь. Мне осталось не слишком много ждать. Я давно перешел среднюю линию жизни и не спеша спускаюсь с ее вершины в зияющую пропасть смерти. Думаю, что на ее пороге мне откроется то тот, что и кого я жду. Осталось не так долго ждать, как хотелось. К сожалению, как сказал поэт, «летят за днями дни» и больше они не вернуться для меня в этой жизни. Есть ли иная жизнь, из этой не видно.
        Тогда, в то лето, я размышлял о литературе и что-то сам писал, был занят литературой. Меня не покидала мысль о литературном мире. Нет, не о людях мира литературы, а о нем как мире, мире литературы. Этот мир был интересен мне не в бытовом, семейном, физиологическом или профессиональном, социологическом значении, а в самом, что ни на есть, реальном, естественном, бытийном смысле.
       Впрочем, и люди литературы, в частности поэзии, увлекали меня. Взять того же Александра Сергеевича. Это интересный, занятный не только субъект, но и объект представления. Забавно, иронично представлять себе того, кто представляет мир литературы. Он так откровенно представлял этот мир, что делал его понятным самим литераторам: поэтам, писателям, критикам  и публицистам, журналистам. Они сами лучше понимали себя, обращаясь к нему за советом, как лучше писать, как быть поэтом, писателем, вообще литератором. Разумеется, в его родной литературной среде водились и его злопыхатели, которые яростно завидовали ему и ядовито клеветали на него. Их было не мало, но не они делали погоду в этом обществе. Литературное общество представлял Пушкин. Он был его честным зерцалом. Как чистое зеркало русской литературы он был окном в мировую литературу. Именно он «прорубил» для русских окно в литературную Европу. В нем мы, русские, нашли «свою Европу». Это первый наш европеец по духу, по свободе жить так, как могут жить только в Европе свободно и вместе с тем культурно у себя дома как в «живом музее». Взросление Пушкина было взрослением нашей литературы. В нем она была ребенком и играла причудливыми словами как разноцветными игрушками. Вместе с ним она романтически мечтала в юности о будущем «золотом веке» и вспоминала седую древность.
        Но этим мечтам не дано было сразу сбыться: после коротких минут упованья успехом победы в битве народов над мировым властелином в начале века она оказалась разбитой наголову своим собственным правительством во главе с царем, уличившем ее в заговоре против власти. После разрушительного разгрома русская литература разочаровалась во власти. И это несмотря на то, что русская власть в лице самого царя держала совет с литературой, приглашая Пушкина на беседу с глазу на глаз. Не то, что царь одумался, но он сам хотел разобраться в той, которая сочла его тираном. Видимо он хотел ее как яркую выразительницу общественного мнения прощупать на свои долгожданные реформы. Но это были робкие попытки украшения фасада императорского здания, не могущие изменить самого существа восточного, азиатского государства. Здесь, в Азии, все существует для блага государства, что означает только одно, - благо господ-чиновников, которые на государевой службе преумножают то, что им по праву господ принадлежит с самого рождения.
        Так вот царь нашел в лице поэта поддержку своему намерению проводить свои реформы сверху, опираясь на аппарат послушных, дисциплинированных, но вороватых чиновников, а не на само русское культурное общество, полное талантливых и свободомыслящих людей. Почему царь сделал ставку на своем правительстве, а не на «народе», нет, не на том народе, который был в крепости, - зачем создавать лучшие условия тем, кто и так согласен на все, - а на формально свободной культурной публике. Ответ на этот вопрос уже заранее известен.
        Но неизвестно то, зачем это нужно было Пушкину? Ему было дело хотя бы потому, что он стал взрослым, и нужно было кормить семью, следовало стать деловым человеком. Как писал сам поэт: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Речь, конечно, идет не о маникюре и педикюре, а об эстетическом удовольствии от поэтической красоты, которая заслуживает не только восторженного внимания, но и вполне приличного вознаграждения: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Можно договориться с царем, да хоть с самим чертом ради вящего благополучия. Власти же нужен Пушкин, чтобы держать литературу в его лице на коротком поводке, а самому царю лично за ним вести наблюдение. Это полезно, к тому же сулит приятное – близкое знакомство с его хорошенькой женой Натальей Гончаровой. Николай II Романов («Палкин») был вполне философским человеком, - он находил не полезное в приятном, а «приятное в полезном», как завещал великий Эпикур. При этом он был весьма способен выбить палкой дух, а не только пыль, из родной литературы (конечно, не своими руками, - для этого годятся слуги), чтобы она перестала быть недовольной властью и стала покорной «душкой». Чем такая душевная близость заканчивается для поэта доказала его трагическая судьба. Служителям зла одной покорности мало, им подавай саму душу хорошего человека, чтобы тело его предать земле. 
       Так что же литература как отражение не только жизни, мира, окружающего литературу, но и самой себя? Этим она философична. Но если мир литературы, как мир слов, вполне материален, и тем более он материален в своем отражении мира вне слов, в его бытописании зависим от вещей, крепко к ним привязан своей наблюдательностью, то, как мир явлений замыслов, служения музе вдохновения, он обращен к возвышенному, идеальному миру. И вот этот мир и был предметом моих размышлений. Это мир мыслей, которые никак не материальны. Они становятся материальными, как только находят себя в словах. Но слова есть тонкая материя, доступная лишь прекрасным чувствам. Их, конечно, можно испачкать грубой материей, опошлить, но тогда нарушится мера употребления слова со смыслом, воплощения мысли в слове. Смысл из слова уйдет, но останется в нем удобная для упражнения в остроумии податливая оболочка мысли – значение.
       В так называемом «остроумии» меньше всего смысла, ума, чем говорят о нем, наделяя его видимостью ума – игрой слов. Настоящий ум играет смыслом, а не словами, как завзятый комик, сатирик или пародист. Слова – это только материал; причем материал «второй свежести» после вещей, которые более натуральны, реальны, чем слова. Поэтому слова представляют большую опасность для человека мыслей. Ему не следует выдавать игру слов за игру ума (смысла). Ведь слова материальны, а мысли – нет. Они идеальны, то есть, производны от идей. Вот так размышляя в тени садовой беседки, я проводил лето в провинциальном городе N.
        Среди местных жителей я выглядел посторонним. Виной тому мое необычное занятие, которое не могло обойти меня стороной и хоть как то не отразиться на моем облике и поведении на улице. Наверное, поэтому именно ко мне подошел и сел рядом на скамейку незнакомец, когда я вышел на улицу, чтобы быть поближе к людям, ведь я, все же, какой-никакой, но человек.
       Вот как это было. В тот день мне особенно тяжело было думать. На улице стояла жара: было далеко за тридцать, что не совсем обычно или, точнее, совсем необычно для этих не южных мест. Я обычно хорошо переношу летний зной, ибо родился на юге и люблю больше всего это время года, саму середину лета. Но в этот раз и меня сморило пекло. Мне никак не шла мысль дома, и я вышел на улицу, чтобы разгуляться и нагулять мысль прямо в парке, расположенном тут же, у дома. Но дорога к парку мне далась с трудом, - я уж очень утомился и присел на первую попавшуюся скамейку. Рядом не было ни одной души, лишь иногда мимо проходили люди, но не по тропинке, по которой я пришел в парк, а дальше за парковой оградой у проезжей дороги. Я присел в самом углу скамейки, где нависшие ветки акации укрыли меня от палящего солнца.
        В парковой глуши на одинокой скамейке я ушел в себя и, убаюканный легким ветерком, погрузился в бездумное состояние сознания. Не знаю, сколько в единицах земного времени я находился в таком состоянии, - я даже не помнил того, остановилось ли в нем время, - но тут раздался звук, который стал причиной пробуждения моего сознания. Я понял, кто я такой, прислушался к звуку, определил, где я нахожусь, и различил в нем слово, обращенное ко мне. Это слово было междометным: «Эй»!  Когда я открыл глаза, то увидел рядом на скамейке господина живописной наружности, одетого в двубортный костюм в серую полоску. На его вытянутых и скрещенных ногах сидели как влитые хрустальные туфли. Шею укрывал шелковый платок голубого цвета. Физиономия была размалевана как у клоуна краской: алый рот до ушей, вокруг глаз темные круги, глаза так ярко блестели, что невозможно было точно определить, какого они цвета. На голову моего визави была нахлобучена шляпа с круглой тульей черного цвета. Он крепко держал в руке, обернутой серой перчаткой, узловатую палку из осины, похожую не на кол, а на увесистую дубину. Не знаю, зачем нужна такая палка горожанину, но в дороге по лесам и долам она вполне уместна в руке странствующего пилигрима в качестве и посоха, и средства защиты от лихого зверя.
       - Проснулись, Иван Иванович? Послушайте, если бы вы были бонзой, то огорчились! И знаете, почему? Вы забылись, находясь в своих мыслях. Между тем в медитации следует держаться такой мысли, которая не даст вам уснуть, и в то же самое время будет пустой, без ссылки на другие мысли. Да, что я вам говорю, - вы это и так знаете.
       Сам вид незнакомца, его манера говорения ломким, почти стеклянным голосом, который на каждом слове угрожал рассыпаться на мелкие осколки, и главное то, что он, так выходило, мог читать, как по букварю буквы, мои мысли, точнее, их отсутствие вызвали во мне чувство нереальности происходящего. Мне показалось, что вещи, окружавшие меня, изменили не то, что свою природу, но явились мне в непривычном виде, странном ракурсе представления. Они как бы плыли у меня перед глазами, вызывая стойкое ощущения того, что зависят от того, как я вижу их. Поэтому я невольно спросил моего собеседника: «Вас кто-нибудь видит»?
        - Иван Иванович, вы что подумали, что я вам привиделся, что ли? Бросьте, вы не спите. И не важно, видит ли меня еще кто-нибудь, кроме, естественно, нас.
        - Позвольте, но… кстати, как к вам обращаться?
        - Как хотите. Впрочем, не буду больше  вас  смущать. Зовите меня Федором Михайловичем. Да-да, именно им, вашим собратом по перу. Знаете, как мне скучно жить на том свете?! Вот решил пожаловать к вам в гости. Знаете, я здесь, на этой скамейке, уже сидел, дай бог памяти, году этак в восемьсот семьдесят третьем, или в каком другом году, точно не помню. Однако, это не важно, - осекся «Федор Михайлович» и шмыгнул носом, растерев его содержимое рукавом пиджака и оставив на нем скользкий след, который стал тщательно затирать своей перчаткой.
        - Что так? – спросил я машинально, но потом спохватился, осознав, что быть такого не может, чтобы я разговаривал с покойным Достоевским в нашем времени. К тому же, даже под слоем грима, наложенного только что, судя по тому, что он еще совсем не высох, было заметно, что незнакомец больше похож не на самого писателя, а на черта с прескверным характером и насморком из "Братьев Карамазовых», как чаще всего представляют его в экранизациях.
        - Вы так находите? Неужели вы не знаете, что я списал его с себя?
        Я решил подыграть парковому сумасшедшему, выдающему себя за русского классика, но тут же похолодел от того, что выходило, что таким сумасшедшим никто не может быть, кроме меня, если судить по тому, что он понимает меня не то, что с полуслова, а с одного намека на мысль. Я был поражен тем, что заподозрил себя в шизофреническом расщеплении своей личности сразу на две части, на два одновременно сосуществующих лица: собственно мое и незнакомца с прескверной физиономией клоуна.
        - Специалисты по вашему творчеству говорят, что вы больше похожи на себя в образе Ивана Карамазова, чем на черта, - сказал я и тут же спохватился, - неужели я буду продолжать водить себя за нос?
       - Как же, как же, помню этого черта с насморком. Только вы не подумайте, что я тот же самый черт. Да, и вообще, я никакой не черт, а что ни на есть тот еще Достоевский, - стал уверять меня незнакомец, то есть, моя вторая половина, улыбаясь мне зловещей улыбкой клоуна во все лицо.
       Он долго на меня смотрел, подсмеиваясь над моим замешательством, а потом, устыдившись своей слабости, стал успокаивать: «Да, не переживайте вы так, Иван Иванович! Я не ваша половина, а половина Федора Михайловича. Я то, что от него осталось в живых в мире мертвых».
        - Допустим, вы на самом деле господин Достоевский. Но он уже больше ста лет лежит в могиле. Что вы на это скажите?
        - Могу заверить вас, что я живой. Да вы и сами можете меня потрогать, - ответил он и прикоснулся к моей руке своей рукой в перчатке.
        Я готов был почувствовать могильный холод от его прикосновения, но ощутил только прикосновение перчатки, ее мягкой ткани и силу пальцев «Федора Михайловича», сжавших мою ладонь.
        - Так вы прямо явились из мира мертвых? Что так? Неужели там есть живые?
         - Еще какие есть живые, Иван Иванович. Одно только: они в грусти и печали пребывают о том, что не могут вам, живым, помочь. Впрочем, придет время – сами увидите все, как я говорю. Но не будем говорить о грустном, будем говорить о вас, - сказал «Федор Михайлович» и уставился на меня: глаза в глаза.
        Я почувствовал, что он прошил острым взглядом меня насквозь и  задержался только в сердце. Мне стало не по себе и закололо сердце от его вторжения. Но он тотчас тут же покинул меня, доверительно мне признавшись: «Неуютно у вас, Иван Иванович. Но дело есть дело. Вы знаете, у меня есть небольшое дельце к вам, небольшое, так сказать, предложение».
        Как только он сказал это, я стал сомневаться в том, является ли этот «Достоевский» моей второй половиной. Видимо, он проговорился: его слова о том, что ему неуютно у меня, могли означать только то, что он вроде черта вселился в меня, точнее, в мое сознание, без моего на то разрешения, и когда я узнал об этом, то стал сильно переживать, доставляя ему неудобства в моей душе. Я понимал, что несу бред, но никак иначе, более адекватно не мог реагировать на происходящее.
        - Оставьте свои интеллигентские переживания в покое и не мучайте себя сомнениями. Я, Федор Михайлович Достоевский, явился с того света, - из мира мертвых, - на этот свет живых, чтобы предложить вам сделать то, что никто не может сделать, кроме вас. И будьте покойны относительно черта из моего сочинения. Я не тот черт, о котором вы прочли у меня в «Братьях Карамазовых». Подумайте хорошенько, как он выглядел, когда явился воспаленному белой горячкой воображению Ивана Федоровича Карамазова, моего, так сказать, детища, героя криминальной истории, по моему, непрофессиональному мнению? Ась, я вас спрошу? И главное в связи с чем, он явился?
        - Как, в связи с чем? В связи с последним разговором Ивана со Смердяковым, признавшимся ему в убийстве его батюшки. Иван узнал, что это он навел того замыслить смертоубийство родителя. Сам Иван виновен как автор убийства, а Смердяков только его исполнитель, можно так сказать герой. И в тюрьме за их преступление теперь расплачивается ни в чем не повинный, но ими нелюбимый родной брат.
        - Так, это хорошо, что вы все почти помните о причинах события. А как же быть с ретроградной физиономией?
       - Вы это о черте или еще о ком?
        - О нем самом, - осклабившись, ответствовал мой собеседник.
        - Что ж, скажу. Если я правильно помню, то у него была действительно ретроградная физиономия. Он выглядел как известный русский джентльмен, лет уже не молодых, под пятьдесят; был одет по прошлой моде,  как пижон, в темный, нет, коричневый пиджак от лучшего портного, в клетчатые панталоны и длинный галстук, который был намотан на шее вроде шарфа. Черт пытался выдать себя за либерала, за нового человека, тогда как, по сути, был потерт временем, уже слинял. Помню: манишка на нем была несвежая, грязноватая. Одним словом, ретроградный господин, - заключил я и, внимательно посмотрев на покойного Достоевского, не мог не заметить, - вы - другое дело, - просто блистаете своим свежевыкрашенным видом, настолько же новым, насколько нелепым. Зачем вы нацепили на себя шутовской наряд? Или это мне привиделось в припадке белой горячки?! Но я с утра не пил.
        - Что вы, Иван Иванович, какая белая горячка, бог с вами. Или со мной? Это как сказать. Однако вернемся ко мне. Я так оделся, потому что мне так привычнее. Ведь как вам доложить, чтобы было наглядно понятно, что я «с того света», а? Вот видите. Пришельцы оттуда должны, просто обязаны отличаться по виду от вас отсюда по той причине, что вы привыкли встречать по одежке, так вам будет понятнее провожать встречных-поперечных по уму.
        - И так понятнее для всех?
        - Вы, здешние, любите округлять: если для большинства, то вы считаете, в принципе, для всех. Но ты особый. Поэтому именно к тебе у нас есть дело.
        - Это чем я особый? Я обыкновенный. И кто это «у нас»? Так вы не один и вам имя легион?
        - Иван Иванович! Вы не такой, как все, вы немножко того…
        - С придурью, что ли?
        - Зачем меня проверять: что ли или не что ли? С кем поведешься – от того и наберешься. Я  - не вы. К тому же я не посланец, а посредник. Вы думаете, я по своему желанию здесь оказался?! Но меня попросили, и я не мог отказать им.
        - Кому, - им?
        - А я знаю? У них нет имен. Во всяком случае, я не ведаю.
        - Понимаю-понимаю. Вероятно, моя особенность будет понятна из того, какое дело вы намерены предложить мне.
        - Что и требовалось доказать. За что я вас, Сергей Сергеевич, люблю, так это за логику.
        - А я вас, Федор Михайлович, люблю за вашу прозу.
        - Нет, Иван Иванович, это была не проза, а самая настоящая поэзия. Вот сейчас у меня точно прозаическая жизнь.
        - Ну, вы скажите то же, Федор Михайлович. В самом деле, жизнь на том свете является прозой?
        - Конечно, ведь там, где я был до сих пор, ничего не меняется, там одно и то же, прям скучно.
        - Это почему же?
        - Почему-почему, - потому! Как же иначе, ведь там нет прошлого, и ничто не проходит. Раз ничего не проходит, то ничто не появляется нового. В мире мертвых нет будущего. Там одно только настоящее, застывшее настоящее.
        - Вот, оказывается, что такое мертвое. Это неподвижное? – решил я уточнить.
        - Нет, вы не правильно меня поняли.
        - Может быть, вы так сказали, что можно понять вас в ложном свете?
        -  Не мудрите. Понять меня не составит труда. В жизни мы меняемся, а вот в смерти нет, - остаемся такими, какими умерли. Но это не значит, что мы стоим столбом, как вкопанные, или лежим, как камни. Мы ходим, бегаем и даже летаем. Но не можем стать лучше или хуже самих себя.
        - Федор Михайлович, так вы живете в аду?
        - Нет, Иван Ивановичч, вы ничего не поняли. Нет никакого ни рая, ни ада в отдельности для нас мертвых. То, что мы мертвые, - это ад по вашим меркам, а то, что мы живем на том свете, - это рай. То, что мы не можем стать лучше, неужели это не рай? Ведь и так хорошо! И тем более не можешь стать хуже.
        - Однако то, что ты не можешь стать хуже того, чем есть, можно расценить как хуже некуда. И тогда это, действительно, ад. И при этом еще не можешь стать лучше. Это вдвойне ад.
        - Это так, по-вашему, по земному, при условии изменения в лучшую или худшую сторону. По-нашему же, при отсутствии указанного изменения, так, как у нас, нам лучше, чем вам. Мы живем не по времени, а в вечности.
        - Нет, Федор Михайлович, вы не все говорите, вы хитрите.
        - Это почему же?
        - Да, потому что есть падшие ангелы. Они-то стали хуже, значит изменились.
        - Да, конечно, но вы не задумывались над тем, почему?
        - Почему?
        - Это я у вас спрашиваю: «Почему».    
        - Я знаю? Вам лучше знать, ведь вы стали одним из них.
        - Падших ангелов?
        - Да, впрочем, нет.  Но вы ангел, дух? Кто еще живет на том свете?
        - Странное у вас живущих представление о нашем свете.
        - Так вы не ответили на мой вопрос. Кто вы, Федор Михайлович?
       - Кто-кто, живой мертвец.
       - Живой мертвец – это ангел или демон? Ну, же, Федор Михайлович, будьте человеком, просветите.
        - Иван Иванович, это вы бросьте: будьте человеком! Какой я вам человек. Я живой мертвец. Ваши противопоставления посюсторонни и пахнут человечиной. Вы что думаете, - мне приятно говорить в ваших понятиях? Все это вздор. Ничего такого у нас нет: ни ангелов, ни демонов. Все одно. Это для вас мир делится на хороший и плохой. Мы не знаем такого разделения.
        - Как же так, Федор Михайлович. Вы озадачили меня. Да, нет, просто сбили с толку. Но если это так, то все наши понятия по существу бессмысленны. Ради чего тогда жить?
        - Иван Иванович, вы опять увлеклись и все перепутали. Не мешайте все в одну кучу. Человеческие суждения осмысленны, но относительно нас они неверны. Живите для себя, для своего мира, в нем вы ищите и находите смысл. Другое дело мы. Мы совсем другие и у нас другой смысл жизни. Он не в жизни, а в смерти. Даже у вас это проговаривается, но в отчужденном виде. Вы же говорите, что «мертвые срама не имут».
        - В самом деле?
        - А то, как же?! В наших обителях нет ни стыда, ни совести. Нам нечего стыдиться, раз ничто не меняется ни в лучшую сторону, ни в худшую сторону. Нам не совестно друг перед другом. Мы совершенны. В этом мы ангелы. Но мы можем в любой момент явиться вам, да, да, как вы и думали, идеей. Взять вас, да и пленить, удержать собой. И все потому, что мы летучи так, что в вашем мире есть и тут и в другом месте в одно и то же время. Тогда как мы у себя, в своем мире. Вы же думаете, что мы  в вас вроде демонов. Или вот как вы намедни сказали о бесах. Бес попутал. Вы думаете, что Федор Михайлович вас попутал и не дай бог еще вселился в вас?
        - Нет, Федор Михайлович, как можно. Неужели я поп или стопудовая попадья, чтобы такую галиматью держать в голове?
        - Вот видите, вы человек особый, - меня понимаете, не то, что другие обалдуи. Тоже выдумали эволюцию. Это у вас эволюция. Какая эволюция на том свете? Там все другое и оно не лучше и не хуже того, что здесь. На том свете вам нет места и времени. Там вообще нет места и времени.
        - Как так? Неужели там не куда идти, и нет времени для этого?
        - Времени для чего? Куда идти, если мы у себя в себе и для себя?
        - И все же у вас есть нечто другое, иное, чем здесь и сейчас. И значит, есть что, где и когда.
        - Да, есть, если сводить все к вашим привычным понятиям. Так вы неведомое ведаете уже ведомым и на это ведетесь и пытаетесь нас отведать. Вам невдомек, что неведомое неведомым ведется как невесть что. Взять самого меня. Что я писал? Одни глупости, не ведая того, что ожидал. Или взять вашу религию. Следует видеть в ней то, что вы не видите или видите, не ведая того. И это правильно. Тешьте себя надеждами, - они к месту в вашем мире. Религия призвана вас успокоить, чтобы вы упокоились с миром. Только в этом случае вы окажетесь у нас. Но есть среди вас беспокойные, чертовы фанатики: все торопятся очутиться у нас. Они не ко двору. Для них все двери закрыты: от ворот поворот назад, в ваш мир тревог, страхов и беспокойства.
        И тут он замолчал. Я долго переваривал все, что он наговорил, но так и не смог усвоить, - это было выше моих сил.
        - Ничего, раскусишь на досуге, когда будешь отходить, - стал меня успокаивать названный Федор Михайлович.
        - Я не могу понять, взять в толк, что эволюции не будет в ином мире, - только и мог я что сказать.
        - Да, вы не волнуйтесь так, Иван Иванович. Все путем. Ее не просто не будет, ее не было и нет. Это все ваши домыслы и сказки, таких фантазеров, как Даниил, Иоанн, Ефрем или тот же Дант. Никаких кругов ада нет, как нет и чистилища с раем. Нет ни нисхождения, ни восхождения. Все это лишь проекции ваших ожиданий и страхов.
        - Что же есть?
        - Есть то, что есть для нас, а не для вас. Примеривая на нас эволюцию, вы видите в нас себя. Мы никакие не махатмы. Это все ваши фантазии, бредовая игра воображения.
        - Во что же верить и о чем думать?
        - Верьте тому, что живет. Оно развивается. Подумайте о себе. Ведь вас скоро не будет. То, что есть, оно другое, не вашего ума.
        _ Тогда зачем вам я? Или вам нужна моя душа, чтобы я уже здесь от нее отказался и стал одним из вас?
        - Знаете, Иван Иванович, это интересно. Об этом следует подумать и посоветоваться, как у вас говорят, с начальством. Но если серьезно, то неужели я стал бы беспокоиться о вашей душе? Вы в своем уме? Зачем она мне?
        - Зачем она вам? Федор Михайлович, вы меня не путайте. Душами вы питаетесь. Вот для чего она нужна вам.
        - Иван Иванович, вы, что, пошли по моим стопам и стали криминальным автором? Фи, какой конфуз! Не ожидал такого и главное от вас. Неужели мы ошиблись в вас?
        - Наверное.
        - Нет, Иван Иванович, вы на себя наговариваете. Не волнуйтесь и давайте во всем разберемся.
        - Давайте.
        - Вы для чего приехали сюда?
        - Для размышления.
        - Правильно, для размышления. 
        - Ну, и что?
        - Как, ну, и что! Неужели вы не поняли?
        - Не понял что?
        - Не понял, зачем размышляли.
        - Размышлял для того, чтобы размышлять.
        - Ну, и дальше…
        - Что дальше то?
        - Размышляйте дальше.
        - И что будет?
        - Да, ничего не будет, - ответил в сердцах Федор Михайлович, видимо потеряв всякое терпение.
        - Постойте, вы хотите сказать, что следует размышлять для того, чтобы ничего не было, - стал догадываться я.
        - Я ничего не хочу, но вы близки к разгадке.
        - Но это страшно, - прямо дух захватывает.
        - А вы как хотите?
        - Я этого не хочу, но объективно получается, что все живые становятся мертвыми. Но как это связано с размышлением? Не так ли, как полагал Сократ? Он утверждал, что философия есть медленное приготовление к смерти. То, что Сократ говорил о философии, вы сказали о религии. Но как это может быть связано с тем, что у вас есть небольшое дельце ко мне, как вы не раз повторили.
        - Я вот о чем подумал: нельзя ли размышлением о смерти довести не смерть, а размышление до смерти. На ваш взгляд специалиста в сфере мысли, это можно сделать или нет? В нашем мире мертвых мы не занимаемся выведением мыслей. Вот, когда я был писателем в позапрошлом веке, то тоже любил построчно думать. Правда, я был специалистом или, лучше сказать, опытным человеком в другой, но смежной мысли области слова.
        - Да, какой я специалист. Я не даю экспертных оценок по части мыслей. Мне далеко до академического философа и даже до старшего научного сотрудника. Я простой учитель философии в обычном учебном заведении. То, что я постоянно или часто думаю, не означает, что я лучше всех делаю это. Точно могу вам сказать, вы обратились не по адресу.
        - Мне лучше знать, по адресу я обратился или нет. А вы не увиливайте от помощи. Это же надо: к вам явились за помощью с того света, а вы отнекиваетесь, не хорошо.
        - Знаю, что не хорошо. Но вам то что с того? Вам же безразлично: хорошо или плохо.
        - Не скажите. Нам то, может быть, по этому самому, барабану с палочками. Это так, потому что вам не все равно. Если вам будет все равно, то нам это аукнется и станет не все равно. Теперь понятно?
        - Не совсем. Правильнее сказать: совсем не понятно. Но не только это. Вот вы сказали, что не выводите мысли. Между тем только этим и занимаетесь со мной. И как вас понять? Вы противоречите самому себе. Если вы не выводите мыслей и не ставите опытов, то как знаете то, что мы не знаем?
        - Вам лень подумать и поставить себя на мое место? Зачем нам выводить мысли друг из друга, если мы все знаем наперед. У нас все остается таким, каким есть. Поэтому мы ничего не забываем и не делаем ошибок. Но как только мы воплощаемся, так теряем эти способности. Попав в ваш мир, мы ошибаемся и заблуждаемся на свой счет. В этом мы похожи на вас.
        - То есть, вы становитесь нами?
        - Я так не сказал. Это слишком сильное выражение. Да, лицом к лицу лица не увидать. Чтобы узнать, лучше посмотреть со стороны. В вашей плотной среде мы теряем способность к моментальной проницательности. У нас спадает активность, ибо мы не привыкли меняться. Нам трудно приспособиться к постоянно изменяющимся условиям среды обитания как в природе, так и в обществе.
        - Но тогда выходит, что вы догматики. И вправду говорят, что не меняют своих взглядов дураки и покойники.
        - Это верно только абстрактно. Конкретно же, я в такой же мере догматик, в какой скептик. Я ничего не принимаю на веру, даже то, что ничего не принимаю. Как можно верить в то, что и так знаешь, потому что нельзя скрыть. Это для вас скрыто будущее. Для нас оно открыто, равно как и прошлое.
        - Но если прошлое не закрывается, а будущее не открывается, но уже наперед открыто, то нет той черты, которая их разделяет, нет настоящего.
        - Да, нет настоящего, того настоящего, которое постоянно меняет свое положение относительно прошлого и будущего. Нет и сознания отдельно от существования. Нет определения сознания бытием. Они равным образом друг друга определяют, тем самым снимая взаимное определение друг в друге. В этом смысле мы свободны, находимся в раз-воплощенном состоянии.
        - Но если вы в раз-воплощенном состоянии, то как идентифицируете себя Достоевским?
        - То-то и дело, что мы в таком виде не отличаемся друг от друга. Идентификация приходит с воплощением. В случае с человеком мы воплощаемся не в тело, а в его душу, в то, во что он верит, надеется, любит, думает, наконец. Это осуществляется через идеи как идеальные чувства, мысли и прочее. В этом смысле мы являемся вам идеальными существами.
        В случае с животными мы воплощаемся в материальное тело. Но это, как правило, бывает редко за ненадобностью в большинстве случаев. Дело в том, что мы не можем явиться им в виде идей.
        - Значит, вы предпочитаете иметь дело с нами, а не с более низшими существами.
        - Конечно. Видите, мы начинаем находить с вами общий язык.
        - Интересно, есть ли существа выше вас?
        - Все относительно в вашем мире и абсолютно в нашем. У нас нет того, что вы называете верхом и низом.
        - Означает ли это, что в вашем мире нет абсолютного ничто?
        - Нет, не означает. Что такое абсолютное ничто?
        - Это то, что ничего нет.
        - То, что ничего нет, есть?
        - Нет.
        - Хорошо. Вы ответили на свой вопрос. Получается то, что все есть. Ничто есть особый случай всего, ограниченный всем.
        - А, вы говорили, что не выводите мысли!  Еще как выводите.
        - У себя мы не выводим мысли за ненадобностью, выводя их у вас, кому они нужны.
        - Выходит, мы дополняем друг друга?
        - Так я об этом всю дорогу и говорю, странный вы человек, Иван Иванович.
        - И что вы хотите у знать у меня лично?
        - Иван Иванович! Вы надо мной смеетесь? Мы об этом только и говорим. Повторю для непонятливых: мне следует знать, что вы думаете о том, можно ли усилием мысли умереть.
        - Как будто вы сами не знаете!
         - В том то и дело, что не знаю: вы забыли, что ли, что я бессмертный?
        - Вы просите меня попытаться умереть от мысли?
        - Да. Вам трудно?
        Я стоял как громом пораженный, не зная, что сказать. Только подумал: да, мне было трудно. И главное: зачем? Вслух я сказал: «Вы толкаете меня на самоубийство»?
        - Да, но это второстепенное. Зачем вам такая несносная жизнь. У вас никого нет, да и вы порядком устали от самого себя. Как у вас говорят: «На нет и суда нет»? Вы не бойтесь. В этом ничего плохого нет. Вам же будет лучше. Станете мертвым. Вам ничего не будет нужно. Все равно, все там будете, у нас. Мы приглашаем вас в гости. Заходите к нам на огонек. Не понравится, обратно вернетесь. Что вам терять?!
        - Вам делать нечего? Вы думаете, что я такой дурак, что после всего сказанного, последую вашим глупым уговорам? Не на того напали!
        - Не волнуйтесь вы так, Иван Иванович. Это я сказал для одного только протокола, чтобы соблюсти чисто формальные условия. Только одно пропустил: попросить вас скрепить кровью договор о продаже вашей души в обмен на бессмертие. Но зачем, вам, живому бессмертье мертвого?
        - Интересное дело получается: возвращение из мертвых. Какое по счету? Целый сериал. Наверное, вы такое предлагали не мне первому.
        - Я ничего и никому не предлагал и не предлагаю. Это я так шучу. Теперь серьезно: мне следует знать: можно ли усилием мысли умереть. И если можно, то готовы вы оное сделать, чтобы доказать реальность такой возможности.
        - Зачем вам это?
        - Когда сделаете, тогда узнаете.
        - Узнаю, что умер? И что мне за это будет? Воскресну мертвым. Велика важность. Спустя некоторое время я и так буду мертвым. Так зачем мне это. Вот если бы вы мне дали живое бессмертие заранее…
        - Но тогда вы по самому условию задания не смогли бы умереть от мысли, будучи бессмертным.
        - Так, чтобы умереть от мысли нужно быть смертным. Зачем мне это надо?
        - Это надо вам затем, чтобы додуматься до конца, до последнего конца. Верно? Вы же хотите стать полностью мыслящим, круглым мыслителем? Иначе зачем вообще постоянно думать? Какой в этом смысл? Большинство ваших собратьев сочтет это бессмысленным. Но вы не такой дурак, как прочие.
        - Хватит меня уговаривать. Как вы не понимаете: усилием одной мысли нельзя ничего сделать, даже родить другую мысль. Для этого необходимо еще что-то.
        - Идея?
        - Если идея, то вы не спросили бы меня, сами догадались бы.
        - Тогда что?
        - Как что? Независимое от мысли бытие.
        - Чье? Смерти?
        - Мое. Для того, чтобы думать, даже о смерти, нужно быть самому, а не смерти. Для того чтобы была смерть, не обязательно о ней думать. То, что мы думаем о смерти, не есть она сама.
       - У вас же все наоборот, - вы думаете, как живете, а живете, как думаете. Живете же вы смертью и поэтому мысли ваши мертвые, не живые. Нет в них вас и вас в них. Для того, чтобы они ожили, требуемся мы, живые. Для вас вопрос заключается не в том, чтобы умереть в мысли, а как ожить в ней. И вы живете в ней, говоря со мной. Вы можете жить среди нас в мысли. Зачем же вам обратно возвращаться в иной мир, чтобы быть мертвым?
        - Вот так вот вы, Иван Иванович, меня уели? Поделом мне, что так плохо объяснил вам, кто я такой. Поймите, дорогой, я дух и как все духи не меняюсь потому, что совершенен. Мне не дано стать хуже потому, что я идеален. Зачем же быть лучше, когда я и так лучший. Среди нас нет соревнования, спора насчет того, кто лучше. Мы мертвые для вас, но не для себя. Тот, кого вы зовете «Богом» один из нас в том смысле, что мы все едины перед вами. Вот нас всех вместе («Элохим») вы и зовете одним словом «Бог» («Йахве») или более сложно «Господь Бог», что означает нашу полноту (богатство), то, что мы есть одно перед вами многими, отдельно взятыми, или наше господство над вами. Мы все, духи, едины в нашей единой самости -  духовности. Взятая как сама собой сущая духовность есть Дух как принцип «Сам». Мы сами есть.
        Относительно так называемых «падших духов» скажу следующее: они нужны вам для понимания того, что Бог или мы все духи есть сами по себе как единый Дух без всякой причины для себя и одновременно есть еще причина всего остального, что есть в качестве мира и его содержимого, например, вас. То, что Бог творит, является Творцом, тем самым проявляет себя как нечто инволюционное, падшее по отношению к себе, ведь тогда он по существу зависит от своего творения. Между тем Он Дух и ни от чего и ни от кого не зависит. Вот эта двойственность Бога по отношению к иному, чем Он как Не-Иной вызывает мнимое представление у вас, что он частично пал, связался с вами через прах. Поэтому идеальная сторона его как некоторые из нас не приняла его творения. Поэтому он как Творец проклял свою утрированную идеальность как часть себя в лице отдельно взятых духов или ангелов, ставших поэтому демонами. Вот так вы это понимаете.
        - Каким образом вы, Федор Михайлович, обратились в духа? Одной смертью, что ли?
        - Как вы нелестно отзываетесь о моем преображении в духа, словно я обратился в оборотня. Я вижу, вы не верите мне. Ну, и правильно, - не верьте. Понимаете, люди близки богам, нам, духам. Если бы вы были разумным существом, то после смерти автоматом стали духом. Но, будучи человеком как душевным существом, вы на такое не способны, как не способен был и я. Для превращения в духа необходимо великодушие, большая душа. Если вы были великодушны в жизни, то после смерти станете махатмой или «великой душой». И только потом у вас есть шанс стать духом.
        - Так вы, все-таки, допускаете совершенствование, а значит изменение на своем, ином для нас, свете? Вот я вас и поймал на лукавстве.
        - Милый мой, Иван Иванович, вы опять ошиблись на мой счет.  Разум опять сыграл с вами злую шутку. Вот что значит не быть разумным существом. Махатма пребывает не в ином мире, а на границе миров, где в силу принадлежности к пограничным мирам возможно изменение в ту или иную сторону. В результате махатма остается или в своем мире, или переходит к нам.
        - Как же быть с универсальным миром, общим для всех? Или его не было, нет и не будет? То, что ваша модель мира дала трещину, очевидно. Она не вписывается в подлинную реальность.
        - Это еще как сказать. Не вижу причин для вас, Иван Иванович, отказываться от моего взгляда на мир. И в самом деле, иной мир есть тот же мир, что ваш, только он общий мир в предельном значении, на границе как его идеальный случай, явленный вам на фоне мира средних значений, привычных для жизни и объяснимых наукой.
        - Если все так, как вы утверждаете, то зачем с точки зрения идеала или идеальной точки зрения доводить мысль до смерти? Неужели она открывает дверь в мир по ту сторону добра и зла, истины и лжи? Нет, не все равно: добро не равно злу, истина не равна лжи, наконец, жизнь не равна смерти. Не зло, не ложь и не смерть есть пробный камень добра и зла, истины и лжи, жизни и смерти, но истина, добро и жизнь. Вы уверяли меня в том, противореча себе, что не верите, но внушали верить вам на слово, что из мысли можно получить не бытие, а не-бытие, ничто, смерть. Мысль не то, что бытие, но ее стремление к прямо противоположному в бытии жизни, то есть. к смерти парализует мысль, убивает ее. Она умирает в догме. Но с догмой наступает не абсолютная смерть, а только смерть для мысли, в отношении к ней, а не ко всему тому, что есть. Измыслив смерть, то есть, прекратив думать, нельзя оказаться в мире мертвых. Можно оказаться только в мире мертвых мыслей – живых догм. Вот и все.
       И зачем, наконец, вам, если вы ангел, меня путать? Зачем внушать мне сомнение в жизни? Если вы есть, то вы живые, а не мертвые, вы склонны к изменению в лучшую сторону. Это так только в том случае, если вы критичны по отношению к себе. Даже если вы лучше нас, вы не идеал. Нечто является идеальным, если скрывается, является иным, чем является. Оно идеально в смысле трансценденции. Но если имманентно себе, то уже не идеально, а раз так, то нуждается в совершенствовании, преодолении себя как трансцендентное.
        В том то и дело, что вы черт, «черт вас возьми». Вы имманентны самому себе как черт, поэтому «черт вас возьми», возьмите себя сами. Но как только вы возьмете себя, займетесь собой, так изменитесь, перестанете быть одним чертом, раскритикуете себя. Вы уверяете меня в том, что вы совершенны, совершеннее самого Бога, потому что в этом уже уверили себя и держитесь такого представления как догмы культа, служите самим себе. Вот за это вас и проклял Бог. В отличие от вас Бог не служит самому себе, ибо Он служит людям, как и всему миру. Такая мысль не выводит смерть, она выводит жизнь из жизни, минуя момент смерти как перехода жизни с уровня на уровень.
        Есть и рай, и ад и переход между ними как чистилище. Это не одно и то же. После жизни в нашем мире мы попадаем в другой мир. Этим другим миром является мир ада или мир рая. В нашей жизни все перемешано: ад с раем и рай с адом. И выходит, что наш, человеческий мир есть одно сплошное чистилище. Иной же мир есть мир разделенный. В нем ад есть ад, а не рай, и рай есть рай, а не ад. Но при этом и в нем есть переход между ними. Для чего он нужен? Для того, чтобы и тот свет был единым и составлял с этим светом одно целое. Переход между адом и раем в виде чистилища необходимо, чтобы жизнь после смерти была не живой смертью, какой она является в аду, или смертной жизнью, какой она является до смерти, но жизнью без смерти, от которой очищается в чистилище.
        Человек в своей жизни переживает смерть. Это первая смерть есть смерть тела. Теряя тело, человек оказывается в аду. В аду человек живет, потому что уже умер, но еще не весь. Но это призрачная жизнь, живая смерть. Полная смерть наступает в чистилище. Это смерть самой смерти, а не смерть души. Для кого? Для всех, как вы утверждаете. Нет, не для всех, а только для тех, кто жил только телом. Кто же жил душой, имеет шанс не потерять ее. Но не потеряет душу тот, кто не жалел ее для себя в нашей жизни. Вот для них душа очистится и смерть умрет. Смерть останется живой для эгоистов, которые жили для себя и жалели свою душу, не были великодушными. У эгоистов душа мелкая, а прегрешения большие. Трудно будет ей рассчитаться с ними. И тем более трудно будет покинуть ад тем душам, которые не раскрылись у людей, живущих одним телом, - им не на что рассчитывать. Вы демоны – живые мертвые. Все вы эгоисты. Те же, кто жил одним телом, канули на дно колодца ада как овеществленные души, выпавшие в осадок.
       Человек свободен в этой жизни, ибо выбирает то, что с ним будет в будущем. Кто выбрал тело, умрет весь, ведь умирает тело. Кто выбрал душу и пожалел ее, окажется живым мертвецом в аду. Кто был великодушным в жизни, попадает в рай через малые или большие душевные муки очищения.
        Пока я произносил свою «царскую речь», мой собеседник слушал молча со всем вниманием, на которое был способен, ибо застыл как мертвец. Когда я закончил ее, он очнулся, потянулся, зевнул и извинился, перекрестив свой открытый рот.
        - Вы так меня утомили, что я заснул и, вероятно, пропустил самое важное, что вы хотели мне сказать. Но так и быть: я вновь послушаю вас, только говорите без подробностей.
        - Нет, увольте, я тоже устал. И потом я все сказал. Добавить мне нечего, - ответил я с невольной обидой.
        - Вот и хорошо. Как говорят: «на обиженных воду возят». Так вам и надо.
        - Значит, я не прошел проверку?
        - Нет, не прошли. Обижаться не надо.
        - Вот вы, какой подлый. Отомстили.
        - Не без этого. А вы говорите: истина есть пробный камень истины и лжи. Нет, дорогой мой, все наоборот, - это ложь есть пробный камень лжи и истины.
        - Да, только в отрицательном смысле.
        - Какой вы неугомонный. Все о том же так же. Каждому свое.
        - Каждому свое. Так вы не подумали, чтобы умереть?
        - Опять за старое? Нет, не подумал. Я живу мыслью.
        - Как человек?
        - Нет, как человек я живу телом. Мыслью живет мыслитель.
        - Но если вы мыслитель, то можете додуматься до конца. Или силенок не хватает, или страшно?
        - Вы правы: у меня не хватает сил додумать до конца мысль, чтобы больше не думать.
        - Ах, вот оно как, Иван Иванович! Вы хотите и на том свете быть мыслителем. Но мы там не думаем. Мы знаем.
        - Что вы знаете?
        - Что мышление не бесконечно. Мы знаем, что знание имеет предел. Оно ограничено миром. Наше знание ограничено нашим миром. Поэтому мне и было любопытно узнать то, как вы узнаете из мысли.
        - Странно. О вашем существовании мы узнаем из мысли, так как именно в ней вы являетесь идеей для нас. Как же так: вы не ведаете, что такое мышление? Я же слышу вас, слышу то, как вы думаете, и вижу это по вашему поведению.
        -  В том то и вопрос: как это у вас получается, ибо без вас я не могу ни думать, ни слышать, ни представлять.
        - Выходит, вы думаете нами, а без нас не думаете, а только есть. Но тогда вы не идеальны, а лишь идилличны.
        - Так я идилличен или реалистичен, если есть? – озадачил меня Федор Михайлович или его идиллия.
        - Вы реалистичны как идиллия, - изрек я.
        - Интересное дело: я направлялся к вам, чтобы додуматься до конца, а вы уверяете меня, что я просто мираж, иллюзия, привидение, которое вам приснилось. Может быть, вы еще скажите, что спите и видите во сне, что беседуете со мной?
        - Нет, я не могу сказать, что вижу сон. Я не сплю. Но можно сказать, что я вижу вас наяву. Но вы – это не вы, а моя фантазия.
        - Но кто вам подал идею, - разве не я? Вот я вас и привел к финалу: к тому, что вы додумались до ручки, – до того, что меня нет, а есть только вы, который водит за нос самого себя. Вы попали в порочный круг мысли, из которого не можете выйти. Это и есть бесконечный бег по кругу мысли или смерть мысли как смерть мыслящего в мысли.
       - Почему? – выкрикнул я.
       - Потому что вы не можете выбраться из круга мысли при помощи мысли. Вы замкнулись как мыслящий на самом себе и стали «живым мертвым», что и требовалось доказать. В вашей мысли нет никого, кроме вас. И вы сами уже ничего не можете помыслить, кроме себя. Даже меня вы мните своим иллюзорным само-отражением.
        Не в силах более выслушивать обвинения в эгоцентризме я зажмурил глаза и плотно закрыл уши ладонями рук. Прошла минута. Немного успокоившись, я отнял ладони от ушей и открыл глаза. Наваждение исчезло. Я был один. Моя спина затекла на жесткой скамейке. Я еле разогнул ее, со скрипом встал и сделал несколько неуверенных шагов по аллее. С минуту мурашки бегали по моей спине, пока я переступал с ноги на ногу. Но вот они отошли и обрели прежнюю гибкость. Я вышел из парка, но впечатление от встречи с классиком литературы из преисподней на меня так сильно подействовало, что я невольно несколько раз обернулся, ожидая в страхе встретиться с его намалеванными глазами клоуна, способными просверлить своими нестерпимо яркими зрачками-буравчиками весь мозг. Но в парке на удивление было пустынно, и только поднявшийся к вечеру ветер раскачивал высокие   кроны дубов-великанов.

                Думы Ивана Ивановича
        Дорогой читатель! На всякий случай – на случай публикации -  я решил оставить свое описание жизни Ивана Ивановича Иванова. Он был моим коллегой по кафедре, и когда его не стало, то именно мне выпала честь, хотя для других членов кафедры нашего провинциального вуза это была тягостная обязанность, которую они перепоручили с легким сердцем, разбирать его бумаги в рабочем столе. Среди них были как раз эти записи в одной общей тетради. Я попробовал восстановить хронологию событий, описанных  не только в этой тетради, но и в тех многочисленных листках, которые были вложены в нее, превратив ее в увесистый пакет. Так как в этих листках речь шла не от первого лица повествователя, то я взял на себя труд редактора и отредактировал их от третьего лица.
        В результате  текст отличается не только исповедальной откровенностью сочинителя, но еще он располагает некоторой долей объективной отстраненности изложения событий «по горячим следам». Можно долго размышлять о вреде вмешательства в повествование постороннего лица редактора, вписывающего в текст то, чего в нем не было и что является уже не столько описанием, сколько его апологетической или критической интерпретацией, могущей нанести непоправимый вред тексту. К сожалению, такое вмешательство неизбежно. Важно только, чтобы оно было минимальным для того, чтобы позволить читателю достичь  уместной полноты истинного понимания смысла текста. Примерно так. И вот что получилось.   
        Иван Иванович не помнил, как дошел до своего съемного дома, настолько глубоко он был погружен в свои невеселые думы. Он думал, что серьезный разговор с фантомом Достоевского его отпустит и вообще развеется по дороге. Но он ошибся. То, о чем он беседовал с назвавшимся «Федором Михайловичем», его сильно задело, и сам разговор по истечении времени становился все понятнее и к ночи приобрел небывалое по своей важности значение для учителя философии. Федор Михайлович мучил его всю ночь, являясь ему в сумбурных кошмарах. Очнувшись поздним утром, Иван Иванович, еще лежа в постели, решил восстановить если не фабулу сна, то хотя его логику, те образы, которые не давали ему забыться во сне. Но мысли его скакали с одного неопределенного впечатления на другое, вынуждая оставить сон в покое. Если в нем что-то имело смысл. то оно рано или поздно проявиться, когда он отвлечется на повседневные дела.
        Не то было с его вчерашним разговором в парке. Буквально весь разговор он помнил так, как будто тот навсегда запечатлелся у него в сознании. Образ Достоевского в шутовском виде, вроде вида дряхлого князя из «Дядюшкина сна» или Фомы Опискина из «Села Степанчикова» как главных героев его ранних рассказов (сказок), вытеснил все прочие образы и требовал своего, мифологического разоблачения как наглядная сказка. Но этому мешала ее фактическая реалистичность. Он воочию лицезрел образ автора, а книга, которую он читал, была его сознанием. Что было делать, если тема разговора и те мысли, которые она вызвала, имели основополагающее значение для его миросозерцания.
        Но обычная, бытовая жизнь шла своим чередом и требовала всего внимания нашего повествователя. На носу было начало учебного года, вынуждавшее его, как и других преподавателей университета, заняться подготовкой курса лекций по предмету на рабочем месте.
        Иван Иванович был человек новый на нашей кафедре. Друзей у него не было в нашем городе. Поэтому, естественно, он не счел нужным обсуждать ни с кем то, что случилось с ним в парке. Впрочем, вряд ли кто-нибудь на его месте стал бы откровенничать об этом, во избежание кривотолков п поводу состояния его психического здоровья. У нас в провинции ввиду редкости скандальных событий такое обсуждение могло бы стать «притчей во языцех».
        Прошедшее лето было жарким. Все, кого я знаю, с трудом переносили летний зной и оживлялись лишь с приходом вечерней прохлады. Иван Иванович, напротив, радовался тому, что летняя жара задержалась и никак не хотела уходить вместе с летним отпуском. Как только начались занятия в вузе, он не раз говорил, что в прошлой жизни, наверное, был жителем знойной африканской пустыни, ибо летний зной греет ему душу.  У работников кафедры такие высказывания новичка вызывали неподдельное раздражение, ибо жара выносила им душу.
        Но не только эта странная привязанность столичного гостя к пустынному климату встречала глухую неприязнь сотрудников кафедры. Не меньшую, если не большую, антипатию вызывало у них его стремление подвергать критике любые инициативы начальства, которые неизменно приветствовались коллегами, чтобы удобнее к ним приспособиться, другими словами, «спустить на тормозах». Но в этих тонкостях провинциальной вузовской жизни Иван Иванович еще не разобрался. Я надеялся, что у него все впереди. В противном случае он, естественно, потерял бы свое место в нашем «стоячем болоте».
        Однажды я был свидетелем интересного разговора Ивана Ивановича с доцентом Петром Степанович Водкиным на кафедре. Речь зашла об инновационных технологиях обучения в вузе. По реакции Ивана Ивановича было предельно ясно, что именно он думает об этом.
        - Эти ваши цифровые технологии обновления образования, так называемые «инновации», будь они не ладны, разрушают саму систему образования, как она сложилась за тысячи лет. Вы не можете не видеть, что не только студенты, но и молодые преподаватели, стремятся овладеть не знаниями для адекватной ориентации в здешнем мире, а пресловутыми компетенциями для достижения профпригодности, соответствия своему социальному положению, эффективного функционирования в качестве человеческого капитала. Фу-ты, Господи, какое вульгарное словосочетание. Теперь те, кто занят интеллектуальным трудом, не сами думают, а по машинному алгоритму, делая вид, что отстаивают собственное мнение, которое имеют в виду. На самом же деле, их имеют ввиду того, что они есть «черт знает что». Они имеют  виды на то, что есть, представляя это по-своему. Это их разделяет и заставляет спорить друг с другом.
        Между тем знание нельзя иметь. Оно не мое и не твое. Оно не мнение и поэтому не является мнимым как мнение, которое принадлежит мне. Знание никому не принадлежит, и оно является истинным, а не мнимым, как мнение. Знание не личное, а всеобщее. Знание связывает, объединяет, а не разделяет. Разделяет отрицание, а объединяет утверждение того, что есть. Знание объективно утверждает то, что есть в реальности. Мнение, напротив, субъективно принимает то, что представляет за то, что есть, его подменяя. Таков современный человек, который не знает, но претендует на собственную значимость. Это тем более очевидно для массового общества, в котором идет конкуренция претендентов на личную значимость друг перед другом. Оно не может быть не конфликтным, несмотря на декларативную терпимость.
        Единственным регулятором конфликтности в таком лицемерно толерантном обществе может быть тотальная всеподнадзорность его членов. Материальным обеспечением таковой в настоящее время выступает цифровая (информационная) технология, которая постоянно обновляется, иначе она перестанет эффективно функционировать. Для этого ввиду сложности массовидного общества при слабости связей традиционной иерархичности требуется введение упрощенной модели поведения людей как зависимых социальных переменных.
        Чтобы сделать общество более управляемым в таких условиях необходимо освободить основной контингент населения от объективного знания, делающего своих обладателей независимыми социальными величинами, оставив его только за управляющими, а управляемых увлечь бессознательно усваиваемым и потому искусственно контролируемым и манипулируемым мнением.
        Поэтому каждому критически мыслящему интеллигенту следует не просто сопротивляться сокращению объема знания и замещения его массивом информационных данных, чтобы его дезориентировать, но развивать это самое знание. За собой как за учителем философии я знаю один способ такого развития – это увлечение студентов разработкой рефлексивной способности суждения, что повышает уровень самостоятельного мышления и делает их независимыми и ответственными социальными субъектами, располагающими возможностью управлять собой вопреки политической стратегии власти тотального манипулятивного управления народом.
        - Иван Иванович я вас внимательно выслушал и ответственно скажу, что вы прекраснодушный идеалист, совсем не разбирающийся в современной социальной ситуации. В процентном отношении людей, склонных к размышлениям, всегда было примерно столько, сколько допускает процент погрешности. В этом смысле это величина постоянная, так сказать, константа. И чем наше время отлично от прошлого: советского или досоветского? Вопрос не в том, сколько умных людей, а сколько не умных, неспособных пользоваться своим умом. Поэтому ваша философия не играет никакой роли в общественном сознании. Оно всегда определяется общественным бытием. То есть. тем, кто какое положение занимает в социальной действительности и что он делает для того, чтобы его изменить по отношению к общественному богатству.
        Но даже вы, несмотря на свое философское чудачество, обратили внимание на то, где живете. Вы, как и я и наш коллега, живете в массовом обществе, в котором элита вынуждена считаться со всеми остальными, от которых зависит. Следовательно, важным вопрос является вопрос о том, как сделать так, чтобы возросла эта зависимость элиты от массы и масса почувствовала себя более свободной под гнетом элиты.
        И что нужно для этого делать, я вас спрашиваю? Заниматься инновациями, вовлекая в них все больше народа. Так наберет обороты механизм обновления элиты народом. Она станет, хотя бы частично элитой самого народа, а не элитой элит.
        - Петр Степанович, вы просто перевели разговор из плоскости личного мышления в плоскость социологического анализа процесса демократизации элиты. В результате получается, что я вам говорю про Фому, а вы – про Ерему. Меня интересует мышление, причем не столько общественное, сколько персональное, и что оно означает для роста общественного сознания, вас же занимает актуализация общественного бытия.
        - С вами, философами, так всегда: как только начнешь разговор, так вы не можете найти общий язык с учеными и подменяете научный анализ опытной, проверенной экспертами информации своими личными измышлениями.
        - Коллега, вы хоть понимаете, что философия является основой возможности самих научных исследований?
       - Неужели, в самом деле? Я готов согласиться, что для научных занятий необходима элементарная логика. Но ее уже давно оцифровали. Вы же все возитесь со своей лженаучной диалектической логикой, которая противоречит самой себе. Как после этого пользоваться такой логикой для обработки научной (фактической) информации?!
        - Петр Степанович, вы меня удивляете! Как с такими просветительскими взглядами можно работать на кафедре философии?
        - Это кафедра не только философии, социологии и политологии.
        - С чем я вас поздравляю. Вот вы использовали такие мифологемы марксизма как общественное бытие и общественное сознание. Вы думаете, что говорили на языке философии? Нет, дорогой мой, это язык социологической мифологии. С позволения социологии, вашей мифологии. Диалектическая логика, к вашему сведению, не имеет отношения к такой марксовой идеологеме, как «общественное бытие определяет общественное сознание» Для грамотного философа, да и вообще любого интеллектуала, что означает это утверждение?
        - Иван Иванович, мы не на экзамене.
        - Кто кого обвиняет в лженаучности, - я или вы?
        - Вы что будете отрицать, что философия – это не наука?
        - Философия – это философия. Она может быть наукой в зависимости, что конкретно мы понимаем под наукой, если логику, то она наука логики.
        - Не буду с вами спорить, - вам лучше знать, - я не занимаюсь философией.  Впрочем, извольте, я отвечу на ваш вопрос. С точки зрения социальной науки утверждение «общественное бытие определяет общественное сознание» означает, что материальное как основа детерминирует идеальное как его отражение в социальном аспекте.
        - Вот видите, Антон Иванович, наш коллега, дает чисто идеологическое объяснение, - обратился ко мне за поддержкой Иван Иванович.
        - Знаете, я сомневаюсь, что это объяснение чисто мифическое. В нем есть и своя философия, - попробовал парировать я.
        - Я говорил не о мифическом, а мифологическом объяснении. К тому же нет своей философией, - она вам не кошелек и не капитал, даже если это философия капитализма, - сказал мне Иван Иванович, оценивающе смерив меня своим острым взглядом. – Основанием марксистского тезиса является то, что сознание и бытие схватываются как социальные явления по своей сущности. Связь между ними имеет природу отражения, а именно: сознание является субъективным, точнее, интерсубъективным образом объективной реальности общественной жизни как совместной жизнедеятельности людей. Такова топика или общее место определяющего марксистского тезиса.
        Как понять марксистский тезис? Как выражение пролетарской идеологии. Он верен для пролетариата, истиной сознания которого является то, что он делает. Но это верно только для пролетариата, а не для мыслителя. Пролетариат как класс не выходит на улицы. На улицы выходят конкретные люди, работающие на производстве. И тем более не определяется этой идеологической формулой как формулой классовой утилизации сознания человека труда творчество мысли философа. Для философа верно прямо противоположное: его не общественное, а персональное сознание определяет то, что он делает, когда подумает, при условии что то, что он надумает, есть явление идеи в его сознании. Ему является идея в форме мысли, и она определяет то, что и как он будет жить и делать, если демонстрирует философский образ жизни.
        - По-вашему получается, что не образ жизни определяет образ мысли, а, наоборот, образ мысли определяет образ жизни, - заметил я.
        - Да, так и выходит, но только в случае философского образа жизни и мысли. Я скажу больше: имеет место взаимное определение жизни и мысли. Мысль определяет жизнь, когда жизнь определяет мысль, и, напротив, жизнь определяет мысль, когда мысль определяет жизнь. В этом заключается философский смысл идеологемы Маркса в силу истинности принципа единства мысли и бытия.
        - Неужели одно и то же  мысль как то, что я думаю, и бытие как то, что держит ее на плаву, поддерживает в существовании?
        - Я говорил об этом абстрактно. Если конкретизировать связь бытия и мысли, существования и мышления, то следует сказать, что есть два аспекта мысли как события, как того, что она есть, имеет место быть в мире, то есть, есть событие в мире или наличие в мире мысли. Но здесь в связи мысли с бытием есть еще один аспект. Это аспект пребывания мыслителя, да и вообще мыслящего в мире мысли. Есть не просто мысль в мире, но и мир самой мысли, мыслей. Это царство идей. Так вот эти идеи и есть то, что поддерживает мысли в бытии. Они есть формы существования мыслей в качестве явлений сознания.
        Сами идеи объективно существуют, то есть. независимы в существовании от того, думаем ли мы или нет. Другое дело мысли. Они субъективны в том смысле, что зависят от нас, от состояния нашего сознания, а через него и от состояния организма, в частности индивидуального мозга. И в этом отношении они материально обусловлены. То есть, субъективность мыслей естественно приводит к их объективности, зависимости уже не от нас лично, а от материального окружения и обеспечения.
        То, что мысли есть, проявляется идеально, то есть, они есть явления идей. Но они есть в мире, сбываются в нем, выражаясь материально. Что они выражают? Идеи. Когда и где? В мире, когда есть выражения, слова. Кого они выражают? Нас. В этом последнем аспекте они персональны, субъективны. Объективно они идеальны. Их выразительность материальна.
        В объективном существовании мыслей есть две стороны: идеальная связь с миром идей, с царством духов и материальная связь с миром вещей, тел, в котором они опредмечиваются, овеществляются в словах, делах, их результатах, произведениях, артефактов.
        В субъективном отношении они являются нами, превращением идеальных существ в душевные существа, способные не только знать, сознавать, но и переживать, чувствовать себя в качестве таковых знаний, сознаний в виде мыслей. Вот этот аспект, как, впрочем, и аспект собственно идейный, трудно представить в научной форме, онаучить. Об этом можно говорить, но измерять это, вычислять, калькулировать это, как делают ученые, просто невозможно. Но об этом можно, как я сказал, говорить, болтать, сочинять по этому поводу сказки для того, чтобы выгодно, удобно использовать, например, ради господства в качестве идеологем как строительного материала и самой науки.
        Примерно таким было содержание беседы Ивана Ивановича с коллегой на нашей кафедре  в моем присутствии накануне начала учебного года, как только он поступил к нам на работу. Но, как правило, такого рода беседы были исключением из правил, на которые решался исключительно только новичок. Почему? Потому что кафедра философии не место для философских бесед. Это рабочее место присутствия преподавателей. То, что они преподаватели философии, это бесплатное приложение к тому оплаченному что они преподаватели. Правда, платно не только то, что они преподаватели, но также и то, что они ( в лучшем случае) являются преподавателями с научной степенью, которая то же что-то стоит и является дополнительной платой за вклад в онаучивание, вычисление философии. Но какое это имеет отношение к самой философии? Никакое. Поэтому чаще можно встретить философствование на улице, базаре или на природе, чем в рабочем кабинете философии, на кафедре философии. Там люди занимаются не философией, но издеваются над ней и только в этом смысле занимаются философией как предметом испытаний.
        Дело в том, что в науках сами науки не являются предметом испытаний, опытов. Таким предметом является природа. Поэтому ученые честны перед собой и наукой. Но не так в случае с философией. Все же люди, причастные философии, хотя бы в том, что они говорят о ней, сами не представляя ее в качестве создателей, не изверги, и поэтому пытают ее и при помощи нее как орудия пытки ум студентов и своих коллег исключительно только за деньги в учебных целях. Так они пробуют изострить ум испытуемых в логическом виде.
        Иван Иванович же, затевая философские беседы, нарушал негласное правило не трогать без нужды философию, доводя своих коллег до белого каления, так что приходилось тут же тушить пожар неприязни, особенно со стороны кафедральных «теток», которые воспринимали свое рабочее место как доярки коммунистический или капиталистический хлев, в котором откармливали и доили своих подопечных, то есть, отоваривали их, вкладывали в них питательные вещества в виде учебной информации по предмету и выкладывали их отходы в виде пирамиды так называемых «философских знаний» как отражений сознаний студентов в качестве отражений собственных сознаний. Естественно, в головах учеников оставались одни лишь отражения сознания, точнее, их преломления в чужеродной (уже не сознательной, а бессознательной) среде.
        Раз у меня возник личный разговор с Ивановым о науке. Так он сам обрезал меня , спросив о том, неужели мне невдомек, что наука в университете, который перестал быть храмом и стал маркетом, является сферой торговли или услуг, а ее результаты  - товаром, которым выгодно приторговывать самому.
        - Это ладно. Науке можно найти место в обществе купцов, торгашей. Но что делать в таком обществе философии? Ее нельзя доить. Ибо от нее ждать молока как от козла. Вот поэтому, вероятно, философы из козлов превратились в коз. Вы посмотрите, кто работает на кафедрах философии? Одни женщины, за редким исключением таких козлов, как мы с вами. Какую пользу в смысле капитала мы можем принести? Наш капитал идеи, которые невозможно конвертировать в деньги. Чем меньше будет идей в наших мыслях, тем больше будет денег в наших кошельках. И как в таких условиях можно заниматься философией? Ей можно было заниматься, когда на науку молились, а университет был храмом знаний. Мы нужны жрецам, но не нужны купцам или дельцам.
       Философия была уместна в таком обществе, где жизнь людей определяется идеями, как это было в средневековой Европе или в советское время у нас на Востоке. В идеократическом обществе, основанном на традиционном ритуале или религиозном культе, философию можно утилизировать, оприходовать в качестве апологии существующего порядка, положения вещей (status quo). Поэтому она была нужна жрецам как служителям культа или коммунизма в качестве материала для идеологии. Другое дело капитализм. При нем  господствуют купцы как властители уже не дум, а счетов, вещей. Им для социального утверждения нужны не идеи, а деньги, которые не думают, а считают. Счетом же занимается не философия, а наука. Поэтому при капитализме нужна не философия, а наука в качестве материала для удобного устройства в жизни, приспособления к ней.
        Чаще всего мы заговаривались на философские темы не на рабочем месте, а по дороге с работы домой. На работе было немыслимо заниматься философией, просто потому что философия – это свободомыслие, но какое свободомыслие возможно на казенном месте, где добровольно равно принудительно?!
        А вот другой разговор на тему, близкую той, которая стала поворотной для Ивана Ивановича и привела его к гибели.
        Однажды, уже зимой, перед Новым Годом Иван Иванович спросил меня ненароком о том, как я понимаю, что такое идея, что именно для меня она означает и значит.
        - Ну, не знаю, что и сказать вам, Сергей Сергеевич! Вы, конечно, понимаете, что я не могу не работать с тем, о чем вы спросили. Есть ли у меня идея насчет идеи? Какова ее сущность в моем понимании.
        Скажу так: есть идея. Не могу сказать, что я придумал идею. Лучше сказать: она пришла ко мне. Но никак не в гости. Она приходит, когда ее не ждешь. Но не как нежданный гость, с которым не знаешь, что делать. Она приходит как та, кого ты ждешь, а она все не приходит. И вот когда ты уже отчаялся ждать, то она появляется. К тому же так появляется, что сразу не разберешь, кто появился.
        - Забавно вы говорите. Вы сравнили идею со знакомой, которую сразу не узнали.
        Я тоже сравниваю ее с существом. К тому же противоположного пола. Это наводит на определенные выводы. Как правило, являются идеи, а не идеалы. Она женского пола.
        - Идея вроде музы? – догадался я.
        - Ну, конечно. Интересно, женщинам являются идеи или идеалы?
        - Женщинам являются любовники или мужья. Реже отцы и сыновья.
        - Как вы правы, Антон Иванович. Прямо в точку попали, прямо как ваш тезка Чехов. Чаще им являются дети. Они рожают детей, а мы, мужчины, рожаем идеи. Я как философ думаю, однако, наоборот, - идеи рожают нас, вернее, они в нас воплощаются.
        Позвольте, расскажу вам притчу. Жила одна умная, красивая и приличная девушка. Однажды она встретила юношу. И он ей понравился на расстоянии. Но когда она сблизилась с ним, то он разонравился ей. Она почувствовала себя опустошенной рядом с ним. Девушка подумала, что юноша ничего собой не представляет. И поэтому он никто, пустое место. Не знала она, что юноша ушел специально, из любви, в тень, чтобы она блистала на его фоне. Из-за того, что он стал фонить, она приняла его за ничтожество. Девушка испугалась того, что ей показалось, что она стала наглядным примером действия народной поговорки: «Любовь зла, полюбишь и козла», и на нее будут показывать пальцами и смеяться над ней и ее любовью все. кому не лень.
        Сначала она думала, что расставание с понравившимся парнем кристаллизует ее чувство, но так как оно не окрепло и при первом же расстройстве дало слабину, то впоследствии оно потерялось.
         Таким же образом обыкновенно человек ведет себя и с идеями. Он увлекается. Но как только чувствует, что они ему поддаются, находят в нем свое воплощение, он теряет к ним интерес. Почему? Здесь срабатывает механизм обратной душевной связи. Человек как существо душевное тяготится своей душевностью тем более, чем сильнее телесная связь. Ведь у него есть не только душа, но и тело. То, что у обычного, среднего человека, и не важно, мужчины или женщины, есть душа, не означает, что она превосходит его телесность.
        Душевных людей меньшинство. Большинство же телесно. Души большинства есть лишь реперные точки приложения телесной силы, центры напряжения биологических организмов людей и натяжения их по сетке социальных связей. Поэтому чем крепче становятся связи между телами людей, тем слабее является их душевная связь. И, наоборот, чем слабее телесные связи, тем сильнее душевная зависимость. Это так у большинства людей. У душевных людей большая душа; они великодушны, и поэтому способны невольно в силу душевной полноты держать в равновесии телесные силы с душевными стремлениями. Если человек не только душевен, но к тому же и умен, то он может произвольно управлять своими чувствами, страхами и телесными желаниями и потребностями. Но такой человек встречается крайне редко как некоторое исключение из общего ряда. В самом деле вероятность того, что указанные три качества: телесности, душевности и разумности встретятся друг с другом вместе в одном месте и в одно время, то есть в одном человеке в течении его жизни, намного меньшая, чем по отдельности или хотя бы в паре друг с другом. Поэтому чаще мы видим телесного человека, а не душевного или тем более умного. Еще реже мы видим человека телесного и душевного. Иногда натыкаемся на человека телесного и умного. И только в исключительных случаях мы замечаем человека одновременно телесно здорового, душевно расположенного и разумно устроенного. Телесные люди глупы. Душевные люди добры. Но если у них не хватает ума, они нервны. Одновременно телесные и умные люди хитры. А вот сразу телесные, душевные и умные люди разумны. Именно они являются идейными людьми, то есть, такими, какими полезно быть не только для идей, но и для них самих и окружающих людей. Когда же идеи воплощаются в жизнь телесных и умных людей, то они превращают их в фанатиков, одержимых идеями. При этом сами идеи становятся навязчивыми, являются им в образе бесов.
        Чисто телесные или соматические люди, которых подавляющее большинство, не ведают идей, но они чуют своим телесным нутром их присутствие как нечто постороннее, им чужое и потому опасное. Поэтому они способны покоряться силе идей только из-под палки, через силу тела, физическое насилие.
        Когда пришла весна, я стал участником интересного разговора Ивана Ивановича с другими учителями. Речь зашла на дворе университета в закутке, специально отведенном для курильщиков, о степени инфантильности взрослых людей. Как всегда, тема беседы всплыла случайно под влиянием неожиданно подвернувшегося случая. На наши глаза попалась одна преподавательница, которая грязно выругалась, подвернув ногу в сапоге на высоком каблуке. Уйдя, она оставила длинный шлейф замечаний и комментариев курильщиков. Особенно интересным был комментарий Сергеева.
        - Вы знаете, - он заметил, - эта дама мне напомнила, что взрослые люди  никогда не повзрослеют. Это касается, прежде всего, нас, учителей, которым предъявляют повышенные требования взрослости.
        - Что вы хотите этим сказать? – спросил его учитель математики, Николай Борисович Девяткин, который когда то острил, что он Борис Николаевич наоборот.
        - Только то, что Фройд прав не только в том, что судьба человека – это его пол, анатомия, но и детство тоже.
        - Тоже мне открытие. Дама оговорилась, чуть не сломав каблук и ногу, а вы уже делаете философское заключение об инфантильности человеческой природы. Случайно вы не поторопились? – спросил Ивана Ивановича пожилой профессор филологии, Семен Семенович Буквоедов.
        - Это не случайность, а рядовая закономерность, - спокойно ответил Иван Иванович, - мы впадаем в детство чаще, чем думаем. И это так, ведь детство бессознательно, оно не склонно к размышлениям, оно реактивно. Даже когда мы, уже взрослые, размышляем, то наша рефлексия является наложением на простые бытовые ситуации. Умственная жизнь людей есть просто усложнение этой жизни. Именно умные люди усложняют жизнь простым людям. Взять хотя бы нас и наших студентов. Почему мы усложняем им жизнь? Потому что до сих пор не изжили еще свои детские проблемы, подростковые комплексы.    
        - Знаете, что, Иван Иванович, вы во всем видите свою философию, вас хлебом не корми, но дай пофилософствовать. В моем случае это так, - вежливо перевел разговор на себя старший преподаватель истории Николай Павлович Романов, которому студенты дали прозвище «Хозяин земли энской». – В свою очередь я вижу во всем историю. Возьмите Клеопатру. Вот она ходила на высоких каблуках, на котурнах, чтобы скрыть свой малый рост. Она царица Египта… была карлицей, да к тому же с носом, еще каким, на весь Египет, но он только ей одной достался. Она всю жизнь боялась «остаться с носом», поэтому и была так властолюбива и сексуальна. Вот у нее действительно был комплекс кастрации, который довел ее до самоубийства. Я думаю, что инфантилизм может быть только у великих людей, вроде Клеопатры с большой пи… Прошу прощения. Она была такой маленькой и такой…гм… соблазнительной. Великое, большое нас делает беззащитными. Интересно, что думает такая большая женщина, как Елена Петровна, когда спотыкается о свой каблук?
        - Какой вы, Николай Павлович, не постоянный. То вам подавай маленькую царицу с большой, разорванной дырой, то нашу девственную Елену Прекрасную. Кстати, никто не пробовал проверить степень ее инфантильности? – спросил филолог.
        - Честно признаюсь, давным-давно я пробовал, но у меня ничего не получилось: она инфантильна на всю голову. Чистая невинность. Настоящий «синий чулок», - признался математик. 
        - Вам виднее, вы же работаете на одной кафедре. И в самом деле, что может быть в голове у математички, кроме цифр: кому и сколько дала и взяла, – нашелся, что сказать профессор Буквоедов. – Вот у меня на кафедре полный порядок: одни женщины, и все взрослые: еб… и перееб….
        - Товарищи, давайте не отвлекаться на глупости. Иван Иванович, продолжайте, - предложил доцент физики Наум Исаакович Сидоров, которого студенты звали «Наум пошло».
        - Да, собственно, мне больше нечего сказать, за исключением, может быть, того, что мы, люди, дети эволюции, до сих пор еще не эволюционировали, не стали вполне людьми. Нам чего-то не хватает для полного развития.
        - Чего? Ума? – спросил я, наконец.
        - Нет, не ума, а того, что свойственно только нам.
        - Неужели мы не существа разумные? – обиделся за весь человеческий род наш историк.
       - Разумеется. Есть разумные существа, но человек по своей природе к ним не относится, может быть, только за исключением вас, Николай Павлович. Нам свойственно быть душевными. Но наша душевность без ума делает нас нервными, инфантильными, глупыми. Хотя есть среди нас и хитрые существа, пользующиеся умом для своего биологического выживания. У них ум является не явлением умной, разумной души, но явлением умного тела. В этом я вижу истоки человеческой инфантильности.
        В середине лета, уже в отпускное время, накануне своего исчезновения, о котором речь пойдет в следующей главе настоящего повествования, Иван Иванович попался мне на глаза на людной улице. Мы давно не виделись и у нас, во всяком случае, у меня, накопилось много вопросов друг к другу, которые не хотелось откладывать в долгий ящик. Иванов предложил зайти в ближайший дворик, где он присмотрел заветную скамейку, на которой можно было спокойно, без шума посидеть и душевно пообщаться. Оказавшись на месте, я спросил его, как он проводит отпуск, нуждается ли в чем-нибудь, да и вообще, как себя чувствует.
        - Ну, что вы, в самом деле. В чем я могу нуждаться?! Чувствуя я себя, как всегда, лучше всех. Это вы, я хочу спросить, как себя чувствуете? Поедите ли в это лето на курорт?
       - Могу сказать, что чувствую себя, как всегда,  не плохо, но хотелось бы лучше, чувствовать себя хорошо.
        - Вы правы, как всегда правы: не плохо, но лучше хорошо. Что делать, уже возраст. Поэтому не плохо, а не хорошо. Но это все же лучше, чем не совсем хорошо, а тем более, лучше, чем совсем не хорошо. Тогда на самом деле будет плохо. Но это будет потом.
        - Вопрос в том, когда именно?
        - Как вы думаете, лучше знать это заранее или вовремя?
        - То, что будет очень плохо, мы знаем заранее, но абстрактно. Конкретно об этом мы узнаем в тот момент, когда станет плохо.
        - Вы меня успокоили своей железобетонной билдинг-логикой. И все же иногда осознание приходит потом, когда это уже случилось как его последствие. Взять хотя бы нашу с вами философию, которую мы даем  нашим студентам. Мы даем, но они не могут взять с собой. Возьмите само слово «философия». Обыкновенно его переводят на русский язык как «любовь к мудрости», но не делают верного вывода из этого верного перевода. Как вы думаете, Антон Павлович, какой из этого перевода можно сделать вывод?
        - Иван Иванович, не поймите меня превратно, но вы опять экзаменуете меня как нерадивого ученика, - обиделся я на своего визави.
        - Что вы говорите, Антон Павлович! А знаете, это даже интересно.
        - Заодно еще хочу сказать, - и тут я окончательно осмелел, добавив, - у меня создается впечатление, что вы со мной беседуете не столько потому, что я интересен вам, сколько потому, что вам интересен мой знаменитый тезка.
        - Знаете, Антон Павлович, в этом что-то есть. Да, мне интересно с вами говорить потому, что вы невольно являетесь живой отсылкой к Чехову. Мне куда интереснее было бы поговорить с ним, а не с вами. Но еще интереснее было бы поговорить с Федором Михайловичем или, на крайний случай, с Львом Николаевичем. Но их уже нет… впрочем. О чем это я? Есть вы, а вы хороший логик, правда, не философ. Но знаете, я вот жил в столице, но и там не встретил ни одного философа. Если бы встретил, то точно узнал бы, кто я философ или нет. Все познается в сравнении.
        - Странные вещи вы говорите, Иван Иванович. Если вы ни разу не встречались с живым философом, то почему вы думаете, что я не философ? Где логика?
        _ Вот поэтому я спрашиваю вас, к какому выводу подводит нас перевод слова философия на русский язык как «любовь к мудрости»? 
        - Что тут ломать голову?! И так понятно: философия есть не мудрость, а любовь к мысли.
        - Да, мы познаем опытным путем. Я люблю мысли, но еще больше я люблю думать.
        - Вы любите свои мысли?
        - В том то и дело, Антон Павлович, что они лишь условно наши. Вот если бы я знал, что думаю свои мысли, то я был бы обязан самому себе. Такое могут позволить себе только духи как свободные существа. Дух – это свобода. Она сущность духа. Его же природа – разум. На самом деле мудр бог, а не человек. Человек же, в лучшем случае, может быть только философом. То есть, он может любить быть свободомыслящим. Но любить не значит еще быть. Это только условие для возможности быть. Быть мыслящим, мыслителем как полным мыслящим или богом в мысли (вспомните Аристотеля с его определением бога как совершенного философа, мыслящего самого себя) невозможно для меня. Потому что полный или богатый мыслями мыслитель мыслит себя как мысль, имеет себя. Он есть философ, имея себя мыслью. Я же беден мыслью, и не имею себя как мысль. У меня есть мои мысли. Поэтому я сужу о себе как о философе. Но я беден как философ, потому что они есть, эти мысли, но я не есть они и они не есть я. Они часть меня, тот признак, по которому я сужу о себе как о философе, но не я сам.
        Какой же смысл есть в слове мудрость? Чем она бывает объективно, а не так субъективно, как о ней судят? Субъективно о ней судят как о том, что любит философ. Если он станет тем, что любит, то будет мудрецом. Но философ не может стать мудрецом в этом субъективном смысле. Тогда кем он может стать объективно? Что ждет его в мудрости, если философия – это мышление? Безмыслие. Философ знает благодаря мысли. Мудрецом он может стать, если будет знать, не думая. В его случае знание станет существованием.
        Философ любит мудрость, чтобы стать мудрецом. Когда он может стать мудрецом? Когда перестанет думать, но не перестанет узнавать, быть знающим. Вот эта идея-фикс движет философом. Она делает его трагической фигурой. В этом заключается трагедия мышления, трагедия философии как мышления Философ думает, чтобы не думать. Но здесь присутствует и комедия ума. Пока философ думает, он является живым умом. Но какова его цель? Он думает для того, чтобы не думать, стать глупым. Выходит, он умен до глупости. Такой вывод можно сделать для философа из философии как любви к мудрости. Как говорят: «любовь зла, полюбишь и козла». Полюбишь мудрость, станешь умным для того, чтобы быть глупым. Ведь полным умным, разумным существом на пределе, в совершенстве, ты быть не можешь. Остается быть полоумным.
        К сожалению, в нашей жизни не возможен правильный перевод мышления в бытие, мыслящего в мудреца. Человек не ангел. Он может воплощать идеи, даже быть идейным, но не идеей, не идеалом. Поэтому философский проект изначально неудачный проект. В этом заключается его трагикомическая противоречивость.
        - Иван Иванович, как вы думаете: в ином мире водятся философы?
        - Там нет поводов для философии. Поэтому философы есть только в нашем мире. В мире духов есть знание, но нет мышления. Духи знают по своей разумной природе, по своему умному бытию. Поэтому то они и духи, то есть, свободные существа, не связанные законами как условиями собственного существования. 
        - И все же они дают нам повод задуматься?
        - Конечно, являясь нам как наши мысли. От нас в них мысли. От них в нас идеи. Но только в акте воплощения. Духи воплощаются. Мы чувствуем их верой в качестве творцов. Они творят идеями, являясь нам мыслями. Мы живем телом в мире вещей, которые творим, вдохновленные богами. Представляем и переживаем свое телесное существование мы не мыслями, а чувствами души.
        - Значит, вы полагаете, что мы произошли от духов?
        - Я понимаю, что ваша ирония имеет основания. Но не все так просто в жизни, как это принимается в расчет эволюционистами. Можно думать иначе. Однако такая альтернатива в виде инволюционной развертки процесса возникновения человека у вас вызывает комическую реакцию.
        И все же, что нам мешает посмотреть на это событие не так, как принято в классической науке. Обыкновенно мы полагаем, что развитие идет от простого к сложному, от низшего к высшему, от несовершенного к совершенному, от бедного к богатому. Такой ход развития прогрессивный. Обратный ход регрессивен. Если духи как совершенные или духовные существа теряют единение друг с другом и выделяются из своей духовной среды благодаря воплощению, материально индивидуализируются, локализируются в пространстве и времени в виде отдельно взятых людей, начиная с Адама и Евы, то они становятся в нашем лице менее совершенными существами. Налицо не прогресс, а регресс. Проще пасть, чем возвыситься. Обратно вернуться в духовное состояние своего бытия проблематично. Почему? Потому что не мы пали. Нам сложнее эволюционировать в ангелы. Буквально это просто невозможно. Как так? Да, вот так. Эволюция протекает во времени. Переход же человека как душевного тела в духовное состояние бытия есть переход через смерть жизни, ей ограниченной, к жизни, неограниченной смертью, к вечной жизни.
        К сожалению, человек не может сам или при помощи себе подобных эволюционировать в ангела. Ему не дано развиться в духа, ибо пределом развития является он сам индивидуально. Пределом же усовершенствования является он сам уже персонально. В итоге большее, чего он может достигнуть, - это стать полным, совершенным человеком. Но совершенный человек смертен. Тогда в чем заключается человеческое совершенство, если не в достижении вечной жизни? Только в том, чтобы в отведенное ему для жизни время быть постоянно человеком. Это можно сделать самому, но с помощью бога, в синергии с духом, в духе. Что значит быть в духе? Это значит заниматься творчеством и в этом уподобиться богу, но не в бытии, а по аналогии, по ассоциации в культуре, в деле.
        Дух воплощается в теле как душа. Это дело духа. Дело же человека - довести душу до человеческого состояния культурным приемом или социальной привычкой. Вот в них и проявляется как социальное  развитие, так и культурное усовершенствование. Никакой моральный долг, ни нравственный (совестливый) поступок не сделают человека вечным существом. Но они позволят ему быть человеком  в нашем мире, пока он делает это. В культурном изобретении человека разум как природа духа находит себе применение. В социальных же связях, единении с себе подобными существами проявляется человеческое великодушие как пребывание человека в духе.
        - Как вы думаете, Иван Иванович, человек может обрести бессмертие?
        - Как вы меня слушали, Антон Павлович? В пол-уха? Или я плохо, непонятно говорил? Повторю: человек смертен, а не бессмертен. Бессмертен дух, да и то в смысле бестелесного как не материального существования, которое ограничило бы его локальным местом и временем. Дух проявляется в нас нами. Бессмертен дух, а не его проявление в этом мире в человеческом качестве. Мы индивидуально смертны, но культурно в своих связях с другими людьми можем превзойти условия своего существования и после своей смерти жить в памяти людей, в артефактах культуры в качестве их разумного смысла или символического значения.
        - Меня  интересует не память людей. Она была, да сплыла. Меня интересует инстанция Я как человеческая константа.
         - Вынужден разочаровать вас. По-моему, человеческое, персональное Я не константа, а переменная. Оно постоянно только в духовном, а не в душевном виде. В человеческом обществе оно постоянно в абстрактном виде в языке. В живом же виде это постоянство Я проявляется как переменная, переходящая от человека к человеку. В этом мире в живом индивидуальном виде можно существовать только в рамках или границах истории конкретного лица. Я существует в представлении человеком самого себя. Человек живет телом. Пока есть тело возможно его представление. Возможно и представление вне тела человека. Но тогда телом его представления будет другое тело или вещь, похожая на его тело. Но будет ли это тело замещения адекватно представлять, выражать душу замещенного? Вряд ли. В лучшем случае оно будет служить символической подменой искомого лица, вроде образа автора в его тексте. Между тем автор присутствует во всем тексте, а не только в том образе, в котором он изобразил себя.
        - Возможно ли существование человеческого я в развоплощенном виде?
         - И как вы это себе представляете? Никак. Ведь вся штука заключается в этом представлении. Если другой, например, я, представляет вас, то это будет он, я, а не вы. Возьмите своего умершего родственника и представьте его себе лично. Кто это будет: он или вы?
        - Это будет мое представление его.
        - Точнее будет ваше представление его в своем лице. Где его лицо, Я? В лучшем случае мы можем сказать, что оно не в этом мире. Тогда в каком мире? Мы говорим: в ином мире. Что мы имеем в виду? То, что есть я, но нет ему места и времени. Вот эту неуместность, утопичность я мертвого человека мы называем его развоплощением. Может ли это искомое Я снова воплотиться. В принципе, может, но это будет уже другое воплощение, которое будет вместо прежнего воплощения, а не вместе с ним. Но такое новое воплощение человек получает еще при своей жизни в качестве текста, который он сочинил. Он может оживить себя уже как читатель или редактор, если будет читать или исправлять этот текст. Но произведение автора является ли душой автора? И что такое «я» человека? Это он сам или явление духа как идеи в мысли? Если идти дальше в вопрошании, то можно спросить: душа – это он или сам. Будет ли правильно сказать, что он имеет душу в качестве себя. Он сам имеет себя. Может быть так: выражение «Человек сам имеет себя» можно истолковать как то, что он как Я, как личность имеет свою самость или душу. Тогда душа есть сущность такого сущего как личность или я. Эта сущность (душа) представлена словами в произведении личности (я) человека как автора. С ним заочно, косвенно, не прямо можно познакомиться по его произведению. С ним же можно познакомиться по воспоминанию о нем его близкого или друга. Но это будет лишь заочное знакомство, которое никогда не станет очным, если он уже умер. Согласны?
        - С этим трудно не согласиться. Правда, можно поспорить относительно терминологии и уместности именно такой интерпретации. Но я не буду делать это. Мне важнее понять, что будет с душой человека, с его Я после смерти человека.
        - Следует уточнить: после смерти тела человека. Ведь о его смерти мы судим по телу. С душой сложнее разобраться по причине того, что сама она не телесная после смерти тела. Тело было душевным, когда было живо. Когда тело умерло, то душа освободилась от него. Она развоплотилась. Стала ли она сама телом после развоплощения? Вот в чем вопрос. В мистике речь идет не только о душевном теле, но и о духовном теле. Телом для духа является душа или разум? Вот как я ставлю вопрос. В зависимости от того, чем тело является для духа, ответ будет разным. Тело для духа – это среда воплощения. Если дух воплощается в тело, то он становится душой. Если душа освобождается от тела, то она становится бесплотным духом. Душа является индивидуализированным духом. Дух индивидуализируется при помощи физического, материального тела. Он становится этим, конкретно единичным Я. Благодаря разуму дух становится конкретно всеобщим Я. Вне материального тела дух разумен. Но бездушен ли он в разуме? Человек в духе душевен. А дух в разуме человечен ли? Нет. Значит, в бесплотном виде дух разумен, но не человечен. Но тогда душевен ли он? Присутствует ли в духе сущность человека как его душа, самость самого человека или его Я? Есть ли в духе в царстве духов самость Я человека? Если есть, то она стала сущностью одного из духов, духовной сущностью. Другими словами, есть ли душа человека в духовном мире? Если ее нет в нашем мире, то перешла ли она в духовный мир. Но в том мире есть только духи, ведь это мир духов. Значит, может ли душа человека стать духом? Да, может, если она целиком развоплотилась.
        Но что тогда является средой развоплощения? Смерть? Нет, смерть есть переход души из состояния или положения в материальном теле в состояние или положение разумного тела. Следовательно, такой средой является разум. Развоплощаясь как душа, дух возвращается в свое разумное состояние. Так он является самим собой, духовным Я. Духовное Я не есть человеческое Я. Это я преображенное разумом. В разумном теле пребывает не душа, а дух. Что же осталось от человека в духовном мире? Я. Но это Я не человека, а души вне ее тела. В разумном теле она перестала быть собой, сущностью и стала явлением духа. В самом духе от человека осталась только душа как явление духа в разуме. Поэтому человек присутствует в духовном мире как явление, но не себя, а духа. Но давайте вспомним, чем является идеальное существо? Оно является идеей. В человеке идея являлась мыслью. В мире духов человек является не идеей, но ее тенью. Идея как сущность духа имеет свою тень. Тень Я и есть человеческий аспект идеи, бывшей в теле человека в качестве души. Что остается от человека в ином мире? Тень. Эта тень и есть его Я. Эта тень чего? Идеи. Что такое тень идеи? Это  идейная пустота. Пустота ничтожна. Так что остается от человека в ином мире? Ничто, ничтожество человека. В духовном или ином мире есть место для человека. Это место ничто или ад.
        - Ничего не скажешь, - хорошее место вы нашли человеку в ином мире. Выходит, человек после смерти попадет в ад, будет извергнут во тьму, внешнюю для мира идей. «Все путем», как в Библии, - констатировал с горечью я.
        - Ничего не сделаешь, - это так.
        - Так ли? У вас получается, что любой человек оказывается в аду. Почему весь человек становится ничтожеством? Понятное дело, если он ничтожество, то ему самое место в аду.
        - Поймите. Человек есть что, душа в этом мире. В мире духов он никто, раз есть ничто. Не человек становится духом, а душа. Раз человек есть ничто, а душа уже стала духом, то ему нет места в ином мире. Если человеку после смерти нет места в мире духов как в раю, то ему самое место в аду как том месте, в котором никому нет места. Он там имеет место как никто, как тот, кто не имеет Я. Следовательно после смерти тела, человек теряет душу, ибо от него остается прах, ничто как не-Я. После смерти человек является не-Я как тень идеи – сущности духа. Не-я человека есть тень или пустота духовной сущности. Что все это означает? Только то, что человек не является собой после смерти. Так как душа стала духом, превратилась в него, то человек потерял не только свое тело, но и душу, и поэтому, естественно, он стал не собой, а никем, ибо его сущность ничья. То, что человек есть тень идеи свидетельствует о том, что идея не находит в нем своего воплощения и поэтому человек не является явлением идеи, а скрывает ее в себе, делает ее ничьей, будучи никем.
        Но тогда человек в духовном мире все же есть, но есть никто из тех, кто есть. Его там не видно, ибо там есть один свет разума. И поэтому он скрывается как тень идей или светов разума. На идейном свете человек теряет свою персональную определенность и становится никем, сливается с уже ничьей конкретно непроявленностью. Вот что значит быть никем в ничем как не-Я. После смерти человек до своего нового воплощения является не-Я. Чье это не-Я? В том то и дело, что ничье. Это даже не его не-Я. Это предел того, что значит быть не собой. Но мы опять спрашиваем себя? Все ли в нашем Я от нас? Нет, многое в нас от других, например, от наших родителей. От всего этого, как и от себя, человек освобождается в смерти. Он становится не-Я, никем и ничем на световом фоне всех идей и всего в духе. Для чего? Для действительно нового воплощения. Если весь не умрешь, то не возродишься. Воплощаешься не ты, не-Я. Но ты есть воплощение, явление Я. Не следует путать воплощение духа в качестве души в теле человека с воплощением самого человека в его произведении. В артефакте человек становится мыслью в буквах (знаках) и получает смысл (сущность) слова. Этим он уподобляется духу, но не есть дух, а есть сам душа в качестве сущности себя. Это нечто некто, но не ничто и никто в непроявленном виде не-Я.
        Итак, есть смерть. Для нас она есть не-Я в непроявленном виде души. После такой смерти будет новое воплощение, мое явление не меня, а духа, то есть, явление Я. Человек не есть дух и никогда им не станет. Но он есть явление духа как душа в теле. Его ждет смерть. Но после нее, опять же во времени грядет новое рождение. С рождением приходит время для явления Я. Человек есть дитя времени, не вечности. Тем не менее, человеку мало времени. Он бежит от него. Но возвращается к нему, ибо ему есть место только во времени. В вечности есть только дух, а не человек. Ему есть место в вечности в качестве никого ничего, то есть, не-Я. В качестве кого чего человеку есть место во времени. В нем он является душой, которую имеет, если есть человек лично, сам собой (душой). Только во времени он может быть собой. Вне времени он никто при духе, ибо дух в вечном мире идей не имеет души. Но он имеет разум.
        - Иван Иванович, если я вас правильно понял, то для человека смерть является адом, а новое рождение раем?
        - Нет, не так. До нового воплощения человек в развоплощенном виде пребывает нигде и никогда, ибо само развоплощение есть, но когда оно есть, то нет «где» и «когда» для развоплощенного человека. Условно это состояние можно назвать «адским» или «адом». Оно потому условно, что утопично. Ему нет места во времени, ибо самого времени нет. Это обратная сторона вечности. Она доступна для человека, вернее, для того, что от него осталось. Напомню: от него ничего не осталось и поэтому он там находится, то есть, нигде и никогда не находится.
        Раем же для человека может быть то, что есть в нем в качестве души от духа. Но душа полностью превращается в дух при развоплощении и поэтому рай есть для духа, а не для самого человека. Но раз в человеке есть нечто от духа, а дух пребывает в раю, то условно можно сказать, что в рай попадает часть человека. Но это часть не человека, а духа. Дух к духу в вечность, а человек к человеку вовремя на время.
        - Иван Иванович, ваше представление о душе разительно расходится с православным, христианским толкованием души, духа и разума. Как вы к нему относитесь: критически или еще как?
       - Вы же заметили, что я в корне расхожусь с православным учением о Боге, Духе, душе и уме. Так, например, батюшки любят ссылаться на святых отцов, когда они говорят о спуске ума в сердце. С их слов ум по своей природе служит закону плоти, душа же, напротив, служит закону духа. С православной точки зрения между ними есть разногласие. Добрый христианин имеет в качестве органа управления своим поведением не ум, а сердце как средостенье, середину, центр души. 
        Что на это сказать? Словами классика: «Ум в дураках у сердца». Сердце умнее ума! Где логика? Когда такое возможно? Когда ум безумен, то есть, не является собой, а прямо противен себе. Так обстоит дело только с точки зрения  сердца, которое руководствуется чувством, а не умом. И правильно, - другого быть не может, ведь сердце чувствует и чует, верит, а не рассуждает и сомневается. Разумеется, с поповской, православной точки зрения иначе быть не может: поп верит, чует, сердцем видит, а не сомневается и доказывает. Разве увидишь глазами то, что невидимо. Зачем верить, если можешь увидеть и доказать? Но если не видишь и доказать не можешь? Что остается? Поверить, увидеть сердцем, почуять одним местом, своим нутром. Вот тогда необходимо заняться чревовещанием. Поверь, опусти свой ум в сердце, и только тогда рассуждай по вере как по писанному, по писанию, по глаголу. «Жги сердца людей», проповедуй.
        Зачем думать, исследовать, проверять? Такое понимание ума как, всего лишь, мерила, меры вещей, которым можно измерять все, что угодно посредственно. Ум есть только средство, причина же и цель не ум, а сердце. В сердце как в середине, которая залегает на глубине, мотив поведения. Цель же на вершине, тогда как ум на поверхности. Он только посредник между началом и концом вещей. Он измеряет, что от сих до сих. Ум цепляется за то, что видно, и ведет тебя, пока видно тебе, проверяя, отмеряя видимое видимым же, тем же самым, повторяемым, закономерным.
        Сердце же, напротив, смотрит вглубь вещей, творит чудо, - видит невидимое, чует неповторимое, не гадает, а предсказывает, полагаясь не на доказательное рассуждение и проверяемое вычисление, а на само откровение, видит как говорит, а не говорит как видит. Оно видит глаголом, языком, шепотом, заговором. Оно вещее, а не вещное, вечное, а не преходящее. Ему ясно видно навсегда должное, заданное, а не сущее, данное на время.
        При таком эвклидовом (рассудочном) раскладе ум одномерен, ему не дано разрешить противоречие, ибо он берется только за непротиворечивое. Сердце же многомерно, ибо в нем все пересекается, в нем сходятся противоположности, спорят, борются бог и дьявол за человека.
        Не таков разум. Разум неограничен, он бесконечен. В неэвклидовом измерении он находит меру, Эвклида. Он конечен в бесконечном и бесконечен в конечном. Он ищет и находит меру в безмерном. Вот это чудо, а не сердечная аритмия.
        Я не спорю с очевидным, - с тем, что сердце чувствует. Но оно не знает, что есть. Знает разум, что чует, чувствует сердце. Сердце бессознательно. Разум сознателен, идеен. Разуму следует не опускаться, но поднимать, разворачивать на свету идей то, что скрыто, свернуто, защемило в сердце. Вместе с тем у сердца нельзя отнять, то, что оно очаровывает, соблазняет человека. Во время разочаровать его, предупредить о том, что его околдовали, соблазнили, обманули, может только ум. Правда, есть и соблазн ума. Он связан с пограничностью ума, с тем, что трудно удержаться на оптимальном, на границе между малым и большим, минимумом и максимумом. Если ум не додерживает, не доскакивает, он оказывается ограниченным, посредственным, малодушным, средней величины. Если же ум передерживает, заскакивает, то его бросает из стороны в сторону, он колеблется, расстраивается. Расстроенный ум приводит к безумию, к очарованию самим собой, к болезни души.
        Но болезнь души лечится не сердцем, а устройством ума, наведением в нем порядка логикой. Ум есть проявитель того, что есть в негативе. Важно в плохом увидеть хорошее, принять человека таким, каков он есть. Только это может исправить его, при условии, если он сам возьмется за себя, а не будет уповать на помощь по(ту)стороннего. Именно ум ожидает худшего и готовит нас к встрече с ним, тогда как сердце надеется на лучшее, не имея на то никаких оснований, кроме легкомысленной надежды на удачу, что проскочит, да навязчивых действий обычая, сигнализирующего о том, что «все возвращается на круги своя», пройдет и будет мило как память.
        Таким образом, разум живет настоящим, а сердце помнит то, чего уже нет, и живет  не реальным, будущим. Поэтому сердце заводит ум в будущее, которое в уме становится настоящим, действительным. Сердцем живет женщина, умом – мужчина. Мужчина увлекается сердцем, которое изучает умом. женщина же увлекается умом, изучая его сердцем. Женщина чует то, о чем думает мужчина. Мужчина знает то, что чувствует женщина. То, что чувствует женщина, знает мужчина. И вот здесь появляется вопрос: мужчина знает то, что женщина чувствует, или он знает то, что чувствует женщина? Если он знает, что женщина чувствует, то знает сердцем. Если же он знает, что чувствует женщина, то знает умом.
        Итак, располагая сердцем и умом, человек знает, что было, есть и будет во времени здесь, а не там. Для этого ему необходимо подумать, представить и, выразив, пережить то, что он знает как то, что он знает, так и то, что он знает об этом в качестве знающего. Знает ли он себя знающим? Что значит быть знающим? Знает ли он сам себя или знает себя не сам или сам, но не себя, а другого? В Я есть не только Я, но есть и не-Я. Так может быть это не-Я и есть настоящее Я, если видимое Я есть только явление не-Я как сущности явления Я. Я не говорю о том, что сущностью Я является не-Я, но для нас это Я остается «за кадром», за порогом видимости. Уразуметь это трудно, легче поверить. Вот пускай тому, кому трудно понять, поверит. Не у любого есть ум при наличии головы (мозга), но у любого есть сердце. Сердце для всех званных, ум для избранных из них. Селекция, отбор, эволюция, но только при условии, что уже есть инволюция. Таким примерно был наш последний разговор.
        Да, вот еще, что я припомнил уже после того, как состоялся последний разговор. Не помню уже, в какое время он состоялся. Иван Иванович посетовал, что когда мысль приходит в голову, то она приходит событием, является нашему сознанию. И в этом явлении есть само бытие. Потом оно уйдет, а мысль умрет. При воспроизводстве мысли нас посетит не мысль, а только тень ее. Сущая мысль, она сама как событие уникальна, ибо она в идее. Идея есть ее сущность. Она воплощается в нее, делает мысль действительной, реальной. И еще: свежая мысль не любит ждать, когда ее запишут, чтобы не забыть.
        - Я различаю два состояния мысли: остроту осознания, припоминания при рождении, точнее, возникновении мысли, и некоторое отупение, когда мысли следуют друг за другом без моего участия.
        Затем разговор зашел об актуальном противопоставлении двух образов жизни: советского, домашнего, нашего и буржуазного, чужого, иностранного. Иван Иванович неподдельно удивил меня тем, что заявил, что и наш, и заграничный образы жизни и мысли одинаково ему чужды, ибо и тот, и другой, несмотря на видимые различия похожи своей сугубой материальностью.
        Это только на первый взгляд наш до-революционно-религиозный и революционно-советский образы жизни и мысли духовные. Они что ни на есть материальные. Только дореволюционный образ жизни и мысли отдает чем-то анахроничным, традиционно-привычным.
        В советском же образе жизни и мысли нет глубины погружения в смысл и высоты полета мысли. Есть идейность, но она какая-то плоская, приземленная, даже в своем космически-футуристическом образе. В нашем мире не дают человеку остаться наедине с самим собой. Поэтому в нем думают одним общим колхозом. Но в нем развит принцип справедливости. Тебе помогут быть похожими на других.
       Иностранный же образ жизни и мысли чрезмерно прагматичен и формален. В нем развит принцип индивидуализма. Наш постсоветский образ жизни и мысли пытается подражать ему. Но выходит это так коряво и дико, что просто смеяться хочется. В чужом мире нет своих и ты сам себе чужой. Так что думать в нем по-своему нельзя, ибо нет в нем ничего своего; все так индивидуализировано, что кажется искусственным. При капитализме человек постоянно находится в напряженном состоянии стресса от того, что он еще не достиг желаемого, что его обойдут конкуренты на повороте, как только он невольно замешкается и притормозит.
        И в том, и в другом мире мне нет места. Они существуют помимо меня.   

                Перерождение
        На самих похоронах Ивана Ивановича Иванова я не присутствовал. Он исчез в конце отпуска. Когда все вышли из отпуска, то его хватились и стали искать. Поиски дошли до столицы, но там и пропали. Мы не знали, что делать дальше. Оставалось ждать. Уже поздней осенью стали говорить, что, наконец, подняли его тело. Но было ли это его тело или вроде его, так и осталось тайной. Конечно, найденное тело схоронили. Но меня там не было. Те, кто был, говорили, что полной уверенности в том, что это было тело Ивана Ивановича, не могло быть из-за того, что тело было в плохом состоянии. Поэтому нельзя точно установить, это его или не его тело. В конце концов, его захоронили как тело г-на Иванова Ивана Ивановича.
       Уже зимой, когда мне поручили разобрать бумаги Ивана Ивановича, лежавшие в углу кафедрального шкафа для списанных бумаг, подлежащих сожжению, я обнаружил среди них несколько страничек, исписанных аккуратным женским почерком. Я хотел их выбросить в корзину для мусора, но мое намерение вовремя остановила Аполлинария Прокофьевна, это наш кафедральный матриарх, заметив, что уже когда-то видела такой красивый почерк, но это было так давно, что она не помнит, кому он принадлежит.
        - Так, может быть, это вы сами и написали? – предположил худой как спичка, Николай Николаевич, молодой преподаватель, взятый на работу вместо Ивана Ивановича.
        - Щас! Молодой человек, это бестактно напоминать мне о моем  возрасте, - отчитала наша метресса юного нахала. – Посмотрите на качество бумаги, - такой бумаги уже не делают, как минимум сто лет, - и на чернила, которые совсем выцвели; «как пить дать» записки еще дореволюционного, благородного происхождения. Вы только посмотрите на почерк, - так перестали писать еще до войны. Это я вам говорю, как специалист по истории философии - заявила  Майя Валентиновна, и посмотрела на меня поверх своих очков, вооруженных большими диоптриями.
        - Антон Павлович, сохраните эти записи или дайте мне для нашего кафедрального архива, - попросила лаборант кафедры, Майя Валентиновна.
        - Нет, они мне самому нужны. Не зря же Иван Иванович держал их в своих бумагах. Все может быть. Может, эти листки прольют свет на его загадочное исчезновение, - предположил я.
        - Что вы такое говорите, Антон Павлович! Как дореволюционные бумаги могут помочь в расследовании настоящего уголовного дела, - усомнилась лаборантка.
        - Прямо тайны мадридского двора. И куда я попал благодаря своему предшественнику? На кафедру конспирологии.
        - Не ерничайте, Николай Николаевич. Смерть Ивана Ивановича загадочна. Что-то в этом роде я и ждала от него. Странный, удивительный человек, - задумчиво сказала Аполлинария Прокофьевна.
        - Знаете, мои почтенные коллеги, с вами я чувствую себя участником живой истории.
       - Тоже мне остряк. Ваше имя и отчество не менее литературны, чем наши, - заметил я.
       - Да, что я. А, может быть, прочтете бумаги вслух и развеете туман истории? – вдруг предложил Николай Николаевич.
        - В свое время вы все узнаете, - ответил я уклончиво на сомнительное предложение коллеги. До меня дошло, что в этих листках что-то есть, что касается, если не дела Сергеева, то, во всяком случае, истории нашей кафедры или, бери больше, всего университета.
        - Какая таинственность, - только и мог, что сказать юный философ.
        Аполлинария Прокофьевна поддержала мою несговорчивость кивком головы, дав понять, что я могу обратиться к ней за помощью, если не смогу сам разобраться в этом действительно таинственном деле.
        Но тут прозвенел звонок на занятие, и мы поспешили к своим студентам. После занятия я вспомнил о бумагах из папки Иванова и остался в кабинете, чтобы без суеты внимательно посмотреть. Я разложил листки перед собой и обнаружил, что они лежат не по порядку. Несмотря на то, что они были не пронумерованы, мне все же удалось их расставить по местам, но только после того, как я вчитался в смысл написанного. Листки были страничками, вырванными из личного дневника душевнобольной по имени «Маша». Они представляли собой письма к неизвестному другу, может быть, подруге,  и назывались сакраментальным словом, который описывали.  Предлагаю и вам, любезный читатель, познакомиться с этим документом давно забытой эпохи. 
        Случай. Милый друг, здравствуй. Я долго думала и вот теперь решила, как назвать мое письмо. Ты спросишь: «Почему случай»? Как почему? Потому что со мной случилось то, что я не смогу понять сама. Ты уже знаешь, - об этом я писала, - что давным-давно я потеряла память. Спроси меня о том, как можно жить без памяти. Ну, спроси: «И как»? Никак. Это растительное существование. Я только и могла, что считать минуты, нет, секунды моего жалкого существования, которого хватало только на то, чтобы помнить счет. Но так долго не могло продолжаться. И это случилось:
        Я почувствовала себя животным. Почему? Опять почему. Мне стыдно сказать, но я знаю, что могу довериться только тебе, как самой себе. Я почувствовала себя животным, потому что нашла в себе… мужчину. Всю свою не долгую жизнь я, вероятно, была девочкой, девушкой и так и, не став женщиной, превратилась в мужчину! Как такое может быть? Нет, у меня не появились половые признаки мужчины, не отросла борода. Но я помню себя мужчиной. Мне прежде говорили, чтобы я вспомнила, что зовут меня «Машей». Пускай, Маша. Но теперь я вспомнила, что я никакая не Маша, а Иван Иванович Иванов. Как ты это находишь? Скандал! Я давеча узнала от медицинской сестры, что идет 1902 год. Она испугалась, что проговорилась, нарушив распоряжение лечащего врача,  и взяла с меня слово, что я никому не скажу. У меня теперь есть козырь против нее. Но я знаю точно, что жила в 2019 году. Мало того, жила мужчиной.
        Эта скотина. Иван Иванович Иванов, меня трогает за все места. Последний раз он сделал меня женщиной. Мне было больно. Стыдно признаться, но тебе я скажу правду: невзирая на боль, мне было приятно, так хорошо.
        Мысли у меня путаются. Не могу взять в толк, что мне уже тридцать лет. Неужели я десять лет жила без памяти? Не могу поверить. Мой возраст от меня скрывают. Зачем? Если сказали, как меня зовут, то зачем скрывать мой возраст? Я узнала на днях, что от меня скрывают, - какой сегодня год. Так говорят? Я все забыла. Наверное, мне не говорят специально, какой мой возраст, чтобы я стала искать, как это узнать, и, узнав, вопреки всему, из духа противоречия вспомнила. Чтобы это сделать, мне понадобилась вся моя сообразительность. Ведь меня держат до сих пор под замком в одиночной палате. Зачем? Было бы лучше для памяти держать меня с другими больными или, еще лучше, вообще отпустить на свободу, домой. Но никто не приходит меня навестить. Есть ли у меня мой дом?! Или мой дом – эта противная палата? И Иван Иванович Иванов - мой единственный родственник? Это настоящее сумасшествие считать своим родственником саму себя и чувствовать себя мужчиной. Днем он не дает волю моим рукам, но когда приходит ночь, - он не дает мне спать и делает такие приятные вещи моими руками, что мне становится стыдно, потому что я вся мокрая от страсти. Такое уже было, теперь я помню, еще в пансионе. Но тогда я наслаждалась собой, а теперь он наслаждается мной. И так мне намного приятней и это бывает чаще. Я только об этом и думала до поры до времени: наверное, заневестилась, засиделась в девках. Но недавно я стала думать о том, как мне узнать, какой теперь год. Мне важно знать, кто я такая: женщина или мужчина. И в самом деле, та еще задачка из прошлого. Мне неведомо мое прошлое. Но и будущее неопределенно. Как узнать, сколько еще мне находиться взаперти в этой ужасной клинике. Еще и доктор перестал ко мне ходить. Мне стало скучно. К тому же меня изолировали от других больных. Я понимаю, что для моей же пользы. Но мне от этого не легче.
        Но как можно изолировать меня от того, кто сидит во мне? Я чувствую его присутствие своим интимным местом, наверное, потому, что он мужчина.  Больше того, мне стало очевидно, чем меньше я думаю, тем легче поддаюсь его соблазну.  Страшно подумать, что бывает, когда я отключаюсь или засыпаю. Но я боюсь рассказать об этом доктору, потому что как только признаюсь в том, что слышу в голове чужой голос, обязательно подпишу себе приговор на пожизненное заключение в этом дурном месте. Так сказал мне по секрету один больной. Наверное, он испытал это на собственной шкуре.
        И, все же, что мне делать? Чем чаше я думаю об этом, тем тяжелее мне переносить чужое присутствие в себе.
 
        Письма. Мой друг, привет! Знаю, ты сразу спросишь меня, как мне удается провести своих тюремщиков и отослать тебе свои письма? Ценой неимоверных усилий мне повезло уговорить доктора дать перо, бумагу и чернила и позволить мне писать дневник, чтобы вспомнить себя. Но я провела его: помимо дневника пишу письма тебе. В них я признаюсь в том, о чем думаю и что намереваюсь сделать. Я прячу их в матрас. Теперь ты знаешь, где они лежат, и можешь взять и прочитать их.
        Милый друг. Дорогая моя Маша! Как я рада с тобой общаться, если бы ты знала. Вчера ты потеряла сознание. Вот тогда я прочитала твои письма ко мне. Никого не было рядом. Держись, я скоро освобожу тебя. Но никому не говори обо мне. Иначе я не смогу тебе помочь. Я знаю Ивана Ивановича Иванова. Он хороший человек. Как мне его не знать. Можешь ему доверять. Он за тобой наблюдает для твоей же пользы.
        Знаешь, что он сказал мне? Что следит за тобой, чтобы никто не обидел тебя. Попробуй к нему привыкнуть. Это я попросил его быть с тобой. Ему некуда деться. В народе говорят: «Одна голова – хорошо, а две – лучше». Тем более, что ты многого не помнишь. Он поможет разобраться с мыслями, чтобы никто не думал, что тебе не хватает памяти и ума. Если ты на это согласна, то у тебя есть шанс оказаться на воле.

        Отложив в сторону листок из дневника, я задумался. У меня появилось подозрение и чтобы его проверить, я опять взял в руки злополучный листок с ответом «милого друга». Почерк был изменен: он отдаленно напоминал аккуратно закругленный женский почерк с мягким наклоном букв на правую сторону, но в нем местами проглядывала твердая мужская рука. К тому же первое упоминание пишущим своего пола было выделено тем, что в слове «рада» окончание было обведено, обнаруживая намерение автора уверить читателя, что писала именно женщина. Однако через несколько предложений женский род автора письма был изменен на мужской род  в слове «попросил». Причем этот глагол был написан так бегло и нервно, что выдавал спешку автора. Вряд ли настоящая женщина сделала бы такие непривычные для нее ошибки. Другое дело, если бы она была, например, бисексуалкой, активной лесбиянкой, наконец, трансвеститом, правда, для последнего более употребим средний род. Поэтому абсолютно не обязательно считать автора письма мужчиной, выдающим себя за женщину.
        Но не это не может не удивить читателя. Его просто поражает то обстоятельство, что адресат Маши пишет письмо на той же самой бумаге, на которой та пишет свой интимный дневник в формате письма. Как мог он там оказаться, когда беспамятная Маша находится взаперти в одиночной палате? Для этого надо быть, как минимум, служителем психиатрической клиники, имеющим доступ к палатам больных. Удивительно не только это, но и то, что степень психической ненормальности Маши, о которой можно судить по содержанию и форме ведения ее интимного дневника, не позволяет нам допустить, что она этого не заметит, когда прочтет ответ.
        На какой вывод тогда наводит нас исследование документа? Вероятнее всего Маша сама написала себе ответ, когда пребывала в сумеречном состоянии сознания, не отдавая себе в том отчет. Причем явно видно, на какие изощренные уговоры идет анонимный адресат Маши, располагая ее принять некоего Ивана Ивановича Иванова, которым она бредет, считает, что он сидит в ее голове. Намек так прозрачен, что создается такое впечатление, что адресатом является сам этот пресловутый Иван Иванович Иванов.
        И что более всего странно, так это то, что анализируемый листок из интимного дневника Маши примерно столетней давности лежит в папке для бумаг Ивана Ивановича Иванова, которые поручили мне разобрать на досуге. В моей голове совсем не укладывается, как все это можно объяснить. Как может бредить женщина мужчиной, сидя в сумасшедшем доме, если он из далекого будущего, в котором ей просто физически нет места.
        Единственным объяснением может быть то, что Иван Иванович после своего загадочного исчезновения оказался в прошлом. В этом дореволюционном прошлом он живет в сознании психически ненормальной Маши и действует вместо нее, когда она спит или находится в бессознательном состоянии. Как бы это абсурдно не звучало, но следует предположить, что после вероятной смерти душа Ивана Ивановича оказалась в теле женщины, склонной к беспамятству. И вот теперь, то есть, девяносто лет назад, в одном теле одновременно живут две души, одна из которой периодически оказывается одержимой другой душой. Что за бред! Но какое еще объяснение можно найти данному историческому свидетельству?
        Здесь нужно не объяснить, а пожалеть Ивана Ивановича, что в новом рождении ему досталось такая тяжелая доля, - существование в теле, уже занятом больной душой. Это было бы смешно, когда не было бы так грустно оказаться мужчине в женском теле с женской душой. Единственным утешением является пикантность ситуации, которой не преминул воспользоваться Иван Иванович, правда, не без удовольствия для Маши.
        И все же все это может быть либо мистификацией самого Ивана Ивановича, написавшего дневник от лица безумной Маши, либо невероятным совпадением, которым воспользовался Иван Иванович, в своем причудливом, если не больном воображении поставивший себя на место образа мужчины, которым была одержима  свихнувшаяся женщина из прошлого. Возможно, она была одержима далеким предком Ивана Ивановича, в честь которого его назвали тем же самым именем. Чего только не бывает среди людей. Теперь я знаю, что есть такие семьи и даже роды, в которых всех мужчин зовут одним и тем же именем. В это можно поверить, если не верить в переселение душ.
        Пребывая в мучительных сомнениях, я продолжил чтение дневника.
               
       Смущение. Мой дорогой друг! А я как рада, что ты ответила мне. Но как это получилось у тебя, ведь я заперта на ключ? Возможно, ты живешь здесь или работаешь сестрой, санитаркой, а может врачом. Напиши мне об этом, пожалуйста, = я никому не выдам эту тайну.
       Но ты меня расстроила так, что я сержусь на тебя. Ты не знаешь, как это мучительно, когда в тебе живет мужчина. Мы, женщины, даже перед мужем не бываем во всем откровенны. А тут такое. Мне просто стыдно. Я буквально сгораю от стыда, когда он следит за мной. Ты же уговариваешь меня принять его в свое сердце. Вдруг он бес! Но тогда я бесноватая. В таком случае необходимо выгнать его из себя, чтобы я снова стала нормальной, богобоязненной женщиной. Не хорошо доброй христианке быть одержимой бесом. Я молюсь Богу, Иисусу, Святому Духу и Пресвятой Богородице, но Иван Иванович, почему то не отступает и беспокоит меня так, что прямо жуть. Чем больше я молюсь, тем навязчивее становится его образ, тем чаще он посещает и соблазняет меня. Что делать мне, мой друг сердечный?
        Без смущения. Здравствуй, моя добрая душа, Маша! Не смущай меня. Не думай плохо обо мне и Иване Ивановиче. Никакой он не бес. Еще скажи, прости Господи, что он дьявол, как есть. Ты глубоко заблуждаешься. Иван Иванович, напротив, ангел. Чистый ангел, который ищет для тебя спасения. Но ты принимаешь его спасение за погибель для своей души. Как тебе не стыдно! Какая черная неблагодарность. Это я на тебя сержусь, но ты на меня не обижайся, ведь я желаю тебе одного лишь добра. Смири свою гордыню, покорись ангелу, а то опалит он твою душу до невероятности. Я знаю, что ты поймешь меня и сделаешь, как надо.
        Не об этом я беспокоюсь. Кстати, о бесах. Бесу спокойно, когда нам беспокойно. Поэтому, перво-наперво, успокойся и поспи. Трудно найти лучшее лечение для тебя, чем сон, как можно более покойный и продолжительный. Чем больше ты будешь спать, тем скорее привыкнешь к Ивану Ивановичу. В древности греки его звали Морфеем. Заснешь, бывало, и видишь сон, а это Иван Иванович собственной персоной. Теперь понимаешь, что без него никак не вылечить тебя от беспамятства. Во сне приходит к тебе твоя память. Потому пока ты спишь, ты здорова душой, ты живешь прежней настоящей жизнью до грехопадения.
        Признаюсь тебе, я знаю, почему ты потеряла память. Ты согрешила и поэтому виновата перед Богом, перед самой собой. На этом пока все. До встречи.
        Невиновность. Здравствуй, моя подружка! Ты говоришь загадками. В чем я провинилась?! Не виноватая я, он сам ко мне пришел и похитил мою девичью честь. Она была частью меня. Но теперь вместо нее появился он. Как он может быть моей родной частью? Иван Иванович чужой. Он взял и надругался надо мной, над своей ученицей. Разве может ангел совершить насилие над невинной девушкой? Нет, он бес, сам черт рогатый! Ты меня совсем расстроила. Я больше не могу писать. Прощай.
        Мир. Не расстраивайся ты так, моя подруга! Не бери в голову то, что можно взять в руки, например, перо, и расписать так, чтобы успокоиться. Время и работа все лечат. Вот ты нянчишься все со своей честью. Ты потеряла ее. Так забудь, что она была у тебя. Тоже мне драгоценность. Все девушки теряют ее. Не теряют только те, кто никому не нужен. Ты была нужна Ивану Ивановичу. Он, может быть, подлец. Но все же мужчина. К тому же он изменился. Признаюсь тебе, Иван Иванович умер от горя, что наделал. И превратился в ангела, который хочет загладить вину твоего учителя. И вспомни, когда Иван Иванович сделал тебя женщиной, тебе было далеко уже не двадцать лет. На то время ты была уже не девочкой, а молодой девушкой. Я не просто так все это пишу, вроде болтаю. Подумай о том, что память обязательно вернется к тебе, если ты забудешь, что забыла. Теперь понятно?
        Почему ты многое забыла? Что является причиной твоей забывчивости? То, что ты помнишь, что потеряла и как потеряла. Что ты потеряла? Свою честь. Что ты это помнишь, фиксирована на этом случае, является причиной твоей забывчивости. Ты не виновата в том, что потеряла свою честь. Но ты виновата в том, что это помнишь. Это не дает тебе вспомнить все остальное, ибо ты фиксирована на памяти твоей травмы и поэтому все воспоминания травмируют тебя. Забудь о своей чести, - ее нет, - тогда все вернется, что ты забыла, и станешь жить как прежде. Зачем жить с тем, чего уж нет. Ты живешь с  фантазмом, фантомом. В результате вся твоя жизнь превратилась в фантом, стала призрачной жизнью, а ты сама превратилась в призрак, привидение Маши.
       В народе говорят, что клин выбивается клином. Ты больна Иваном Ивановичем. Видишь в нем подлеца и даже черта. Разглядите в нем ангела, и он тебя излечит от наваждения.
        Не знаю. Здравствуй, моя дорогая! Я согласна с тобой во многом, но не во всем. Спасибо тебе большое за то, что ты переживаешь за меня и даешь мне дельные и умные советы. Ноя хочу с тобой поспорить. К прежней жизни я не вернусь, ибо я была тогда честной девушкой. Но меня испортили. Если бы я сама по обоюдному согласию отдала честь моему суженному, тогда я не страдала бы, Но, напротив, была бы рада. Но это не так.
        Я попробую забыть. Но смогу ли, не знаю. И с кем ты советуешь это забыть? С тем, кто мне постоянно об этом напоминает.
        Признаюсь тебе, я тоже в этом виновата, ибо не смогла устоять перед соблазном ему отдаться. Но потом я сразу устыдилась. И чтобы не осуждать себя, обвинила только его в нашем общем грехе. Что делать, если мне нравится винить его и соблазняться снова?
        Правда. Здравствуй, подруга! Могу сказать только одно: не только он соблазнитель, но и ты соблазнительница. И тебя бес попутал. Вы вместе виноваты, и вам нужно вместе искать прощенья друг у друга. Прости его, и он простит тебя. Тогда вас Бог простит. Но для этого необходимо принять сердцем Ивана Ивановича и стать с ним одним целым. Иначе вы насмерть замучаете друг друга. Пойми, что вы два сапога пара.
        Согласие. Здравствуй, мой ангел! Чтобы я делала без тебя, кого благодарила за помощь? Я согласна с тем, чтобы принять Ивана Ивановича. Но как это сделать? Научи, подруга.
        Прощание. Здравствуй мой друг и прощай! Ты назвала меня ангелом, и я как ангел улетаю.  Желаю тебе всего хорошего с твоим суженым, мужем, Иваном Ивановичем. Он - твоя память. Им живи, как он скажет, так и делай. Учись теперь у жизни. Она к тебе вернулась вместе с памятью – Иваном Ивановичем. Напоследок хочу сказать только одно: ты особая женщина, - у тебя не одна, а две души, одна твоя, а другая – Ивана Ивановича. Вместе им трудно ужиться. Он мужчина, ты женщина. Если хочешь, чтобы у тебя в душе был лад, научись уступать, но так, чтобы тебе от этого было не хуже, а лучше. Для этого меньше думай. Знай, что твои думы – одни сомненья. Поверь Ивану Ивановичу, - живи его умом. Он для тебя бог и господин, конечно, как образ и подобие Бога, а не Он Сам. Но никому об этом не говори. Лучше, если ты выйдешь замуж за такого мужчину, который окажется у тебя под каблуком. Такие, мягкие и покладистые, часто встречаются. В таком случае у тебя не будет конфликта с Иваном Ивановичем, и ты не будешь страдать от своей амбивалентности. На этом, думаю, пора прощаться. Желаю счастья!

        От чтения у меня появилось такое мнение, что душевнобольная Маша иносказательно, посредством писем, адресованных самой себе, уговаривала себя примириться со своим заболеванием, симптомом которого явилось имя предка моего коллеги. Сам факт насилия над Машей вполне мог оказаться ее фантазией. Упоминания же о его потомке являются поздней вставкой, вписанной умелой рукой Ивана Ивановича, способного на подлог. Естественно возникает вопрос: Зачем Иван Иванович занялся мистификацией? Для лучшего понимания следует изменить вопрос и поставить так: «Зачем Иван Иванович морочил себе голову»?
        Как ни странно, ответ прост: он морочил себя для того, чтобы примириться со своей смертью. Для примирения он выбрал наихудший сценарий жизни после смерти  в одном (чужом) теле с его обладателем. Этот сценарий ему подсказал интимный дневник душевнобольной, вероятно, ставшей жертвой его однофамильца или предка. Замысел текста так увлек Ивана Ивановича, что он сделал самого себя живым участником его сюжета. Для этого он должен был убить себя. Что Иван Иванович и сделал. Оказался ли он в том положении, в которое стремился попасть, знает только Иван Иванович, если он ожил сто лет назад.
        Звучит, конечно, абсурдно. Но если в это поверить, то следует принять сосуществование в одном и том же месте двух разных сущностей (душ). Тогда правы те схоласты, которые утверждали, что можно разместить на конце иглы больше, чем одного ангела. Но даже если верить в переселение душ, как можно принять то, что Иван Иванович все помнил из своей прежней жизни. Однако зачем принимать положение, что он все помнил, если мы не можем помнить все, находясь в этой жизни. В другой жизни он имел шанс существовать в чужом теле в той мере, в какой его обладатель (или обладательница) вел(а) бессознательную жизнь. Поэтому у Ивана Ивановича как души после смерти собственного тела имелся шанс продолжать вести свою жизнь, но в чужом теле, отталкиваясь от тех воспоминаний, которые не могут все исчезнуть, ибо душа после смерти и есть эти воспоминания, на которые нанизываются или накладываются по матрешечному принципу новые воспоминания следующей жизни.

                Примечания редактора
        Работу редактора следует видеть не в примечаниях к редактируемому тексту, но в самом тексте, в его подаче читающей публике в таком виде, в каком она могла бы с ходу войти в текст, как входит столовый нож в масло. Вот тогда текст будет густо намазан на сознание читателей и со временем, по мере развертывания сюжета повествования, пропитает весь его состав. Только так можно помочь автору добиться искомой цели – сделать мир произведения автора миром читателя.
        Но в этот раз я решил отойти от обычной манеры работы с текстом и высказать свое личное мнение о нем. Причиной тому является не то, как написана книга, но то, о чем она написана.
        Жизнь после смерти – вот тема произведения. Она не может оставить равнодушным ни автора, ни редактора, ни массового читателя, ибо все мы смертны и всех наш ждет то, что будет после смерти. И что же будет, что нас ждет?
        Я надеюсь, что и читатели в своих откликах на произведение поделятся друг с другом, с нами и, конечно, с самим автором своими мнениями на сей счет. Я же со своей стороны хочу высказаться, но уже не как редактор, а как смертный.
        У меня нет ни малейшего желания навязывать свое мнение читателям, но все же что я думаю об этом. Скажу сразу: я не традиционно верующий. Даже не могу сказать, что я верующий в той мере, в какой смею об этом прилюдно заявлять. Но я человек, во всяком случае, меня научили так думать. И в этом качестве я не могу не доверять своим близким и не верить в то, во что можно верить. Во что же можно верить? В свое бессмертие. Знаю, что я, как и все люди, смертен. Для такого знания достаточно знать традиционную логику с ее выводом о том, что Сократ тоже смертен, и иметь небогатый опыт наблюдения за старыми людьми. Но разве знание мешает человеку верить?! Даже если эта вера в бессмертие противоречит основам науки о жизни? Конечно, нет. На то она и вера, чтобы верить в то, что мы не видим и не знаем. Мы не видим, что из мира мертвых нам являются живые. Но мы продолжаем верить в то, что есть жизнь после смерти. Наука молчит, когда мы задаем вопрос о том, есть ли жизнь после смерти. Почему? Потому что она отвечает только за то, что она видит глазами ученых. Она не видит бессмертия. Вот если бы она его увидела, то стала бы заниматься им как научной проблемой. Но если ученые не видят и не знают как ученые, что такое бессмертие, то кто из нас видит и знает? Профессионально верующие? Они видят мертвых, как живых? Вы слышали такое от них? И вы в это верите? Я надеюсь, вы не сошли еще с ума от их признаний в этом. Никто не знает о том, есть ли жизнь после смерти, как ученый.
        Правда, философы утверждают, что есть не только научное знание. Можно с ними согласиться. Относительно чего? Того, что есть вне-научное знание. Насколько оно надежно? Они говорят, что есть философское знание. Но оно абстрактно. Нам же нужен конкретный ответ на вопрос о нашем бессмертии после смерти.
        Священники утверждают, что они знают. Но мы то знаем, что они не знают, а верят. Причем верят во что? В бессмертие Бога, а не человека. Это потом, когда они говорят о бессмертии или вечности Бога, они следом говорят о вечности человека как его образа и подобия. Они думают, что мы не увидим их подмены.
        Даже простое, элементарное размышление  о грамматике, о правилах построения предложения сигнализирует о том, что неправильно говорить о том, что после смерти может быть бессмертие. Если есть бессмертие, то сама фраза жизнь или бессмертие после смерти не имеет смысла. После смерти нет бессмертия, иначе нет смерти. Но она есть как факт жизни. Смерть есть в жизни. Но это не означает, что жизнь есть в смерти. такое заключение противоречит здравому смыслу. Так рассуждать могут только больные на смысл, на голову люди, которые не ведают, что говорят. Они просто не понимают, о чем и что говорят.
        Следует сказать, что смерть – это событие не-бытия. Это тот случай (событие), когда есть то, чего нет. Что есть? Есть то, что человека, который был (в прошлом), нет. В этом смысле не-бытие сущего (человека) есть момент его бытия. То есть, смерть человека имеет отношение к его жизни. Но какой жизни: до смерти или после смерти?
        Ученый скажет: смерть, конечно, имеет отношение к его жизни до смерти, ибо она есть научный факт. Другое дело, если сказать, что смерть имеет отношение к той жизни, которая наступает после смерти. Это не научный факт, который можно объяснить, проверив его наличие. Такое суждение научно не проверяемо и потому научно бессмысленно. Таким образом, нельзя установить ни истинность суждения о жизни после смерти, подтвердив (верифицировав) его наличным фактом, ни ложность суждения, опровергнув (фальсифицировав) его противным фактом (контр-фактом).
        Однако допустим существование жизни после смерти, пусть даже, если это допущение не научно или вне-научно. Как в таком случае  его можно объяснить? Объяснить можно только то, что имеет смысл, что можно понять как факт сознания. Допустим, что жизнь есть после смерти, если (при условии) смерть есть конец не жизни вообще и не конец существования человека, но только его телесной жизни.
       Обычно при таком допущении телесной смерти предполагают сохранение жизни души Это возможно, только если душа существует независимо от тела. И вот тогда можно объяснить смерть как переход от одной жизни – жизни до смерти – к другой жизни – жизни после смерти. Основой такого смертного перехода может быть независимое существование души человека. Каков механизм перехода души через порог телесной смерти? Это механизм воплощения и раз-воплощения. Воплощается и раз-воплощается не душа, а дух. Душа является результатом воплощения духа в теле. Это воплощение функционально разделяется на три типа. Первый тип телесного воплощения представляет растительную душу. Она полностью отождествляется с телом, с его ростом под действием питания. Второй тип воплощения презентируется животной душой, которая приводит тело животного в движение не только во времени, как в случае с растительной душой, но и в пространстве, наделяя его чувственностью как элементарной формой познания.
        И, наконец, третий тип каталогизации души – разумная душа. Именно разумная душа есть величина, независимая от тела, не в пример растительной и животной душам, зависимым от жизни тела и умирающим вместе с ним. Разумная душа независима от индивидуального тела, потому что она разумна, ведь разум всеобщ, а не индивидуален. Через всеобщий разум душа сообщается с Богом как абсолютным всеобщим, ему причастна. Бог вечен и душа как разумная часть, а не сама по себе, вечна. Она вечна не самой собой, но разумом. В этом смысле не душа есть в теле, как в случае с душой-растением или душой-животным, а тело есть в душе. Поэтому в отношении к разумной душе можно говорить о воплощении и раз-воплощении только в условном, переносном смысле. Что такое этот разум? Это тело духа Оно существует в человеке лишь привходящим образом. Поэтому лучше говорить не о том, что разум в человеке, а человек в разуме как в теле духа. Человек есть единство души и тела. Растительная и животная душа слиты с телом, а разумная или высшая душа управляет через элементарную, низшую и среднюю души телом. Дух присутствует в человеке только телом (разумом). Неправы те, кто отождествляет духовную инстанцию в человеке с волей. Человеческая воля есть животная душа. Люди путают дух как свободу с живой душой как волей (желанием жизни, самоутверждением в ней). Сущность духа свобода. Его тело – разум. Сущий дух есть сам. Свобода проявляется в разуме. Явление свободы есть разум. Дух (сам) разумен (есть).
       В человеке его персона или Я есть не душа, а форма представления, особое выражение всеобщего  разума в живой душе, которая  индивидуально растет, развивается в отдельно взятом теле. Индивидуальная душа с отдельно взятым телом смертна. Бессмертен, вечен разум  как тело духа, а не как представленное формой представления – особенным Я.
       И все же вечно ли человеческое Я как форма само-представления? Нет, ибо такое само-представление как эго-идентичность или само-тожество Я есть, пока есть представление всеобщего разума в единичном теле как душа. И вот такую душу считают бессмертной. Но она смертна, ибо есть единство души и тела. Это единство разрушается со смертью теле, а также слитых с ним душ: растительной и животной.
        Хорошо, ладно, но может быть человеческое Я бессмертно, если является формой представления тела духа? Вероятно, если оно представляет тело духа не перед самим собой, ибо его (Я) уже нет после жизни, а перед Абсолютным Духом или Духом как таковым, которого обычно называют Богом. Тогда такое представление есть одна из бесчисленных, бесконечных вариаций само-представления Бога (Духа) в ином в снятом виде. В таком случае можно говорить о вечности не человека, а Бога, подставкой которого оказался (случился) человек, точнее, его Я. Человек не сам по себе вечен или бессмертен, жив после смерти, ибо сам по себе он индивидуален, а все индивидуальное, представленное материально, смертно. Он вечен в той мере, в какой причастен всеобщему Духу или Богу.
        Бог является в человеке душой в том смысле, в каком человек есть модус, образ Бога, существуя в Его теле – божественном разуме как атрибуте божественной субстанции. Человек является душой на время индивидуальной жизни, будучи проявлением действия тела Бога, Его разума (дхармакайи или тела закона, завета). В Его разуме как божественной среде (мире, царстве Духа) медитирующей душе являются идеи как множество светоносных сущностей (самбхогакайя - тело света разума). Тогда сама душа, пока она проявлена в жизни, является индивидуальной эманацией энергии света разума (нирманакаей или телом воплощения, «сияющей пустотой» человека). До и после уплотнения энергии разума в материю, что называется в христианстве актом творения Богом человека, его Я, человек пребывает в непроявленном виде не-Я. Человек блажен, когда причастен разуму в виде Я. Как только человек теряет себя из вида Я во время жизни, он становится на время непроявленным, бессознательным. В вечности человек пребывает не сам по себе Я, а как не-Я  Я Абсолютного Духа, являясь вариацией Иного, представленного Ему как инвариантному Не-Иному.
       В раз-воплощенном виде человек, естественно, не есть он сам и тем более дух, духовное существо. То, что у него есть возможность быть самим собой, а не только материалом воплощения, есть та мера свободы (духовности), которая дана ему для реализации только в этой жизни. Иначе она теряет всякий смысл. Представление людей о том, что в жизни после смерти они станут духовными существами, ангелами есть иллюзия. Это иллюзия в свете истины. Такова истина лжи человека самому себе. Человек не ангел. Ему не дано быть им. Единственное, чем он может быть в вечности, так это материалом для воплощения, для проявления Я. Но зато ему «все карты в руки» при проявлении: покажи все, на что ты способен. Непроявленное состояние есть состояние заблуждения, незнания, которое соприродно человеку. Духу естественно быть истинным, правдивым, как человеку лживым. Человек часто бывает лживым и в проявленном состоянии, которое в настоящей жизни является для него лишь пустой возможностью истины по его же вине.    
      Думай сам, но говори, как положено, чтобы тебя поняли, не обидевшись, не дав повода отомстить тебе и нанести ущерб. Для этого необходимо не спорить и говорить привычные для людей вещи. Они не знают истины, и все сделают для того, чтобы помешать тебе или мне установить истину. Все следует делать к месту и вовремя. Человек живет в мире двусмысленностей и противоречий. Поэтому он пытается определиться в заданной системе координат. Но дано сложное, которое человек пробует упростить, свести к одному или прямо ему противоположному. Задание идеальное, а исполнение материальное, обусловленное массой погрешностей. Не так в сказке, как в жизни. Если в жизни нет ничего понятного, то в сказке все понятно. В ней истина – это истина, ложь – это ложь, добро – это добро, а зло – это зло. Только в сказке человеку нет места. Умные люди знают не истину, а то, что живут не по истине. По ней люди не могут жить. Истину можно знать только, если живешь по истине. У становятся хитрыми, когда говорят глупым, что нужно жить по истине. Вот тогда они занимаются идеологической пропагандой любого толка: политического, религиозного, обыденного, научного и прочего характера.
        Как в сказке живут только духи. Они ясно видят то, что есть истина и что именно она есть. Люди выдают сказку за жизнь, и жизнь принимают за сказку. Они считают добро слабостью, а зло – силой. По их мнению, правда губительна, а ложь спасительна. Между тем все устроено прямо противоположным образом - в добре и правде сила, а во зле и лжи слабость. Для того, чтобы жить по правде, требуется сила духа, но человек не дух, он человек. Поэтому по своей слабости он злой и для этого врет. Короче, человек сам не свой. То есть, он есть то, что не есть, и не есть то, что есть. Человек имеет Я, когда есть не-Я, и он не имеет Я, когда является Я. Человек мал в большом и большой в малом. Поэтому когда он говорит правду, то лжет, а лжет он тогда, когда говорит правду. Ведь его правда – это правда лжи, из лживых уст. Человек говорит правду только для того, чтобы солгать, ввести в заблуждение, в лучшем случае, другого, а в худшем случае, самого себя. Правда не знает полутонов, она пряма как шпала. Ложь же изворотлива. Ей самое место в нашем мире. В чистом виде истина не встречается в нашем мире. Впрочем, так же не встречается в нашем мире и чистая ложь. Она всегда грязная. Сколько ее не чисти, всегда запачкаешься. По правде в силе сила. Но по лжи, по вере, как говорят христиане, сила Бога обретается в слабости. Все врут проповедники. Есть ли в истине ложь? Есть. Это истина лжи. Например, говорят: «власть народа – это народная власть». Это правда? Нет, не правда, не вся правда. Все правда в правде? Нет, не все, а только правда вся.
        Но могут возразить: вот вы о духе пишете, а как же дух жизни? Он в жизни или жизнь в духе? Дух жизни – это ее дыхание. Дыхание означает или представляет обмен внутреннего с внешним веществом, энергией и информацией/данными. Например, обмен легких с воздухом химическим элементом (вдыхают кислород и выдыхают углекислый газ), энергией движения и выделения тепла и, наконец, теми пределами вдыхания и выдыхания, в границах которых возможно такое движение воздуха и выделения тепла. По аналогии с такой естественной метафорой возможно толкование жизни человека в духе, общения с ним: человек взывает к духу и дух наводит его на мысль, которую человек может представить в материальном виде, если осуществит соответствующее действие, о-предметит ее таким образом, что сможет вновь ее рас-предметить и обдумать. Но от этого мысль не станет идеей, а человек духом.
        В людях живет надежда на то, что вот они воспрянут духом и будут поститься до упора, так что в постоянном бого-общении через творение непрестанной молитвы обретут святость и заслужат в жизни после смерти вечную жизнь в Боге в Его Царстве в раю. Что на это сказать? Бог в помощь. Больше нечего. А если серьезно, то это несерьезно, - полагаться на домыслы проповедников.

                Примечание читателя
        На мой взгляд, не с  философской точки зрения вечности, а с человеческой точки зрения настоящего не правы и Иван Иванович, и редактор относительно возможности жизни после смерти для человека. В одном из разговоров с Антоном Павловичем Иван Иванович проговорился, что он еще не жил, что время его еще придет. Вот я и подумал: если Иван Иванович уже умер, то когда придет его время? Неужели оно никогда не придет? А если оно придет, а Ивана Ивановича уже нет, то, как это время наступит? 
        Что до редактора повествования, то он излишне категоричен в невозможности для человека жить после смерти и вообще быть бессмертным, вечным. И все потому что он якобы не ангел, не дух. Положим, что он не дух, не ангел. И в самом деле какой он ангел? Одно недоразумение. Да, действительно, дух разумен, но от него происходит душа, а она не только разумна, но и чувствительна, склонна к симпатии, любви. Неужели вечен только разум? А как же любовь, что «движет миром и светила», как сказал поэт?
        Правда, в народе говорят, что «любовь зла, полюбишь и козла»? О чем это говорит? О том, что не всегда «по одежке растягивай ножки». Иной раз любить других – тяжелый крест. Тогда любовь нарушает принцип справедливости, и хороший человек любит плохого человека. Но для кого он любит? Для себя? Нет, для того, кого любит, и своей любовью может исправить, сделать лучше. Иногда это получается. Разумеется, чаще всего «козел» в любви остается «козлом».
        Между тем духи свободны, разумны, знают свою (общую) меру, идеальны. С тем, что основа Я общая, а не индивидуальная, приходится согласиться. Являясь в человеке в виде разумной души, они подставляют себя под человека, позволяют ему быть Я. В этом смысле в той мере, в какой каждый человек реализует себя как Я, он способен быть и после смерти в проявленном состоянии. Возможно из эмпатии (сопереживания), симпатии (приятия) и чувства любви такой человек способен помочь тем, кого он любит, проявиться в новой жизни без потери лица, при условии того, что они стояли на пороге проявленного состояния. В этом смысле Я может стать общим, инвариантным с тем, кого ты любишь, вариациями которых будут индивидуальные Я.



                Послесловие.
                Возражения редактора на возражения читателя
        Хочется согласиться с сентиментальными мечтами читателя, но «чистая совесть» редактора препятствует тому, чтобы человек закрывал глаза на очевидность смерти себе подобных существ и даже на ее всеобщность для всех живущих существ. Что может служить основанием сентиментального отношения к смерти и жизни после нее? То, что мы никогда не окажемся свидетелями собственной смерти. В этом смысле мы сознаем себя только живыми. Поэтому условно можно сказать, что мы вечны и бессмертны для своего сознания. Повторю: для сознания, субъективно, но не объективно и для других людей. Так как наше сознание прямо связано с телом, то наше незнание собственной смерти распространяется и на тело.
        Но не во всем не прав мой оппонент, вдумчивый читатель. Для сознания нет смерти, как, впрочем, и рождения его зачатка во младенчестве. Поэтому тот человек, который постоянно или по преимуществу, но с меньшей вероятностью, думает, сознает себя, вряд ли, почувствует смерть, но проскочит ее как мгновенный пропуск в осознании, разумении себя, что позволит ему задержаться в разумном мире духов, где и тело духов разумное и сама атмосфера их вечного существования разумна.
        Особое внимание следует обратить на обычное человеческое заблуждение о посмертной судьбы религиозных людей. Единственно с чем относительно них можно согласиться, так это с тем, что постоянная дума о Боге располагает не только к возвышенному образу жизни, мысли, чувства и поведения в этой земной жизни, но и к тому, чтобы быть ближе к Богу уже после смерти, когда ничто не отвлекает от этого занятия. В служении Богу люди начинают служить друг другу и между ними завязываются крепкие связи, которые можно назвать «любовными связями». Но почему обязательно служить Богу как принято ими в течении сотен, а то и тысяч лет? Неужели так более правильно? Понятно, что история скажет, что это правильно. Но это история человека, а не Бога. Но люди и Бога, Духа сделали человеком, чтобы им было удобно, понятнее ему поклоняться. Вся эта религия имеет больше отношения не к тому, что будет, а к тому, что уже было. Что есть, это я имею сам право устроить по своему разумению, а не тех, кого уже давно нет. И не факт, что они у Бога. Культ этих так называемых «отцов», конечно, вызывает у публики уважение. Но я равнодушен к нему. Почему? Да, просто потому, что им нечему научить меня. Я и без них знаю то, что мне нужно. Они нужны тем, кто ничего не знает и знать не хочет, а надеется на других в том, что должен добыть сам. Вот для таких ротозеев, смотрящих на шарлатанов якобы от духа, открыв рот, нужны проводники. Но куда? Знают ли эти духовные слепцы, куда они ведут «свое стадо», выдавая Бога за самих себя? Наиболее «святые», «великодушные» еще более самонадеянны, выдавая себя за Бога.
        Однако против того, что человек бессмертен, говорит его ограниченность. Она есть факт. Ему приходится с ней считаться и управляться с ней, преодолевать ее в ней же, ею же самой через повторение того же самого. Даже вечность человек никак иначе не может себе представить, как повторение того же самого настоящего без повторения, ибо оно создается тем, что приходит, чем является будущее, и тем, что уходит и является прошлым. Чтобы было повторение, необходимо прошлое, которое повторяется. Но когда оно повторяется? В настоящем. Но что повторяется? Будущее для прошлого.
        Люди смотрят на ангелов двусмысленным, амбивалентным взглядом. Они видят их застывшими в вечности одного настоящего. Но это бывает так лишь иногда. Чаще же всего они их просто не видят, ибо те так скоры в своем вечном кружении. Люди способны при наивысшем сосредоточении на духовной жизни выхватить лишь один момент бесконечно разнообразной жизни духов. Им, людям, просто нечего делать в духовном мире. Они не смогут к нему приспособиться. Но для них есть, им и ими создан их мир, которым они, естественно, тяготятся и стремятся туда, где нет тяготения. Это их и притягивает к нему.
        Что ждать от человека, если только вчера (конечно, условно) он был еще животным человеком и в лучшем случае для себя являлся господином, рыскающим кого поглотить или заставить работать на себя. Множеству других не оставалось ничего другого как работать на него в качестве слуг. Другой альтернативы не могло и быть: если ты не господин, то слуга, товарищ, если не товарищ, то господин. Железная двузначная логика исключения третьего: быть человеком. Таких, человеческих людей, как правило, не оставляли в живых: господа задирали людей, а товарищи затаптывали. Оставалось только одно: податься в монастырь. Но и там житья не было, ибо и там были те же самые господа и слуги, только в другом платье. Выход был в скиту, где нет людей. Вот там, среди зверей и птиц, человек чувствовал себя человеком, - взять хотя бы для примера жизнь в лесу Серафима Саровского, который был человеком среди зверей, правда, не человеческих, а натуральных, живых. Но это было в прошлом, а как сейчас? Сейчас, другое дело, - демократия как власть народа (читай: над народом). Сейчас люди не натуральные, а искусственные, оцифрованные с пошаговой инструкцией. Но это только снаружи, а там все те же звери и скоты. Так что им, оцифрованным господам и товарищам, самое место, что ли, Царство Духа? Сейчас. При советской власти пытались «выбить» из людей господ и «вбить» товарищей. Но что получилось? Ничего. Тяжело человеку быть человеком, ой как тяжело, легче быть господином, еще легче товарищем: от товарища меньше мороки и меньше вреда окружающим, чем от господина. Если и заслуживают вечную жизнь, во всяком случае, жизнь после смерти, то это настоящие люди, ибо они реально сознательны, а не только думают об этом. Думать о том, что ты думаешь и думать по настоящему, в жизни, - это не одно и то же. Если честно говорить, то целиком настоящих людей я не видел в своей уже продолжительной жизни. Каждый человек бывает «местами», иногда человеком. На то он и называется «человек». Но всегда быть человеком, в течение всей своей жизни, просто невозможно. Поэтому человек вообще, то есть, в среднем все мы, заслуживает то, что имеет, а имеет он то, за что заплатил на кладбище, - шесть футов под землей (six feet under).
         Меня давно интересует вопрос о том, может ли человек непосредственно, конкретно знать не только мир чувственных вещей, но и мир сверхчувственных сущностей (идей) и сверхчувственных (идеальных) существ, как знают их сами эти идеальные существа, которых мы называем духами? Если же мы можем конкретно знать духов или ангелов (демонов), то как знать именно: объективно или субъективно, как, например, свой внутренний мир, свое Я? Есть ли тогда нечто трансцендентное нашему испытыванию, нашему опытному познанию, или, все же, все нам имманентно, как в учении Николая Лосского, в его мистическом интуитивизме? Но если это так, то уже не я познаю, а познает сам Абсолют не отвлеченно в понятии, а интуитивно, причем не символом, а  мною, моим переживанием, вживую. В таком живом познании и знании все сливается со всем и уже не разделить сознание познающего человеческого субъекта и самосознание абсолютного субъекта. Такая философия кажется мне «дикой», наивно простодушной. В своем развитии она не дошла даже до варварской формы своего бытования. Что уж говорить о ее цивилизованной форме существования. Если рассуждать с другой стороны, уже не эволюционной, а, напротив, инволюционной, такая философия может быть симптомом кризиса цивилизованной философии, ее утонченным, манерным упрощением, нечестной игрой в «наивную простушку».
        Очевидна ограниченность человеческого познания. Связана она с тем, что действительно есть трансцендентное, недоступное человеку в познании. Человек просто не имеет возможности знать то, что знает дух. Но он может думать об этом, - о том, что знает дух. Он может непосредственно переживать не само знание, но мышление, испытание мыслью познание того, что конкретно знает дух. Человек конкретно знает, если проходит испытание мыслью, то, что можно отвлеченно подумать о духе. Вот это мышление он переживает конкретно, непосредственно постигает из самого себя. То, как он постигает, индивидуально, является его личным изобретением. Как, разумеется, лично и его переживание такого испытания и изобретения. Но то, что он постигает, познает конкретно всеобще по бытию, но не по мышлению, которое отвлеченно всеобще по своей сущности. В этом досадном различии, доходящем порой в некоторых случаях до противоположности заключается суть трансценденции познающего познаваемому. Самому духовно познаваемому познающий имманентен. Познающий ограничен тем, что он не дух, а человек. Он ограничен своей природой. Для того, чтобы дух стал для него имманентным, следует изменить свою природу. Как это сделать, если сама природа уже дана, а не задана человеку? Человек пробует решить эту нерешаемую за конечное число операций проблему тем, что «строит», творит себя как культурное существо. Тем самым он не только развивает свои возможности культурным образом, но и совершенствует свою социальную и человечную природу до совершенства. Но это не делает его духовным существом, ангелом, духом. Поэтому он не может быть вечным существом, но, как это ни парадоксально и двусмысленно звучит, бесконечно стремится к этому.
        Еще интересен вопрос о том, как человек думает. Это важно знать, ибо непосредственно через мысль человек приобщается к духовной жизни и сообщается прямо с Духом, с Богом. Каким образом это, общение с Богом мыслью, возможно? Человек думает сам, если он думает реально, благодаря тому, что ему является идеальное существо, ангел в виде, то есть идеей. Такое мышление является мыслящему конкретным, будучи по своей сущности отвлеченным. Мыслящий только в этом случае – случае интеллектуальной интуиции – способен видеть не идею, но идеей мысль, и благодаря этому (это самое важное) быть местом сообщения в мысли, проявления духовного существа, его воплощения в мысль, но не в физическое тело мыслящего. Каким образом мыслящий входит в медитативное состояние и переживает его субъективно произвольно. Но то, что это факт опыта, причем опыта сверхчувственного, объективно.
        Впрочем, процесс вхождения в медитативное состояние сознания, его сверхчувственное пробуждение можно строго логически формализовать в серию протокольных процедур – шагов и даже оцифровать. Чего таким путем можно добиться опять же из лучших побуждений доступности обучения для населения? Полного зашумления канала сообщения с Абсолютом. Такое общение потеряет личный характер и станет отвлеченным, то есть, будет полностью трансцендентным, то есть. никаким, только видимостью общения. Общение с Абсолютом, в данном случае с Духом, одновременно процесс и результат  личного опыта самого медитатора. Именно поэтому общение становится возможным и является уже не трансцендентным, а трансцендентальным. Оно, конечно, не имманентно тому, как Дух общается с медитирующим, но, все же, проявляется тем, что мыслится, идеируется, созерцается идеей. Сама трансцендентальность идеи таким образом (образом сверхчувственной интуиции) становится имманентной познающему, мыслящему, который ничего не добавляет от себя мысли и дает ей свободно развиваться в заданном идеей направлении.. Мистическая для человека интуиция становится доступна только существу, чья природа разумна, чьим телом является разум. Другими словами, непосредственно познают все только духи как вечные существа, ограниченные только своей неограниченностью.
         Проницаемость духа для человека возможна только в его Я. Насколько духовное Я становится твоим человеческим Я, настолько имманентным человеку является дух. Но как сделать проницаемым Я в этой жизни, когда это самое сокровенное для человека место в здешнем бытии. Вместе с тем оно ближе и непосредственнее всего переживается человеком.
        Отношения человека с духом можно уподобить, если использовать современный лгбтобразный язык, отношению транссексуалиста как разновидности гомосексуалсита с гетеросексуалистом. Для духа существо другого рода близко, имманентно и от такой близости рождаются мысли из идей (семян смысла). Для человека, же пытающегося найти себе подобного в иного рода существе, имманентизировать трансцендентное, все заканчивается сомнительным удовольствием, от которого нет никакой пользы в виде сотворения нового, но может быть вред в виде одержимости заразными (дурно, неправильно истолкованными) идеями, могущими принять характер идейной пандемии (сообразно действию принципа «окна Овертона»). В этом свете надо понимать, как духу бывает неприятно, когда его принимают за своего и тем самым унижают и оскорбляют его духовное достоинство. Но он знает, что другого пути, чтобы человек в меру своей испорченности осознал себя, приняв духа за демона, инкуба или суккуба, нет.
        Верующие и тем более профессионально верующие, сделавшие из веры собственный способ существования среди людей, утверждают, что  мысль абстрактна, отвлечена, а вера конкретна и непосредственна. Что на это можно сказать, кроме того, что они не понимают сути происходящего, что они превратно истолковывают то, как Бог сообщается с человеком и человек общается с Богом. Бог вдохнул человека в себя и человек стал живой душой. О чем это говорит? Не о том, что Бог имманентен человеку, но о том, что человек имманентен Богу по духу через душу. Чем душа является? Образом Бога, Его Я. Я становится доступно, является в чем? В самосознании, которое невозможно не без веры, а без мысли. Это уже если есть мысль, есть самосознание, есть явленное идеей духа Я, есть вера с верностью в образе Бога, его Я, явленному личному Я как прообраз образу (душе).
        На том свете, как и во сне, человек не сознает в каком состоянии сознания он находится, ибо никак не может проявиться помимо того действа (сюжетного интригообразования), в котором принимает участие. Он наведенный или заведенный. Он находится вне круга времени и поэтому не может дождаться своего часа и выйти на авансцену жизни из тени смерти или сна. Он пребывает в бессознательном состоянии. В этом отношении обычный человек немного потеряет от жизни в смерти, ибо обычно в жизни он ведет бессознательную жизнь. В то де самое состояние он впадает в смерти. Единственное здесь отличие – это отличие одного состояния бессознательного о другого: живого от мертвого.
        Не так обстоит дело с человеком, прожившим сознательную жизнь. Таких всегда было очень мало, примерно столько, сколько составляет так называемый «процент погрешности измерения». То есть, энное количество сознательных людей может быть результатом ошибки в измерении сознательности среди людей. Что с сознательными людьми бывает в смерти? Возможна ли для них жизнь после смерти в сознательном состоянии? Возможна, если и только если большую часть своей жизни они были постоянно сознательны.  Пропуск в разумный рай дает развитое самосознание. Оно является заслугой самого человека. При этом важно не только сознавать, что ты сознателен, то есть, с полным (совершенным) сознанием делать то, что делают другие люди без сознания, но и сознавать, когда ты не сознателен. Другими словами, сознательным человеком является такой человек, который сознателен в сознании и не в сознании, сознателен относительно сознания и не сознания. Со второй компонентой (переменной) структуры сознания - с не сознанием, причем вкупе с сознанием, труднее всего справиться. Как это сделать?
        Достаточно сознательному человеку сильно заболеть или оказаться объектом медицинских манипуляций, или, наконец, эмоционально заразиться, например, выйти из себя, и он сразу (мгновенно) осознает хрупкость и ненадежность своей сознательности, ее прямую зависимость от состояния мозга. Для того, чтобы быть сознательным, необходимо иметь крепкое здоровье, чтобы держать свое тело в уравновешенном (умеренном) или разумном состоянии. Тогда оно не будет мешать заниматься сознательной работой. Но даже и в этом («идеальном», точнее, «идиллическом») случае можно заметить, как трудно быть сознательным вне себя в мире, когда сознателен внутри себя, сосредоточен на себе. Восточные медитативные практики специально блокируют сосредоточенность на себе, маркируя ее как зацикленность на иллюзии личного Я, для того, чтобы медитирующий перенес все свое внимание на ориентацию в мире, например, при парировании многочисленных ударов со стороны противников в искусстве единоборства. Боец сосредотачивается на себе только для того, чтобы заблокировать свое Я, отвлекающее от окружающего мира и от связи с ним его самого.

Опыт потусторонней жизни
        С соизволения терпеливого читателя, решил добавить к отредактированному материалу несколько страничек анонимного автора, которые, не помню уже каким образом, попали ко мне в руки. Они будут к месту, ибо речь в этом небольшом сочинении идет все о том же, – о жизни после смерти.
Post Mortem
        Однажды один человек стал сознательным. Он случайно осознал, что на всякий случай нужно иметь сознание. То, что человек поимел, нашел сознание, он осознал не в момент пробуждения сознания, а, наоборот, когда его потерял. Так бывает, если мы случайно что-то приобретаем и так же случайно тут же теряем. Но в этот случай человек понял, что он потерял вместе с сознанием и самого себя. Ему открылось случайно, невольно, непроизвольно, что его никогда и не было, а был некто, кого все имели в виду, но он то сам никогда прежде не имел в виду себя. И вот тут то и тогда то поимел.
        Задумался человек над тем, что значит иметь самого себя в виду. На то, чтобы до конца понять себя у него не хватило ума. И все же он надумал, что иметь себя неплохо и даже совсем хорошо. Ведь прежде все, кому ни лень, имели его в виду. А вот теперь он сам, без чужой помощи, имеет себя в виду. И почувствовал человек себя человеком, свободным от чужого имения. Он понял, что принадлежал самому себе. Но странное дело, это само-имение в виду тут же стало неочевидным. Между тем как то, что другие его имели в виду, вышло на первый план. Теперь он снова чувствовал себя «в своей тарелке». Его тарелка была «тарелкой общего пользования». Ему было привычно, что все, во всяком случае, многие имели его в виду. Быть же самим собой, то есть, тем, кого имеет в виду сам видящий, ему непривычно и от того неприятно. До него, наконец, дошло, что, как и он, так и все или почти все, по крайней мере, многие, имеют других в виду, сами не имея в виду себя. Это нормально по-человечески.
        Так почему же он сначала почувствовал себя человеком, а потом это стало ему неприятно? Человек подумал и понял, что ему было приятно прежде, когда все имели его в виду, потому что он был заодно с ними, ведь с каждым было то же самое. От этого и было приятно. Но вот он узнал о том, что можно иметь в виду самого себя, что противоречило тому, что было со всеми или многими, и он на мгновение осознания стал не как все, а сам по себе. От этого ему стало страшно. Так появляется экзистенциальный страх, страх собственного существования. Этот страх страшен от того, что такое существование самосознания ни на чем не основано, кроме как на самом себе. Вот эта свобода само-сознательного существования испугала человека. Он испугался как человек, ибо понял, что был человеком не тогда, когда чувствовал себя одним целым с другими, а когда понял, что не такой, как другие, что он иной, им чужой. Вот этой чуждости другим он и испугался. И тут же стал успокаивать себя, что ему только показалось, что он другой, а не такой, как обычно, как все.
        С детства, с советской школы его учили тому, что сущность человека заключается в коллективе, в его отношениях в нем с такими же, как и он. Это он чувствовал практически, на своей собственной шкуре. Уже потом, в институте, его убеждали в том, что это на капиталистическом Западе, человек отчужден от человека. А вот у нас, в стране советов трудящихся труд сблизил нас, связал друг с другом в трудовой коллектив. У них торговая компания «купи-продай» самого себя. У нас же трудовой коллектив, в котором один за всех (это государство), и все, за одного (государство). Это так называемый «государственный патернализм», в котором государство в лице партии, в разных ипостасях, «родной отец», а мы все беспартийные – его дети. Хочешь стать взрослым – будь партийцем, коммунистом, общественником. Быть советским человеком значило быть общественником, коммунистом. Как можно это понять? Как то, что не только все общее, но и ты всем общий. При капитализме так же обстоит дело, но только  с маленьким нюансом отличия в отношениях между людьми, который все решает: все друг другом пользуются, имея друг друга в виду не бесплатно, но с близкой пользой для себя.
        При социализме же все люди имеют друг друга в виду бесплатно, без материальной выгоды для себя, но с пользой для всех. Это не дает понять подлинную сущность человека. Новое общество скрыло правду от человека, правду о нем самом для его же пользы. Это пример так называемой джи во спасение. Ведали это сами строители коммунизма, его отцы основатели? Конечно, нет. Ведь они были утопистами. Они убедили, уговорили самих себя в том, что вся сущность человека сводится к сущности всех, составляющих это общество как государство. Не зря же все они или многие из них, основателей коммунизма, были последователями Гегеля. Правда, иногда они проговаривались, что государство отомрет, когда исчезнет классовая борьба. Это была оговорка по Фройду. Это как? Вот так: если исчезнет классовая борьба, то исчезнет и сам коммунизм, ибо классовая борьба есть смысловой нерв всего этого учения. Коммунизм существует до тех пор, до каких существует капитализм, который он отрицает, то есть, является его отрицанием. Но само отрицание не является утверждением, даже если это двойное отрицание. Когда отрицание отрицает само себя, то должно быть что-то еще, что остается. А что остается после капитализма, после капитала и его отрицания? Ничего. Вопрос неправильно поставлен, ибо он обессмысливает сам себя. Необходимо его переформулировать с «что» на «кто»? Не что остается, а кто? Человек. Главное не капитал и не коллектив, а человек. Человек не как капитал или коллектив, а человек. Причем каждый человек. Как сделать так, чтобы каждый был человеком? Для этого необходимо отказаться использовать каждого в качестве средства достижения своих целей, ибо такими целями будут все. Но что тогда будет средством? Сам стремящийся к цели? Нет, ибо и в этом случае мы не выходим из порочного круга отчуждения, делая сами себя чужими себе. Не так ли было при советском коммунизме, когда мы абстрактно отрицали частную собственность капитализма, превращая ее в тотально, всенародно частную собственность. То есть, использовали друг друга, как при капитализме, но не получая себе ничего от этого использования? Эта частная собственность была превратным, превращенным видом личного отношения ко всему.
        При капитализме частная собственность символизирует личное отношение ко всему по форме. При советском коммунизме или социализме общественная собственность символизировала общественное отношение ко всему по существу, по содержанию. Но в нем не было ничего личного, ибо все личное стиралось коллективным началом. Требовалось соединить личное по форме с общественным по содержанию. Тогда личное (особенное) выражение общественного (всеобщего, точнее, социально общего) станет делом каждого индивидуума. Но такое невозможно не только при капитализме, но и при советизме двух типов: коммунистического с диктатурой в форме демократии при господстве коллективного над личным или социалистического с  демократией в форме диктатуры при полном (безбрежном) плюрализме. Почему невозможно? Потому что человек все еще не может принять свою судьбу не имеющего, а существующего.
        Человек как отрицающий субъект отрицает отрицаемый объект как отрицающий себя. То, что человек имеет, а имеет он сам себя в виду, он отрицает, чтобы утвердиться в качестве отрицающего. Между тем весь смысл отрицание заключается не столько в том, что отрицать, сколько в том, чтобы отрицанием утверждать не отрицание, а отрицаемое. Именно так произошло при советском коммунизме, когда утвердили человека, ничего не имеющего, но существующего за счет большинства. Он был один из многих, один из этого большинства. Они пользовались друг другом ничего не имея сверх того, чем пользовались другие. Разумеется, было меньшинство, которое пользовалось больше других другими, тем самым сохраняя при советском коммунизме сам принцип эксплуатации и его пагубные последствия для жизни большинства. Они сказались впоследствии, когда приняли массовый характер. Тогда и началась вторичная капитализация человека. Чтобы этого не произошло, следовало забрать у меньшинства прибавочный продукт, не поступавший в общественные фонды потребления, ибо продукт был определен местом в иерархии номенклатурного (бюрократического) управления коммунистическим обществом. Подспудно сословное общество продолжало существовать, ибо сохранилась сама иерархия чинов, предполагавшая фактическое неравенство в допуске к общественному богатству. Но это только полдела, паллиатив. Требовалось еще создать нового человека, который не имеет не только собственность, но и самого себя. Но такое возможно лишь при условии, что человек, сначала выдающийся, а потом и средний, обычный, будет существовать сам, а не иметь себя через другого.
        Дело в том, что при капитализме человек имеет себя прямо, ибо отождествляет себя со своим частным и приватным имуществом (собственным телом) как собственник. Но он не есть сам, а если и есть, как осознают себя экзистенциалисты, то чужой самому себе. При советском коммунизме человек имел себя через другого, то есть, он имел себя как свое иное, другое. Его желанием был другой. Но даже так нельзя быть самим собой. Тогда как можно быть самим собой? Когда ты не просто пользуешься продуктами своего и чужого труда, но и являешься больше, чем продуктом такого труда. Подлинно есть только тот,  кто есть сам, и при этом чужой себе и свой чужим. Кто может быть таким? Только духовное существо как само Я, а не как определенное, именительное свойство кого-то, имеющего свое Я. В этом смысле подлинное  Я как абсолютный субъект является чужим себе в смысле имения себя, само-принадлежности в качестве объекта владения, для того, чтобы быть своим всякому, у кого он есть. Человек же может быть чужим себе и своим другим, не будучи сам. Вот если он при этом будет еще сам. Но как он может быть таким, если он сам существует, только при условии, что не является самим собой и не имеет самого себя в виду. Он есть сам, будучи про-явлением Я как абсолютного субъекта, не имея себя в виду. Только таким образом он может быть причастным вечности и жить после смерти, которая всех равняет до состояния гомеостаза. Напротив, вечная жизнь в духе не упрощает, а усложняет существование. Таким образом Бог является Абсолютом, Не-Иным допускающим Свое Иное в виде явлений Я мира вне Себя не по бытию, но по сущности.
       В божественной вечности никто никому не принадлежит и никем не используется. Все свободны как духи. И при этом все находятся в Боге, а не в государстве. Бог есть Дух, материей которого является разум.
        Однако вернемся к тому человеку, который задумался, но всего этого не осознал до конца по простой причине нехватки ума. Что ему остается делать для того, чтобы ожить после смерти. Додуматься до конца и жить до конца земной жизни в сознании того, о чем он додумался. Силой своей мысли он, разумеется, не оживет. И все же он будет готов к тому, чтобы его оживил Бог как Дух. Дух носит разум, клеткой которого станет Я сознательного человека.
        Как обычные люди думают и понимают то, что они думают? Обычные люди думают, что они думают, умеют думать по факту своего рождения (есть и такие выдумщики) или по обучению (таких большинство среди большинства). Разумеется, они заблуждаются на свой счет. Как правило, люди не умеют думать, а те, кто умеет, не любит думать, потому что это очень тяжело делать. Причем среди тех, кто умеет думать, есть и такие, которые заблуждаются относительно того, что им легко думать. Они хотят так думать и поэтому так думают. Но когда они так думают, тогда они на самом деле не думают, а делают только вид, что думают.
        Значит, те, кто объективно умеет думать, не всегда думают объективно, но иногда бывают субъективны относительно своей способности думать легко. Они легкомысленны. Прочие мыслители, которые не обманывают себя, глубокомысленны.
        Большинство же людей, которых условно можно назвать «обычными людьми», не умеют думать. Для компенсации своего неумения обычные люди могут верить, мечтать и, наконец, вычислять, что они путают как раз с умением думать, предполагая, что человеческий ум ограничивается математическим измерением и языковыми правилами высказывания.
        Обычно люди понимают, что они думают, когда думают, что они думают. Но думать, не значит уже знать, и знать не означает еще думать. Думать и знать – это не одно и то же само по себе. Нередко думать – это средство, путь, ведущий к знанию как цели. Знают ли это люди? Конечно, ведь они говорят: надо подумать? Для чего? Они имеют в виду: для того, чтобы узнать. Если они будут правильно думать, думать по правилам логики, соответствующей правилам грамматики, то, вероятно, узнают настолько, насколько необходимо думать для установления истины.
        Они обдумывают то, что имеют в наличие, - факты опыта, которыми проверяют уже не правильность мышления, а правильность знания, то насколько точно мысли соответствуют фактам. В этом случае истинность высказываний, которыми выражаются мысли, устанавливается проверкой и подтверждаемостью фактами, а их ложность фальсификацией, опровергаемостью фактами. На такие заключения обыкновенно падки лучшие из обычных людей. Они соответствуют примитивному уровню развития рассудочного познания, предполагающему возможность овладения так называемой определяющей способностью суждения. Для обычных или ординарных, нормальных людей характерно понимание мышления как рас-суждения в словах и вычисления в числах, определения в общем места каждого частного, в целом - части. Уже есть, известно общее и нужно определить место отдельно взятого в рамках, границах общего. Откуда известно общее? Отовсюду, от людей, которые приучили брать общее в качестве данного или вычислять путем суммирования частного, его обобщения. Последний вариант получения общего более сложный, чем просто пользоваться данным. Для этого нужно уметь обобщать, что умеют делать отнюдь не все обычные люди, как показывает практика.
        Еще сложнее находить общее, устанавливать закон, когда имеются только отдельно взятые данные, есть факты, но нет правил их использования. В таком случае нужно изобрести сами правила совокупления фактов, чтобы получить знание. Знание закона предполагает наличие такой способности рассудка как рефлексия, само размышление. Эту способность назвали рефлексивной способностью суждения. Она означает, что путем только размышления мы приобретаем знание общего и общее знание, знание вообще. Обычно люди не умеют так размышлять. Такая способность, да еще в продуктивном виде, развита лишь у меньшинства людей. Хотя, в принципе, абстрактно она может быть развита у обычного человека при соответствующем ей обучении и, разумеется, желании и силе воли обучаемого. Последние условия отвечают за конкретизацию абстрактного принципа, как в реальности разовьется эта способность суждения. Трудность овладения этой способностью заключается в том, что одычно, без нужды, никто не желает думать. Почему? Потому что человек есть существо не разумное, а душевное, чувственное. И для того, чтобы думать, человек вынужден потратить максимум энергии, который ему необходим для телесной жизни. Поэтому он думает, когда от этого зависит его жизнь. Думает только тогда, когда ей угрожает смерть. Не случайно мысль является тем, что отделяет человеческую жизнь от смерти. Чем чаще человек думает, тем больше у него шансов выжить. Наверное, поэтому те люди, которые много думают, а это, как правило. умные люди, дольше живут, лучше сохраняют свои жизненные функции до самой смерти в старости. Если это так, то возможно мысли как явления вечных идей есть предвестники возможной жизни после смерти.
       Если жизнь до смерти связана с бессознательным, и полное чувство жизни дает сама жизнь, а не сознание жизни, то жизнь после смерти связана только с сознанием, ибо живет именно сознание. Жизнь после смерти полностью сознательна, ибо живет одно Я. Оно живет опытом прошлой жизни. Новая жизнь есть, но это жизнь не тела, которого больше нет, а сознания. Сознание есть, если есть Я. Если же имеет место новое воплощение Я, то это новая жизнь того существа, которого не было прежде, а не жизнь после смерти того же самого существа.
        Другими словами, жизнь после смерти – это продолжение жизни человека, но уже не его тела, а его чистого сознания без всякого бессознательного. То, что было прежде бессознательным, стало сознательным. Став сознательным, оно «свело в могилу» все то, что не было и не могло стать сознанием. Вот и все. Поэтому тем людям, которые живут бессознательной жизнью, а их большинство, просто нет места в жизни после смерти. Это только в этой жизни до смерти значимо бессознательное и имеет смысл. После смерти оно теряет свое значение и становится бессмысленным его существование. Напомню: жизнь после смерти имеет смысл только потому, что живет смыслом и ничем другим. И все потому, что материей жизни после смерти является сам разум. Материя жизни после смерти идеальна.
        Поэтому шансы на жизнь после смерти имеют единицы. Такая жизнь исключительна, подтверждая правило смерти абсолютного большинства живущих людей. Именно эта жизнь после смерти вечна, во всяком случае, она не имеет временного измерения. Причем следует знать, что опыт прежней жизни сознательных людей имеет смысл для вечной жизни, только если это опыт сознания Я и никакой другой. В этом смысле здесь мы находим ту же самую логику, которая обнаруживает себя в религиозном откровении того, что вечной является только вера людей, а не они сами, как толкуют простодушным хитрые проповедники. Вера потому вечна, что она есть вера в Бога, в Вечного. В нашем случае мы имеем в виду, идеируем не веру, но сознание Я, которое Вечное.
        Как можно сознавать это Я? Как неземной разум. Что называют неземным разумом? Чтобы это определить, нужно истолковать, что такое земной разум. Обыкновенно (ординарно, привычно или нормально) под земным разумом подразумевают человеческий разум, ибо человек не встречал еще на Земле такое же разумеющее существо, как он сам. В качестве разумного существа человек привык судить бе обо всем по себе. Судить - это выносить, высказывать разумное суждение.
        Тогда что такое неземной разум? Вероятно, если судить по аналогии с человеческим разумом, это нечеловеческий разум или разум другого существа, живущего уже не на Земле, а в другом месте, на другой планете. Мы знаем, что спсобность разуметь свойственна таким социальным существам, как люди. Для человеческого разума характерно на примитивном, элементарном уровне его развития обращаться к аналогиям, то есть, мыслить по аналогии, по сходному случаю. Так и в нашем, интересующем нас случае можно подумать, что на элементарном уровне своего разумного развития существа неземного происхождения все сравнивают, выделяя в силу своей социальной природы то, что связывает сравнимое, уравнивает его по аналогии, по сходству, либо, напротив, по контрасту, по противоположности контрастно различает, отличает друг от друга. В этом качестве разум иноземных существ способен связывать раличное и различать связное. Такого рода разум уже не просто сравнивает наблюдаемое в опыте чувств или предполагаемое в воображении, он не так прост как примитивный, простой разум, и не только судит и заключает, что характерно для среднего, уже сложного или сложенного разума (рассудка), но и то, что он индуктивно находит и дедуктивно выводит связывает друг с другом, избегая сведения сложного к простому, упрощения (редукции) и абстрактного обобщения, находя в простом сложное, а в сложном простое. На это способен не столько критический разум, сколько полный, позитивный. Он не только разбирается, анализирует, но и собирается с мыслями, синтезирует все в одном таким образом, что все распределяется в одном порядке по ему ведомым понятиям, что из одного понятия можно вывести все другие и из них всех только одно. Таков разум по своей природе. Он не однородное делает определенно однородным, соразмерным, разумно устроенным, умеренным в границах, за которыми начинается безмерное, неопределенное. Пределом же неопределенного, по сущности, по существу, является не существующее, ничтожное. Если неопределенное есть максимум, больше, чем разум, то ничтожное есть минимум, меньше, чем разум, при условии, что разум и бытие, то есть, то, что имеет смысл, и то, что есть, есть одно и тоже. Неопределенное бессмысленно не потому, что его нет, а потому что ума, разума не хватает для его определения. Тогда как ничтожное бессмысленно, не разумно потому, что его нет. Ничтожное антиномично, парадоксально: оно есть потому, что его нет. Ничтожное немыслимо. Неопределенное противоречиво: оно есть, но есть не то и не это. Его можно мыслить, но нельзя осмыслить, то есть, мыслить до конца. Неопределенное не имеет ни начала, ни конца.
       То же, что имеет меру, определено, осмысленно и разумно. Природа разума не меняется от того, кто является его носителем: человек или не человек. Это так для тех существ, тех субъектов разумной деятельности (активности), которые действуют умом, разумеют во времени, имея в нем свое собственное место, будучи уместными, релевантными разуму. Но как быть с теми существами, которые находятся не в уме, на уме во времени, а в вечности, в которой сам ум пребывает? Там нет последовательности моментов времени разумения, там разум срабатывает сразу, без перерыва постепенности. Там, в вечности, нельзя потерять разум и обрести его вновь, пробуждаясь в нем. Вечный разум равен бытию: то, что он есть, то, что можно подумать, уже есть знание. Там думать – значит знать, знать – значит уже подумать. Вечные существа или ангелы, духи не думают, как мы, во времени, они знают в вечности, вечно знают. Для них это одно и тоже. Вот ангелов мы не можем понять. Мы никогда не можем установить с ними контакт. Такое могут только ангелы. Поэтому мы сами можем установить контакт с любыми существами, кроме ангелов. Ангелы контактируют с нами помимо нашего разумения, но в нашем лице. Мы сами не замечаем этого контакта, полагая, что контактируем сами с собой. На самом же деле мы только их подставки во времени, на время. Так все мы, если разумны, имеем Я. Но чье это Я? Разумеется, наше. Но кто это? Мы, нет, не мы, но ангелы, духи, в целом, Дух, одним словом, Бог.
        Мы думаем, что мы имеем то, что есть, - Я. Но нет, это мы в духе, в Я есть Я как его явления. И поэтому Он как Я есть то, что нам является в Нем в качестве нас в отличие от всего другого как не-Я. В этом смысле мы есть копии, подобия Я Бога. Мы есть отражения, рефлексия божественного Я. Но Он являет, светит разумом изнутри нас, нашего нутра, контрастируя с ним. Человек не есть самость, потому что не он сам существует, но с помощью Бога. Поэтому он вынужден прибегать к отрицанию, чтобы стать самим собой, иным, чем Не-Иное, для себя. Но это противопоставления себя Богу конечно и ведет к смерти. Мы умираем, так как имеем в виду себя, а не Бога. Если же мы имеем в виду не себя, а других людей, то умираем сами, поддерживая своей смертью жизнь других. Так единственное отражение, рефлексия Бога в лице Адама стала множественной в течении жизни его потомков. В этой преемственности, традиции отражения наше земное бессмертие. Оборотной стороной его является наша личная смертность. На время бессмертно человечество, вечно бессмертен Бог. Человек лично смертен, ибо его личность есть не сущность Я, а только его явление, и это Я не человеческое, а духовное, Я Духа. Оно живет во времени одушевленной материей лично каждого из нас. Личное – это индивидуально особенное всего того, что есть во всем, но проявляется в нас каждый раз в случае с каждым иным образом, чем любой другой. Почему? Потому что  Дух проявляется в каждом из нас. Но полнота его проявления невозможна в каждом из нас в отдельности. Поэтому то мы и смертны. Мы не можем стать Богом. Но мы есть в Боге, а не Бог есть в нас. Он есть нами, но не в нас. Он в себе и для себя. Когда Он для себя, тогда мы для Бога. Если Он в себе, то нас нет как явления.
        Еще вопрос: есть ли бессмертие вечная жизнь? Смерть есть момент жизни. Она есть в жизни, а не наоборот, жизнь есть в смерти. разве это жизнь, - в смерти? Это ад как состояние живой смерти. То, что есть смерть, делает ее сущей. Сущей в чем? В жизни. Такая жизнь вечная? Нет. В вечной жизни нет смерти. Та жизнь, в которой нет смерти, есть духовная, идеальная жизнь. По идее нет смерти. Она ничтожна, есть как ничто. В вечной жизни смерть есть ничто, то есть, ее нет. В нашей, земной, материальной жизни смерть есть момент жизни, но не вся жизнь. Есть момент чего? Перехода от одной жизни к другой. Смерть есть граница, посредством которой одна жизнь отличается от другой, определяется ей. В этом качестве она необходима нам для определения нашей жизни. Мы есть между рождением и смертью как явление жизни в духе. Но это не вечная жизнь, ибо в вечной жизни нет смерти. Она есть в переходе от одной жизни к другой. Есть ли смерть после жизни? Само это «после» и есть смерть по отношению к той жизни, которая прошла, стала «после». Нас убивает время. Но время и воз-рождает нас для новой жизни. Чья это жизнь? Это жизнь других, если мы бессознательны. Если же мы сознательны сами в духе как его явление, то мы продолжаем существовать как Я уже только в качестве сознания себя. Это единственное состояние Я, которое нам остается после смерти. Оно двусмысленно, ибо, с одной стороны, есть сознание смерти меня, а, с другой стороны, есть сознание жизни Я. Как чего? Как отражения Духа в Духе, а не в нас. Мы сознаем себя памятью Духа в отношении нас лично. Ведь дух все помнит, ибо вечно существует.
        Таким образом, мы существуем как память Бога в вечности, в бессмертии и как память людей во времени. Но память людей скоротечна, смертна. Однако длится дольше личной жизни на земле. В духе наше личное Я как подобие Я Бога имеет прошлое, но не имеет будущего. И в этом качестве оно есть явление времени в вечности. Как память или прошлое для нас живых оно есть наше будущее, при условии нашей сознательности. Без этого условия нет и памяти, ибо нечего помнить, ибо то, что было, было как не было.
        Итак, при полном сознании мы после смерти помнимся, но не помним. Помнят нас: вечно - Бог, на время -  люди. При неполном сознании нас помнят люди, но так как мы не поддерживаем их память тем, что нас помнит Бог как Я свои явления, нас скоро забывают навсегда. Но это шанс, что в будущем будут уже другие, для которых мы освободили место в Боге для его проявления.
        Человек приходит в этот мир и уходит. Приходит или рождается в уже готовом мире, который существует до него и существует и после того, как он уходит из него или умирает. Это тот мир, в котором живут люди своим малым миром – социальным бытием. И у них есть не только общий мир, но и общее сознание – социальное сознание, состоящее из сознаний людей, телесно (материально) существующих отдельно друг от друга. Человек рождается в теле и телесно существует в течении всей своей жизни, начиная с рождения и заканчивая смертью. Поэтому рождение и смерть есть лимиты (границы) его жизни, крайние (предельные) точки (экстремумы) линии жизни отдельно взятого человека, вход и выход в систему общественной жизни. Каждый человек участвует в общей жизни людей с рождения и до смерти на своем месте и на время своей жизни. Это так и есть, было и будет, пока есть люди, пока есть мир вообще как необходимое условие существования человечества, его общественного бытия, отражающегося в общественном сознании и меняющегося под его обратным влиянием через мысли, чувства, дела людей как активных агентов социального бытия.
        Все в этом большом мире в общем, как и в малом мире в частности, меняется, обновляется, так и меняется, обновляется каждый человек. Пока он меняется, он есть. Есть предел изменений, который отпущен на долю каждого человека. Эта доля есть его судьба, история жизни. Вот что записано в его судьбе: начало, середина и конец его жизни. Это все понятно. Но не понятно, есть ли смысл жизни помимо его жизни в этом мире? Где находится этот смысл? В словах? В его голове? Смысл жизни человека может быть, если есть хотя бы чья то голова, в которой он найдет себя. Он может найти себя в голове другого человека в качестве служебного смысла уже смысла жизни этого другого человека. Но это может быть так в этом мире даже еще при жизни исходного человека или после его смерти, но никак не до его рождения.
        Есть ли другой мир, в котором окажется тот, кто умер в этом мире? Если есть в том смысле, в котором интерпретируется жизнь отдельно взятого смертного, то смерть есть лишь переход из одного мира в другой. Но почему тогда не допустить существование не двух миров, а целого множества миров. Усложним задачу предположения: что если эти миры сосуществуют одновременно друг с другом и даже, в принципе, похожи друг на друга. Но тогда эти миры есть места одного и того же мира, который их объемлет. Они живут жизнью тех, кто в них живет. Они оживают на свой лад – на лад каждого в них входящего и имеют для него свой сюжет, свой сценарий развития событий в них.
        Влияют ли эти миры друг на друга? Прямо, нет, ибо в противном случае они не могли бы отличаться друг от друга. В таком случае не было бы смысла в самом факте их размножения. Они материально отличаются друг от друга. Но это не мешает им соединяться друг с другом идеально, как соединяются, взаимодействуют люди друг с другом словами, обмениваются ими, чтобы поделиться своими мыслями, чувствами, желаниями и страхами. Правда, для того, чтобы это передать, требуется их материализовать. Слова то материальны.
        Допустим, что умершие живут в других мирах. Но как мы можем общаться с ними? Словами не получится. Тогда чем, при помощи чего? Телепатии? Сомнительно. Чтобы каждый мир имел свой собственный смысл, свою историю, ему следует быть автономным. И все же должна быть некоторая инстанция, которая сообщает участников мипровой жизни поверх границ между мирами. Что это за инстанция? Она не может не быть в каждом из живых. Другое дело, что она может быть представлена в каждом из них не в полном объеме. Эта инстанция есть Абсолютное Я Бога как Духа, вездесущего и вечного. Все Я живых есть в Нем как возможности его проявления, явления развития во всех мирах по мере того, как эти явления развиваются. Может быть так, что развития в одном мире не хватает для того, чтобы произошло полное воплощение Я. Тогда оно продолжается в другом мире. Можно начать заново, а можно продолжить. Это зависит от конкретного воплощения каждого из живых, в данном случае, из людей. Для того, чтобы Абсолютному Я быть всегда и везде, необходимо иметь везде и всегда среду для воплощения и сами сосуды воплощения в качестве кого Оно есть. Оно есть Одно во многом. Вот тогда Оно имеет смысл.
        Некоторые спиритуалисты, вроде Николая Бердяева, акцентируют внимание читателя на духе как ядре личности человека, облеченного в душевные оболочки. Это хороший образ представления духа для выражения мысли, но иллюзорный  для понимания сущности духа и его проявления в частном порядке. Неверно, что дух находится в человеке. Это человек находится в духе для Духа, который трансцендентен человеку. Но человек имманентен духу. Он может найти место в духе. Это место есть экзистенция человека. Экзистенциально человек общается с духом. Для человека такое общение (коммуникация) трансцендентно, ибо человек есть явление духа в среде, инаковой для духа. Для духа человек есть свое иное, но для человека дух не есть свое иное. Конкретно дух есть нечто постороннее человеку. Он явлен человеку только абстрактным образом в разуме, в мысли как явлении трансцендентальной идеи и чувственным, телесным образом в душе как превращенной форме сверхчувственного.
        Сам по себе Дух имперсонален. Он персонализируется, если вдохновляет, заполняет собой существо из другого мира. Ангелы прежде были существами из других миров. Они возросли духом вполне для того, чтобы найти в духовном мире свое место. Когда духа буде, как минимум, больше, чем самого человека в нем, тогда человек имеет шанс найти себя в духовном мире и обрести вечность, утратив чувство времени..
       Человек не везде и не всегда живет в этом мире не только в единичном виде, но и в своем общем составе. Для такой жизни требуются объективные условия. Есть ли такие объективные условия, то есть, условия, независимые от мышления и сознавания, для жизни в духовном мире? Нет, таких условий нет, ибо в том мире необходимым условием для существования является наличие мысли, идеи и сознания не вообще, но в полном виде. Духовный мир и есть мир сознания, мысли и идеи. Это идеальный мир есть мир не отражения того, что существует независимо от отражения, от него самого, но мир порождения, созидания самого себя. Для этого он ни в чем и ни в ком не нуждается, кроме самого себя как Я. Это мир Духа. Моментом вечного существования такого мира является то, что не есть Я. Оно, не-Я, не является творением Я. Оно сосуществует вместе с ним как момент инволюции Я. Для чего необходима эта инволюция? Разумеется, для эволюции Я, для его развития, для появления новых модификаций, форм Я. Размножение Я, которое началось с удвоения Я, с саморефлексии, с отражения себя в себе для себя у себя, требует этого не-Я. И тем более оно необходимо как момент самоочищения при усовершенствовании самого себя. Это не чужое не-Я, а свое же как фон для контрастного представления самого себя себе же.
       Тем самым Я создает в глубине своего существа то, что на момент становления Я в себе в Я для себя, отличается от него самым важным, - тем, что определяет его с противоположной стороны существования. Не во всей вечности, но в моменте ее существования, который еще не стал временем, однако явился временем до времени, появилась возможность для независимого существования не-Я от Я. Эта возможность есть возможность объективации Я в качестве не-Я. Если Я есть чистое существование, ничем иным не замутненное, то не-Я условно есть чистое не-существование, не-бытие Я. В этом качестве не-Я есть ничто Я.
        Надо полагать, что материальный мир, в котором мы живем, явился побочным творением духовного мира, мира, сферы Духа. Дух как Творец специально, намеренно не создавал этот мир. Дух создает себя и вместе с собой он создал, объективировал наш мир благодаря наличию того, чего нет как Я, из не-Я, не из себя, а из того, что не есть Я, но есть для Я.
        Однако есть не только объективация Я в нашем мире, но и его субъективация как обратный процесс объективации – как процесс извлечения из среды, включая и социальную среду, Я, его проявление на фоне уже не воплощения, а раз-воплощения, когда у человеческого субъекта есть возможность стать самим собой, а не просто быть хоть и неординарным, но тем не менее всего лишь индивидуальным явлением абсолютного Я.
        Когда человек покидает этот мир или попросту умирает, наступает не только телесная смерть, но и душевное раз-воплощение. Прекращает существовать конкретная индивидуальная вариация Я, которая прежде, до смерти, ассоциировалась с живым человеком в качестве его личности. Умирает не Я, а человек как его воплощение после раз-воплощения. Память о воплощении не умирает. Она необходима в качестве условия-ограничения нового воплощения. Если ценность памяти умершего превосходит ординарные границы, положенные обычному человеку, то она может быть задействована в новых воплощениях с целью исчерпывающего раскрытия, более полной реализации собственного потенциала смертного.
        Напоследок не может не возникнуть вопрос о том, почему мало кто из живых людей помнит, не то, что было с ними в прежней жизни, но то, что они были, что их Я не умерло, не стало смертным? Ответ, как всегда, прост: такая память травматична, и поэтому люди забывчивы, чтобы не мучить себя собой. Если бы человек помнил себя, то он понял бы и то, что прошлое нельзя восстановить в своих правах, вернуть назад окончательно, ибо жизнь не заканчивается и ищет новые формы для своего воплощенного существования. Вероятно все, кто имеет сознание, знали это. Но специально забыли, чтобы не травмировать себя после смерти. В жизни это так: в ней действует закон забытья для продолжения жизни, имеющей не только прошлое, но и будущее. Забывать прошлое необходимо, чтобы иметь новое будущее. Те, кто помнит прошлое и тем более себя, - закомплексованные люди. У них развит комплекс Я. Такого комплекса нет у Духа и духовных существ, ангелов, ибо они живут в вечности, в которой есть все сразу. Несчастны те люди, которые помнят себя во всех своих жизнях, ибо не могут вернуть их и вернуться в них. При этом они не являются и блаженными ангелами, духами, так как просто не могут жить жизнью сразу многих жизней.
        Для того, чтобы не травмировать себя люди выдумали историю. Они рассказывают себе и друг другу о том, что было. Но то, что именно они говорят, никогда не было. Есть история. Но она есть не то, что было, а то, что может быть, быть в настоящем из былого. Быть не само былое, а из былого, как оно кажется, представляется из настоящего. Для чего? Для того, чтобы его безболезненно принять в настоящем. История есть сказ (миф) изжития прошлого в настоящем. Он не возможен без вымысла. В этом объективно сказывается субъективность истории, исторического повествования как мифа, мифа истории, ее смысла как мифа. Поэтому идея бессмертия души, человеческого Я есть миф. Большинство в него верит, чтобы забыться в Боге. Меньшинство помнит Я, отравляя им свое несчастное существование. Что может быть лучше, чем забыть самого себя и стать счастливым. Поэтому так счастливы дураки, что никогда не помнят и не знают себя.  Не зря говорят: «дома мудрости – дома печали». Вот для чего, оказывается, люди пьют горькую, - для того, чтобы изжить горе горем, забыть себя.
        Культ Я есть суперкомплекс для человека. Для того, чтобы стать Я, необходимо его полностью забыть. В этом забытьи заключается парадокс Я. Ешу говорил об этом так: «Кто душу свою пожалеет, тот потеряет ее».  Имей мужество помнить то, что потерял. Это мужество смертного как то, что невозможно отнять у него. Забвение своего Я ведет большинство к уничтожению в Я. Этим уничтожением Я и живет. Оно помнит себя тем, что многие забывают себя.
        Культ Я основан на эгоизме, на любви к самому себе. Но любовь к самому себе может, как порабощать себя, так и освобождать себя от себя же. Любовь-свобода или свободная любовь есть свобода от эгоизма и эгоцентризма. Свободная любовь есть духовная любовь. Я Духа абсолютна. Но эта абсолютность не эгоистична и не эгоцентрична. Дух не является деспотом. Дух не тиран, Он не правитель. Он царит, но не правит, а устраивает. Он устроитель отношений, в том числе и человеческих. Он все устраивает и всех устраивает даже помимо их желаний, если они эгоистические, - устраивает тем, что пассивно их устраняет, не выбирает, если они не отвечают его призыву.
        Любовь к самому себе, любовь к Я может быть свободна от Я, от зависимости от себя, связанности Я. Но это может быть, если есть не только Не-Иное, но и Иное. Я является всеобщим. Эта всеобщность выражается одновременно противоположным образом и как множественность, и как единственность. Не-Иное в Я есть Его единство во многих. В них он един. Он связывает их, делает зависимыми друг от друга. Напротив Иное в Я разделяет многих, делает их единственными с Ним. Я освобождает многих друг от друга и связывает каждого собой. Но он и освобождает каждого от себя, оставляя его наедине с ним, а не с Собой, для него самого, а не для Себя. Вместе с тем он освобождает каждого от него как каждого для Себя. Это трудно понять, но это так. Это и есть любовь, это ее стихия. Любовь одновременно есть «свобода от» и «свобода для». Она есть свобода от себя, от собственной духоты, свобода выхода на духовный простор, на котором дух веет, где изволит, хочет. Но любовь есть и свобода для другого, иного, а через него и для себя. В любви человек «снимает» себя, свое Я, чтобы найти его в другом Я, не подменяя его, а дополняя.
        Но кто способен на такую любовь постоянно? Ангел. На время? Человек. Человек? Но как кто? Как человек, а не как мужчина или женщина. Мужчина на нее не способен, потому что он боится показать свою слабость. Ведь он потому мужчина, что не «баба», не слабак. Женщина на нее не способна, потому что она боится показать свою силу, иначе ее «сломает» мужчина. Лучше она добьется своего хитростью, будет не головой, а шеей, исподволь, криво, а не прямо, управляющей головой.
        Женская любовь деспотична. Женщина тайно правит мужчиной для его же пользы. Но эта польза часто выходит боком не только для мужчины, но и для самой женщины, ибо делает ее одержимой. Ничто так не пленяет, как тайна. Этим она опасна. Тайна не знает меры, она безмерна. Тайна демонизирует женщину, превращает ее в ведьму, стерву, роковую женщину, несущую погибель мужчине. Власть женщины над мужчиной тем сильнее, чем таинственнее. Но для человека в ней нет никакой тайны. Человек, а не мужчина, видит в ней естественное, животное начало продолжения. Это половое чувство, которое бессознательно эгоистично, ибо связано с естественным отбором себе подобных, продолжения в них самого себя. В этом смысле сексуальная любовь безжалостна по отношению к другим, ибо пристрастна к себе.
       Другое дело духовная любовь. Она беспристрастна, идеальна, не связана собой, а свободна от себя для себя же, для того, чтобы быть единой во всех, отличая их друг от друга.
        Плотская же или животная любовь, делает мужчин и женщин рабами друг друга. Мужчины господствуют явно, женщины тайно, подчиняя себе обратную половину. Часто мужчины ведут себя либо как скоты, либо как звери в отношениях с женщинами. Это наглядно видно, потому что мужчины в любви являются тиранами. Их благородство чисто номинально. Оно им нужно для эстетического эффекта, чтобы рисоваться друг перед другом и соблазнять женщин, которые падки на ухаживания как ритуальные существа. Мужчины грубы как скоты и безжалостны как звери. Женщины же мстительны им в отместку.
        Таковы мужчины и женщины. Они не могут быть другими. Другим может быть человек. Но ему не надо секса. Ему нужна любовь. Человеку как человеку нужна любовь, но как мужчине или женщине нужен секс. Поэтому он не может любить постоянно. Этим объясняется мужская и женская неверность. Ему и ей необходимо совокупляться с тем и той, с кем хочется. Причем хочет не он или она, а пол, род в нем и в ей. 
        Импотент и фригидная женщина могут любить постоянно, но их любовь ущербна, ибо они продолжают быть мужчиной и женщиной, одинокими в своей любви. Их любовь является не идеальной, а идиллической, надуманной, ведущей свое происхождения не от избытка, а от недостатка чувства. Но в этом смысле она имеет творческий характер. Это творчество искусно, но искусственно. В нем нет естественности.
        В любви телесно здоровых людей есть естественность, но сама любовь не идеальна, она смешана с полом и никак не может он него «отмыться», освободиться. С полом  в любовь приходит зависимость как от него, так и от того, что с ним связано, - семьей, детьми, хозяйством, заботами, болезнями и неминуемой смертью, замещением себя детьми. Такая любовь бессознательно натуральна. Она естественно существует, не требуя от любящих сознания – осознания того, что они любят, ибо существует и без этого осознания.
         Но что тогда это бессознательное? Оно есть отсутствие сознания. Отсутствие в чем? В сознании или теле, например, человека? Да, тело бессознательно. Можно сказать, если выражаться научно, что часть психика человека как функции его тела бессознательна. Вот тогда мы за сознание принимаем его психику. Однако сознание не следует редуцировать к психики, иначе можно потерять саму суть сознания, его сущность. Сущность сознания заключается не в том, чтобы психовать по поводу того, что есть, телесно реагировать на него, но в том, чтобы сознавать то, что есть.
        Можно сказать, что психика телесна, что тело бессознательно, что бессознательное есть истина телесного. Тогда сознание есть истина бессознательного; в нем бессознательное как телесное являет себя, узнает и признает за себя, отдавая себе отчет в том, что в нем есть нечто иное, чем оно, и оно, это иное, есть сознание. Но это оно очеловечивается, субъективируется как нечто индивидуальное и следом персонализируется как «мое» сознание, то есть, сознание некто. Стихией становления сознания является социальное, деятельная общественная среда.
        Бессознательное есть основа сознания. Сознание «снимает» в себе бессознательное, преодолевает его. Но оно и возвращается к бессознательному как вторичному, утрированному бессознательному, если не может принять себя за себя, за сознание, если причиняет боль само себе. Чтобы овладеть бессознательным сознание отчуждает от себя бессознательное, абстрагируется от него и работает с ним как спредметом, образуя из него понятие.
        У сознания есть сознание не только бессознательного, но и сознание самого сознания. Это самосознание. Бессознательное есть странный объект исследования сознания, ибо оно всегда избегает сознани, ускользает от его внимания, так как став предметом сознания, оно оборачивается самим сознанием субъекта, его Я. Но когда субъект задумывается о самом себе, о своем Я, то в ходе думы, размышления он приходит к странному, шокирующему выводу: его Я является пустым, бессодержательным, ибо в нем есть все, кроме него самого, которое он не может выделить на фоне всего и сделать зримым объектом рассмотрения. То, что сознающий, Я есть Я так очевидно и просто, что трудно на этом задержать свое внимание, ибо в обычной жизни оно отвлекает от самой жизни и яляется бессмысленным и беспредметным. Я является символом сознания, его центром, собственником сознания, Складывается такое впечатление, что не человек владеет сознанием, а Я владеет сознанием и самим человеком, крутит им, как хочет. Но это иллюзия ума, как фантом работы сознания. Хочет не сознание, не Я, а сам человек. Но это не дает нам основание утверждать, что человек есть Я, что в Я он узнает себя. Человек знает себя Я в той же мере, в какой не знает. Я больше, чем отдельно взятый человек, и даже больше, чем все человечество. Это принцип реальности живого сознания всего сущего, который в человеческом воплощении узнает и признает себя за человека.
        Можно сказать, что в таком случае человек есть иллюзия Я как осознание им самого себя в качестве Я, присвоения Я себе всего без остатка. Я не в сознании, - это сознание в Я. Оно пусто для человека, потому что человек не может заполнить его своим собственным содержанием. Я есть совешершенство осознания. Оно абсолютно. Но абсолютно так, чтобы каждый сознающий мог себя подставить под него, стать его экзистенциальной подставкой. Я – постоянная, а человек с сознанием есть его переменная на время сознания в жизни. Со смертью человека Я не исчезает, оно просто переходит к другой подставке, перевоплощается в другое существо. Этот переход и есть акт смерти носителя Я. Носитель же в акте смерти оказывается в развоплощенном состоянии сознания, сливается с коллективным бессознательным, становится материалом его жизнедеятельности в других сознающих субъектах. Он может проявляться в виде идей, которые другим сознающим приходят в голову, если прежде, в жизни был сосредоточен на них, этих идеях. Так в идеях он обретает новую жизнь, уже идеальную.