Берег с тобой!

                на фото: закат над Черемшаном
                ———————————————

Вецлав Рагнавский (vetz25@yandex.ru)               
               
                ! Наличествует  обсценная лексика.               

                БЕРЕГ С ТОБОЙ!
               
                —
               
                Приток Волги – исторически, со времён Стеньки Разина, полноводный, с заросшими берегами, Черемшан. 12 лет до скончания века. Глубокая, как кроличья нора Л. Кэрролла, августовская ночь. Редкие звёзды украдкой, из-за облаков, подглядывают за нами. Вероломный туман, неслышно роднясь с табачным дымом – мы смолим одну за одной, свято веря, что если уж лошадь умирает от капли никотина, то комарами ****ец по любому, - лазутчиком стелется по земле, замышляя взять нас в кольцо. Нас трое, у чахлого костерка: Станислав Петрович, Женёк и я. Изящества ради стоило ввернуть «и ваш покорный слуга» - но это сколько же потом пришлось бы молотить по клавиатуре!
                Лениво допиваем крепчайший, сваренный по зоновской рецептуре (сыпать, не жалея), чай – нам не спать до утра – и прислушиваемся к ночи. Там, у берега, но где уже глубоко, с пугающей размеренностью булькает что-то – похоже, водяной тешит себя, пересчитывая утопленников за неделю. Лето на излёте, и тонут часто, норовя наплаваться вдоволь, на грядущие 6-7 промозглых месяцев. От того лезут в воду пьяные, обкуренные, с бесшабашной удалью вопя: «Айда на тот берег!»  В ответ: «Годится!» - а до него полных 3 км., и не всякий осилит - как Чапай, идут ко дну.
                Говорить неохота: кажется, обговорено всё. Перемены, невнятно озвученные Горбатым, и которых мы, если верить отпрыску шаманов Вите Цою, полдня бубнившего на кассетнике Женька «Электроника 301-2», просто заждались. Хорошо ещё, что прожорливый магнитофон, с аппетитом умяв за 4 часа комплект батареек (6 штук «элемент 343»), взялся с сытой ленцой подтягивать ленту – звучание становилось невыносимым. А я и не печалился, не слыша больше тошнотный «Аквариум» и всяких там Наутилусов-Цоев. Мне, если честно, нравился S. Adamo с его “Parola Mia (Mi Gran Noche)”, но у Женька подобного не водилось; среди друзей, в музыке я слыл отчаянным ретроградом. Сам Цой, забегая вперёд, по заведённому средь глашатаев обычаю, до главных перемен не дожил – может, оно и к лучшему. Ранимый, говорят, впечатлительный был парень.
                Сразу после политических дебатов переходим к обсуждению хронически отказывающей в близости всем нам и каждому по отдельности, прессовщице нашего цеха Оленьке Смирновой, стройной, с деморализующе развитой грудью и глазами-водоёмами. Далее в дискуссионном «плэй-листе» значится водка: её почти полное исчезновение и фатальная недоступность из-за безбожной накрутки цыганами (у них она откуда?): судя по ценам, что ромэлы ломили за поллитровку, они всем табором пересаживались на арабских скакунов. Станислав Петрович нервным баритоном берёт слово. Гораздый выпить, он говорит в основном матом, не единожды за монолог, предлагая использовать пятнистую лысину генсека на диво глумливым образом.
                Но ночь нас не слышит - что ей наши печали? Бликует таинственной, лунной морзянкой река, сообщая кому-то неведомому, свои сокровенные тайны. А мы не спим – мы стережём сеть.
               
                — — 
          
                Что чистой воды (fuck, какая игра слов!) браконьерство, — и ежели отловят, по 163-ей УК РСФСР («Незаконное занятие рыбным или другим водным добывающим промыслом») в лёгкую могут дать до года, с конфискацией плавсредства, удочек и сетей.
                Мотивы, подвигшие нас на это, различны. Женёк хочет прикупить у вьетнамцев крутую «варёнку» и «кроссы», - а те ломят, словно не американцы, а мы их жгли напалмом, - в плане компенсации, значит. Пидорасы мелкие. Их завезли в город в порядке помощи «братскому» народу – работать на нашем «автоагрегатном». Да вертел я этих братьев, которые с муравьиным усердием скупали по городу всё, мало-мальски ценноe: алюминиевую утварь, бензопилы, мотоциклы – сделав товарный дефицит, в масштабах нашего городка, сравнимым с Холокостом. Взамен впаривают по несусветным ценам наборы косметики, электронные часы с десятком ублюдских мелодий и те же «варёнки». Немногим позже, когда еб**утая власть (или расчётливая «пятая колонна»?), в добавление к отсутствующей водке, умудрилась оставить народ без курева, нехило стали «поднимать» на торговле и тем, и другим. Помню, пачка вонючих индийских “Enterprise”, при полном отсутствии в магазинах даже махорки, у «вьетконговцев» стоила 3-5 руб., бутылка самой дешёвой водки 20-25. Я получал тогда на руки, по 4-ому разряду, 145 рублей; поэтому и говорю, со знанием дела: пидорасы.
                Однако, я здесь не из-за денег – мне интересно. Дед, конечно, брал меня на рыбалку. Но то были невинные, «пришвинские» (или Пришвин был охотником?) посиделки с удочкой, не имеющие ничего общего с волнующим кровь, речным флибустьерством. Ну, а Станислав Петрович, понятно, «положив» на романтику, конвертирует свою часть улова в «жидкую» валюту. Без привычных доз спиртного его организм сдувается, "як дзiравы шарык" (бел.), и он становится малоинтересен. То ли дело, когда залудит сотку-другую: приехав и слегка «приняв» за удачу, мы с Женьком от обеда и до вечера ржали над его историями, а рассказчик он потрясающий – не истории, а, по сути, летопись анархического противостояния скучной, угрюмой системе, кондового похуиста: по молодости, его прогремевшее на весь завод, купание голышом в только что смонтированных ванных гальванического цеха, с демонстрацией голой жопы прибывшему полюбопытствовать, не смотря на поздний час, директору; служба в ВДВ – последний призыв по 3 года в сухопутных – и залёт в Ферганский «дизель» на «двушечку» - итого 5; прикольная женитьба на жгучей, похожей на Кармен, татарке – и с такими же, как в «Кармен», страстями, развод – и всё это под водочку и с огоньком.
                Но сейчас, глубоко за полночь; мы по-покойницки безмолвны и даже курим, как за линией фронта – в рукав. Потому что мы здесь чужие. Река издавна, хотя и негласно, поделена на сектора, и заправляют в них «профи», для которых браконьерство – вторая профессия (без основной в СССР было никак), вылавливающие рыбу сетями. Сей промысел издавна почитался почётным занятием для суровых, как викинги, поволжских мужиков, забирающих у реки своё, аки положенную добычу, искренне считая, что понятия «незаконный» и «рыбный» несовместимы.  Они, как один, грузны и красноморды, жалуют водку стаканами, в качестве транспорта - «Нивы» и «Уазы», а для утех – визгливых, жопастых баб. Чтобы было по чему хлопнуть, заскорузлой и обветренной до панцирной жесткости, как клешня гигантского рака, ладонью, звонким шлепком извещая Вселенную, что кончил. С такими лучше не связываться: базарить они не любят, а вот пи**ить – очень даже не против, причём баграми и прочим инструментарием. Это если ты просто оказался на «их» территории. А вот если сеть потревожил, рыбку из неё выбирая – молись, парень, верняк, утопят. Здесь, как на войне – река всё спишет. Вот поэтому Станислав Петрович прихватил свой обрез 16-го калибра – исключительный образчик оружия крайне шумного и невероятно бестолкового.      
               
                ОБРЕЗ: THE TALE   
               
                Когда Стасик, наконец, завершил исполнение своего конституционного долга, а именно, 5-летнюю службу в армии, и вернулся домой, мама на радостях справила сыну остродефицитный ГДР-овский спортивный костюм и не меньшей редкости румынские кроссовки. Сам же Стасик купил зачем-то Ижевское ружьё, одноствольную однозарядку, - скорее всего, для реализации мечты всех «дисбатчиков»: как дембельнусь, заведу собаку, назову "Прапорщик" – куплю ружьё и пристрелю. Как бы то ни было, дело оставалось за собакой. Кстати, отец его, Пётр Степаныч, мужчина крупный, заведовавший гаражными мастерскими, нрава крутого и немногословный, покупку ружья сыном не одобрил, равно как и длительного, сверх положенного, пребывания на службе.
                Пошатавшись по жаркой, пыльной улице (жили они тогда в частном секторе) половозрело-красочным гусаром (папа разрешил побездельничать неделю, потом – на завод) и вызвав полуобморочное состояние, прерываемое томными вздохами, соседских девчонок, считавших себя готовыми принять ухаживания, Станислав решил отправиться, как был, самодостаточным павлином, на рыбалку – прихватил удочку и двинул на речку. По дороге его основательно смочил тёплый, последних майских дней, дождик. Придя на берег, он соорудил подобие шалаша из сосновых веток и разложил поверх него костюм и кроссовки для просушки. А чтоб высохло с гарантией, внутри «шалашика» развёл небольшой костерок. Сам же закинул удочку, закурил сигарету «Шипка» и стоя в трусах, наслаждался полным отсутствием в его жизни командных окриков и бессмысленных приказаний. Из состояния релаксации глубоко гражданского человека, его вывел сильный жар за спиной. Обернувшись, он узрел ярко пылающий «шалашик», разумеется, вместе с амуницией – сгорело всё, до шнурков и застёжек-молний.
                Вернувшись домой в трусах, т.е. и дня не проходив в дорогостоящих обновах, Стасик так расстроил отца, что тот, вознегодовав по поводу сыновьей неблагодарности (мать за этот костюм у всяких прошм пороги обивала!), схватил злополучное ружьё, стоявшее в сенях и сунув стволом в «рыму», валявшегося невесть сколько у них во дворе строительного блока, со злости погнул, даже не покраснев от усилий. Затем протянул изуродованное ружьё ошеломлённому сыну со словами: «На, клоун, держи – тебе в самый раз такое!» - и больше не разговаривал с ним, ни разу, до самой своей кончины, случившейся от инфаркта, прямо на ходу, в возрасте 50-ти с небольшим. Во, дядька был – кремень, бляха, где нынче такие? – нету!
                Стасик вскоре весело женился, обзавёлся дочерью, ещё веселей развёлся, а согнутое ружьё так и валялось в сарае – не до него было. Но через энное число лет, покончив с семейной жизнью и переехав из попавшего под снос маминого дома в стандартную «однуху», Стасик заскучал и преисполнился тягой к приключениям. Первым в списке таковых значилось ружьё. Повстречав меня однажды в цехе, он объяснил ситуацию и поинтересовался, что можно сделать. Я предположил наличие сильных радиусных деформаций ствола при сгибании и выразил глубокое сомнение относительно возможности их исправить. Однако, не удержавшись, предложил спилить ствол «под корень», а из получившегося обреза тёмными вечерами постреливать в комиссаров, прячась за стогом сена. Строго глянув поверх очков – то развивалась возрастная дальнозоркость – Станислав Петрович с удовлетворением отметил, что не оскудевает полуебанатами земля русская. Я со своей стороны заверил, что буду стараться и впредь – на том и разбежались. Но про «обрезание» он запомнил. Через неделю, снова меня отловив, Станислав пообещал знатно «проставиться» (в подпитии щедр становился неимоверно), если я возьму процесс семитского «крещения» ружья на себя; плюс возможность пальнуть пару раз из «новоявленного» обреза.
                В те времена завод стерегла милиция, и том, чтобы затащить «ствол» в цех, а тем более вынести, не могло быть и речи. Поэтому был задействован отцовский гараж. Вечерком, после работы, мы взялись за ремесло оружейников. Вставив новое ножовочное полотно в «рамку», я прошёлся по зубцам «веретёнкой» из маслёнки – хотелось блеснуть перед Стасиком квалификацией. Ствол оказался на удивление прочным и странно вязким, посему пропил предсказуемо увело в сторону, и настал черед напильника: припиливая и деловито хмурясь, я прикладывал слесарный угольник к торцу, проверяя «на просвет». Наблюдая за мной, отважно куривший рядом с двумя канистрами бензина, забивший на моё предостережение Станислав Петрович, основываясь на опыте двухгодичного пребывания в Фергане, сухо заметил, что мне бы с ишаками управляться было самое то. На мой недоумённый вопрос «С чего бы?», терпеливо пояснил - мол, они в таких, как я, мозгоёбах, просто души не чают. Мне оставалось лишь подтвердить присущую сызмальства любовь к животным. Кстати, это была отличительная особенность чертовски колоритного юмора Станислава – сочная образность его экспромтов безотказно приводила меня в восторг. Будучи сам не без того, я всегда умел оценить смачную шутку. Забегая вперёд, приведу пример: именно когда мы ставили сеть, Женьку выпало сталкивать лодку с берега – и в самый последний момент, перед тем, как в неё запрыгнуть, этот еблан умудрился с головой провалиться в глубокую придонную яму. Вынырнув перепуганным тюленем, он принялся фонтаном отплёвывать воду, а Станислав Петрович назидательным тоном заявил, что «Таких не ебут в космонавты!» Когда я от ржача выронил весло, про космонавтов мне было велено забыть тоже. 
                А тем вечером, быстренько прибравшись на верстаке, я завёл отцовскую «шестёрку» - требовалось ехать на испытательные стрельбы. И влекла меня отнюдь не перспектива пострелять – я и армии этого не любил, особенно процесс последующей чистки личного оружия. Поверьте, в жизни есть занятия куда интереснее! Нет, мне нравилась идея раздавить «пузырёк» в обществе Станислава, а затем навестить жившую по соседству с ним Таньку Попкову – весёлую и безотказную, если у неё никого не будет. Я тогда уже определился в своих вкусах – меня привлекали женщины с большими глазами, нравственно шаткие и с юморком.
                Мы немного поколесили вдоль берега, отыскивая уединённое место.  Достав из багажника 4 банки с остатками полузасохшей краски – папа с большим трудом изживал в себе нереализованного маляра, - я протоптал проход в довольно высокой траве и соорудил подобие мишени, поставив их столбиком. Право первой ночи - lus primae noctis, конечно же, выпало хозяину, и я в очередной раз подивился, как всё же основательно в те времена натаскивали ВДВэшников –  имперских «гвардейцев». Взяв оружие в руки, записной балагур, выпивоха и рас***дяй, Станислав Петрович разом преобразился. Сосредоточенно глядя перед собой, переломил ствол и ловко вставил патрон; не суетясь, чётко, словно в пособии по стрелковой подготовке, присел на колено и вскинул обрез. Въебало, что и говорить, знатно. Из кургузого, по самоё цевьё спиленного ствола, вырвался столп пламени, чуть слабее огнемёта. Хищно зашелестела, разлетаясь, дробь. Мишень, однако, осталась не тронутой – хотя до неё было метров 15, не больше. Зато в сторону от Стасика, с явным смещением в пару метров от оси, шёл чёткий след порубленной дробью травы. Мы озадаченно и одновременно, в унисон, как АББА, единственно смогли сказать: «Охуеть!»   
               
                — — —
               
                Вот с таким мушкетом Станислав Петрович и прибыл на берег. Стоит ли говорить, насколько защищённым я себя чувствовал, зная об этом. Но свою роль, подобному всякому ружью в пьесе, висящему на стене, ему суждено было исполнить. 
                Мы только скурили ещё по одной, невесть какой по счёту, готовясь подремать. Но тут непоколебимую, плотную, словно бархатная портьера, ночную тишину, раздвинул, будто занавес ладонями, размеренный звук гребков по воде: шлёп… шлёп… шлёп… - то гребли явно по наши души, вернее, по нашу сеть. "Казанка" (дедовская, без мотора) лежала на песке, вытащенная на берег, - да и куда, в кромешную тьму было плыть; кого, бляха, брать на абордаж? Станислав Петрович среагировал первым: вскочив, быстрыми шагами, чудом не спотыкаясь, рванул к плещущейся в темноте, реке. Сложив руки рупором, он кашлянул и зычно крикнул: «Эй, на воде! Там сеть – наша!» Шлёп… Шлёп… Шлёп… «Суки, сеть говорю там, наша!» - шлёп… и вдруг, с приблатнённой хрипотцой с воды донеслось: «Харэ базлать, всех сомов разбудишь (короткий, паскудный смешок оттуда же)! Подгребай, если здоровья до х*я, побазарим!» - и дальше: шлёп… шлёп… шлёп… 
                Вот за что я всегда уважал real «СССРовских» мужиков, к числу которых, безусловно, относился и мой отец – сейчас таких, поверьте, уже не делают, – в наступивший час «X», своего рода, момент истины, они всегда знали, что поступать нужно именно так – и не иначе. И по хую последствия!
                Петрович просипел удавленником: «Ну, гады, тащитесь!» - и кинулся к рюкзаку, за обрезом. Я пнул сопящего Женька – цирк начинался! Я-то ведь слышал, как эта штуковина стреляет. Слышал и видел. Но тогда, на ночной реке, случившееся превзошло масштабом всё виденное ранее. Громыхнуло безоткатным орудием. Из-под нависшей, чернеющей входом в преисподнюю, кручи, кипешым шалманом, сшибаясь и обсирая друг друга на лету, рванули в спасительную высь ласточки, стрижи и летучие мыши. Одинокой сове неподалеку от испуга свело башку судорогой. Пламя, длинною в чистый метр, рвануло из рук Станислава: со стороны смотрелось, будто он придушивает мелкого дракона. Всё вокруг осветилось на пару километров охуительной вспышкой, и берег незамедлительно проявился мистической синевы негативом: растопыривший руки, изумлённый, ещё не проснувшийся, Женёк; злобно скалящий нержавеющие зубы, похожий на пирата с дымящимся pistolero, Стасик; невесть кто, зеленоватый, в камышах, уединённо там дрочивший – похожий на водяного; замершая в ужасе ондатра, со спертым у нас куском хлеба в усатой морде. А главное: двое пересравших мудил в злосчастной «резинке», втянувшие от страха головы вровень с воротниками ватных телогреек. И, в махом придавившей всех глыбой, тишине, музыкой для наших, полных праведного гнева, сердец, скорописью по воде зазвучало, удаляясь: шлёп-шлёп-шлёп-шлёп…
                Станислав Петрович, щерясь остаточной кровожадностью, вытаскивал гильзу. С монаршим соизволением принял от меня сигарету – никогда я не имел привычки лебезить, но в тот раз… Закурив, он прищурил по-ленински левый глаз и выдал незабываемое: «Вот так, ребятки… Кто меня попугивает, тех я поёбываю!» - и виртуозно, на зависть далеко, плюнул.  В ответ в реке булькнуло – то водяной, видать, икнул со страху. 
                И остался со мной тот берег навсегда, неподвластным времени слайдом впечатавшись в память.
               
                — — — —   
               
                Страна давно другая. Рыбы в Черемшане практически не осталось – то ли повылавливали, то ли эмигрировала в поисках лучшей доли. Вместо трескучего, доставшегося в наследство от дяди, винила Salvatore Adamo, неведомо куда подевавшегося, на DISC COX’е выписал сборник его лучших вещей на CD “20 Chansons D'or'', но “Parole Mia (Mi Gran Noche)” там не оказалось – не слушая, забросил на полку – унылую, как питерская слякоть,“Tombe La Neige” я на дух не переношу. Станислав Петрович давно на погосте – в начале 00-х, мутные спиртовые реки с Кавказских предгорий, смыли его, как и тысячи ему подобных русских мужиков.  Он спивался красиво, с размахом, явно не собираясь доживать до возраста обветшалого, брошенного всеми, упыря, канючащего у судьбы ещё годочек. И умер, с выражением восторженного изумления на лице: от того, что жизнь, сука, кончилась так же быстро, как бывало, заканчивалась и водка. Женёк, обречённо обрюзгший и раздавшийся, ковыляет по эндокринологам, клянча у них отсрочку со своим диабетом. Сдаётся, они, молодые и жизнерадостные, с «айфонами» и Инстаграммами, находят его слезливые визиты крайне уморительными – «ржу немагу!»
                Что до меня, то я тоже не вот тебе… Из-за глупейшей аварии потерял1/3 здоровья, и теперь истово, бросив пить и курить, делаю изматывающие гимнастики и контролирую, мать его, сахар. Иногда, для «поддержания штанов», мастерю ножи на заказ: всегда неплохо получалось. Много читаю – русскоязычного, посконного, родного: 10-титомник Салтыкова-Щедрина, например. Дочитываю 9-ый том; наверное, в наших краях я один такой. Слушаю, как правило, джаз 50-х – там вовсю слышна навсегда исчезнувшая эпоха, а я бы очень хотел жить в те годы: ходить на Lester'а Young’а, пить настоящий Jack Daniel’s, курить крепчайшие Red Appels, нюхать не разбодяженный кокс и заниматься любовью (кто, бл*дь, сегодня так скажет?) с натуральными блондинками с Юга. Да, ещё взялся пописывать – в эпистолярном, не урологическом, смысле.
                Но в настоящем я тихо, никому не мешая, мечтаю успеть стать дедом, - чтобы научить своего внука (почему-то кажется, будет парень) одному из двух главных отличий, присущих мужскому полу. Первое – мочиться стоя, даётся как бы само собой, и закрепления навыков не требует. Второе – умение работать молотком, — привить мальчонке надобно постараться.  Мне было лет 5, когда дед покупал пакетик не чищенного (а другого и не было) фундука и сажал меня на колени в своей крошечной, но с миниатюрным верстаком, мастерской, переделанной из стандартной «темнушки»-кладовки. Он давал мне лёгкий, «часовой» молоточек и учил разбивать орех, удерживая двумя пальцами – не выпуская. Господи, в какой жизни это со мной было – и было ли вообще? Случалось, я попадал себе по пальцу, и тогда, обижаясь, плакал. А ныне, раз в год, я глажу гранит его надгробия, еле слышно прося прощение за все разочарования, что принёс им с бабушкой, и слёзы тихо катятся из глаз – я незаметно превращаюсь в пожилого, сентиментального инвалида.
               
                THE PSYCHODELIC FINAL
               
                А ещё мне не даёт покоя частый сон. В нём почти всегда одно и тоже: я стою на огромной площади, совершенно один. Но где-то рядом слышен гомон многих тысяч людей – они чего-то ждут. Прямо пред собой я вижу танк, на который, услужливо поддерживаемый вороватой челядью, пытается взобраться ЕБН – громадный, нескладный и пьяный. И я понимаю, что исход зависит от меня – если он залезет на этот ё*аный танк и крикнет, то всё, что было моей страной, тотчас исчезнет, потому что им - всё, абсолютно всё, по хую: держава, мы, наши дети, внуки, реки и леса – до полной пи**ы, и они всё это готовы после его слов немедленно пустить на распродажу.
                Я мучительно пытаюсь понять, что могу сделать, как вдруг рядом появляется парень, - да что там, почти пацан. Он странным образом одет в разорванную куртку «фольксштурме»  и в руках у него всамделишный, из 45-го года, «фаустпатрон». Он, искренне улыбаясь, протягивает оружие мне: «Halten, fruend!» (Держи, друг! - нем.) - и я понимаю, что смогу к херам собачьим, одним выстрелом снести эту пидорную сволоту с танка. Но рука парня вдруг загорается, как у мужика на обложке Pink Floyd, - и я, боясь протянуть свою, тяну время – и трушу, трушу, трушу…  Он исчезает, а вокруг меня внезапно появляются люди, множество людей, и они ликуют – ЕБН заставил их поклясться. Поклясться в том, что они будут счастливы, когда всего через несколько лет будут нищенствовать и спиваться, когда их будут закапывать в лесопосадках за бабушкины квартиры в «центре», погонят тысячами их детей в Чечню на убой, когда самую память о великой войне и победе, уподобят половой тряпке, чтобы плевать в неё и вытирать об неё ноги. Я просыпаюсь и понимаю, что прощения ни х*я не будет – нам всем, не сумевшим сберечь свою страну, и за это обречённых на бесславную кончину.
                Но верой, токмо ею, силён человек! И глядя в спину моему давнишнему другу, теперь больному, старому и жирному мужику, униженно заглядывающему в глаза отказывающих ему даже в сигарете, я шепчу, как заклинание, которое обязательно нам поможет:
                - Берег с тобой, amigo, берег с тобой!