Медленно и неправильно

К 80-летию Венедикта Ерофеева

     Много лет назад мне невероятно свезло! Случилось это в далёком 1989-м, но я и по сей день помню трепет, с которым  прижимал к сердцу только что добытую книжицу «Москва – Петушки». С похожим чувством герой этой поэмы по ходу сюжета неизменно прижимает к сердцу свой чемоданчик, набитый сокровенным.
     В тот год истерического упоения «перестройкой и гласностью», ерофеевский шедевр впервые опубликовали в СССР. Поместили его – о, бездонное горбачёвское невежество! – в журнале «Трезвость и жизнь», расценив как подспорье в бушевавшей тогда антиалкогольной компании.
     Книга мгновенно стала культовой. Самой популярной главой оказалась «Серп и Молот – Карачарово». Главу эту знали наизусть, благо состояла она из единственной фразы: «И немедленно выпил». Поэму стремительно разобрали на цитаты и прежние крылатые фразы из Ильфа и Петрова и прочих властителей интеллигентских дум стыдливо потупились и отступили в тень. Ерофеева же в народе с любовью окрестили Веничкой и иначе уже никогда не называли.
     Ничего подобного прежде мы не читали. Покоряло всё: и блестящий язык, и неповторимый ерофеевский юмор, и необычная структура текста, в котором едва ли не любая фраза – явная или скрытая цитата из чего угодно: из классики, из библии, из газетных лозунговых штампов. Каждый здесь находил своё.
     – Это же настоящая криптограмма! Сплошные реминисценции и аллюзии! – заходились в упоительном восторге утончённые литературоведы.
     – Транс-цен-ден-тально! – сомнамбулически откликались вдумчивые читатели голосом персонажа в коверкотовом пальто.
Страдающие Извечным Русским Грехом азартно экспериментировали с рецептами коктейлей «Слеза комсомолки», «Ханаанский бальзам» и «Поцелуй тёти Клавы», а «диалектику учили не по Гегелю», а по Ерофееву: «Пить просто водку, даже из горлышка, – в этом нет ничего, кроме томления духа и суеты. Смешать водку с одеколоном – в этом есть известный каприз, но нет никакого пафоса. А вот выпить стакан “Ханаанского бальзама” – в этом есть и каприз, и идея, и пафос, и сверх того ещё метафизический намёк».
     Веничкин талант сверкает по тексту поэмы неравномерно. Наслаждение от чтения нарастает с каждой страницей и достигают феерического пика к главе  «Павлово - Посад – Назарьево», когда литературную дискуссию с участием Митрича с внучком, декабриста  и прочих прерывает появление женщины со сложной судьбой. Белогорячечный бред следующих глав уже не так прельстителен, хотя и в них есть чем насладиться. Если на этот счёт и могли возникнуть сомнения, то они вмиг рассеялись, когда наш главный пародоксист, решительно перпендекулярный всему Дмитрий Быков назвал лучшей вторую часть текста.
     Поэма автобиографична, а герой и автор – одно лицо. И если не знать личности и судьбы Ерофеева – глубинных смыслов текста не понять; откроется только поверхностный слой: приключения алкаша в подмосковной электричке. Незнание это зачастую приводит к комическим недоразумениям. К примеру, многие думают, что поэма посвящена сыну автора. Веничка же под «любимым первенцем» подразумевал своего друга и первого ученика – Вадима Тихонова. Так что без судьбы и личности нам никак не обойтись.
     Венедикт Ерофеев родился 24 октября 1938 года на Кольском полуострове, за Полярным кругом. Отец после войны был осуждён и отправлен в лагеря, мать переехала в другой город и Веничка оказался интернате. Учился блестяще, школу окончил с золотой медалью. Отправился в Москву поступать на филфак МГУ. Восхитил приёмную комиссию блестящими знаниями (особенно литературными) и был принят в студенты. Первую сессию сдал на отлично, но вскоре стал ощущать свою несовместимость с «правильной» жизнью («а меня, господа, всю жизнь томит заурядность»). Из МГУ его отчислили за непосещение занятий. История с отчислениями повторялась как под копирку  в Орехово-Зуевском, Коломенском и Владимирском педагогических институтах. Ни жилья, ни прописки у Ерофеева не было, мотался по городам и весям, приостанавливаясь там, где подворачивалось случайное прибежище. В Коломне работал грузчиком, во Владимире истопником-кочегаром, в Москве приёмщиком стеклотары, на Украине бурильщиком, в Брянске библиотекарем. Дольше всего пробыл монтажником кабельных линий (тогда и написал «Москва – Петушки»).   
     Но где бы ни появлялся он, высокий голубоглазый красавец с пышной шевелюрой, девушки поголовно ощущали сердечный трепет и впадали в любовную лихорадку. Между тем, серьёзных историй у него было всего три: с первой женой, одарившей его Венедиктом младшим, со второй, благодаря которой он обрёл, наконец, жильё, а между и внахлёст с ними – с «девушкой с глазами белого цвета», к которой  ездил в Петушки – в «место, где не умолкают птицы ни днём ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин».
     Как не представить Анну Ахматову без её знаменитой шали, так и Веничка немыслим без его любимого положения – возлежания. Об этом все его друзья вспоминали в один голос.
     Лидия Любчикова (бывшая жена «любимого первенца» Тихонова): «Очень он любил возлежать. Ясно, что редко это удовольствие у него было. Итак, он возлежал, благосклонно взирая, молча курил, пил, всё не спеша, благообразно, а кругом жрицы, которых время от времени утаскивают плясать или пить, и дым коромыслом... а он, по-моему очень довольный, что его не теребят, спокойно возлежал, попивал и наслаждался болтовнёй  жриц, отвечая им: “Молчи, дурочка”,– очень нежно».
     Игорь Авдиев (собрат по МГУ): «В пустой комнате на кровати, застеленной одним только матрасом, возлежал Веня, подперев голову кулаком. Я запомнил, что Веня так лежал в Лобне потому, что он так возлежал во Владимире во всех гостеприимных домах, которых было, увы, немного; так возлежал в деревне Мышлино Петушинского
района; на Пятницкой улице в Москве – у Тихонова и у меня, когда я поселился на Пятницкой; так возлежал в Орехово-Зуеве у тёти Шуры – перекупщицы краденого; в экспедиции на Кольском полуострове и везде, где бы он ни оставался дольше одного
дня, тем более когда возлёг на тахте в проезде МХАТа, или, как он говорил, “В Камергерском” у Галины Носовой; а потом на Флотской улице; именно так Веня возлежал на двадцать четвёртом этаже онкологического центра на Каширке».
     В возлежаниях он осознал всю муку бытия и свою несовместимость с миром – «В этой жизни я подкидыш». Тогда и вывел свой главный принцип, обнародованный в поэме: «Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян». Так он и жил – медленно и неправильно. Бесприютный и безбытный, никогда не состоял на воинском учёте, долгие годы не имел прописки, существовал, как незабвенный Паниковский, без паспорта и при этом гомерически пил. Ему казалось, что благополучная, обыденная жизнь – это подмена настоящей жизни, вот он её, обыденную, и разрушал.
     Он часто бывал смущённым и застенчивым. Избегал ссор, никогда не спорил, а излишняя деликатность зачастую приносила ему страдания. Деликатность эту в поэме Веничка назвал целомудрием: «Я знаю многие замыслы Бога, но для чего Он вложил в меня столько целомудрия, я до сих пор так и не понял. А это целомудрие – самое смешное! – толковалось так навыворот, что мне отказывали даже в самой элементарной воспитанности». И дальше: «Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность. Моё детство и отрочество... Скорее так: скорее это не деликатность, а просто я безгранично расширил сферу интимного – сколько раз это губило меня...»
     Он не был верующим, но долгие годы мучительно искал дорогу к Богу. Отсюда в поэме столько аллюзий и цитат из библии (её он знал от первой до последней страницы). Но и на этом пути – неудача: ангелы отлетают, а Бог, услышав Веничкин вопрос, в ответ молчит. И в финале поэмы вновь возникает тема отринутости Богом: «Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а Бог молчал... Для чего, Господь, ты меня оставил?». А в конце жизни Ерофеев, словно пародируя охмурённого ксёндзами Адама Казимировича Козлевича, уступил настояниям друга и ко всеобщему обомлению принял католическое крещение.
     Искромётный венедиктовский юмор, все его блистательные хохмочки – «видимый миру смех сквозь не видимые миру слёзы». Мука бытия – отчуждённость от людей, отверженность Богом – вот лейтмотив поэмы. Поэтому Веничка и определил её в посвящении как «трагические листы». Венедикт Ерофеев-младшмй вспоминал как впервые читал «Москва – Петушки» под отцовским присмотром: «Его особенно интересовало, где я хохочу, а где призадумываюсь. Он сам говорил, что пишет для того, чтобы мы пару страниц похохотали, а потом задумались и поскорбели немножко».
     Ерофеев обладал феноменальной памятью, обожал и глубоко разбирался в музыке и, конечно, был очень начитан. Своими литературными учителями считал Салтыкова-Щедрина, раннего Достоевского и Гоголя. Часто повторял: «Если бы не было Николая Васильевича, и меня бы как писателя тоже не было, и в этом не стыдно признаться».
     Да, если кто и вышел из гоголевской шинели, так это, конечно, Ерофеев. Поэтому его «Петушки» – тоже поэма, а её герой – родной братец Акакия Акакиевича, всеми унижаемый, одинокий и беззащитный. И автору такой «маленький человек»  мил и сочувственен. Акакий Акакиевич молит своих мучителей: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» Веничка вторит ему: «Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчёркнуто грубы в те самые мгновенья, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих? Почему так?!»
     На гоголевский манер Веничка нашпиговал поэму чертовщиной и мистикой. Суеверные поклонники полагают, что чересчур: придумал своему герою смерть от удара шилом в горло и, мол, напророчил – в 51 год сам умер от рака горла.
     С юности он был влюблён в литературу Серебряного века. До конца жизни любимым поэтом называл Игоря Северянина, высоко ценил Гумилёва. И тут невольно вспоминаешь гумилёвский «Заблудившийся трамвай». Тот мчится по гулким, совершенно безлюдным улицам – в полном и безысходном одиночестве. И его пассажир едет, не ведая, что впереди. Так же и Веничка в петушинской электричке, которая заплутала в своём пути как и заблудившийся трамвай Гумилёва.
     Друзья вспоминали: ему нравилось всё антигероическое, все антиподвиги. Во всём совершенном и стремящемся к совершенству он подозревал бесчеловечность. О. Седакова (в поэме она – «полоумная поэтесса»): «Человеческое значило для него несовершенное, и к несовершенному он требовал относиться “С первой любовью и последней нежностью”, чем несовершеннее – тем сильнее так относиться... Он часто говорил не только о простительности малодушия, но о нормальности и даже похвальности малодушия, о том, что человек не должен быть испытан крайними испытаниями». Главным своим идейным противником он считал Максима Горького, презиравшего «ужей» и воспевавшего «соколов». Его фразу «Человек – это звучит гордо» Веничка издевательски переиначил: «Человек – это звучит горько». Отсюда в поэме заочная полемика с Горьким и блестящий ерофеевский перл: «И что же встаёт перед моим бессмысленным взором? Остров Капри встаёт. Растут агавы и тамаринды, а под ними сидит Максим Горький, из-под белых брюк волосатые ноги. И пальцем мне грозит...»
     Да, Алексея Максимовича и Веничку никак невозможно «в одну телегу впрячь». Буревестник революции свято верил в светлое будущее, Ерофеев же считал счастье химерой, несбыточной мечтой. Поэтому и не попадает его герой в петушковый рай, «где не умолкают птицы ни днём ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин».
     Почти двадцать лет прошло со дня смерти Венички, но его поклонники до сих пор ежегодно отмечают скорбную дату, набиваясь 11 мая с заранее запасённым зельем в электричку на Петушки (в народе её называют пьяной).  Я же в юбилейный год решил помянуть Ерофеева иначе: попытался восстановить маршрут, с которого и начинается поэма. С Савеловского прошёл по Новослободской до Долгоруковской ( прежде – Каляевской), где Веничка к стакану зубровки добавил кориандровой (потом «там же, на Каляевской, я добавил ещё две кружки жигулёвского пива и из горлышка альб-де-десерт»). Дошёл до Малой Дмитровки (тогда – улицы Чехова), отмеченной героем двумя стаканами охотничьей. Где-то здесь, неподалёку от офиса Российского  союза писателей, тот самый неведомый подъезд, где Веничку и настигла ночь. Как он отсюда добрался до Курского? По Бульварному кольцу и Большому Казённому переулку? «Никто этого не знает, и никогда теперь не узнает».
     В начале маршрута, чуть в стороне, на площади Борьбы памятник героям поэмы. Веничка прижимает к груди свой чемоданчик, а его возлюбленная теребит косу, которая, как мы знаем у неё аж «от затылка до попы». Что говорить? – скульптуры хороши! Но лучшим памятником Веничке, пожалуй, будет его замечательная поэма.


Рецензии
Получила удовольствие от написанного
Вами эссе. И задумалась-а может-
быть Венечка прав:"человек-это звучит горько.".....
Получить удовольствие от жизни
даже трезвеннику невозможно!
С уважением.

Лидия Комова   11.02.2024 12:22     Заявить о нарушении
Спасибо за отклик, Лидия!
С уважением и добрыми пожеланиями,

Борис Подберезин   11.02.2024 16:08   Заявить о нарушении
На это произведение написано 45 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.