Тишины - Линия отца. Часть 2

 
Иван  и  его  жена Ксения (Кока)
Иван  родился  31 января 1895 года в селе Большая Усть - Урень Карсунского уезда Симбирской  губернии.  Он    был  старшим из трёх живых  сыновей  и хорошо помнил  жизнь  семьи в Большой Усть – Урени  и в ауле Барбастау.  Рассказывал   он об  осаде  города Уральска  в 1919 году, о бое у Чугунного (железнодорожного) моста, где проходил рубеж обороны, вспоминал как у посёлка Новенький  третья добровольческая рота,  в которой  служил, встретилась с Чапаевской дивизией.   Когда-то  я записала его воспоминания и использовала их в этих Записках.

 Из всех детей  Якова  и Пелагеи  в школу ходил только Иван.  Это была русско-казахская ремесленная школа, которая находилась в красивом здании на Михайловской  улице (ныне Бастык – Дружба, а во времена СССР – Советская).   Мы  называли это здание «киргизской школой»,  позднее в нём расположился   Областной  Уральский  краеведческий   музей.
По словам Ивана, учился он хорошо.    Но однажды на уроке Закона Божьего  нарисовал свинью, а рядом с ней учителя Закона Божьего Павла Ивановича.  За это его выгнали из школы. «А отец рад, - ещё одни руки в хозяйстве появились!». Больше  учиться Ивану не пришлось, но жизнь преподнесла ему столько уроков, что хватило  бы и не  на одного человека.

  Иван Яковлевич Тишин  был участником  трёх войн: Гражданской, Финской и Великой Отечественной.
 «Ветеран гражданской  и Великой Отечественной войн,  участник  героической обороны  Уральска от белоказаков в 1919 году, боец прославленной Чапаевской дивизии…» - так  о нём писали  в газете  Приуралье, когда ему было присвоено  звание Почётного Гражданина города Уральска.

 Иван женился на Ксении Стахеевне Мурзиной.    Иван  был  красноармеец, а Ксения - единственная дочь бывшего высокопоставленного жандарма Уральской области. За их браком стояла  какая-то  тайна, о которой  можно  только догадываться.  До революции Ксения   училась в гимназии,  много читала, в Советское  время  выписывала  журнал  "Работница".  Она интересовалась  исполнителями  классической  музыки  по-радио. Это от неё я слышала  о скрипачке  Козолуповой.  От родителей Ксения наследовала  двухэтажный дом  с мебелью, какую  сейчас  можно увидеть только в Русском отделе  Эрмитажа.   В доме ей  удавалось  сохранять остатки  той благополучной жизни, которая   была уничтожена  революцией: тщательно следила за чистотой белья,  выкатывая  его  рубелём;  имела  красивую  посуду и принимала гостей так, что её обеды  превращались в торжество. И почти всегда, даже  тяжёлое  военное время,  она находила себе помощницу по дому.

Ксения  стала мне Крёсной  матерью. Я называла её Кокой.
  Летом 1946 года я жила в семье  дяди Вани (своих детей у них не было), Кока намёками пыталась донести до меня, какие тяжкие страдания  она перенесла, плывя на барже в районе Жигулёвских гор. Что это было?  Сейчас, когда известно,  как сразу же после  Гражданской войны,  устанавливая  свою диктатуру,  Советская власть проводила не только политические, но и социальные репрессии,  избавляясь   от бывших полицейских, жандармов, царских чиновников, помещиков и т.д., высылая  их на Север,  то можно  предположить,  что замужество  за красноармейцем спасало её от  дальнейших репрессий. Так ли  это? На мой вопрос, когда он встретил  свою Ксению, дядя Ваня сказал, что женился, когда работал на валяльной фабрике, где  работала и Ксения, а его «одолевали девки».   Дядя  Ваня явно не договаривал, а я не стала допытываться о том, чего он не хотел раскрывать.   Бабушка Пелагея  часто говорила: “ Ксения прикрылась Иваном". Вероятно, взрослые понимали, о чём  шла речь.
 
 Жизнь дяди Вани в доме жены была  примером жизни мужа в примаках. Всё  в доме было в руках Коки, и я не помню, чтобы дядя Ваня что-то мастерил  по хозяйству или обустраивал двор, как делал это наш папа. Его небольшая грамотность и заслуги   защитника города во время осады в 1919 году, а также членство в КПСС с 1918 года позволяли ему  возглавлять небольшие коллективы артелей, складов и мастерских.

Дома же он был полностью в подчинении жены. Помню, в какой-то праздник ждали гостей. Пироги, вынутые из печи, Кока поставила под судную лавку «отстаиваться» (Кока  пекла пироги  по всем правилам уральских казачек).   Время шло к полудню, а дядя Ваня и я ещё не завтракали.
-Ксенечка, есть хочу, – смиренно просит дядя Ваня.  Ответа нет.
 Через  короткое время я вновь  слышу нетребовательный голос  дяди.
 – Ксеня, есть хочу.
Но до прихода гостей  нас не кормят.  За стол садимся с дядей  голодные, истекающие слюной, но досыта наесться не приходится. Строгое око тёти заставляет нас умерить аппетит. Однако её власть над  мужем   заканчивалась, когда они приходили в наш хлебосольный дом.  Мама всегда радовалась, когда гости хорошо ели, и  замечания Коки: - “ Иван,  да ты как с голодного края!” - воздействия  на него не имели.

Кока преданно ждала Ивана с Финской и  Отечественной войн.  Письма - треугольники с фронта  аккуратно складывались в стопки и перевязывались цветными ленточками.Кока  их бережно хранила.
Как говорил Дядя Ваня, он в Отечественную войну «служил в обозе, при лошадях» ( вероятно, войсковая  часть  продовольственного и вещевого хозяйства). К сожалению,  в детстве интерес к  военной судьбе дяди Вани  у нас не возникал, и воинского пути Тишина Ивана Яковлевича  мы не знаем.

         В военные годы  бездетные женщины привлекались  к  общественным работам  в помощь фронту. Кока была очень полная, грузная  женщина,  физически работать она не умела. В 1942 году к ней прикрепили девочку из детского дома, что приравнивалось к   работам  в помощь фронту.    Девочке было  лет 12-13.   Она  была эвакуирована, вероятно, из  большого города, на нас уральских  не похожа, одета в фабричное пальтишко и вязаную шапочку с длинными ушками.  Запомнилось очень серьёзное грустное личико, впалые щёчки  и бледность (без кровинки)  кожи лица. Каждый день  после  уроков она приходила к Коке обедать.  В детдоме её исключали из списков на обед, а это  место предоставляли голодающим детям из многодетных семей. Так моя старшая сестра Лида  одну  зиму   училась и  обедала в  детском доме, вероятно, вместо девочки,  которую кормили  на дому.
 
В  войну  Коке  жилось нелегко, но она научилась из листьев свёклы, крапивы   варить   супы, а из муки домашнего грубого  помола (мололи зёрна  на жерновах) стряпать  лепёшки. Этим она кормила девочку и нас, когда мы приходили к ней.

Город Уральск в 1942 году  стал прифронтовой  зоной и  был объявлен пунктом противовоздушной обороны  страны;  в городе появились группы  самозащиты ( МПВО).  Кока возглавила такую группу  на нашей  улице.Чтобы знать правила противовоздушной обороны (ПВХО)  и уметь  устранять последствия налётов фашистской авиации, а также оказывать первую помощь пострадавшим, проводили  учения. Кока просила  нашу  маму  отпускать меня и сестру Нину во двор двадцатой школы, где мы играли роль пострадавших от фашистских налётов. Помню, как меня  уложили на носилки, перевязали  руки и голову широким бинтом из старой бязи и бегом  понесли  в здание школы, где оставили  долго лежать.

Сестра Нина  вспоминала, как ходила с Кокой   по домам и  собирала   тёплые вязаные  шарфы и варежки, которые женщины  готовили для красноармейцев на фронт.   Лозунг - Всё для фронта, всё для Победы! – действительно был для всех. Даже мы, младшие школьники -  октябрята, собирали карандаши, бумагу для писем (это был большой дефицит), кисеты с табаком и отправляли посылками на фронт. Помню, как  моя подружка Наташа Кротова   долго  не сдавала кисет. Тогда я пошла к ней домой и там  заставила Наташу  просить  её маму сшить, наконец, кисет для фронта.   За нашу настырность Наташке от измученной  матери досталось  поленом  по ноге.
 
Дядя Ваня вернулся  с фронта  в 1945 году,  живой и невредимый. Мы, племянники, любили бывать в его доме. Бывало, завернёшь за угол   и бежишь по Бузулукской улице: четвёртый дом - дядин. В калитке  массивных деревянных ворот повернёшь кольцо, щеколда поднимется, и калитка откроется. Большой двор, граничащий с бывшей Татарской мечетью,  имел три строения: двухэтажный дом (наверху жили дядя Ваня и Кока, а «низ» сдавали квартирантам), каменная палатка, где летом стряпали и обедали и  покосившаяся  старая мазанка - в ней  держали кур и всякую рухлядь.   Вдоль забора были сплошные заросли  сирени, но мы  находили лазейку и проникали во двор мечети (тогда это было какое-то советское учреждение, а в войну – госпиталь).  Там было всё чужое,  таинственное. Мы находили  склянки, красивые камушки и возвращались во двор к Коке.
В центре  двора стоял металлический бассейн «лягушатник», на кромку которого можно было сесть и в жаркую погоду опустить  руки в воду. Запомнилось, как в  сорокаградусную жару я сидела на  этом  лягушатнике и тряслась мелкой беспрестанной дрожью, – я болела малярией.

Трудные послевоенные годы наша семья переживала в нищете и  полуголодном состоянии. Пятеро детей, престарелая мать,  и только один работник - наш отец.  Кока и дядя Ваня  не раз просили  наших родителей  отдать им одного из нас на воспитание.  Особенно они просили Нину, самую организованную и спокойную девочку в семье.  Но родители не соглашались. Самое большое, на что они были согласны,  это  кому-нибудь  из нас временно пожить  у них.  Так  летом 1946-го года в их доме жила я,  а зимой следующего года -  Нина. Но обе мы не захотели там  оставаться.  Ни Кока, ни дядя Ваня не смогли нам заменить  маму и папу, и, несмотря на  более сытую жизнь в их доме, мы с радостью возвращались домой.

После войны  дядя Ваня «загулял».  Дисбаланс полов, который оставила война, проявлялся и в Уральске.  Из восьмидесяти тысяч воинов, которые были призваны из Уральска, почти  сорок тысяч  не вернулись домой.  Валяльное дело,  со старых времён считавшееся   только мужским делом,   в войну и,  особенно, после неё,  стало и женским делом. Дядя Ваня возглавлял одну из валяльных артелей, где работали  одни женщины -  молодые русские казачки, многие из которых потеряли мужей на фронте.
 
 До Коки стали доходить слухи, что её Иван «гуляет». Чтобы удостовериться в этом, она брала меня, а потом и Нину и заставляла смотреть в окно артели и рассказывать  ей, что там происходит (знала бы об этом наша мама!).Помню, как однажды ночью Кока и я шли по Советской  улице к небольшому каменному строению у Золотой церкви,там помещалась валяльная артель.  Кока подсадила меня на приступок здания, и мне открылось помещение, где закатывали валенки. Огромный стол с одной стороны  был завален шерстью, а на другом конце стояла  бутылка и нарезанные на тарелке  хлеб и вяленая рыба. Дядя Ваня  в расстегнутой бязевой рубахе, уже явно под хмельком, разговаривал с  сидящей здесь же за столом женщиной в  самодельной рубашке и  исподней юбке. В  помещении было, вероятно, очень жарко. Я спрыгнула с приступка, и  рассказала Коке, что видела.  Молча Кока выслушала  меня и всю дорогу домой не проронила ни слова.
 
Дядя Ваня продолжал поздно возвращаться домой, почти всегда выпивши. Однажды  уже под утро меня разбудил шум упавшего стула и пьяное бормотание дяди Вани. Я спала за печкой у входа в комнату за занавеской. Отодвинув занавеску, я увидела, как дядя Ваня пытается поднять стул и сесть на него, а  Кока стоит рядом и  держит одну руку с ремнём за спиной. Я испугалась и юркнула в  свою постель.   С замирающим сердцем я слушала  щелчки ремня и  заглушённый ладонями голос дядя: “ Ксенечка, не надо! Я больше  не буду!
И тут же голос Коки: “ Это тебе за то, что я всю войну ждала тебя, а это за то, что кормлю, пою и обстирываю".  Наконец она бросила ремень и расплакалась.
После этой ночи, однако,  жизнь в  доме  наладилась: дядя Ваня возвращался домой с работы  во время и не пьяный. Я же не подавала виду, что не спала в ту ночь  и всё слышала. Об этом я никому не рассказала.
 
Нереализованные  чувства материнства и отцовства  Кока и дядя Ваня компенсировали своей любовью  к нам, племянникам. Нас росло пятеро – Лидия, Нина, Тамара, Светлана, Борис (сестра Людмила умерла в младенчестве). Кока и дядя Ваня  часто приходили к нам, ласкали нас, приносили гостинцы. Кока любила подшутить.  Однажды, вероятно, на  мой день рождения, она принесла  подарок – шар из  газетных листов.    С нетерпением я  разворачивала его.    У моих ног образовалась уже куча  листов, а подарка всё ещё не было.   И только когда я добралась  до последнего  газетного листа, обнаружились  сшитые носочки и  кулёк конфет.

Ещё помню, когда мы болели  корью.   Комнату  освещали тусклым красным светом  настольной керосиновой лампы.  Мама  хлопотала около нас и здесь же   была Кока, склонившаяся с озабоченным лицом надо мной. Однажды летом, четырёхлетней девочкой я обварилась, опрокинув на себя   кипящий самовар. Кока сокрушалась и приговаривала: 
- И как же она терпит боль  и не плачет?  Томочка, поплачь, поплачь - легче будет,- уговаривала она меня, но я не плакала. Следы той беды сохранились до сих пор на моём теле.

Я училась в музыкальной школе по классу фортепиано. Именно Кока поощряла мои занятия, посещала ежегодные отчётные концерты в городском театре (к одному из последних концертов она сшила мне платьице из своей старой кофты).
А в 1952 году я уезжала в Ленинград  поступать в университет и увозила свой единственный  наряд - сарафан и кофту, сшитые Кокой из её старинного платья.   Всякий раз, когда мы приезжали на каникулы домой, Кока и дядя Ваня приходили нас приветствовать. А когда после каникул мы уезжали, они  провожали нас и обязательно вручали небольшую сумму денег,  что было подспорьем нам в Ленинграде. Когда  стали приезжать в Уральск семьями в отпуск, то,  несмотря на свой возраст, традиционно Кока и дядя Ваня давали нам обед с пирогами и блинами, как заведено это у русских казаков.  Свою любовь  они обратили и на наших детей. Моя старшая  дочь Татьяна  вспоминает бабу Коку и дедушку Ваню, которые   любили её и Ольгу.

Душевного родства между нашим отцом и его старшим братом мы не замечали, но  Иван и  его жена Ксения Стахеевна входили в ближний круг наших родителей.  Это были настоящие родственные связи со времён переезда  из аула Барбастау в Уральск.  Именно в дом Ивана   Михаил  привозил во время прогулок Наталью (нашу маму) под предлогом унять жажду, а на самом деле получить одобрение своему выбору.   Ксению Стахеевну и   брата Ивана  с матерью Пелагеей в 1929 году он  послал сосватать ему Наталью Ляпину в жёны.  Сама помолвка  прошла в доме Ксении Стахеевны, и все три дня на их свадьбе Ксения Стахеевна была распорядительницей.

Вспоминая  своих ушедших от нас родственников, прежде всего с благодарностью и  чувством родства думаешь о  дяде Ване и Коке.  К сожалению, когда они состарились и были немощны, нас в городе не было, и помочь мы им не смогли.  Порою  угрызения совести  по этому поводу  приводят меня в состояние чувства большой вины. 
Когда  дядя Ваня остался один,  мы уговаривали его переехать к нам жить в Симферополь.  Звала его к себе  и  Нина, (её муж Константин специально приезжал  в Уральск, чтобы перевезти его), но в это время город выделил дяде Ване -  почётному гражданину города  однокомнатную квартиру, и  он  не захотел расставаться с новым  комфортабельным жильём.  К тому же, у него появилась помощница - женщина, которая  согласилась вести его хозяйство  с условием, что после его смерти она унаследует его квартиру. Настаивать  на переезде мы не стали.   Какое-то время брат Борис жил в Уральске и  навещал  дядю Ваню. В 1985 году  Нина и я посетили дядю Ваню в последний раз.Он  уже болел,  однако это не  повлияло на его радость видеть нас. Он весело разговаривал с нами и  просил спеть с ним его  любимую песню  - «Хаз - Булат удалой».
А через год  дядя Ваня  умер. Ему было девяносто один год.


СЕРГЕЙ    и  АННА
Сергей (Сергей Яковлевич Тишин)  был  средним сыном Якова и Пелагеи.  Как  и его отец, он был высок и строен,  но  лицом был больше похож на мать Пелагею;  такой же сероглазый, с  несколько  кругловатым носом и большим красивым ртом.   Его  светлые волосы   курчавились.   В семье Тишиных Сергея звали Вятель -  он всё делал медлен-но и имел мягкий, уступчивый характер.   Во время Гражданской вой-ны   вместе с братьями Иваном и Василием Сергей выдерживал  осаду Уральска, а после   её снятия    остался жить в городе.   Сергей  женился на русской казачке Анне, которая  была намного  старше его и  имела внешность не гармонировавшую с обликом мужа.   Сергей был светло-волосый, сероглазый,  а Анна   -  смугла; её густые  чёрные брови и  пышные  чёрные  ресницы  так главенствовали на  лице, что остальные черты лица, как бы и не имели значения.  Голос тётка Анна (так  мы звали её) имела мощный. Когда она говорила, то казалось, что её слышно и на соседнем дворе у Жегулиных.

Сергей жил на нашей улице  имени Фрунзе в доме типичном для яицких казаков: две  комнаты (кухня и горница)), соединённыехолодными сенями.  Так  как  моя сестра Нина  часто мыла пол в доме тётки Анны, то она хорошо  запомнила  убранство: пол в горнице был покрашен  жёлтой масленой краской,  стены белоснежно выбелены. Большая  супружеская   железная кровать с пуховой периной и горкой подушек возвышалась в правом углу у окна.  Она была покрыта  покрывалом с кружевным подзором. Между  окон помещалось большое зеркало, по сторонам которого висело домотканое, вышитое крестиком, полотенце. В углу слева стояла горка с посудой для красоты.  В комнате всегда было очень чисто, как водится у русских казачек.
Анна  часто уезжала по работе,  - она была специалистом по сель-скому хозяйству.    Сергей приходил к матери, стучал  в окно и  говорил:  “Мама, а у меня «воробей»”, - что означало, что Анна уехала и не позаботилась о муже. Пелагея ругалась и называла Анну  «разъездная б..», но сына всегда кормила.  Анну она не любила.

В тридцатые голодные годы Анна и Сергей завербовались в Туркестан на заработки.    Там осуществлялся  один из главных  проектов первой «пятилетки» в СССР -  строительство Туркестан- Сибирской магистрали.   Вернулись  они в Уральск  незадолго до войны. Детей у них не было, и они с  большой любовью относились к нам, детям  младшего брата   Михаила. 
Как только дядя Серёжа появлялся в нашем доме,  тотчас на пол расстилали одеяло и  начинались  игры. Чаще всего играли в врача. Кто-нибудь из нас надевал лёгонькое пальто «задом-наперёд», на спине застёгивали пуговицы. Это был врач. Другой приносил мякиш хлеба из кухни и своими, не всегда чистыми, руками лепил таблетки. Врач палочкой измерял температуру под мышкой  у дяди Серёжи и  «выписы-вал» лекарство. Здесь же  шли в «аптеку», покупали  «лекарство» и принимались лечить больного.   Дядя Серёжа безропотно  выполнял всё, что мы  заставляли его делать:  лежать тихо, поднимать голову, чтобы глотать таблетки и запивать их водой, а в конце процедур опять мерить температуру и радоваться с нами, что больной «выздоровел.  Когда  наш отец вёл стажировку  на курсах подготовки шоферов, он взял Сергея   к себе стажёром и помог ему окончить курсы шоферов.   Однако, в городе    Сергей найти  работу шофёра  не   смог, и  они уехали в посёлок Казахстан (железно - дорожная станция Казахстан, ныне город Аксай), где стал работать  в совхозе.

 В послевоенные  годы у Сергея и Анны не было таких лишений, какие испытывали  мы в городе  Уральске;   за хлебом  в очередях стояли  по несколько суток.  Но даже, если и доставали хлеб,  досыта поесть его не приходилось. Вот тогда  жмых (остатки от переработки  подсолнечных и других семян предназначался для скота) был  лакомством для нас. Жмых можно было сосать, грызть, жевать и таким образом заглушать голод.  Бабушке Пелагее шёл   восемьдесят шестой год, переносить голод  ей было трудно, и  родители стали просить Сергея забрать её к себе.  Так  бабушка Поля  оказалась  на станции Казахстан.    Там в доме сына Сергея  она была сыта, но  очень скучала по внукам.

Нина, Светлана и я навещали бабушку и наблюдали всеобщую алкоголизацию  населения деревень  того времени.  Пил и дядя Серёжа. В деревне после войны  мужиков  осталось мало. Дядя Серёжа   привезти сено, дрова, уголь одиноким многодетным женщинам не отказывал.  Женщины   расплачивались, в основном, самогоном. Постепенно алкоголь стал его потребностью.  Бабушка, несмотря на свою больную ногу, нещадно ругала сына , а порою и замахивалась на него  палкой. Но уже ничего не помогало. Во второй мой приезд я отметила большую неряшливость в доме (клопы сплошь покрывали стену комнаты, где меня положили спать).   Постаревшая  тётка Анна, казалось,  смирилась с постоянно нетрезвым  мужем и  сама  варила  самогон,, который  служил ей “разменной монетой”  при   всеобщем дефиците товаров  первой  необходимости.
 
 Запомнился праздник   Дня железнодорожников в 1947году.   Проходил он  на  площади  перед  вокзалом  станции  “Казахстан”.   Народу собралось  много: женщины, старики, дети, изредка  мужчины в солдатской форме.  Были развешены  флаги, транспаранты;   из громкоговорителя звучала музыка. Сначала был митинг, награждения,  речи и  славица в честь Победы и вождя Великого Сталина.  Но уже  скоро  смех,   песни, пляски - всё смешалось:   подвыпившие  женщины    стояли со стаканами в руках в обнимку друг с другом и плакали, проклиная  жизнь, войну,  свою судьбу. Не стесняясь  детей,   молодые женщины  подходили к  мужчи-нам, обнимали и целовали их.  Горечь одинокой жизни  этих женщин, с кучей детей, нуждой, тоской по убитому мужу и постоянной физической  работой, выплескивалось  в этот день  наружу и не знала  границ.   Впервые я слышала  частушки, которые бабы   пели с матерными словами. Тогда я не знала, что в деревнях матерные слова в речи не  ругательства, а  своего рода связующие элементы.  Праздник Дня железнодорожников 1947 года на станции Казахстан   остался- одним из ярких воспоминаний моего детства.

На  следующий день я уезжала домой. На станцию  вёз меня дядя Серёжа.  На его полуторке мы  дважды   заезжали  в два  дома, где его "угощали", и в  результате  он  так опьянел, что по дороге  на станцию уснул за рулём, и я, в свои тринадцать лет, крутила баранку до тех пор, пока полуторка не съехала с до-роги в степь и, подпрыгивая на кочках и сотрясаясь некоторое время, наконец,  не заглохла.   Наступила ночь.  Мне казалось, что машину окружают волки; какие-то огоньки мерцали вокруг нас, но  страха я не испытывала   - двери кабины были крепко закрыты.  Далеко  за полночь дядя Серёжа проснулся. С чувством вины он завёл машину, и мы поехали на станцию.   Это было  последний раз, когда я видела его.  Прошло несколько лет, Сергей  заболел раком горла  и умер, прожив всего  пятьдесят два года.