Берсерк. Часть IV Отверженный

АВТОР ИЛЛЮСТРАЦИИ – ИЛЬЯ ХОДАКОВ
«В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело».
Николай Гумилев

В бликах ночного костра, в искрах, рвущих непроглядную тьму и устремляющихся к далеким звездам, он различал причудливый танец. Ему не казалось… Нет, так и было. Танец живого огня завораживал. Как завораживало многое в эти дни и ночи. Наполняло все его существо иной реальностью. Корчмарь как будто заметил его состояние и, подбросив веток в огонь, произнес с усмешкой:
– К этому не сразу привыкают.
Не сразу. Хотя надо бы по-другому сказать: он вернулся из межмирья другим, как становится другим любой, кто соприкасается в обряде Посвящения со Смертью, проходит через Боль и одолевает Страх. Последний он запомнил особенно: какая-то не наша зябь, не тот холод, который наполняется зимней стужей и является в звенящей тишине укутанного снегом леса, прерываемой разве что треском веток. Он, этот холод, в детстве даже иногда пугал, когда приходил в вое метели и резком скрипе раскачивающихся  сосен, вдруг, тут и там, с грохотом падающих в снег и ломающих молодой ельник. Но стоило ему с головой зарыться в теплую белую волчью шкуру и тотчас становилось тепло, уютно и совсем не боязно. Огромному белому волку вьюга была нипочем, во всяком случае ему очень хотелось на это надеяться.
Зябь же, ниспосланная Страхом, да еще в какой-то непроглядной сырой, словно ноябрьской тьме, была иной, чем-то напоминающей пропитанное змеиным ядом студеное одеяло, обволакивающее с ног до головы, каким-то незримыми цепями сковывающее все тело.  Нет сил не то что вырваться, сбросить одеяло, нет сил даже думать, слышны только шепот Страха, собственное неровное дыхание, и остается ощущение впитывающегося под кожу яда, который вот-вот скорчит оцепенением и предаст в руки Смерти, стоящей поодаль, он так и не понял: то ли в образе старухи, то ли красавицы. Он все пытался разглядеть ее, в мертвых тисках Страха на него вдруг проснулось странное любопытство…  Не разглядел. Или разглядел, но виденное, после Посвящения, стерлось из памяти, оставив только что-то похожее на марево сна, клочья обрывков, скорее впечатления, нежели образы. Он победил Страх, выдержал Боль и вернулся. Смерть прикоснулась к нему, но отступила. До времени.
Не все возвращаются, кто-то переходит за грань, не в силах устоять перед Болью и Страхом. Тех Смерть провожает до самого берега беззвучного – кажется, в нем и рыба-то   не плещется – Стикса, до самой ладьи, где не прошедшего испытания ждет Хорон. Согбенный, в скрывающем лицо капюшоне. И неизменно молчаливый. С  черным веслом. И прежде чем войти в ладью, человек видит огромный красно-кровавый диск солнца. На Западе. Солнце, которое никогда не заходит и отражается на поверхности Стикса, создавая впечатление, будто где-то на дне лежит поверженный Дракон, окрасивший своей кровью водную гладь реки. 
Те же, кто выдерживает, возвращается в наш мир, порою нехотя. Но таков закон: прошедший обряд и ставший воином отныне должен идти по предначертанному ему Пути.  Часто одинокому и окруженному повсюду рабами царицы Ненависти. Боль, которую ниспосылает Ненависть, оказывается пострашнее той, что пытается сломить в обряде Посвящения. Такова ее власть над этим миром.
Он выдержал. И вернулся иным. Голоса птиц, шорох листвы, шепот леса, тихий, едва уловимый, плеск на водной глади лесного озера, волчий вой в непогоду – все это стало частью новой реальности. И словно пелена спала с его рассудка, словно ожила, открылась ранее неведомая грань его самого. Он понимал, слышал, ощущал, его пульс уже бился в унисон с этим миром, закрытом для тех, кто некогда решил отнести его в лес. Беззащитного. Отверженного. В жертву Смерти. Так повелела Ненависть.
Да, лес и его обитатели по прежнему оставались закрытыми для тех, кто жил в деревне, а значит для них – чужими, враждебными, опасными. Недаром мужики не хаживали в лес по одному. В глазах обитателей деревни лес и те, кто его населял – чужие; а значит их можно, и даже нужно, ненавидеть и бояться, а при случае – безжалостно убивать. Чужие не заслуживают пощады.
Так было во все времена и во всех мирах, где правила Ненависть.  Об этом знали все: и мужики, и бабы, и старики, и дети. Даже самые малые. Когда нужно было убить чужого, без всякой пощады, Ненависть искажала их лица, наполняла их сердца совершенно безумной злобой и лишала человеческого облика. Напрочь.
…В дни и ночи испытания волк ждал, и ни разу не сдвинулся с места; а когда он вернулся – стал первым, кто встретил. Вторым был корчмарь. Постаревший за эти годы. Сдавший. Ему даже показалось, что шрам на щеке корчмаря стал более глубоким, а борода из рыжей превратилась в белую. Испещренное морщинами лицо высохло. Корчмарь словно разгадал его мысли и с той же усмешкой, слегка хриплым голосом произнес:
 – Знаю, Хорон уж давно заждался меня, пора перебираться на ту сторону Стикса. Смерть позволила мне дождаться твоего Посвящения, но не позволила умереть в бою. 
– А ты хотел бы этого?
– Нет, – корчмарь ответил со вздохом. Я и так слишком многих предал в руки Смерти. И хорошо, что меня ждет Хорон, а ни кто похуже.
12 июня 2019 Чкаловский, село Никитино