Посвящение отцу Ольги Аросевой 34

                ПРОЖИВШАЯ ДВАЖДЫ

                Книга, посвящённая отцу.
           Автор Ольга Аросева.

 Ольга Александровна Аросева(1925-2013), советская и российская актриса
театра и кино. Народная артистка РСФСР.

Продолжение 33
Продолжение 32 http://www.proza.ru/2019/08/03/989
 
                «8 июля
 Казань. Отель «Казанское подворье». Раньше это был для Казани большой и фешенебельный отель. Теперь – мрачная казарма без воды для умывания и с ватерклозетами, где нужно сидеть на корточках («орлом»). Кое-какие улицы асфальтированы, другие в ямах. Церкви со старыми куполами. Мечети тоже до половины развалены (хотя далеко не все, и на многих еще смотрит лунный серп). На сегодняшнее утро назначен наш отлёт.
К 8-ми часам были на аэродроме. Аэроплана ещё нет. Тучи. Левая сторона горизонта совсем тёмная. Справа просветы. Появился аэроплан. Мягко приземлился. За ним – второй. Они оба из Свердловска, и оба полетят в Москву.

 Зашли в маленький буфет, туда же и пассажиры с аэропланов. Стоянка их всего 20 минут. У меня всё ещё колебание – лететь или – поездом. Лететь – с женой и Наташей. Остаться – значит один. Если сердечный припадок застанет меня в поезде, будет трудно перенести. Мне всегда тяжело одиночество (из-за сердца). Вероятно, я на мир и людей смотрю испуганными глазами и кажусь несчастненьким. От этого сознания я становлюсь ещё несчастнее. Одним словом, один – не могу, придётся, кажется, лететь. Выпил молока, съел чего-то. Лётчики разговаривают о перегрузках и недогрузках. Оба молодые. Один рыжий низенький, смотрит больше вниз, другой чёрный, грязноватый, с голубыми глазами, высокий, смотрит вверх. Если хлопнемся, мои дети окажутся без отца, а сын мой без отца и матери.

 Принесли билеты. Места резервированы. Все побежали к аппаратам. Один уже поднялся (с рыжим лётчиком), другой приготовился. Все сели, кроме меня. Я колебался. Лётчик кричит из своей кабины: «Долго ли вы будете возиться, отправляем!» Я вошёл в аппарат. Дверь захлопнулась. Устроился в самом хвосте. Птица побежала. Рядом со мной Наташа. Через несколько скамеек, vis-a-vis, Гера. Внизу уже Волга, леса и поля…
 Я очень волновался до Арзамаса. Тут остановились на 10 минут. Волнение моё не прошло. Телеграфировал на вокзал, нельзя ли поспеть к поезду. Но это больше для самоутешения. Полетели. Навстречу нам кучевые облака. И, конечно, нас стало бросать – вправо, влево и вниз, что особенно неприятно.
Я – в кабине лётчика. Спрашиваю – если так сильно будет качать, не опасно ли это. И нельзя ли где-нибудь приземлиться. Отвечает: «Ничего не могу поделать – кучевые облака и солнце, тогда качка неминуема. Ничего, долетим». Опять стало сильно качать. Наташа спит, Гера смотрит в окно. Гуревич бледнеет и сдерживается. Около меня всё время возятся двое маленьких мальчиков – трёх и полутора лет, дети пассажирки, что напротив меня. Пассажирка сзади неё хладнокровно читает. Рядом с ней молодой человек дремлет. Крылья, то одно, то другое, то вздымаются, то ниспадают. Временами кажется, что аппарат ударяется в стенку, временами – на подводный камень.

 Я опять к пилоту. Он рассматривал какой-то спортивный журнал, пересмеивался с бортмехаником. Временами брался и за руль. «Хорошо, – сказал он, – заберусь повыше, качать не будет».
Мотор энергично застучал. Казалось, мы продираемся через какую-то гущу. 1,5 тысячи метров. Снизу тянутся к нам леса своими верхушками. Необычно видеть, как всё зеленое тянется вверх. Мы привыкли видеть, как с земли они тянутся вверх, а тут они ниже нас.
Продержавшись на высоте 1500-2000, мы опять спустились и летели на 600 метрах. Я спросил, почему это. Бортмеханик ответил: «Мы идём по инструкции: выше 600 метров нельзя, ибо не будет видно знаков с земли».
Нас стало бросать из стороны в сторону.

 Кашира. На земле вижу тень нашего аппарата, видно, как он качается.
Москва. Качка усилилась. Идём на снижение. Бросает ужасно. Наташа бледная, Гуревич – тоже. Я переношу, но не без труда. Когда мы были ещё высоко, я начал читать «Пиквикский клуб» по-английски.
И всё время читал, до Москвы. Снизились. Аппарат ударился колёсами.
Все пассажиры были рады.

                9 июля
 Много дел. Работаю бодро, но непрерывно и всё больше и больше чувствую трудности выполнять нелюбимую и никому не нужную работу.
Был у скульптора Меркурова. Он показал мне модель памятника Вяче. Мне захотелось сговориться с Меркуровым уже теперь о памятнике самому себе. Кто мне поставит, если я выполняю ненужную работу по принуждению и даже жена смотрит как бы отделиться. Дети – перестают слушаться и тоже эгоисты большие. Кажется, только потому со мной, что я источник силы материальной.
У Меркурова прекрасные маски Л. Толстого и Маяковского. Последняя сделана 2 часа спустя после смерти. Поза поэта – я его лично хорошо знал – особенно мне говорила: он не встретил ни в ком и нигде нежности на земле. Глубоко в душе поэт был нежен и интимен. И вот он положил голову свою в прохладные объятия смерти – положил уютно и беспомощно, как ребёнок.
Сам Меркуров бледен. Недавно у него произошла закупорка кровеносных сосудов. Он думал, что паралич и что умирает, но нет, всё обошлось.

                10 июля
 У Керженцева*. Созвонились, но он заставил ждать. Типично растрёпанное бюрократическое учреждение. Конечно, внизу комендатура с унизительно высокими окошками, маленькими и глубокими, проситель должен подниматься на носки и неудобно то направо, то налево, загибать голову, чтоб видеть пропускающего в синей фуражке с красным околышем. Артисты, музыканты и певцы стоят хвостом в ожидании пропуска. У стены два звонка, по которым нужно предварительно дозвониться до того, кого хочешь видеть, и просить его опять позвонить в соответствующее окошечко. Вот за какими «пропусками» сидят такие драгоценности нашего времени, как Керженцев и Боярский*2.
У меня было совещание заведующих отделами.
Отдал письмо для Ромэна Роллана (письмо о теории наказания – наказания или перевоспитания).
Вечером едва застал Митюшку ещё неспавшим. Заезжал также к дочерям. Поздно вечером – опять в Москве.

                11 июля
 Разговор с Герой, не очень приятный. Она всё отмежёвывает свою жизнь от моей. Хочет, чтоб мы жили не вместе, а рядом.
Не поехал к Кончаловскому в Бугры по его приглашению. Много работы и хочется больше видеть детей.
                12 июля
В «Соснах». Днём пригласил к себе Молотов. У него были Чубарь, Николай Мальцев и Герман Тихомирнов. Я был с Леной и Олей. Все другие – с жёнами, кроме Германа. Полина не разговаривает.
У детей старается выведать о нашей жизни. Пусть, пусть. Вяча, как всегда, разгулен и весел. Пошли купаться. Хотел меня бросать в воду в одежде. Я один сопротивлялся купанию, но пришлось. Хорошо ещё, что дал раздеться.

 Вяча спросил, почему я так откровенно писал М. Ж.*3. А я ему вообще ничего не писал. Вяча говорит, что сам читал это письмо. А я утверждал, что оно или очень давнишнее, когда М. Ж. был с нами, или сделано. И у меня есть основания предполагать большую и мстительно задуманную провокацию против меня, используя мою искренность и доброту к товарищам.
Смотрели кино. Говорили о литературе. О Горьком и Достоевском. Вячеслав любит и разбирается в вопросах литературы. Бранил Чуковского. Хорошо и правильно цитировал Ленина, что социализм как идеология приходит рабочему классу извне и может быть отравлена буржуазным влиянием.
На прощание я ещё раз повторил, что письмо сделано.

                13 июля
 Приехал отец жены. Обедали в «Национале». Работа – как обычно. Ночевал у детей.
                14 июля
У зубного врача. Работа. Был Авив (брат). Говорили о жизненных вопросах: жены, бюрократизм и пр.
                15 июля
Был в Моссовете, просил помощи, хотя бы советом, в постройке дачи. Провожал на вокзал дочерей:
Лена и Оля – в Крым.
               16 июля
Работа, думы. Дневник вести некогда. Телеграммы от детей.
             17 июля
То же самое. Телеграммы от детей. Они на месте и довольны. Живите, мои родные.

               18 июля
 «Сосны». Вчера ночью был у Молотова. Там только Николай, Тихомирнов и брат Вячи – Ник. Мих. Полинка несколько смягчённее, но пренебрежительна. А я – тоже на расстоянии: ты умна, но и я не дурак, помолчим пока.
После ужина, гуляя на балконе, Вяча говорил со мной. Он действительно исключительно благородный человек.
Опять под меня – через жену – ведут подкоп. Я знаю, кто ведёт и откуда, но пока Вяче этого не говорю. Огорошу, если надо будет, потом. Но о том, что есть кто-то, кто заинтересован в порядке мести дискредитировать меня, – я Молотову сказал.

 Мне очень жаль Геру, что о ней распространяют небылицы и даже намерены создать дело. Опять-таки её и моя открытость и откровенность дают обильную пищу интриганам. С этой точки зрения её отец приехал в неподходящее время (прости Гера), и швейцарку, неизвестную нам, мы выписали не по сезону. Поэтому не надо удерживать её отца, если он соберётся скоро уезжать, а швейцарку как можно скорее отправить восвояси.
На эти темы говорил с Герой. Она опять обозвала меня парикмахером и слышать не хочет об опасности, какая угрожает мне, ей и особенно сыну, если он останется без неё или меня или если придётся ехать всем в места не столь отдал ённые. После моих очень осторожных, но настойчивых подчёркиваний, она, кажется, поняла опасность. Но далеко не реально, не вполне. Поехали с сыном и её отцом осматривать Звенигород. Старинный монастырь, гнездо зарождавшегося, но недозревшего русского феодализма.
Разговор с Вячей стоит перед глазами тёмной тучей. Писать? Koмy? Сталину? На что ссылаться, на что опираться? Пойти к «Малинке»*4, но я у него был, чёрт возьми, совершенно зря по поводу швейцарки. Только подлил масла в огонь, теперь надо дело исправлять. Позвоню и отдельно напишу Сталину.

                19 июля
 Работа. Беспокойство. Звонил Ежову. Обещал принять 20.07.
                20 июля
Звонил секретарям Ежова. Обещал принять.
                21 июля
Беседа с Ангаровым*5. На заседании Президиума Союза сов. писателей. Выступали со стихами он и она – оба поэты из концлагеря «Москва-Волга». Он – уголовник, она – контрреволюционерка. Оба молодые (27, 25 лет). В особенности много следов пережитого на её лице и в её голосе, негромком и похожем на стук внутри сгнившего дерева. Их приняли в Союз. Отчётливо говорил Ставский*6. Он вождь, у него пузо и старание не говорить банально. Всеволод Иванов говорил о работе с молодыми. Он переполнен страстью к литературе. Пильняк – настоящий писатель, с озорством, всегда.

                21 июля (продолжение)
Письмо т. Сталину (черновик)
«Дорогой Иосиф Виссарионович, позвольте искренне и горячо Вас приветствовать и обратиться к Вам – может быть, в последний раз – со всей откровенностью, к какой меня обязывает, с одной стороны, исключительное уважение к Вам как к учителю и вдохновителю, а с другой – то душевное состояние, которое меня страшно угнетает как старого и никогда не колебавшегося большевика, при этом когда в жизни пройдено больше, чем осталось пройти. Я хочу работать более напряжённо и более ответственно для строящегося под Вашей рукой социализма. ВОКС я выбирал сам, но как пересадочную станцию, чтоб возвратиться в ту область, где работал раньше.

 С большой бы охотой и воодушевлением я взял бы и другую ответственную работу – Наркомпроса, например. Работа, порученная мне, Бухарину и Адоратскому в Париже, насколько могу судить по последним сведениям, увенчивается успехом, если не при нас, но вследствие наших усилий и тех связей, какими я располагал. (Пользуясь ими, я же и установил, у кого именно архив Маркса-Энгельса.) Душевное состояние моё тяжёлое вследствие холодности и даже недоверия, какие дают себя чувствовать.
Если я что-нибудь сделал не так, то есть два способа поступить со мной: или научить, поднять, нагрузить ответственностью и воодушевлением широкой работы, или отбросить и предоставить самому искать путей жизни среди мира дальнего.

 Я прожил почти полсотни лет. Всё отдал революции. Даже свою мать, которую в Казани расстреляли белые, и теперь, естественно, хочу работать и могу плодотворно. Если Вы… позволите мне стать в тесный ряд с теми, кто близко, вместе с Вами, к древку красного знамени – то буду делать то, что поручите. Если считаете, что лучше предоставить меня самому себе, то тогда прошу освободить меня от всех моих дел.
Я с головой уйду в писательство и театральное искусство. Сейчас у меня написано два романа: первый „Весна“, где рисуется то, как наше поколение пришло к революционной работе и образовало мост между поколением 1905 года и поколением Октября.

 Это период жизни и работы партии с 1905 пo 1913 годы. Второй роман, „Лето“, – это период питерской „Правды“, провокатор Малиновский, баррикады в Питере и война. Сейчас пишу третий – „Осень“. Это Октябрьская революция – до смерти Ленина.
В перспективе у меня и четвёртый – „Зима“ – это работа нашей партии над экономическим строительством социализма под Вашим руководством, отпадение элементов, фактически чуждых нам, интересующихся больше процессом революции, чем её результатами. Троцкисты, зиновьевцы и пр.
Романы историко-психологические. Передо мной серьёзное распутье. Не распутье карьеры, а распутье деятельности».

* П. М. Керженцев – председатель Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР.
*2 Я. О. Боярский – зам. Керженцева.
*3 Лицо неустановленное.
*4 Г. Г. Ягода.
*5 А. И. Ангаров-Зыков – зам. зав. отделом культурно-простветительской работы ЦК ВКП(б).
*6 В. П. Ставский – генеральный секретарь Союза писателей СССР.

 Продолжение в следующей публикации.