Дождись любви!

*         *           *
"... вниде же сатана в Иуду, называемого Искариот"...
(Евангелие от Луки, 22 : 3)
__________________________________________________________


Безногим Генка стал, как все. Или как большинство в России. Упился не то чтобы до умопомрачения, но и более того - "в умат". А рухнуть ему было суждено на ж/д путях - так что ноженьки остались на рельсе, а туловище чуть в сторонке. Пролетавший поезд раскроил его четыре  к одному....
Сердобольный путеец (мог бы и мимо пройти, а чего...) побежал за скорой. Генкины три четверти отвезли в хирургию, туда же и ноги доставили в пакете... Так Генка стал инвалидом первой группы. А кроме того ещё и бомжем. Потому как в состоянии, когда был сам не свой и с головушкой не очень дружил да и жить дальше не собирался, подмахнул он каким-то шустрым, как черти, темноватым с виду личностям, в угаре какие-то бумажки. Всего-то за ящик бухла...
После больнички возвращаться было некуда - в квартире уж и дверь поменяли. Была ещё бабушка в городе, родная, хорошая, но её парализовало, и жил с нею Генкин братец, наркоша, ухаживали они с сожительницей за бабушкой, Генку и на порог не пустили: "Вали куда хочешь!"
И принял Генку приют. Благо есть такие заведения для конченого народа.
В приюте тихо, светло, за окнами - отдалённый шум мегаполиса. Спокойная атмосфера, безденежье, отсутствие соблазнов. И никаких тебе совратителей с пути истинного. Сиди себе в уютном кресле, лежи в кровати или раскатывай на коляске взад-вперёд по коридору, смотри "ящик", читай журналы... Всё так сонно, покойно, настраивает на тонкие чувствования.
Здесь, на этом поднебесье заоблачном, Генка влюбился. В Любу слепую. Люба старше его. Чёрненькая, миловидная. А слепой стала совсем недавно. Судьба Любу не жаловала. Как и его. "Вот и встретились два одиночества"... Мудрец сказал: "Два несчастья могут составить одно счастье"...
Но за счастье надо бороться, даже и здесь,  вдали от шумного, помешанного на скоростях, деньгах и прочих призрачных ценностях мира.

У Любы все её несчастья начались со дня свадьбы - будто ящик Пандоры в тот день привнесли в её жизнь вместе со свадебными подарками.
А выходила замуж она по чувству. Игорь был парень видный, крутил баранку в богатом пригородном совхозе (там и дома высотные, как в городе, только дух в тех домах не городской и не сельский, а какой-то грубый, замешанный на пьянстве, ругани, драках). Она в этом совхозе работала дояркой, зарабатывала неплохо. Силосный запах так въелся в кожу, что не отмыть его было никакими средствами. Но и уставшая смертно, всё ж на танцы бегала регулярно. Вот и наглядела себе жениха. Парень был не из робких - удалец, его уважали и побаивались. Как только он к Любиному сердцу дорожку застолбил, так остальные претенденты и отсеялись. Не хотели с Игорем связываться. По той же самой причине никто Любе правду о её женихе не разглашал - пусть уж сама своим умом доходит.
И вот свадьба. С размахом. Ни Любина мать, ни Игорева денег не жалели - вбухали всё, что было. Народу в совхозном клубе собралось невпротык. Громко музыка гремела, сводя с ума девушек. Они кидались ошалело, как в омут головой, обвивали тонкими стеблями рук поддатых парней... Сколько на этой свадьбе состоялось невенчаных "свадеб" - в разных закутках клуба, тёмных коридорах, под лестницей  и даже в туалете - это одному нечистому лишь известно. И все эти параллельные малые "свадебки" проходили так юморно, с обоюдным смехом, в шутку, по пьяной лавочке...
Вот только аборты потом... это уже без смеха, со слезами. Абортарий - вторая сторона медали... (...) Один гинеколог, маленький злой мужичок, похожий на Карлу Черномора, в конце процедуры ставил на животах своих пациенток, распростёртых перед ним, широкий такой крест. Рисовал он его ватным шариком на деревянной палочке, вместо краски брал спиртовой раствор йода... Я тогда не знал, почему, зачем он это делает. А этот гинеколог знал. Ведь на Руси на месте, где был убит человек, всегда ставили крест. И по сию пору ставят кресты и памятники на обочинах дорог в тех местах, где произошло ДТП со смертельным исходом.
И когда выскребаемые женщины скрипели от боли зубами, изворачивались и плакали, этот "черномор" говорил холодно: "Терпи. Ты думала, убивать приятно? А ведь ты сейчас совершаешь убийство - причём, моею рукой!" (...)
На свадьбе было весело. Перепились все. Начались драки. Благо, не убили никого, кажется.
Игорь брал её жёстко, будто насиловал. Сразу - на всю катушку, не щадя её наивности (ведь до него её никто не "просвещал"). Словом, взял быка за рога - так, что потом не осталось ни тени сомнений, что девица стала... бабой - за одну прекрасную ночь. А у неё "всё" болело и гудело. Она была в шоке от "этого". А раньше думала: любовь - это приятно...
Вскоре её ждало ещё одно потрясение - она "залетела"!
- Что будем делать? - спросила она у мужа.
- Рожать, - обрадовал он.
И она родила. Сыночка. Славутку. Нарадоваться не могла, как всё у них в семье хорошо. И муж был приемлем. Не особо ласков, правда. Ночами требовал своё, не принимая в расчёт её желаний. Он брал её грубо, жёстко, она тряслась, как кисель. Она, не имевшая опыта другого обращения, полагала, что так и надо: мужик есть мужик, то есть зверь, ему одно только подавай... И как-то даже обвыклась с этим - быть насилуемой ей казалось в кайф.
Она доила своих коров, водила Славутку в садик, потом повела в первый класс... А муж часто стал приходить с работы под хмельком, а позже и во хмелю, и всегда придирался к ней - то борщ ему холодный, то сама она холодная, как змея...
Стал поколачивать. Началось с пощёчины. Забылось. Но позже битьё было поставлено на поток. Избиение сочеталось с насилованием. Ей показалось, что он намеренно придумывает всяческие поводы, чтобы её бить; а бьёт для того, чтобы холодно бесчувственно насиловать. И когда она рыдала, избитая им, он брал её с особенным упоением и заметным подъёмом.
Однажды в его бумагах она раскопала давнее извещение из суда и протокол судебного заседания, из чего узнала, что ни в какой армейке Игорь не служил, а чалился шесть лет за вскрытие "л. сейфа", за групповое изнасилование. Вот она с кем связалась! До неё дошло, что в постели ему, садисту, нужна... жертва.
Но Славутке нужен был отец. И она терпела всё. А какие у неё были варианты? Уйти? Некуда. Разве только к мамке? Но мамка и сама не жила - мучилась. Мамкин Толян прошёл всех доступных баб в совхозе и всё никак не мог успокоиться на достигнутом. Работал он трактористом на лесопилке у частника, развозил обрезки досок населению, якшался с большим количеством женщин. И, где только было возможно, встревал - во всякой бочке с дыркой становился затычкой. При этом жёнку свою бешенно ревновал и колошматил. Мамка-дура этого идиота по ночам разыскивала, громила те дома, в которых он прятался от неё с бабами, в основном, стёкла била...  Не было в мамкином доме ни покоя, ни радости.

*     *     *
Игорь допился - задавил машиной, будучи пьяным, женщину на дороге. Посадили. Правда не надолго - полтарашку дали. Пока сидел, у него развился бред ревности: всё ему представлялось, что Любка ему не верна, потому как женщина, привыкшая к регулярному сексу, считай подсела на иглу - уже без этого не может... Братки по зоне всячески поддерживали в нём эту уверенность.
Вышел по УДО, явился домой внезапно, будто с инспекцией - Люба не обрадовалась, а испугалась. Напугал и Славутку, который учился уже в четвёртом классе. И в первый же вечер упился вусмерть.
Рыдал и плакал досрочно освобождённый, рассказывал жене и сыну про своё горькое детство... Батьки у него не было, мамаша в открытую приводила хахалей, и, поскольку комнатуха была всего одна, сынка мать прятала за цветастой ситцевой занавеской, сквозь которую было слышно абсолютно всё, да и видеть можно было при желании во всех подробностях. И он пялился во все свои мальчишечьи жадные глаза... А там было весело. Мать каждую неделю меняла партнёров, а потом вошла во вкус приводить пару мужиков кряду.
Мать Игорь любил, она была единственная ему родная душа на всём белом свете - и в то же время люто ненавидел, потому как был свидетель всех её мерзостей. И с ранней поры он возненавидел в душе всех женщин, потому что все они..., и надо им только это - то, что он видел в прорезанную дырочку в цветастой занавеске - и ничего больше, никакой там любви, поцелуев, нежностей телячих... Только от этого одного они тащатся, визжат по-собачьи, заискивают перед мужчиной, если он доказал им свою мужскую состоятельность. Вот и вся их простая, от мужского органа зависимая, суть, которая спрятана в их чёрной дыре, совершенно бездонной.
От пьяных слов Игорь перешёл к делу, взялся выяснять у Славутки, кого тут мамка принимала в его отсутствие, обзывал жену сукой, потом взялся бить. Люба, схватив сына, выскочила на улицу, на снег... На удачу мимо проезжали пэпээсники. Они скрутили Игоря, отвезли в отдел, кинули в обезьянник. На другой день он вернулся домой ещё более злой, чем вчера, опять ужрался. Ночью, когда ребёнок уснул, он накинулся на женщину, как злой дух - насиловал и душил, бил кулаком в лицо, затыкал ей рот её же трусами...
Работать Игорь уже не хотел. Жил на деньги жены, которые пропивал и проедал вместе с дружками. Приводил их в квартиру, Люба запиралась с сыном в своей комнате... Выжрав дозу, он требовал её к себе, ломился - ему всё хотелось эту б. увидеть "в деле" - как она отдаётся мужикам, сразу нескольким... Приятели были не против, но чалиться за "л. сейф" не желали... (...)
Однажды ночью, когда садист-муж выломал дверь в её коморку, чтобы тащить её в общество, она с сыном вышла, прикрываясь единственно иконой (бабушкиной старинной, с изображением Божьей Матери и Сына), при этом муженёк-бес на время будто обездвижел - стоял, как истукан с вытянутыми руками и хлопал гляделками. Она с сыном ушла, куда глаза глядят, на чёрную, ветром и метелью пронзённую улицу, не успев и одеться. Одна только иконка и была у неё в руке. Другой рукой Люба судорожно сжимала ладошку сына. Слёз уже не было.
Немного и прошли они чёрной, будто в космосе затерянной, улицей. Их подобрал видавший виды уазик. Шофёр, пожилой, плотный мужчина с коротко стриженными волосами, что называется, вошёл в положение, отвёз их к себе, в свой большой и пустой дом на краю города, в котором после развода проживал один, как перст.
- Живи, - сказал шофёр. - Пока не устроишься куда-нибудь. Денег я с тебя не возьму. На горе чужом наживаться...  мы не так были воспитаны.
Он не приставал, не домогался. Приносил из магазина продукты, Люба готовила. Потом она сняла угол у дальней родственницы, престарелой уже. И начала всё с нуля. Ах, если бы с нуля!...
Кстати, квартира в ночь её бегства занялась огнём. Негодяй же вовремя выскочил, даже не обгорел. Но вещи погибли все. И стояла теперь их совместная обитель вся чёрная и смрадная, как и положено месту, где свила себе гнездо нечисть...

*     *     *
Город  О. не слишком велик. Недолго Люба с сыном наслаждались мирным покоем. Этот чёрт пронюхал, где они укрылись и нанёс визит. Старая женщина, заслышав крики, вызвала по телефону милицию. Негодяя забрали, арестовали на десять суток... Любе пришлось бежать из города.
Она перебралась в деревню, в другой район, где ещё оставалась незакрытая молочная ферма и требовалась доярка без в/п.
Полгода прошли в трудах и заботах. Чего стоило одной наладить хоть какой-то более-менее приемлимый быт!... Мать с сыном радовались - всякому для других пустяку - как люди, пережившие войну или вернувшиеся из концлагеря.
И явился к ним чёрт - всё-таки разыскал!... И в ночной беспросветно чёрной деревенской глуши он, пьяный, неимоверно злой, вышвырнув сына за дверь, измывался над нею, как хотел: бил и насиловал, насиловал и бил. А бил всё по голове. Под занавес этой садистской пьесы он взялся бить её головой о кирпичную стену (она жила в заброшенном двухэтажном строении, соседями были только вороны), а потом тюремным приёмом выдавливал ей глаза своими железными пальцами - левый потёк, и чёрт из-за возникшего отвращения оставил это занятие.
Она уже не имела ни малейших сил к хоть какому-нибудь сопротивлению...
Мальчик добежал в темноте до какого-то дома, долго стучал, долго не открывали, лаяла взахлёб овчарка, послали к другому дому... Милиция приехала только утром. Люба лежала в разгромленной комнате, вся истерзанная.
Потом была больница, где её долго и безуспешно лечили. Сын был оформлен в школу-интернат. Муженёк сидел в СИЗО.
На суд её привели под руки. Люба была слепая на оба глаза. Левого как такового не было, правым она ничего не видела. Она много плакала, плохо соображала, говорила не слишком связно. Где-то расписывалась... Она представляла собой совершенно сломленное убитое существо - и не женщина уже, и не человек.

*      *      *
Её определили в дом для престарелых и инвалидов. И тут, едва она только чуть-чуть оклемалась, к ней из кромешной тьмы выплыл друг - сочувствующий, добрый. Она его не видела, но чувствовала его доброе к ней расположение...
Ах, если бы к ней хоть на миг могло вернуться зрение! Она увидела бы, что у друга этого все руки, грудь, спина, ноги (да и другие места) безбожно расписаны, так что и живого места нет от наколок; а пальцы рук его - в тяжёлых "печатках", и на шее - увесистая металлическая цепь без креста.
Она ему доверилась по слепоте своей. Эти ребята умеют расположить к себе, даже и зрячих женщин.
Нового знакомого звали Жорик. Поначалу он ласково окучивал её, стихи читал, песни пел - несколько приторно-сладкие, немного пошлые; был у него затасканный блокнот, в котором собраны были средства для облопошивания дурочек. И конфеты ей приносил, и печенье, и кофе пили вместе напару... Люба таяла от такого приятного обхождения.
Как-то раз вечером Жорик заявился в её "одиночку" (ей из сочувствия к её горю отвели одноместную комнату) с бутылкой дешёвого вина и предложил выпить. Выпили. И тут она услышала щелчок (друг выключил свет). Он взялся её раздевать, причём, с места в карьер или сразу быка за рога... Его в ней интересовала только одна точка, остальное сразу было отброшено, как ненужное. Люба хотела закричать. Такой подход был ей знаком - до боли, боли душевной. Но кричать не удалось - он быстро заткнул ей рот (сделал кляп) и взялся за "работу"... В конце ночи оборотень, стараясь не шуметь, исчез.
Он сделал себе привычкой заявляться к ней каждую ночь.
Она, когда зашла медсестра, попросилась в "двушку", чтобы была соседка. Её просьбу удовлетворили  -  перевели её к Тамарке, бывшей сельской почтарьке. Тома была суровая женщина: обильно употребляла мат, всех и всё частила, кляла и близко не подпускала к себе мужиков (они в её представлении - животный мир). Любе очень верилось, что соседка даст решительный отпор истезателю и он, посрамлённый, отвянет наконец...
Но надежды не оправдались: этот чёрт так напугал Тамарку, что она спряталась под одеяло и ни гу-гу, сделала вид, что спит, ничего не слышит. И бес, выключив свет, всю долгую ночь безнаказанно делал своё дело.
С этой ночи Тамарка люто возненавидела новую соседку, поминала её всяческими словами и даже ходила к старшей просить, чтобы эту шмару убрали куда подальше.
От безысходности Люба полюбила вино - то самое, которое приносил оборотень. Чаще он притаранивал фунфырёк ССЖ (произносится: сэ сэ жэ, означает "спиртосодержащая жидкость"). От этого напитка быстро сдаёт желудок, скукошивается печень, тускнеет зрение (у зрячих) и отказывают ноги (у ходоков). Любе было всё равно - скорей бы отмучиться.
Приходили старшая с постовой, отчитывали за пьянку и разврат.
- Вот тебе и "тихая овечка".
- Эта "тихая" пьёт всё, что горит, и б - т напропалую, пробу негде ставить!
- Вот так слепая. Да она круче зрячей!
Люба втягивалась в питие. Навязчивого любовника выгоняли от неё многократно; и милицию вызывали; он только озлился, стал больше пить, вести себя открыто агрессивно, так что все увидели - это чёрт!
Между тем у Любы за столом завёлся новый сосед. В интернате соседи по столовой назначаются, не имеют права самовольно менять места в столовой, сие определяют медсёстры.
 Новый сосед Гена был спокойный, сдержанный, вежливый, перед ним хотелось всю душу раскрыть, выложить всё, как на духу и расплакаться у него на плече, чтобы он погладил по разнесчастной головушке бедную девочку, которой... ну и досталось же в её чёрной недолгой жизни.
И за что ей такое выпало? За что? Ну вот за что всё это?! Ведь её жизнь - кошмар, сбывшийся наяву!!! Разве нет? Так плакалась она ему в "оранжерее" (цветочном холле на первом этаже), куда зашли они после столовой (он передвигался на протезах, и со стороны даже и не заметно было, что молодой человек - безногий, ведь уродливые тяжеленные протезы были скрыты от всего мира штанинами).
- Успокойся, родная, - твёрдо сказал ей Генка (он вообще говорил обычно ТВЁРДО, каждая фраза выходила у него чеканной, так что поправлять, дополнять было бы излишне). - Просто не повезло тебе с мужем, урод попался.
- А за что? За что?!
- Да ни за что. Он - урод и подлец. А ты не при делах.
Ей от этого ответа на её кричащий вопрос стало как будто чуть-чуть полегче, хотя.... жить не хотелось, стойко не хотелось.
- А если мы сегодня вечером немножко выпьем по случаю.... - спросил он.
- А по случаю чего?
- Ну один чел родился, лет сорок тому назад...
- Хороший хоть?
- По сравнению с плохими, да, хороший. Только вот жизнь у него, похоже, не сложилась...
- Но он всё же не слепой, как я.
- Не слепой, но... безногий.
- Безногий? Это вы о себе?
- Увы, да.
- Но вы привели меня сюда под руку...
- На протезах  я, Люба. Люди смотрят: вот идёт чувак, прихрамывает слегка... А то, что у чувака обе ноги отрезаны по верхнюю треть голеней, о том никто не догадывается. Я, превозмогая боль, стараюсь ходить твёрдо. Ведь я же - мужик!
- Бедный, - пожалела Люба.
- Так можно я нанесу вам визит? Не отмечать же одному?
- А в мужской компании?
- А что в них? Только состязания, кто больше выпьет. Потом разговоры: кто больше женщин отымел.
- Ну приходите. Только соседка...
- С ней я договорюсь.
И он договорился с Тамарой. Принёс ей плитку шоколада (а ей за всю её жизнь никто никогда ничего не дарил), спросил вежливо:
- Тома, я не помешаю, если немного посижу с Любой?
А разговор у него, хотя и вежливый, но твёрдый, как и взгляд - твёрдый, как алмаз; и глаза - ясные чистые, без мути, хотя и карие.
В небольшой сумке перемётной, какие носят на плече, была коробка... вина. Он отвинтил крышку, предложил и Тамаре. И та, на удивление, не отказалась, хотя и не пьющая. Выпили втроём - сначала за знакомство, потом за его сорок лет... Закусывали шоколадными конфетами... Вино было приятное. Сидели, разговаривали... Даже и Тамара на сей раз никого не кляла, посмеивалась шуткам, сама пыталась что-то выдать, и её неумелую речь (всю жизнь она враждебно молчала, так что говорить почти разучилась) выслушивали с уважением - без насмешек. Подвыпившая Тамара стала вдруг такой смешливой, чего за нею отродясь не водилось.
И вот - стук в дверь. В такое позднее время.
- Может, с проверкой? - спросил Геннадий. - Открой, Тамарушка.
- А вы? Вас тут не должно быть в этот час.
- Что мне - в шкаф лезти?
- А чего? Он почти пустой.
Гена смерил шкаф взглядом: не велик он человек, поместится. И, скрипнув дверцей, скрылся в шкафу.
В комнату нагрянул изрядно поддатый Жора.
- Во-о! Никак девчата сегодня гуляют! Можно и я отмечу?
Жора вмиг вылил в своё горло остатки пакета.
- Вы стали как интеллигенты, пьёте эту ослиную мочу. От неё ни в голове, ни в жо...  Вот у меня фунфырь - конкретный.
Жора разлил ССЖ по кубышкам.
- Ну, Тамар, дёрни!
- Не нукай. не запряг! - удивила ответом Тамара.
- Ладно, ты... Сходи-ка на часик в сортир, посиди там. А мы с Любашей шандарахнем. Да, Любенька?
Тамара засуетилась, пошла, что-то бубня под нос себе, на выход - сидеть на диване в холле до тех пор, пока посетитель не насытится телом соседки.
- Тамара, не уходи никуда, - тихо сказала Люба.
Посетитель сидел спиной к шкафу и не слышал, как скрипнула дверца его. Увидел - вздрогнул.
- А ты, чувак, какими здесь судьбами?
- Да так, черти нанесли, - сказал незнакомец (взгляд его был твёрд, не сворачивал).
- Ну и бывай, проходи, не задерживай.
- Вообще-то я к Любе пришёл, - сказал неизвестный, не смутясь ни мало.
Жора встал, выкинул кулаки.
- Вали, пока жив, не то ласты склеешь!
Новый Любин знакомый рассмеялся и, подойдя нос к носу, отчётливо сказал "росписному":
- Паренёк, на понт не бери. Командовать будешь Манькой. Хочешь пойдём, всё выясним.
- Уйдите оба, пожалуйста, - сказала слепая женщина.
- Да это моя бикса! - взревел чертило. - Ты знаешь, кто я и кто ты?! Да ты не был ни разу на шконке, пижон! Ты передо мной стелиться должен!
- Ты не кричи, парень, - так же твёрдо и спокойно сказал Генка. - Пошли, выясним, какой ты герой.
- Замочу, сука! - свирипел всё больше лихой бес.
- Говорить любишь, да? - Генка отворил нечистому дверь. - Люба, не грусти, я скоро.

*    *    *
На протезах шагать - как корове по льду идти. Вышли недалече - на балкон. Генке сзади идущий соперник придал ускорение - мощным толчком в спину, с напутствием:
- Пошевеливайся ты, козлиная рожа!
И летел Геша, гремя железом искусственных ног аж до самой противоположной стены, которая его и остановила. Врага смех разобрал, да и кто бы не рассмеялся, видя, как чувак врастопырку тщетно пытается сохранить равновесие и судорожно ловит руками воздух, в котором пытается найти опору. И все ж таки гремит всеми костями и железными сочленениями неуклюжего опорно-двигательного механизма, превратившись от одного только толчка в кучу хлама. И тщетно силится встать в тёмном углу - лишь приподнимется и заваливается, не держат железные ноги, разъезжаются по сторонам.
- Вставай, таракан; счас я тебя додавлю, - пообещал враг и двинулся, насмеявшись вволю, в угол балкона, где Генка, проклиная лопнувшие кожаные "подпруги" всё ещё надеялся подняться с пола.
Надо сказать, соперники были во всех отношениях - из разных категорий: Жора вообще-то не слабо накачан, ибо там, где он пребывал, работать ему было "за падло", а вот качать мышцы на тренажёрах по понятиям не возбранялось, чем он и занимался. Генка же был не велик, не силён, так... замухрышка. Жора решил проучить его как следует, чтоб в другой раз не повадно было таким, как он, козлам, возникать. А что? Взять этого "недолугово" да скинуть с балкона... Пока летит с высоты третьего этажа, пусть подумает о своём неправильном поведении.
Генке попалась на глаза пустая бутылка из-под водки, лежащая на стуле. Кто-то выпил и оставил. И это был жест Судьбы. Бутылка врезалась аккурат в самый лобешник врага, придвинувшегося, чтобы сгрести обломки полчеловека да и сбросить вниз... Гляделки "терминатора" залила пелена крови, широкой волной хлынувшей из раны на лбу. Сам же стеклянный инструмент даже не треснул.
- Ах ты ган-н! - пришёл в бешенство чертило и выдвинул правую верхнюю конечность, левая была на лбу, сдерживала поток крови.
И тут узрел несостоявшийся триумфатор жуткую стеклянную "розочку", сотворённую из разбитой о бетонный пол бутылки; "роза" возникла перед самым его носом; и Жора, как ни удивительно это было видеть, рванул прочь. Летел довольно быстро по слабо освещённому коридору, по лестнице - скорее, скорее, на первый этаж, в кабинет дежурной медсестры, трассирующими каплями крови отмечая свой маршрут.
В эту тихую, в целом, ночь приезжала в интернат "скорая" - пострадавшего отвезли в приёмный покой, где ему медсестра наложила швы (хирурга будить не стали). Раненного отвезли обратно. Наутро к нему заглянул дознаватель. Менту Жора не сказал ни слова путного, всё взял на себя, типа: сам упал, споткнувшись впотьмах, претензий ни к кому не имею.
На завтрак Жора не пошёл - валялся в мятой кровати. Погляделся только в зеркало на свою забинтованную вдоль и поперек морду и лёг, совершенно обескураженный.
Неожиданно в комнату зашёл Генка, принёс сопернику чай с бутербродом, сказал вежливо, но твёрдо:
- Поешь.
- Да пошёл ты.
- Выпить хочешь?
- А есть?
Генка плеснул в раковину чай, наполнил стакан жидкостью марки ССЖ.
- Ты вот что... К Любе дорогу забудь. Теперь я с ней.
- Я у неё спрошу...
- Спросишь - тем, чем вчера, не отделаешься.
*      *      *
Начались и для Любы в её горькой скорбной жизни - пусть запоздало, запоздало на целую Вечность, дни любви. Любви взаимной... А бывает ли другая?
Гена приходил в её с Тамарой комнату с утра, после завтрака, и пропадал у неё до обеда. Потом вёл её под руку в столовую. И  до ужина, и до самого отбоя, они всё были вместе, вместе, вместе... Им вдвоём было так легко, так радостно - просто быть вдвоём! Этого никто не понимал, никто. Люди думали: странный парень этот Геша - сидит и сидит у своей подруги и никуда ни на шаг от неё... Ну как так можно? Разве не скучно? И как только не надоест - всё время вдвоём да вдвоём...
Не понимали люди, не понимали. Не верили они, что есть в этом мире другое измерение, в котором всё не так, не действуют там привычные законы, и даже само Время течёт там иначе...
Генка заставил себя уважать. Мужики вокруг него стали вести себя подобающим образом, перестали хамить санитаркам и медсёстрам, да и в туалете стало почище - приучил Гена к культуре. И телевизор не орал больше во всё горло, превращаясь в сущий кошмар для тех, кто нуждался в тишине и покое. При Генке, в пору его царствования (его побаивались все!), в окружающем его (и Любу) мирочке всё как-то устаканилось, пришло в счастливое равновесие.
Бывшего зэка Жору начальство отчислило по его собственному прошению о том. Он давал о себе знать Любе телефонными звонками и эсэмэсками, сообщал, что проживает теперь на городской свалке, и там ему хорошо, свободно; в планах же у него - снова сесть, чтобы в тюрьме перекантоваться в течение зимних месяцев, там тоже отлично - дом родной, братва, качалово... И вот Жора с радостью сообщил бывшей пассии, что мечты его воплотились - наконец-то его запечатали, теперь он среди своих, и питание тут хорошее, регулярное... Гена с Любой от души смеялись над неординарным счастьем вечного сидельца. Гена не ревновал к прошлому. Он знал, что теперь, с момента их знакомства, она может принадлежать только ему: он всецело завладел её сердцем и взял её душу.
К Любе, как и ко всем другим проживающим в приюте, часто заходила Инга Гунаровна, психолог, молчаливая  девушка с печальными глазами, с нею Люба порой делилась сокровенными мыслями. И как-то ненароком Люба сказала этой печальной психологине:
- А знаете... Вот я была зрячая - и была несчастная. Теперь я слепая, но я - счастливая!
Стараниями психологини двое влюблённых обрели в интернате свой маленький уютный уголок - комнату на двоих. И уже не разлучались ни днём, ни ночью. А по прошествии нескольких лет взяли да и отчислились - уехали жить в Любину квартиру, в которой сделали за эти годы евроремонт. Тем временем стал совершеннолетним Любин сыночек - Славутка. Он окончил обучение в школе и приехал к матери.
Весело этому воссоединившемуся семейству было вместе жить под одной крышей, радостно. Славутка готовился сдавать вступительные экзамены в строительный колледж. Паренёк был умный, серьёзный. С Геной у них сразу без особых проблем срослось, завязалась мужская надёжная дружба.
Как-то поздним вечером на пороге новой счастливой Любиной жизни объявился страшный пришелец. Конечно же поддатый, наглый, явился взять своё. Выпустили его по УДО, а так бы ему ещё сидеть и сидеть...
Дверь открыл Генка. Чужак хотел продвинуться за порог, но не тут-то было. Как ни орал, как ни стращал чёрт, в комнату не прошёл. Люба и не показалась.
Любин "новый" был твёрд, как скала, сказал бывшему:
- Хорошо, что ты пришёл. Завтра пойдёшь в ЗАГс, напишешь на развод. Люба уже подала заявление. Не тяни с этим. А её ты больше не увидишь.
- Я хотел бы это услышать от неё, - сказал чёрт.
- Перебьёшься. А теперь - свободен.
- Ладно, встретимся... Стоп! У меня есть сын. Он здесь?
- Загвоздка вся в том, что Славик не желает тебя видеть.
- Ну, гад... будет в твоём доме музыка играть, но ты её не услышишь!

Суд развёл Любу с её прошлым и без участия беса Игоря. Вскоре она вышла замуж за Гену. Они повенчались. Свидетелем в церкви стоял счастливый, смахивающий со щёк слезинки, Славик.
Тем временем Игорь колобродил в совхозе, подговаривал собутыльников отомстить "этому гаду" за его поруганную честь. Он надувался, как индюк, злобой, в голове его, давно, ещё в детстве, помрачённой и оккупированной нечистью, зрели планы уничтожения соперника. И в одну дождливую ночь Игоря жестоко избили. Он попал в хирургию. Травма была в области головы. После этой ЗЧМТ стал он "лунь лунём". Говоря более современным языком - "лунт" да и только.
Месяца через два двоюродный брат отвёз лунта Игоря со всеми документами в тот самый дом инвалидов, в котором ещё не так давно проживали Люба и Гена.
И теперь он там: выходит посидеть на скамеечке и улыбается не понятно чему; тоже счастливый.



2019 г.