Давайте отличать люмбаго от ламбады

            
                Счастье - это когда тебя понимают.

                Из разговора двух переводчиков
                низкой квалификации. 
               

         30 декабря в дверь постучали. На пороге стоял бородатый, как сеновал, Крюков. «У меня знакомый мужик, фермер, скрестил колли и московскую сторожевую - получил ризеншнауцера. Берешь?» - «Шнауцер - это немец», - поправил я Крюкова, пропуская его в комнату. «Нет, - возразил Крюков, - немец - это тот мужик, который вывел собаку. Фамилия мужика - Бронштейн, типичный немец, бюргер».
         - Когда я работал первым секретарем горкома КПСС, - отозвался слесарь-сантехник, пришедший по вызову за полчаса до Крюкова, - у нас в горкоме было два Бронштейна. Не родственники, нет, - он смачно чавкнул «грушей» на палке, прочищая унитаз. - Но народ у нас сами знаете какой: шу-шу, ля-ля, клика Бронштейнов, протекционизм-семейственность, под чьим сапогом загибаемся... И тогда - внимание, - слесарь зашел в комнату и поднял «грушу», как указку, не замечая, что капает на мой палас дерьмом, - тогда один из Бронштейнов на очередном Пленуме встал и заявил: чтобы не пятнать чистое имя партии (я украдкой посмотрел на палас), обязуюсь взять девичью фамилию своей второй жены без ее на то разрешения. Были бурные аплодисменты.  Крики «браво!». Вся сауна аплодировала, особенно секретарши. Одна из них даже залезла на стол и  затянула "Интернационал", но упала, запутавшись в простыне...
        -  Я не понял, ты берешь шнауцера? - спросил Крюков. Я замялся: «Видишь ли, мне Соломоненко обещал лающее устройство. Вор звонит или просто лезет - оно лает и издает еще такие звуки, будто собака бегает по комнате. И шаги у нее будто тяжелые - у соседей внизу люстра раскачивается. Здесь двойной эффект: воры пугаются и соседи прибегают. Соломоненко должен прийти с минуты на минуту, подождем?» - предложил я. «Ладно, ждите, я сейчас» - и Крюков хлопнул дверью.

          Вместо него явился сутулый, как виселица, страховой агент и начал икать. Пять минут, десять… Я не выдержал, говорю: «Я не буду страховаться у вас, а то  мои денежки тоже икнут потом». Он обиделся, закатил глаза, как актер немого кино, театрально махнул рукой  и, попятившись, исчез.
          Почти тут же в дверном проеме возник несимметричный, вероятно, уже с утра, абрис приятеля моего Темкина. Он достал бутылку водки и двухкилограммовую железную банку кабачковой икры. Банку уронил мне на ногу и, не обращая внимания на мои крики, бутылку аккуратно поставил на стол. Повернулся ко мне и со зверским выражением физиономии затянул финальную партию из «Лючии де Ламермур». Я отшатнулся, потом поинтересовался: «Это ты о сегрегации негров, что ли?»
          - Слушай, - говорит, -лучше ответь: как ты думаешь, Пушкин в районной газете работал?
          - Работал, - говорю, - только тогда районы были побольше, а газет было поменьше. «Литературка», кажется, называлась.
           Темкин кивнул:
           - Это после него, значит, Бурлацкий пришел?
           - Не помню, но после Бурлацкого никакого Пушкина уже в помине не было.

 В дверь вломился Соломоненко, громко свистя, как чайник, простуженным носом.
         - На, держи, - без приветствия сказал Соломоненко, протягивая коробку с надписью «устройство».
         - Лает? - спросил я.
         - Кой черт - «лает»! Мяукает! Я справлялся в органах: преступники  сейчас кошек стали пугаться. А почему? Один приятель вывел здоровенного бульдога, который ласково так мяукает за дверью, а потом проникшего вора хватает за горло и  таскает по всей квартире до прихода основных сил. Представляешь, как выглядят   штаны этого пришлого негодяя?
         Соломоненко полез приделывать устройство к звонку.
         - Когда я был первым секретарем, - сказал слесарь, - у меня дома висел звонок с записью речей бывших и настоящих лидеров страны. В понедельник, например, он извещал о чьем-нибудь приходе словами: «Революция, о необходимости которой все время говорили большевики - свершилась!» Во вторник: «Жить стало лучше, жить стало веселей!» В среду: «Вы педераст или нормальный человек ?!» Кстати, в среду всегда было мало гостей...
         - Готово, - Соломоненко  спрыгнул со стула.

         В прихожей вдруг замяукало, причем без перерыва.
         Я открыл дверь - на меня уставились шесть глаз: Крюкова, его знакомого - фермера,  -  и коровы.
         - Молока надо? - спросил фермер и лениво забубнил: «Молока, молока, кому молока...»
         - Надо, - перебил я его.
         - Мосиль, заходи, - сказал фермер корове. - Доиться будем.
         - А здесь нельзя? - робко поинтересовался я.
          - На лестничной площадке 8-го этажа? Сам-то, чай, в квартире живешь, - укоризненно сказал гость и покачал головой.
         Мосиль, вильнув бедрами, еле протиснулась в прихожую, сорвав вешалку и наступив на обувь. Подошел  Соломоненко, долго смотрел в коровьи глаза, делал ей «козу» и говорил: что-то морда у нее больно кровожадная. Корова презрительно смотрела на Соломоненко и, казалось, сейчас плюнет ему в рожу.  Соломоненко быстро закончил свои упражнения и отошел в сторону.

         Я принес из кухни трехлитровую банку.
         - Ты что, с ума сошел? - спросил фермер.
         Я осмотрел банку со всех сторон.
        - А что?
        - Она если литр даст, считай, стахановка,- объяснил он. Я поменял трехлитровую банку на литровую. Мосиль внимательно рассматривала висящую на стене огромную картину «Замполит роты майор Зуб ведет под руки пьяных дембелей и воспитательную беседу с ними».
        - Так, - сказал фермер, - Мосиль - женщина гордая, доиться будет - если будет - при определенных условиях. Ты , - фермер показал на Темкина, - иди сюда.
        Темкин подошел.
        - Будешь гладить ее между рогами. Только нежно. Вот так, - фермер показал как. - Ты, - Соломоненко вздрогнул, - бери массажку и расчесывай ей бока. А ты, хозяин, - фермер достал из-за пазухи брошюрку и протянул мне, - будешь читать с выражением «Камасутру». Мосиль это нравится. «Итак, - он поднял руки, как дирижер, - все готовы? Тогда поехали».

         Темкин гладил, и было видно, что вкладывает в свои жесты всю имеющуюся у него на сегодня нежность.  Соломоненко шуршал массажкой, а я читал голосом  Ю.Левитана  «Камасутру». Фермер тем временем добывал молоко. Слесарь вышел из туалета и, увидев эту картину, замер. Фермер злобно зашипел на него, потом цыкнул, слесарь быстро забежал в туалет, закрылся на шпингалет и надолго затих  там. Через час банка была почти полной.
         - Все, - устало сказал хозяин коровы. Соломоненко рухнул на диван. Темкин рукавом вытер пот со лба. Я унес банку на кухню и поставил в холодильник.
         - Мосиль нужно  проветриться, - сказал фермер.  Темкин, Соломоненко,  Мосиль и ее хозяин, - вся эта животноводческая бригада вышла на балкон. Мужики молча закурили. Корова с интересом смотрела вниз, цепляясь рогами за бельевую веревку.

          В квартире опять истошно замяукало. На площадке стоял маленький мужичок  в промасленной фуфайке и ослепительно белых штанах - «бананах», с толстой тетрадкой с надписью "Мама, я иду в первый класс!" и встревоженно смотрел на звонок, открыв рот.
        - Что, кота током стукнуло, когда я нажал? Проводка пробита? - озабоченно спросил он.
        - Да нет...
         - А-а, а то у меня  кот тоже везде лазит. Спать почему-то любит в стиральной машине. Включишь, вода пошла, он  орет,  весь в пене, на голове - трусы... Кошмар. Два раза уже его, сволоча, стирал таким образом. Ну ладно... - мужик начал медленно листать тетрадь. - Значит, у нас все хорошо, - он внимательно посмотрел на меня. - Ватин и бархат имеется, плотник почти трезвый. Маленькая заминка: досок пока нет. Поэтому шикарный дизайнерский гроб с кристаллами Сваровски,  который вы нам заказали, будет готов только через 5 дней. Что будем делать?
         - Не понял...
         - Досок, говорю, нет. Пока. Понимаете?
         Возникла пауза.
         - Понимаю... А зачем мне ваш гроб, простите... У меня через 9 дней - день рождения...
          Мужик уставился на меня.
         - А через 40 дней у тебя что - день свадьбы?! - он начал наливаться краской.
          - Н-нет... Я не женат...
          Он оглядел   меня внимательно с ног до головы.
          - Это понятно.
          С ожесточением принялся листать свою тетрадь.
          - Квартира 98?
          - Никак нет, - почему-то вытянувшись, ответил я. - 99.
          - Переехали что ли?
          - Сразу здесь поселился.
          - А в 98 кто живет? Они дома? Позвоните им, что вы стоите, как истукан.
          Я быстро подошел к двери соседей и позвонил. Мужик нервно барабанил толстыми пальцами-"обрубышами" по тетрадке. Дверь никто не открывал.
          - Где они? Что, все сразу умерли?
          - Они в кино сегодня собирались, - сказал я. -  Наверное, ушли.
          Мужик повернул голову, постоял немного и сказал:
          - Ну бардак... За трупом полдня бегаю... Все перепутали. Хатвамаблас, - грязно выругался он, плюнул и пошел вниз по лестнице.

         Я зашел в квартиру нетвердым шагом как космонавт после приземления, которого никто не встретил.
         - Кто там был? - спросил Темкин.
         - Дед Мороз...
         - А подарок его где?
         - Досок пока нету...
         «Что будем делать со шнауцером?» - спросил Крюков, переводя взгляд с фермера на меня.
         - А что, с ним надо что-то делать? - без энтузиазма отозвался я.
         - Пусть человек подумает, - сказал фермер и, звонко хлопнув корову по ребрам, заметил:  -  А животных, я вижу, вы любите... Кстати, Мосиль  хочет в туалет.
          Фермер потянул упирающуюся корову к унитазу. Слесарь отошел на почтительное расстояние. Корова примерилась и медленно начала садиться. Раздался оглушительный треск. Трубы с грохотом вырвало, и вода под бешеным напором хлынула в квартиру. Через считаные секунды мы все были по пояс в воде. Крюкова отнесло к входной двери и ударило бородой о замок. Дверь открылась, и бурный поток понес нас по ступенькам. Темкин уцепился корове за рога, они оба громко мычали,  Соломоненко шмыгал носом и чихал, подгребая к перилам. Рядом со мной проплыла на спине бутылка водки.

       Наверху беспрестанно мяукало. Никто из соседей по подъезду не вышел, все жили своей полнокровной, размеренной  жизнью и упрекать их в этом было бессмысленно. Да я и не упрекал. Мне только показалось, что я никогда уже не смогу подняться в свою квартиру, никогда больше не смогу там жить. На душе стало тоскливо. Но пессимизма не было. Нет, точно - пессимизма не было.
       Ручаюсь за это своей мокрой, а потому холодной головой.