Стая

Матерый волк в рыжих подпалинах не только живота, но и мощной холки, с впалыми от длительного голода боками, прижав хвост и опустив лобастую голову чуть ли не к снежному пласту, вел оставшуюся стаю: трех самок и двух самцов-двухлеток к городищу. Две истощенных самки, судя по отвислым животам, ожидали приплод, а третья, еще совсем молодая, бежала налегке.
Несколько седмиц тому назад стая была куда как многочисленней, но лютые холода, голод, зубастые пасти псов и стрелы людей, почитай, располовинили  ее. Выжили только самые сильные и удачливые.
После последней стычки с людьми и псами, после понесенных потерь вожак страшился нападать на  укрытые камышом и снегом овчарни, пристроенные прямо к жилищам людей. Но голод стал настолько острым, что возобладал над инстинктом самохранения. Он заставлял забыть о страхе и гнал его вновь и вновь к жилищу людей, где можно было или голову сложить, или же добычу раздобыть и насытиться хоть на какой-то срок.
Будь в промерзшем до хустального звона лесу хоть какая-то живность, вожак бы стаю в набег не повел. –Несмотря ни на какие трудности, стая смогла бы добыть эту живность, будь то лось, олень или же сам тур-великан. Ног бы не жалели, преследуя сутками. Но из-за суровой зимы в ближайших лесах живности не стало: все, кто мог мало-мальски двигаться, давно ушли в теплые южные края, где снегов меньше, а кормов больше. А те, которые уже не мог двигаться, давно пали и были съедены. Но если не съедены, то так занесены снегами, скованы морозами, что их худые и промерзшие до ледяной твердости трупы уже не найти, не отыскать. Даже волкам с их великолепным чутьем и природной сметкой и интуицией.
Зима в этот год была не просто суровой, а очень суровой. С осени, не дав промокшей земле впитать в себя влагу от непроходящих сутками дождей, ударили сильные морозы, покрыв землю ледяным панцирем и выморозив всю мелкую живность и птиц, оставшихся зимовать. Потом две седмицы подряд беспрерывно шел колючий иглистый снег и мели с ведьмячим подвыванием метели. В итоге ледяная корка зесли стала покрыта толстым слоем спресованного снега, который ни волчьей лапой не разрыхлить, ни лосиным копытом до земли не пробить. Так стая осталась без обычной добычи.
Это был не первый набег на одно и то же городище. Дважды матерому вожаку удавалось, внезапно напав, разбросав мощными лапами снег и крышу, забить несколько овец, скрыться от преследования, теряя по дороге сородичей. Набег в одно и то же место в третий раз грозил страшными последствиями: люди не дремали и оберегали свое добро с отчаянностью обреченных. Ведь и им требовалось выжить этой зимой. Вожак, казалось, понимал все и потому бежал, не поднимая головы. По-видимому, понимали это и в стае, так как за все время движения ни рыка, ни короткого воя не слышалось, только наст легонько поскрипывал под волчьими лапами.
Стая шла след в след, растянувшись в цепочку по заснеженному и промерзшему ночному лесу, точнее, по глубокому оврагу в лесу. Короткие смазанные тени, отбрасываемые волчьими телами при свете яркой полной луны, только усиливали тревогу.
Ночное морозное небо было усыпано яркими звездами, весело перемигивающимися друг с другом. Такое небо бывает именно в безветренные морозные ночи. И будь стая сыта и не в набеге, волки бы с удовольствием повыли на луну, задрав к звездам морды со сверкающими, как звезды, глазами.
Когда стая выметнулась из оврага на его пологий склон, стал слышен приглушенный «дежурный» лай посадских собак. Они, конечно, еще не чувствовали ни волков, ни надвигающуюся из звенящего от мороза полумрака опасность. «Брехали» так, дежурно, на всякий случай… Вожак провелительно мотнул головой, и стая, не мешкая, преодолела невысокий частокол внешней изгороди, отделяющей посадские дома городища от леса. Оставив позади изгородь, вожак остановился. Замерла и стая в ожидании команды.
Будь это в другое время, матерый волк не стал бы таиться. Наоборот, взвыл бы протяжно и грозно, заранее наводя страх на собак и людей. Но не в этот раз. Он молча покрутил головой туда-сюда, то ли принюхиваясь, то ли еще раз решая для себя самого: нападать или же увести стаю подальше от греха. Тусклый взгляд скользнул по стае. Там ждали. Почти по-собачьи тряхнув холкой, тронулся вперед. Решение было принято окончательно. Стая молча последовала за ним.

Купава первой проснулась от неистового лая собак, прятавшихся от мороза и ночного холода в сенцах их избушки. Наполняясь непонятной, но вполне ощутимой тревогой, убрав осторожно со своего плеча теплую руку мужа, одняла голову. Стала внимательно прислушиваться к ночной тишине. Но, кроме посапывания младших детей на полатях за печью, храпа мужа и безудержного лая собак, ничего не услышала.
Выпростав из-под медвежьей шкуры ноги, решительно сунула в постолы и направилась к оконцу. Лунный свет, пробиваясь сквозь двойную пленку бычьего пузыря маленького оконца, не мог разогнать ночной сумрак. Как ни прижималась к холодной пленке, ничего не разглядела.
– Что встрепенулась? – перестав похрапывать, поворачиваясь на другой бок, недовольно буркнул Бродич, не открывая глаз. – Спи. Еще петухи не пели.
– Слышишь, как собаки брешут?.. – вместо ответа тревожно отозвалась Купава, отстраняясь от окошка. – Не волков ли чуют?!!
– Скажешь тоже, – не согласился с супругой Бродич, не желая расставаться с нагретой постелью и сонной дремотой. – Волков в окрестности осталось с пяток, не более, сам по следам подсчитывал.
Однако глаза открыл и тоже стал прислушиваться к неистовому лаю.
– Пяток-то пяток – да если к нам в закуток, – не стала оспаривать доводы мужа Купава, но и свою тревогу не забыла передать в короткой реплике. – Сколько овец-то уже в округе волки вырезали… Сколько народу бедствовать теперь будет?..
– И то верно, – вынужден был согласиться с доводами Купавы Бродич и одним рывком выбросил свое тело из-под теплой медвежьей шкуры – давнишнего трофея, бережно хранимого в семье еще со времен молодости Бродича, когда он в год строительства крепости, спасая молодого жреца, завалили медведя-шатуна – служившей им с женой в качестве одеяла. – Собаки, действительно, не со скуки брешут, а словно волка чуют… Особенно сука, Дымка: вон, то скулит, то с лютостью взвывает. Собаки волка всегда боятся, потому и лают с подвывом, как с испуга, – пояснял он, в темноте на ощупь находя и одевая на себя теплые брюки и меховые сапоги. – Хорошо, что луна: хоть что-то можно разглядеть на улице. А то – и в шаге не видно ни зги… Хотя, если волки, то у них глаза всегда горят, не ошибешься.
– Давай-ка, Яруна разбудим, – предложила Купава.
И, не дожидаясь ответа мужа, метнулась к соседним полатям, на которых спал их первенец, уже женатый двадцатилетний крепыш. Ложе родителей и женатого сына разделяло легкая занавеска.
– Ярун! – позвала тихо, но настойчиво, ища на ощупь плечо сына, чтобы расшевелить.
– Не стоит, – запоздало воспротивился Бродич, – может, и тревога пустая, и никаких волков поблизости нет. Да если и волки, чай сам справлюсь. Не маленький.
– Да я уже не сплю, – отозвался со своего ложа Ярун. – Наши собаки и мертвого поднимут. Особенно Дымка. Да и Дымок ей ни в чем не уступает. Эт, как его разбирает!
Если Дымка лаяла голосисто, то Дымок, словно филин ухал: коротко и басовито, как и подобает крупным самцам, хотя и был от первого или второго помета Дымки. Однако в нем гуляла не только материнская кровь, но и кровь воеводского пса Дозора. А, как известно, курский воевода Хват пустяшных псов никогда не водил и не водит. Вот и пошел Дымок статью и голосом в родителя.
Ярун  выпростал из-под толстого теплого одеяла, принесенного в его дом в качестве приданого супругой Жалейкой, и теперь укрывавшего их от ночной промозглости. Заскрипевшие под его мощным телом доски полатей сообщили, что молодец встает.
– Ты далече? – совсем не сонным голосом, хотя и не впопад, спросила Жалейка, видать давно проснулась, но лежала молча, прислушиваясь к разговору свекра и свекрови. – Может, и мне с вами?
– Да лежи ты, Аника-воин, – одеваясь, обронил добродушно Ярун, незаметно для самого себя, подражая отцовской манере беседовать с домочадцами. – Тебя тут только не хватало.
Жалейка, услышав отповедь мужа, притихла, как мышка. Честно говоря, не очень-то хочется вставать среди ночи и выбираться из теплой, нагретой их молодыми телами, постели. Но та жена не жена, которая не готова быть рядом с мужем. Вот и  вызвалась со своей помощью. Да и пример свекрухи всегда был перед глазами: Купава постоянно рядом с мужем.
Женой Яруна Жалейка стала недавно. Только половина года прошла, как на праздник Купалы они слюбились. Но до этого жили рядом, в одном городище. В детстве не раз, бывало, дрались между собой, порой до красной юшки из носа. А повзрослели – и полюбили друг друга. Теперь она носила под своим сердцем плод их любви. Об этом знал не только муж Ярун, но также свекор и свекровь. Все вместе они оберегали ее, как могли, ибо любили, за родную считали.
– Давай, сынок, пошевеливайся, – поторопила Купава Яруна, – отец хоть и один справится, вон какой еще богатырь у меня, – улыбнулась, по-видимому, она, – но помощь ему не помешает. А ты, невестушка, – поддержала она сына, – подремли. День придет – наработаешься еще. Мужики наши, чай, сами знают, что им делать. Так что, полежи чуток.
– Матушка, быть может… – попыталась Жалейка привстать с постели, несмотря на ласковые и заботливые слова мужа и свекрови.
– Лежи, лежи, кому говорят, – прикрикнула Купава на невестку, чуть повысив голос и построжав. – Сказано же…
Жалейка присмирела.
Пока Ярун вставал и одевался, Бродич уже ощупью отыскал свое охотничье копье и колчан с луком и стрелами. Впрочем, искать не пришлось, вся охотничья справа находилась на своем месте, а место давно было определено. Хоть днем, хоть ночью, как в этот раз, хоть с завязанными глазами Бродич мог безошибочно найти это место и необходимую справу. Взяв в руки колчан, задумался на мгновение: то ли брать с собой, то ли не стоит, ведь не на охоту, в самом деле, идет. Подумав, отложил лук на место.
Собаки, почуяв в доме движение хозяев, еще пуще принялись лаять. Их лай стал напористей и тревожней, явно чувствовали близость хищников.
– Цыть! – прикрикнул в сердцах на собак Бродич. – Разбудили – спасибо, теперь помолчите чуток.
Как ни было в хатке Бродича темно, но глаза уже привыкли к темноте и различали, если не лица вставших людей, то их силуэты. К тому же остатки сна от разговоров и суеты одевания уже улетучились.
– На-ка, Ярун, копье, – протянул Бродич свое копье сыну, определив его скорее по голосу, чем по еле заметной тени в сумраке жилища, – я, пожалуй, топор прихвачу. Им сподручнее… – Нагнулся и достал из-под широкой лавки свой плотницкий топор.
– Ну, что, пошли что ли?
– Пошли! – отозвался Ярун, слегка подрагивая плечами от ночного холода, (как ни пытались жарко топить печку, чтобы нагреть избенку, но холод в ней собирался к утру такой, что пар изо рта был виден).
– Вы далеко? – раздался из-за печи голос второго сына, еще не женатого Стояна, а потому и спавшего вместе с двумя младшими братьями на полатях за печью, где всегда было немного теплее, чем в остальной части избы, даже под утро, когда печь полностью остывала. – Я с вами.
– Да лежи ты, – первым отозвался на голос брата Ярун. – Сами как-нибудь справимся, без сопатых обойдемся.
Ярун был старше Стояна, к тому же уже женат, поэтому время от времени позволял в отношении с младшими братьями покровительственный тон и ироничную шутку. Знал, что те не обидятся.
– Нет, Ярун, – не согласилась с сыном Купава, – пусть встает. Мы с ним тоже оденемся потеплее да на подмогу к вам выйдем, мало ли что…
– Пошли, – поторопил Бродич сына, – вон как собаки разрываются…
– Собак брать? – спросил Ярун, ступая следом за отцом в темноту сеней.
– Не стоит, – отозвался Бродич на вопрос сына, – только мешаться под ногами будут. – Собаки, они при погоне, при охоте хороши, а в предстоящей свалке, да в кромешной темноте – только помеха. Еще невзначай и покалечишь их ненароком…
Так Дымка и Дымок по-прежнему остались заливаться лаем в сенях, хотя и жаждали схватки с волками.
Не успел Бродич подойти по прорытой в снегу тропке к двери овчарни, как по жалобному, тоскливому предсмертному блеянию овец, суматохе, понял: «Беда! Не подвело чутье Купаву». Рывком отворил створку ворот сарая. Первое, что бросилось в глаза, это большая дыра в крыше и лунный свет, идущий через эту дыру. И в этом зыбком полумраке водоворот из десятка тел: убегающие от неминучей смерти овцы и преследующие их волки.
Увидев людей, волки попытались выбраться из овчарни через проделанный ими лаз в крыше. Несколько гибких тел пружинисто взвились вверх. Взвились – и тут же опустились на застеленный несколькими слоями соломы, чтобы овцы не мерзли, пол овчарни. Это вниз легко было спрыгнуть! Возвратиться же через дыру у волков шанса не было. Высокую крышу соорудил Бродич, когда строил теплый хлев для домашней живности. Хоть и был он удачливым на всю округу охотником, и жил за счет охотничьего промысла, но в домашнем хозяйстве толк знал. Не только мелкую живность водил, но и лошадок. Воину без лошадок никак нельзя. А курский охотник от ратных дел никогда не прятался, да и в хозяйстве лошадки – помощники незаменимые.
С тех же пор, как стали подрастать сыновья-воины, лошадки понадобились и им. Пришлось уже не пару гнедых держать, а целый пяток. Кроме лошадок, ежегодно на Бродичевом подворье водилось две буренки да два-три теленка. А еще полтора десятка овец. Буренки баловали молочком да говядинкой, овцы давали шерсть на одежду и, конечно же, мясо. Водились у них и поросятки. Семья у Бродича стала большой, и чтобы прокормить ее, требовалось не только много сил, но и много домашней живности. Впрочем, живность требовалась не только для семьи, но и для  кормления княжеской и жреческой дружин, для нужд общины и града Курска. А чтобы эта живность могла где-то зимовать, построил Бродич с сыновьями-помощниками добротный хлев, в котором нашлось место и лошадкам, и буренкам, и свинкам, и барашкам, и курам с гусями. И не просто место, а отдельное место, от других отгороженное где крепкими жердями, а где и настоящими стенными перегородками, с отдельными входами-калитками.
Перепуганные внезапным вторжением волков, тревожно мычали в своем закутке две стельные буренки, ржали и били копытами о стенки стойла лошади, особенно племенной красавец-жеребец, визжала, словно ее режут, хавронья. Жалобно блеяли последние, оставшиеся в живых овцы, бестолково метаясь по довольно просторному загону.
Бодрич с сыновьями строил добротно. Возможно, это и помогло некоторым животным спастись от клыков хищников. В противном случае, в тесноте, их бы всех уже давно волки, жаждущие не только парного мяса, но и горячей крови, порезали.
– Бей! – гаркнул во весь голос Бродич.
Гаркнул, то ли подавая сыну команду к действию, то ли этим коротким гортанным вскриком вгоняя себя в жар предстоящей битвы. А, может, в нем проявились навыки военного человека: как-никак, а был же он сотником в дружине при походе воинском. Правда, походов давно не было, но это не значит, что прежние навыки напрочь улетучились. Воин – он всегда воин.
– Бей! Не дай уйти!
И первым от проема ворот бросился с топором на ближайшего волка, кружившего на пружинистой соломенной подстилке после неудачной попытки выпрыгнуть из овчарни через дыру в крыше. Тот, остановившись над бездыханным трупом недавно растерзанной им или его собратьями овцы, оскалил клыки. В волчьих глазах полыхнул огонь. Огонь бешенной ненависти и безысходной тоски. Коротко рыкнув, волк, а, точнее, волчица, бросилась на Бродича, пытаясь в прыжке достать до его горла. Но реакция Бродича была под стать волчьей. Заранее занесенный над головой топор молнией сверкнул в лунном свете.   
– Ха! – выдохнул Бродич – и раскроил волчий череп.
Волчица, дернув передними лапами, по-видимому, в предсмертное мгновение пытаясь хоть когтями нанести удар человеку, грузно упала на пол овчарни, поневоле увлекая за собой Бродича. Он не мог освободить топор, застрявший в черепе хищника, и был вынужден наклониться вслед за телом поверженного врага. Пока вынимал топор, мимо него в оставшуюся открытой створку ворот серой тенью проскочил волк. Ярун достать его копьем не мог, так как молча сражался сразу с двумя нападавшими на него волками, одним из которых был вожак.
«Эх, – с сожалением подумал Бродич, – забыли ворота за собой закрыть». А вслух крикнул, подбадривая сына:
– Держись, Ярун! Сейчас подсоблю.
– Я и так держусь, батя, – хрипло отозвался Ярун, не переставая орудовать копьем, целя то в одного, то в другого волка. Но те мгновенно отпрыгивали, избегая смертельного удара. И Яруну приходилось вновь и вновь короткими рывками посылать наконечник копья вперед. – За меня не беспокойся. Близко к себе не подпущу. А если что – так у меня еще и нож имеется…
– Я – сейчас! – торопился Бродич. – Я – сейчас!
Он наступил ногой на голову сраженной им волчицы и изо всех сил рванул топорище.
– Есть! – выдохнул гортанно-радостно, освободив лезвие топора.
В это время на него бросился молодой волк, пытаясь прорваться по примеру своего более везучего сородича. Резким пинком ноги Бродич отбросил нападавшего зверя, ибо топором некогда замахиваться, и кинулся на выручку сыну. Дотянулся до хребтины ближайшего серого разбойника, и тот тут же упал, засучив в предсмертной агонии всеми четырьмя лапами. Но когда Бродич попытался нанести удар вожаку, то не смог. Только что отброшенный пинком ноги волк очухался и, кляцнув зубами, вцепился в полу шубы, едва не повалив. Пришлось на время оставить вожака и расправиться с молодым и безрассудным волком, мертвой хваткой обрекшего себя на заведомую погибель.
Вожак стаи запросто мог справиться с двумя двуногими существами, находись они в чистом поле или в лесу и не будь при них непонятных длинных зубов и когтей, поражающих на расстоянии. И, главное, наповал. Но все происходило не в родном лесу, а в овчарне, в ограниченном замкнутом пространстве, во владении людей. Апотому шансов на победу тут не было. И вожак больше не стал испытывать судьбу. Воспользовавшись заминкой людей, он с грозным боевым рычанием бросился назад к уцелевшим овцам, забившимся в дальний угол, и заставил их кинуться всем скопом к выходу из овчарни. Это был хитрый и опытный зверь, не раз побывавший во всевозможных переделках. И теперь, чтобы спастись, он гнал овец к выходу в надежде вместе с ними прорваться на свободу.
Несмотря на то, что на теле у него кровоточило несколько ран от копья Яруна, сил на прорыв хватало. О целости шкуры речь уже не шла: она была изрядно попорчена. Но вот за жизнь вожак еще мог и хотел побороться…
Вместе с обезумившими от страха овцами, спешившими как можно быстрее покинуть страшное место и вырваться на свободу, матерый волк, уже не обращая на них никакого внимания, прошмыгнул мимо Бродича и его сына.
В создавшейся сутолоке, чтобы не убить случайно последних овец, Бродич и Ярун были вынуждены выпустить вожака и еще одного волка.
«Хитер, серый, – с уважением подумал о вожаке старый охотник, начиная потихоньку остывать от схватки с хищниками. – Что ни говори – хитер!»
– Как ты? – спросил он Яруна.
Спросил с нескрываемой обеспокоенностью, так как видел, что тому нелегко приходилось, отбиваясь сразу от нескольких зверей. Кроме того, как любой отец, он переживал за сына: не поранен ли?
– Вроде, все в порядке, батя, – переводя дух, отозвался Ярун. – А ты сам как?
– А что со мной случится? – вопросом на вопрос ответил Бродич. – Со мной ничего, а вот овец наших, почитай, и половины не осталось… Изрядно напакостили серые тати. Изрядно! – повторил сожалеючи.
Когда к ним прибежали Стоян в овчинном полушубке, наброшенном поверх плеч, и с вилами в руках, а еще Купава с ухватом, то им ничего не оставалось делать, как собирать разбежавшихся по двору овец да подсчитывать убытки.
Волки недолго «похозяйствовали» в овчарне, но урон причинили значительный. Из пятнадцати голов, имевшихся на подворье Бродича и Купавы, уцелело только семь. Да и среди уцелевших некоторые были поранены. Погиб и старый баран Бяшка, производитель и вожак овечьего семейства.
Воинственный вид супруги, вооруженной ухватом, – Купава как была задорной и боевой смолоду, так такой и осталась, несмотря на то, что ей давно за сорок лет перевалило, – заставил Бродича скривить в улыбке губы.
– Ты бы, Купа, еще помело прихватила, как все бабы-ведьмы, – пошутил он, скрывая за шуткой горечь утраты, – тогда бы одним махом всех волков побивахом.
Сыновья, услышав шутку отца, улыбнулись, но молчали: им над матерью грех шутить.  Мать ведь! Отцу –  можно, он пусть и шутит, а они помолчат.
– А на кой леший мне помело, – отозвалась Купава, – я привычней ухватом орудовать. Только бы попался – прижала рогачом как миленького, не трепыхнулся бы. – И тут же с беспокойством спросила: – Сами как? Не поранены?
– Нет, не поранены, слава нашим светлым богам – первым отозвался Ярун. – Только где же наши собаки? – удивился он. – Как из сенец лаять – так горазды, а когда дело до преследования дошло, то их рядом и нет…
Обеих собак действительно не было ни видно, ни слышно.
– По-видимому, вслед за Стояном и Купой из сеней вырвались и без нас в погоню за серыми разбойниками кинулись, – предположил Бродич. – Но скоро возвратятся. Три упущенных волка им не по зубам будут без нашей поддержки.
И оказался прав. Вскоре собаки возвратились, виновато повизгивая и повиливая хвостами. И только когда подходили к волчьим телам, вынесенным Яруном и Станом из овчарни и сложенным рядком на снегу неподалеку от тропки, начинали угрожающе рычать. Шерсть на их загривках встала дыбом.
– Цыть! – прикрикнул на них Бродич. – Чего уж после драки яриться… Идите уж в сени дрыхнуть да сны досматривать… Вы и так доброе дело сделали – вовремя разбудили. Не сделай того, быть бы нам и без овец, и без прочей живности…
Между тем, на шум, поднятый семейством Бродича, мало-помалу стал собираться народ: соседи из ближайших изб и землянок.
– Что, сосед, случилось? – неловко поздоровавшись, спрашивали они. – Почто переполох?..
Оно и понятно: не каждую же ночь добрые люди встают и здороваются на чужом подворье. А когда узнавали причину ночной тревоги, то с сожалением крутили кудластыми ото сна головами да всклокоченными и заиндевевшими на морозе бородами, у кого они, конечно, были.
– Да, дела!.. Но, ничего, сосед, с божьей помощью часть овец удалось отстоять. И за то богов благодарить надо, особенно Велеса – скотского заступника. У других – еще хуже. Поголовно вырезают…
– И то верно, – соглашалась с соседскими доводами Купава, – Бог Велес нас своей милостью не оставил. Буренок и лошадок спас, да и барашков не всех позволил волкам прикончить.
Купава не плакала и не причитала по утерянному имуществу, как это часто делают другие бабы в подобных случаях. Даже в сложившейся неблагополучной обстановке она видела положительный момент: «лошадки, коровки целы – и слава Велесу!» Уже есть чему радоваться.
Эх, уж эти русские женщины! То с радости – без удержу плачут, то в горе – крупицу удачи находят и слезу не уронят.
Бродич иногда соглашался, иногда оставлял соседские замечания без ответа, а иногда говорил, что и боги постарались, и Купа промашки не дала. Его сыновья между тем, добив раненых животных, чтобы не мучились и не «рвали» сердце хозяевам своим жалобным, похожим на детский плач, блеянием, относили их в избу – с рассветом предстояло снять шкуру и освежевать. Не пропадать же добру! Мясо все равно остается мясом, даже если оно немного и помято волчьими клыками.
– Теперь, Бродич, можно и на охоту не ходить, – невесело шутили соседи. – Эвон, сколько мяса про запас навалил, полгородища прокормить всю зиму можно…
– Это точно, – соглашался Бродич. – Хотя в эту зиму никакой охоты уже не будет, – добавлял он с сожалением, – вымерз и вымер ныне зверь.
– Да-а-а! – виновато поглаживали бороды старики.
Они не хуже Бродича понимали, что в этот год зима слишком суровой задалась. Тут не то, что зверю, человеку бы выжить. И не только понимали, но и как бы чувствовали некую вину в этом и за собой…
– Видно, прогневал народ богов своих, вот и лютует  Зимерзла со своим дитятками-морозами. Сама беду несет и за собой беду ведет. Быть мору или войне… Да и то понимать надо: столько лет жили без войн и нашествий, в спокойствии и мире. Видать, пришла пора…
– Может, оно и образуется еще, – возражал кто-то неуверенно. – Мало ли чего уже бывало на земле нашей…
– Может, но вряд ли…
– Тогда, видать, приходится готовиться к временам тяжелым?…
– По-видимому, приходится…
Вздыхали, выдыхая облака пара в морозную ночь, который тут же оседал серебристым инеем на бородах, усах и даже ресницах. От этого лица говоривших становились похожими на образы помощников Зимерзлы – заиндевелыми, покрытыми густым инеем и сосульками.
Посочувствовав, соседи спешили вновь в свои избенки, в тепло родимого крова. Только самые любопытные и стойкие подходили к волчьим трупам, уже начинавшим остывать на ночном холоде, и с деловым видом пинали их носками сапог. Некоторые, что посмелее, брали за хвосты, чтобы перевернуть с одного бока на другой.
– По всему видать – крупные зверюги на промысел ходили…
– Но истощавшие…
– Да, голод – и волкам не тетка…
– На шубы сгодятся, – толковали о волчьих шкурах. – Ты только не тяни со свежеванием, – советовали Бродичу. – А то смерзнутся – не отдерешь…
– А чего тянуть, – соглашался охотник. – Вот малость рассветет – и начнем…

Соседи, посетовав о божьем промысле, разошлись по своим полузанесенным снегом избушкам, вновь забрались в постели под одеяла и шубы. Собрав и успокоив встревоженную животину, возвратилось в дом и семейство Бродича. Разделись. Легли по своим местам. Но сон уже не шел. До утра вертелись с бока на бок, от чего доски полатей бесконечно скрипели и «охали», словно были недовольны неугомонностью людей. А, может, это охали и скрипели совсем не доски лавок и полатей, а домашние духи, обитавшие в каждой избенке, растревоженные не ко времени вставшими обитателями. Кто знает… И опытный уже с годами Бродич, и его жена, и Ярун, и Жалейка – Ярунова жена, и Стоян, и младшие дети Бродича и Купавы, да что там дети или даже семейство охотника Бродича, – все славяне знают, что в их домах за всем следит домовой. Это такой маленький старичок. Сам – с ноготок, борода – с локоток. Светлым днем в подпечье прячется, со сверчками дружит, ночной порой на работу выходит – за домом и домашним хозяйством присматривает. Хорошим хозяевам помогает, а у нерадивых – все, где ни попадя, разбросает, озорничает…

Вожаку удалось вырваться из овчарни и избежать не только смертельного удара железного жала, которым орудовал человек, но и клыков собак, кинувшихся за ним в погоню, однако он чувствовал, что время его уже сочтено. Кровь сочилась и сочилась из множественных ран. И как он ни пытался остановить ее, зализывая те раны, которые можно было достать языком, сделать это не удавалось – слишком глубоки и обширны были они. Силы таяли. Все ниже и ниже долу опускалась голова, все чаще и чаще мутная пелена набегала на глаза.
Что время его вышло, понимал не только вожак, но и котная волчица, вместе с ним вырвавшаяся из овчарни и теперь неотлучно семенившая в нескольких шагах позади. Волчице повезло: никаких серьезных ран люди ей не причинили, а кровь зарезанной ею овцы на какое-то время утолила жажду голода и придала сил. Она теперь была сильнее вожака и могла добить его, но старая привычка подчиняться ему удерживала ее от этого поступка. На развилке лесного оврага их поджидал молодой самец, которому посчастливилось первому покинуть злополучную овчарню.
Вожак и молодой самец посмотрели друг на друга. Взгляд молодого волка, успевшего оценить обстановку, был откровенен: «Пора помирать, вожак! Ты свое полностью отбегал. Ты не смог спасти и сохранить от голода стаю – и должен погибнуть, чтобы дать возможность выжить более сильному».
«Вот и конец», – возможно, шевельнулась интуитивная догадка в волчьих мозгах вожака.
Когда-то давным-давно вот также он, тогда еще молодой и полный силы волк, встретился со старым вожаком. Встретился – и прикончил его. Правда, тогда оба были не так голодны и слабы. Просто тогда он чувствовал, что пришло его время стать вожаком и водить стаю. И поединок между ними был честным. Старый вожак мог разорвать его на куски, как не раз делал с другими претендентами на лидерство в стае. Но счастье оказалось на его стороне, и старый вожак пал в схватке.
«Вот и конец…»
Но инстинкт самосохранения, в отличие от умирающего тела, был еще жив. Из пасти вожака вырвался короткий рык. Однако молодой самец даже не попятился, лишь недовольно заурчал. Мол, к чему тянуть время.
Заурчала и волчица, некоторое время молча наблюдавшая эту сцену. Потом, отвернув морду, чтобы не встречаться взглядом с вожаком, обежала его стороной и стала рядом с молодым самцом. Волчица, оберегая свой плод и надеясь дать ему жизнь, сделала выбор. И выбор этот был верен: чтобы выжить самой и дать жизнь своему потомству, она должна остаться с сильнейшим. Должна слопать уже бывшего вожака.
Старый вожак не стал дожидаться, когда молодой самец решится броситься на него, и первым бросился в бой. Точнее сделал вид, что бросился, так как силы явно покидали его. Он имитировал боевой прыжок, на самом деле подставляя врагу шею, чтобы долго не мучиться и погибнуть как можно быстрее.

Когда днем на это место по волчьим следам на коротких, но широких лыжах, им же изготовленных, пришел Бродич со своими собаками, то обнаружил тут лишь жалкие остатки старого вожака. Оголодавшие волки чуть ли не полностью съели своего сородича. «Вот и пришел конец волчьей стаи, – без гнева и мстительного удовлетворения констатировал про себя курский охотник, читая по звериным следам, как волхв по книге. – Старого волка слопали, даже косточки не оставили. Видать, голод прижал окончательно… Оставшаяся пара теперь из этих мест далеко уйдет. Не любят волки создавать новые стаи на тех местах, где им однажды не повезло. Совсем как люди. Хорошо хоть то, что за скотину больше бояться не придется… Если, конечно, тут какая-нибудь другая стая не обнаружится», – поправил он себя. Бродич еще раз взглянул из-под покрывшихся инеем бровей на  две цепочки неглубоких волчьих следов, убегавших а лесную чащу, и поворотил домой. Зимний день, как и предыдущие, обещал быть ясным и морозным. Солнце-Коло неспешно катилось по серо-голубому своду Сварги, совершая очередной круг. Коловорот.
Занесенные снегом посадские избы Курска мирно дымились, обогревая людей, спрятавшихся от холода в них. Ни шума, ни крика. Даже собачьего лая, такого привычного в этих местах в любую пору – и того не слыхать: попрятались, как и люди, по своим конурам. Ничего не поделаешь – севера. И только серая громада крепости, лет двадцать тому назад построенная по велению уже почившего князя Кура и его воеводы Хвата на мыску Красной горки, возвышаясь над снежной равниной, свидетельствовала о том, что жизнь в граде Курске не умерла. Она лишь затихла, замерла, пережидая морозы. Об этом же говорили и дымки, вившиеся из-под камышовых крыш горожан, а также из одиноко торчащей трубы над княжескими хоромами.