Однажды в двадцать первом веке

Из груды ветоши, из зловонных испарений, из оков неодолимой немощи восстал человек. Страшное, заросшее щетиной лицо с проваленными щеками, с чёрными кругами вокруг дико заблиставших глаз, окаймлённое всклокоченными, спутанными волосами, выражало крайнее недоумение, тихий, глубинный ужас. Мужчина был совершенно обнажён, словно только что родился на свет из грязного кокона постели, отбросив скорлупу слипшегося тряпья, попытался встать, но упал на спину в грязь лежака, возбудив волну вони. Так повторилось ещё два раза, наконец, он едва смог сесть на грубом топчане, а ноги, наполненные бегущими по ним колючими мурашками, его не слушались вовсе, даже не ощущали ледяного холода пола, на который опустились ступни. Он обвёл взглядом помещение. Бог дал ему, пришедшему нагим в мир, крышу над головой, бревенчатые голые стены с печью в углу, а ещё, возле печи, поленья дров. В полутемноте – грязные окна едва пропускали свет – на загнетке он разглядел закопчённые кастрюли, чугунок и чайник, рядом с печью – ухваты и кочергу. Откуда ему были известны эти предметы, слова их обозначавшие, он не знал, как не знал, где он, кто он, откуда он взялся. Странная мысль проявилась в тумане разума: «Я совсем один».   
Один... А разве есть ещё на земле люди? Где они? Какие они?
Под самым окошком раздался тихий посвист, зацокали по железке коготки, и человек подумал новым словом: «Птица. Там птица». Вдруг всплыла в памяти солнечная картинка: он лежит среди зелени луга, смотрит вверх и видит ярко-голубое небо и маленькую звонкую птичку в нём. Вместе с картинкой ему вспомнилось и чувство, которое заполняло всё его существо, делало лёгким тело, словно вот сейчас он воспарит от земли и окажется рядом с этим звенящим в выси комочком. Он вспомнил радость, и ему захотелось жить. Он снова попытался встать на ноги, цепляясь за грубый стол, стоящий под окном у постели. Ноги ещё не совсем отошли от онемения, были как привязанные ниже колен деревяшки, но держали покачивающееся тело, и человек сделал шаг. Так, шатаясь, боясь и полнясь храбрым любопытством, делает первый свой шаг младенец. Он тянет руки в пространство, ища, за что бы схватиться и, не найдя опоры, делает второй шаг, потом ещё и ещё... Человек дошёл до печи, обнял её угол, но тут же отстранил тело от каменной кладки – холод пронизал его насквозь. Постояв минуту у надёжной опоры, он протянул руку к чайнику, взял его и, уловив слабый плеск внутри, сделал глоток из носика. Вода была затхлая, но всё-таки невероятно вкусная, дающая всему организму силу. Он выпил всё, поставил чайник на место и почуял тяжёлый запах, исходивший от собственного тела. «Я мочился под себя. Я грязный», – осознал он, но не мог пошевелиться: руки упали, как плети, не было сил. Вдруг он увидел на подоконнике тусклого оконца в цветочном горшке увядающие перья лука. Словно за спасением, он потянулся к зелени, сорвал и сунул в рот. Сладостно жгучая слюна опьянила, влила в него силу, он даже тихо засмеялся. Взглянул на руки и увидел, что они грязные и в струпьях. Почему-то ноги сами повели его за дверь, в сени. Там стоял бак и вёдра. В них была вода. Он зачерпнул ковшом воду, снова напился до икоты, опять зачерпнул воду и вышел наружу. На кособоком крылечке прямо к стене хаты был прибит рукомойник, под ним стояло мятое, чернобокое ведро. Мужчина налил воду в нутро умывальника, увидел на краешке подоконника, под отогнутым железом запрятанный кусочек сухого серого мыла. «А, чтобы сороки не унесли!» – подумалось неизвестно почему. Он обливался ледяной водой, тёр себя намыленными ладонями с ног до головы, уже давно принёс из сеней и поставил рядом с рукомойником ведро с водой, намылил и стал мыть волосы. Острая боль резанула по голове, невозможно дотронуться. Он перетерпел и осторожными касаниями стал обследовать рану. Подсохшая корка на ощупь увеличивала её, но он понял, что глубина была немалая, да и вокруг образовался валик болезненной опухлости. Всё-таки он помыл голову и потом всё поливал себя, пока не кончилась вода. Ему стало легче, но холод затряс его тяжёлым ознобом, хотя и помог справиться с вялой слабостью, одолевавшей сначала.
Он, наконец, понял, что голый. Вошёл в хату и, сам не понимая откуда ему это известно, достал из шкафа просторную рубаху, такие же просторные штаны из мягкой, тянущейся ткани. Вспомнил слово «треники». Торопливо, неостановимо дрожа, натянул всё это на себя. Порылся в вещах и нашёл вязаную кофту, надев которую, никак не мог справиться с застёжкой: пуговицы были пришиты несподручно – с другой стороны. Всё-таки оделся.  Стало теплее. Огляделся и увидел в углу резиновые сапоги, сунул в один ногу, она нащупала тряпицу. Вынул, оказалось, это рваный носок. Обулся с отрадным ощущением, словно оттаивающих, ног. Он подошёл к постели, его туда тянул мерзкий, душный запах. Почти не глядя, он собрал в ком всё постельное содержание, обнаружил под ним клеёнку и, вместе с ней, вынес всё во двор, почему-то зная куда, положил на кострище посреди и забросал, валяющимися вокруг сухими сучьями. «Потом сожгу», – подумал деловито и сам себе удивился. Стали являться мысли и навыки, пригодные для жизни, но его шатало, бросало из стороны в сторону, и он несколько раз пил воду, а потом вдруг понял, что неимоверно голоден. Он стал искать еду. В кастрюле на загнетке болтался совершенно прокисший суп, в шкафу за печью было совсем пусто, только в стеклянной банке стояла ополовиненная пачка соли, и на дне бутылки золотилась тонкая полоска растительного масла. Он из горсти глотнул соли, высосал масло. Его затошнило, но в голове чуть прояснилось. Он уже многое понимал в этом, окружающем его, быте. «Я тут был. Жил? Когда? С кем? Это мой дом?» – вопросы не имели пока ответов. На полке нашёлся коробок спичек. Словно Робинзон на своём одиноком острове, мужчина возликовал от бесценной находки, бросился топить печь.
Огонь гудел, бился, как цыганка в танце, метался в печурке. Хозяин догадался открыть трубу, тяга была хорошая, чайник уже закипал. Терпко пахли пучки трав, он нашёл их висящими в сенях на верёвке для просушки, нарвал сухих листочков и смешал в чайную заварку. Голод мучил его, внутри урчало, болело, мутило. Вдруг его осенило: «Подпол!» Он вспомнил, что должен быть в центре пола хаты лаз в глубину, машинально, не глядя, взял с полки над столом, что у кровати, свечку, зажёг и, приподняв за утопленную в доску железную ручку входной щиток, полез в подпол. Там лежал нынешний урожай овощей: картофель, свекла, немного моркови, кучка редьки и стояли на полке банки с солёными огурцами, помидорами, банка квашеной капусты и, ура! – бутылка подсолнечного масла! Висела  связка лука и пучок чесночных головок.
Ещё полчаса пытки голодом, и картошка, забулькавшая так скоро, готова. Открыта банка огурцов, и человек, почему-то вспомнив, что голодному надо есть осторожно, еле смиряя себя, начал, не есть! – вкушать пищу.      
Наконец он оторвался от еды и внимательно оглядел жилище. Кроме топчана, на котором он обрёл себя, стояла в углу, у входа в горницу, узкая железная койка. Когда-то покрытые никелем, спинки её облупились, показав ржавое железо. Постель на кровати была жидкая: ватный тюфячок, покрытый заплатами, под желтоватой простынёй, байковое одеяло, но большая перьевая подушка. Всё это прикрыто тёмным, с какими-то непонятными узорами, плотным покрывалом, из которого там и здесь торчали высыпающиеся нити. И вдруг резкое, как удар в грудь, выстрелило слово: «мама!» – это была мамина кровать, он знал. И тут же услышал памятью её голос: «Юрик! Юрочка! Сынок, иди ко мне!» И вспомнил всё: своё детство, мамино лицо, отцовские крупные руки на ложе рубанка, простой гроб с его, усохшим от болезни, телом, неузнаваемым жёлтым лицом, Вспомнил свою маленькую руку семилетнего пацана, ютящуюся в руке матери, и от этой уютности ощущение защиты в горе и жизни. Вспомнилась школа – по два километра лугом, полем, берёзовой рощей в соседнее сельцо Осино, первая учительница Антонина Дмитриевна, с её кривым указательным пальцем правой руки, девочка с соломенной косицей... Потом танцы, всякие легкоатлетические соревнования, победы на районном и областном уровне. Наконец поступление в физкультурный колледж, любовь с этой... ну, с ней, взрослой и требовательной поварихой на практике в детском спортивном лагере, от которой едва смог ускользнуть. Влюблённость в Киру, её безответность, досада, горечь, злоба!.. Да-да злоба, бешеная, необоримая, заливающая горло горечью!.. А-а-а.. Ну да. Борецкий! Этот гимнаст, из богатеньких, начитанных, модно прикинутых... «Что же я наделал? Та драка, яростная, беспощадная! Кровь на белой рубашке Борецкого, его плевок в лицо с кусками зубов. А, гад, поулыбаешься ты теперь! Поблестишь своими жемчужными полосками!» Но что потом? Чем окончилось? Он  не мог вспомнить.
Воздух в хате нагрелся, но был до того зловонным, спёртым, что Юрий раскрыл настежь дверь, подперев её поленом. Струи прохладного осеннего воздуха принесли запах опавших листьев, мокрой земли. А из угла, где стоял его топчан, потянуло таким противным, сладковато-отравным духом, что Юрий пошёл взглянуть, что бы это было? Ведь вынес постель, перебил запах мочи дух горящего в печи дерева... На полу под столом, в изголовье постели, валялось всё в крови полотенце, он его или обронил, или не заметил раньше. С подоконника подтекло после ночного заморозка, и запах разложения – самой смерти, исходил от окровавленной тряпки. Юрий, поискав глазами, нашёл щепку, подцепил ею полотенце и вынес во двор на кучу тряпья, потом принёс лучину и поджёг всё сложенное на кострище. Огонь забегал по сучьям, охватил злобным поспешным объятием тряпки, дым принёс гадкий запах, огонь его пережёг, перетёр красными ладонями ветошь, и на отброшенном берёзовом полене родилось новое, очищающее нутро костра и воздух, пламя. Сидя на лысом кряжистом чурбаке возле костра, Юрий пытался думать, но вместо мыслей в голове, короткими вспышками возникали картинки. Сначала он увидел, как Кира вытирает Борецкому губы своим ослепительным платочком, а в стороне стоит Толька Васютин, его дружок по колледжу, парень из соседней деревни, той самой Осино, бывший одноклассник. Да-да, часто Юра и называл его просто сосед, потому и кличка у парня теперь такая – Соседом его с ехидством звали другие ребята, особенно часто, Борецкий. Почему-то вспомнилось, что Толика на курсе недолюбливали за его всегдашнюю жадность. Высветилось в памяти, как вертел он в руках новый Юркин планшет, на который парень заработал, нанявшись ночным грузчиком в супермаркет. Весь учебный год недосыпал. И мама вспомнилась, как она не ругалась, а укоряла сына: «Милый ты мой! В доме всё развалено, раздеты-разуты, а ты здоровье на игрушку гробишь!» Планшет! Где он? Юра напряг память, пытаясь предположить, куда мог подеваться дорогой ему предмет. То, что он не выбросил его вместе с тряпками, бросив сначала его в жар, отпало: если он был совсем голым, разве мог оказаться планшет в постели, да и дым от костра непременно пропах бы горелой пластмассой. «Надо поискать в хате, спросить у мамы... А где мама? Куда она ушла? Почему бросила меня одного, больного и голого?» Он пошёл в хату, начал внимательно осматривать все углы. Ничего. В сенях нашлась его куртка, залитая кровью в верхней части у ворота, брюки и футболка, трусы с майкой – всё брошено было, как видно, для стирки. Планшета в карманах куртки не было. Слава Богу, нашлись кроссовки, а в них почти новые носки, которые он тут же надел и переобулся. Он вернулся в хату и лёг на мамину кровать, положив ноги на её спинку. Юрий стал напряжённо думать. Из этих дум возникла ещё одна картинка: он сходит с электрички и идёт по тропе через заросший лесок домой. Странное чувство заставляет его обернуться, словно сзади кто-то идёт, смотрит в спину. Нет, никого. Только тень мелькнула за куст. «Может, животное какое тут пробежало», – подумал он и пошёл резвее. Но ещё дважды ловил себя на этом странном ощущении. Теперь же пришло в голову подозрение: не Борецкий ли крался за ним? Не враг ли его долбанул чем-то по голове на самом выходе из лесочка? Дальше была просторная лужайка – деревенское пастбище, а на пригорке их с мамой хатка. Может, это мама и увидела его, лежащего под бугорком. А потом? Что было? Тут всё – полный обрыв памяти.
Полежав какое-то время без мыслей, Юра стал додумывать, дорисовывать события. Например, – мама нашла его, кое-как дотащила до постели, приложила к голове полотенце, раздела... Зачем? А-а-а... Видно, кровь лилась по спине, майка трусы – всё было мокрым от крови. И что дальше? Я без сознания, голова пробита... Конечно, мама должна была позвонить куда-нибудь: в больницу, в полицию. Но мобильник тут не берёт, значит, она побежала на большую горку, там можно дозвониться. И что? Разве прошли минуты? Нет, часы,  скорее всего сутки, а может... И где мама? Юра вскочил, сердце забилось бешено, тоска охватила, стал мучить страх. Он, как мог быстро, пошёл туда, на большую горку. Они жили на отшибе деревни, а в самой деревне, кроме их хатёнки,  осталось всего пять жилых домов, где доживали старики: четыре бабки да три деда. Не к кому матери было обратиться, звать на помощь – звонить надо. Добежал, дошёл, доплёлся, докарабкался Юра до вершины большого холма и увидел маму. Она лежала на левом боку в траве, из правой руки выскользнул сотовый телефон. Юра упал на колени, положил руку на руку мамы, та была ледяная. «Мама», – простонал он и долго не мог продохнуть от сдавливающей горло вязкости. Только со слезами вернулась возможность дышать. И всё-таки надо было что-то делать. Он попробовал включить телефон, тщетно – мобильник разряжен. Как быть? «Господи! Что мне делать?» – взмолился он. Встал во весь рост и посмотрел вокруг. Холм обвивала просёлочная дорога, соединяющая три деревни и село Бараники, где была контора сельсовета. Идти туда пятнадцать километров, а тело мамы уже пролежало, как видно, более суток. Юра стоял в растерянности. Вдруг послышался треск, и на дороге показался велосипед с моторчиком, а на нём их почтальон Никодимов.
— Эй! Эге-гей! Дядя Вася! Эй! – неистово закричал парень, схватил кусок глины и швырнул на дорогу. Никодимов поднял голову и остановился.
Юрину маму Наталью Семёновну похоронили рядом с отцом Юры и в окружении всей их, прожившей в деревне почти век, родни. Тридцативосьмилетняя женщина умерла от обширного инфаркта, констатировали врачи. Да, найти единственного сына с окровавленной головой, без сознания, втащить его в хату, взвалить на постель, раздеть и хоть немного обмыть, потом бежать, не чуя ног на горку... А после смерти мужа одной растить сынка? Много надо сил и нервов. Юра глядел в замершее навеки лицо матери и думал: «Кто же меня? И её заодно... Кто?» Он подозревал Борецкого, так и сказал следователю, но потом стыд заливал его лицо при воспоминании об этом. Оказалось, Саша Борецкий сам попал в это время в больницу со сломанным в драке носом, с выбитым зубом. Он никому не пожаловался, даже посмеивался, превозмогая боль, мол, это дело чести – дуэль. И он же заметил две детали происшествия: пока ждали скорую помощь, Кира видела из окна второго этажа и сказала ему, а он, скосив глаза, тоже успел заметить: за Юрой по улице неотступно шёл Васютин. Почему следом, а не рядом с другом? И второе: когда после выходных Анатолий вернулся на занятия, он как-то украдкой, таясь, играл с новым планшетом, никому не разрешая брать его в руки.
Преступление было раскрыто сходу, преступник сознался, каялся, рыдал... И Юра простил бы его за себя, но не за маму. Он остался совсем один, и самыми верными друзьями для него стали Кира и Саша.
Это случилось однажды в двадцать первом веке, замешанном на самых крайних признаках современности. Но, куда бы ни устремлялось общество в своём неуёмном развитии, всё и везде решает человек – инструмент Бога или антихриста.