Архивная история

Всем привет! Меня зовут Андроник. Ударение на втором слоге, пожалуйста. Если произнести ударный «и», получится армянское имя. Родители очень недовольны, когда меня так называют. Я-то не сержусь. Если хотели, чтобы не было путаницы, могли бы и попроще имя ребёнку выбрать. Нет, имя красивое, я не спорю, но почему им назвали именно меня? Почему нельзя было стать каким-нибудь Петей или Васей и жить спокойно, а? Нет, Андроник. Всё удивляются, охают, ахают и смотрят, как на восьмое чудо света. Спасибо, папочка и мамочка, удружили. Сами-то просто Сергей и Татьяна. А я – ну вы подумайте только! – Андроник Сергеевич Тимофеев. Папа говорит: «Зато ни с кем не спутают. Ты один-единственный такой». А мама добавляет: «А какое имя! Прекрасное греческое имя, и обозначает…»

Да-да, победоносный муж или что-то в этом роде. Мама – филолог. Сейчас она работает учителем в нашей школе, но любит вспоминать, что в вузе ей предлагали поступать в аспирантуру. А она вышла замуж, родился я, и стало не до того. Однако на именах мама помешана до сих пор, чему доказательство – я сам. Она твёрдо верит, что как вы лодку назовёте, так она и поплывёт.
 
А папа – историк, и его сумасшествие – античность. Они с мамой прекрасно спелись. О ком бы речь ни шла, мама тут же выясняет значение имени, а папа вспоминает, кто из исторических деятелей его носил. Так и составляют впечатление о человеке.
Естественно, когда у человека такие родители, это не проходит бесследно. В 5 лет мама научила меня читать и очень скоро пожалела об этом. Потому что читатель из меня вырос запойный. То есть, пока я книгу не дочитаю, я её не положу и не успокоюсь. И мне всё равно, что в это время происходит вокруг.
Папа выучил меня кое-как разбирать латынь, но когда он попытался перейти к греческому, я взбунтовался. Мама расстроилась – у меня ведь греческое имя, она считала, что я должен любить греческий по умолчанию. А папа сказал, что, видно, ещё не время и позже я пойму, как это интересно. Конечно, не время. Имею я право на нормальное детство или нет? У самих-то, небось, не было никаких латыней и греческих

Такая вот у меня весёлая жизнь. Я вообще чего начал всё это рассказывать-то? Этим летом случилась одна штука… Короче, вляпался я, как сандалий в лужу. Сейчас расскажу.
* * *
Летом я пешком по улицам почти не хожу – только на велосипеде. Городок у нас маленький, движение оживлённое только в центре, но мама, конечно, всё равно волнуется. Мой двухколёсный друг – старая и облезлая «Десна». Сейчас их, наверно, уже не выпускают, сейчас кругом импортные, с переключением скоростей и ручными тормозами. Терпеть не могу ручные тормоза, того и гляди полетишь кувырком через руль. Папа предлагал мне купить новый велосипед, но я свой велик ни на что не променяю. Это мой испытанный боевой товарищ. Пацаны, правда, смеются. Мы раньше когда по вечерам собирались, Кузя, Влад Кузин, обычно говорил:

– О-о-о, какие люди! Гости из колхоза «Брянский партизан»! – и ржал, как лошадь.
Однажды мне надоело, и я сказал:
– Имеешь что-то против брянских партизан?
Он в ответ только проворчал:
– Что уж, пошутить нельзя? — и сразу заткнулся.

Зато не привязывался больше. Не, вообще-то друзья у меня хорошие. Илья Карпов увлекается шахматами, у Антохи Липкина дома книг больше, чем в школьной библиотеке, Славка Любочкин из многодетной семьи, к нему все мелкие в округе липнут. Ну и Кузя, который нет-нет, да ляпнет что-то обидное. Да все уже привыкли, особо не обижаются, тем более, что друг он надёжный. Мы с ними катаемся по тихим ухабистым улочкам, играем в футбол и слушаем песни.

Да дело, в общем-то, не в них. Хотя как посмотреть. В тот день я никого из друзей дома не застал. Один на рыбалке, другой у бабки, третий стричься ушёл… Вот я и поехал кататься один. Надулся, как индюк, и мысленно готовил к вечеру обвинительную речь. Ведь договаривались же вместе съездить в Алёхино – деревню, недавно вошедшую в черту города.

Ехал я вдоль ограды детской поликлиники, другая обочина заросла дремучим бурьяном в малиновых пятнах цветущего репейника. По дороге, как серые шарики для пинг-понга, скакали воробьи. Я засмотрелся на них и не разу заметил, что возле ограды суетится человек в чёрной спортивной кофте с капюшоном и баллончиком краски в руке. «Во дурак, – лениво подумал я, неспешно прокручивая педали. – В такую жарень в  чёрной тёплой кофте». А потом я чуть не грохнулся с велика, потому что увидел, как отдельные линии на ограде сложились в паучьи очертания фигуры. Свастика?!

– Э-э-э, – только и смог произнести я, соскочив с велосипеда. – Э, пацан…
Тот вздрогнул, выронил баллончик и мгновенно помчался прочь. Заворачивая за угол ограды, он коснулся её рукой, и я увидел белое пятно на манжете. Ограду совсем недавно покрасили.

Что бы сделал на моём месте нормальный человек? Правильно, руки в ноги и мотал бы отсюда, от греха подальше. Или, на худой конец, погнался бы за тем пацаном, на велике-то мог и догнать, если он куда во дворы не юркнул. А я так и стоял дурак дураком, глядя то на свастику, то вслед парню. Почему-то мне казалось, что я должен раздобыть краску и замазать это безобразие прямо сейчас. «Денег нет, – размышлял я. – Может, в больнице хоть полбанки осталось… Пойти спросить?..»
Нормально это, по-вашему? Стоит человек, практически на месте преступления, и думает, осталась ли в больнице краска! Так тормозить мог только я.

Понятно, случилось это очень неожиданно. Городок у нас маленький, я уже говорил. Никаких нацистов и скинхэдов не водится, про это бы все давно знали. И вот какая-то бестолочь средь бела дня рисует на заборе свастику. Зачем? Почему? В моей голове это никак не укладывалось.

– Ты его знаешь?

Я чуть не завопил и едва не уронил велик в крапиву. Мало было одной неожиданности, так ещё и голос из ниоткуда. Но когда я обернулся, то увидел смутно знакомую девчонку. Кажется, она учится в параллельном классе – то ли в седьмом… ой, теперь уже восьмом «В», то ли в «Б», но я её точно видел в школе. Девчонка как девчонка – тёмно-русые волосы до плеч, голубые глаза, майка, шорты, сандалии.

– До инфаркта доведёшь, – недовольно сказал я. – Специально, что ли, подкрадывалась?
– Вот ещё! – оскорблённо дёрнула плечом. – Просто шла по дороге, вдруг вижу… Так ты знаешь его? – повторила она вопрос.
– Да я даже лица не разглядел под капюшоном! – раздосадованно воскликнул я. – Надо было сразу за ним, а я стоял столбом, как идиот!
– Что делать будем? – тихо спросила девчонка, нерешительно поглядывая в сторону ограды. – Нельзя же это так оставить.
Что верно, то верно. Но как же поступить? Думать надо было быстро, если кто нас тут увидит, добром это не кончится.
– Ой, смотри, – девчонка увидела что-то в траве и подошла ближе к ограде. – Он баллончик выкинул… Или уронил, – она присела на корточки. – А может, закрасить? Всё будет лучше. Например, превратить это в чёрный квадрат, а? – девчонка взяла баллончик и выпрямилась, оценивающе разглядывая уродливую загогулину.

«Не бери!» – хотел крикнуть я, смутно почувствовав грядущие неприятности. Но вместо своего голоса я услышал чужой:

– Батюшки! Да что же это делается?!. – на дороге стояла пожилая медсестра, я знал её в лицо. Наверно, шла домой с работы. Она потрясённо смотрела то на меня, то на девчонку, которая по-прежнему сжимала в руке баллончик с краской. У меня ещё был шанс. Я ещё мог вскочить на велик и – только меня и видели. Не догнали бы и не нашли. Но это было бы нечестно, ведь девчонка ни в чём не виновата, как и я. А если я сбегу, ей точно не поверят. Хотя и нам двоим было особо не на что надеяться. Но ведь это не мы! Так я и сказал старушке:
– Это не мы.

* * *
Эту фразу я потом повторил раз десять, не меньше, – охраннику, завхозу больницы, главврачу, родителям и вот теперь – нашей директрисе Антонине Семёновне, которая уже через полчаса примчалась прямо сюда, в поликлинику. Всё бестолку, нас никто не слушал. У них была одна песня: «Такие приличные, воспитанные – и такое!» По крайней мере, родители нас не обвиняли. Хотя и не защищали, просто молча всё это выслушивали. Со стороны, конечно, дело выглядело предельно ясно: нас застукали возле свеженарисованной свастики с баллончиком краски в руках. Но ведь это правда не мы, обидно же!

В такие моменты жуть как хочется, чтобы всё произошедшее оказалось сном. Хочется услышать мамино «Андроник, выползай к завтраку!», открыть глаза и облегчённо выдохнуть. Но нет, сколько ни жмурься, реальность сном не станет. И это чувство, что земля исчезает из-под ног, тоже никуда не уйдёт. Как ни странно, окончательно расклеиться не давало то, что я влип не один. Я, кстати, и сейчас мог сказать, что просто проезжал мимо, увидел рисующую девчонку, сам хотел её остановить, но тут… Короче, мог я вывернуться. Но какие-то пережитки рыцарского благородства меня удерживали. Хотя толку от моего заступничества было мало, это только наводило на меня дополнительные подозрения.

В конце концов, судьбу нашу предоставили решать Антонине Семёновне. Она математичка и всегда требовала от учеников точности и серьёзности. Директриса точно состояла из одних прямых линий – спина, губы, нос, брови, всегда прямая рука с указкой. Наверно, поэтому её и прозвали Великая Прямая. Думаю, она об этом знает, и ей даже нравится.

В нашей школе с начала лета шёл косметический ремонт и, кажется, шёл не очень хорошо. Потому что каждые пятнадцать минут у Антонины звонил телефон, и она кого-то отчитывала то за неправильную краску, то за медленную работу. Настроение у неё и так было не особо, а тут ещё мы с этим дурацким случаем.

– Я не ожидала от вас такого, – расстроенно сказала директриса. – Хорошие дети из благополучных семей… Хотя зачастую именно такие дети и ведут себя неподобающе в определённом возрасте. Знаете, я могла бы вам поверить, – она замолчала, ожидая нашей реакции.
– Это не мы, честное слово! – торопливо заговорил я, переглядываясь с девчонкой. – Правда, мы помочь хотели… – тараторил я, но властный голос Антонины быстро заставил меня умолкнуть.
– Но в таком случае, – продолжила директриса, – мне непонятно ваше упрямство. Почему вы не хотите сказать, кого видели? Или вы прикрываете кого-то из друзей? – она внимательно оглядела нас, точно рентгеном просветила. Мне стало не по себе даже сейчас, а был бы я виноват, провалился бы от стыда этажом ниже.
– Мы не видели, – подала голос девчонка. – Капюшон лицо закрывал.
– И вы не попытались его догнать, даже на велосипеде? Остановить его? Ах, дети, дети, – Антонина строго и горестно поджала губы. - Я вижу, вы мне что-то недоговариваете.

Всё. Я понял, что мы пропали окончательно. Если Антонина в чём-то убеждена, нет на свете силы, способной её переубедить. Прямая не меняет направления.

– Недавно мне звонили из городского архива, – задумчиво произнесла директриса. – И думаю, это то, что нужно, – бесполезно было пытаться уследить за ходом её мыслей, решения Антонина принимала мгновенно. – Так что с завтрашнего дня, с 9 до 12 вы будете помогать работникам городского архива. Думаю, трёх недель хватит. Надеюсь, то, что вы там увидите, вас образумит. А теперь, дети, я бы хотела побеседовать с вашими родителями.

Мамы в четыре руки выпихнули нас из кабинета главврача. Я недовольно плюхнулся на скамейку в коридоре. Девчонка облокотилась на подоконник и смотрела на улицу.

– Это было глупо с твоей стороны, – вдруг сказала она.
– Чегоооо? – недовольно протянул я.
– Ты мог бы сказать, что это я нарисовала. Тебе бы поверили, и ты бы не влип.
– То есть, так, по-твоему, поступают нормальные пацаны? – нахмурился я. – Других подставляют?
Она пожала плечом:
– Не знаю, кто там как поступает, но это же я взяла баллончик. Ты ни при чём. А начал играть в благородство, тоже мне! – девчонка усмехнулась.
Вот же вредина, а! Девчонки все такие. Хочешь им помочь, стараешься, а они потом из тебя дурака делают. Я уже открыл рот, чтобы сказать всё, что я о ней думаю, но тут дверь кабинета распахнулась, и до нас донёсся голос Антонины:
– … главное – внимание к детям. Школа и семья должны… Извините, я отвечу на звонок… Да, Иван Николаевич. Что значит, не хватило краски? Сходите и купите ещё, если не хватает средств, я… Что значит, больше нет такого оттенка?! Значит, закажите, пусть привезут! Иван Николаевич, дорогой мой…

И Антонина вылетела из кабинета и понеслась по коридору со скоростью поезда «Сапсан». Я едва успел убрать ноги с пути Великой Прямой.
– Внимание к детям, – пробурчал я. – То-то и оно…

* * *
Дома я устроил родителям. Да-да, не они мне, а я им. Как они могли поверить, что это я?! Как они могли согласиться на это дурацкое наказание? Три недели лета коту под хвост! Всего лишь три часа?! Целых три часа! Ни утренней рыбалки, ни купания в чистой, пока не взбаламученной воде, ни… ни… да в конце концов, ни поспать с утра сколько влезет! И ведь ни за что! Я же не виноват!

– Андроник, веди себя по-мужски, – сказал мне папа. – Иногда приходится делать не то, что хочешь, а то, что нужно.
– Кому нужно, кому?! – вопил я. – Антонине, чтобы отчитаться о воспитательной работе?!
– Андроник! – голос отца прозвучал, как раскат грома, и я понял, что перешёл границу. – Ты ведёшь себя отвратительно! Марш в комнату и подумай о своём поведении. Думаю, Антонина Семёновна права, работа с документами дисциплинирует, а тебе, я вижу, этого как раз не хватает!

Я ушёл к себе и пнул дверь в знак протеста. Из соседней комнаты до меня глухо донёсся мамин голос:
– Серёжа, не перегнул ли ты палку? Неужели ты веришь, что наш сын и вправду мог…
– Таня, конечно, нет, – кажется, он уже жалел, что повысил голос. – Оболтус он хоть куда, но Великая Отечественная для него не пустой звук, это он понимает.
– Так может, стоит поговорить, прояснить ситуацию?..
– Таня, ты погляди, как он себя ведёт! Думаю, Антонина Семёновна права, может, он кого-то прикрывает. Так что работа в архиве будет для него полезна, поможет уяснить, где чёрное, где белое.

Отлично! Да неужели же они думают, что я дал бы другу уйти после такого? Что взял бы на себя вину? Вину за эту… подлость, другого слова не найти. Папа же знает, он меня учил, он рассказывал! Я рос на старых фильмах о войне, я знал фронтовые песни, я читал книги! Одним словом, я помнил. И я бы не позволил… А если задуматься, если представить, что это и в самом деле кто-то из моих ребят, что б я сделал? Невозможно, да, но ведь всякое же бывает! И я понял, что взрослым и правда бы не сказал. По крайней мере, сразу. Я рассказал бы остальным нашим, попробовали бы с ним поговорить, понять, почему. Выходит, Антонина права, я мог так поступить. Но не поступал, вот в чём дело!

Остаток дня я просидел в комнате, даже к ужину не вышел. И с друзьями не связался – говорить ни с кем не хотел. От злости на случившуюся несправедливость я долго не мог уснуть.

* * *
Три секунды утро было для меня добрым. Потом я вспомнил о вчерашнем от начала и до конца, как будто фильм в голове прокрутили. И вдруг почувствовал, что мне стыдно. Реально стыдно, потому что вёл я себя вчера, как девчонка. Истерил по-страшному. Ругался, пытался кому-то что-то доказать. Доказывать надо не словами, а делами. И теперь я знал, как докажу, что не виноват. Я его найду, того, кто нарисовал свастику. Не знаю, как, но найду. Но, к сожалению, по утрам придётся заниматься другим. Я решительно откинул одеяло и принялся собираться.

За завтраком отец, глядя на меня, заметил:
– Лицо у тебя такое, будто ты идёшь на казнь.
– Скорее на каторгу, – пробурчал я.
– Андроник, попробуй взглянуть на это с другой стороны. Архив – это же настоящий исторический клад! Там можно узнать море интересного.
– Однако сам ты почему-то детей учишь, а не бумажки перебираешь, – по-прежнему обиженно пробубнил я.
Я видел: мама подавила смех, а отец растерянно заморгал.
– Андроник, с таким настроем…
– Спасибо, я наелся, – я встал из-за стола. – Надо ехать, а то весь исторический клад выкопают без меня.
Обуваясь в прихожей, я услышал:
– Таня, он ведёт себя совершенно немыслимо!
– А мне он так кого-то напоминает.
– Нет уж, я в его годы был совсем не таким, и не надо улыбаться…

Тут я вышел из дома, так и не узнав, каким же был отец в мои годы. Пока доехал до своей «каторги», я немного повеселел. Всё-таки велосипед – классная штука. Ветер в лицо, скорость, руль слушается малейшего движения, знакомые ухабы, преодолевать которые не столько трудно, сколько интересно. Я так летел, что приехал рано – дверь была ещё заперта. Архив находился на нижнем этаже и, наверно, занимал и подвал старого здания из красного кирпича на улице Пушкина. Кажется, до революции двухэтажный дом принадлежал какому-то купцу. Его, конечно, с тех пор не раз ремонтировали, но не капитально, стены были отменно крепкими. Да, тогда строили на века. В цемент добавляли куриные яйца, папа рассказывал. Не помню только, целиком добавляли или только желток или белок. В общем, кладка была очень прочной. Я знаю, о чём говорю. В Алёхино на заросшем пустыре остались стены постройки того времени. Кажется, это была старая школа. Мы пытались вытащить из стены хоть кирпичик – всё бестолку. Да и если их до нас никто не смог разобрать, это кое о чём говорит.

Оконные проёмы здания архива сверху сделаны в виде арок: ряд кирпичей полукругом выступал из стены. На окнах железные решётки, в одном я увидел красный огонёк сигнализации. Ха, хотел бы я посмотреть на тех людей, которые вздумают что-то отсюда украсть! Там же одни бумажки. Хотя на втором этаже находится какое-то другое учреждение, может, это из-за него.

Наконец, я услышал шаги и голоса, а вскоре увидел на дороге женщину и девочку, ту самую, что вчера попалась вместе со мной. Они, видимо, уже познакомились и о чём-то переговаривались.

Женщина была в годах, но высокая и… как это называется, когда спина прямая? А, статная, вот. Тёмные волосы собраны в пучок на затылке, глаза карие, добрые, но строгие. По морщинкам возле них понятно, что она часто улыбается. В общем, она мне понравилась. Одна проблемка: нас она наверняка считает вандалами и почти преступниками. Но что бы женщина ни думала, обратилась она ко мне приветливо:

– Здравствуй! Ты Андроник, верно? А меня зовут Екатерина Михайловна, я начальник этого заведения, – она указала на архив. – Что ж, ребята, сейчас я познакомлю вас с местом вашего… хм… вашей работы.

Екатерина Михайловна открыла наружную дверь, потом обитую железом дверь архива, и мы вошли в прохладное, сумрачное помещение. Возле входа стоял стол с компьютером и лампой. Рядом с клавиатурой валялось несколько глянцевых журналов.
– За этим столом работает Света, наш младший сотрудник, – прокомментировала Екатерина Михайловна.
 
Да уж, сразу видно, что младший. Екатерина Михайловна и её ровесницы вряд ли бы стали листать на досуге такие журнальчики.

Возле окна – ещё один стол с компьютером, а за стеллажом с документами – рабочее место самой Екатерины Михайловны, сразу видно. Идеальный порядок и ничего лишнего.
– Собственно, постоянно работаем здесь мы вдвоём со Светой. Надежда Геннадиевна недавно уволилась, так что… Ну, на неделе у нас также работают сотрудники краеведческого музея, но всё равно рук не хватает. Так что мы очень рады вашей помощи.

Мы с девчонкой мрачно переглянулись, не разделяя её радости.

– Что ж, не будем тянуть, идёмте, покажу вам вашу работу, – Екатерина Михайловна улыбнулась и повела нас через  лабиринт стеллажей.
– Вот, – она указала рукой, – полки с документами военных лет. – А здесь, на столе, наша картотека участников войны, – на столе громоздились горы картонных папок. – Нам недавно приходилось оцифровывать эти документы, разобрать их не успели, как видите. Ваша задача очень важная и ответственная, вам нужно привести картотеку в порядок…

Я поднял руку, как в школе, и женщина тут же повернулась ко мне:
– Да, Андроник?
– Екатерина Михайловна, – начал я. – Вы ведь знаете, почему именно мы здесь. Не надо делать из нас юных тимуровцев, – сам не знаю, почему я это сказал, наверно, меня задел её воодушевлённый тон, как будто мы сами вызвались разгребать эти архивы.

Екатерина Михайловна холодно приподняла брови и ответила:
– Причина вашего здесь пребывания никак не влияет на важность дела, которое я вам поручаю, молодые люди. Пока вам нужно разложить карточки по алфавиту, а потом будем помещать их на соответствующие места на полках.

Я открыл рот, чтобы ответить, но девчонка наступила мне на ногу и с совершенно невинным видом произнесла:
– Мы поняли, Екатерина Михайловна. Ой, прости, Андроник, я тебе, кажется, на ногу наступила.

Екатерина Михайловна кивнула и канула в лабиринт стеллажей. А эта вредина обернулась ко мне и вытянула ногу:
– Извини. Можешь наступить три раза, чтобы не поссориться. Я боялась, что ты опять ей нагрубишь. А это явно лишнее.

Ух, как мне хотелось отдавить ей ногу от души! Но она всё-таки девчонка, и я недовольно три раза легко коснулся носком ремешков её сандалии.
– Такая милая женщина, – как ни в чём не бывало продолжала девчонка. – И чего тебе вздумалось с ней ругаться?
– По-моему, это не твоё дело, – хмуро заметил я.
– А по-моему, у нас сейчас одно дело, – она кивнула в сторону стола. – Но вообще… Андроник, я хотела сказать… не сердись, ладно? За то, что я наговорила тогда в больнице. Я была злая, потому что всё из-за меня, из-за того баллончика, не взяла бы… – она вздохнула.

Иногда я очень хотел бы знать, что происходит у меня в голове. Вот как сейчас. Только что я готов был её возненавидеть, а вот сказала «не сердись», я и… хм, не сержусь. Не, девчонки, не в обиду будь сказано, но, по-моему, вы всё-таки все немножко ведьмы.

– Ладно, забей, – проворчал я. – И… вообще-то это… ты моё имя знаешь, а я твоё – нет, – и я вопросительно посмотрел на неё.
– Ефросинья, – обречённо выдохнула девчонка.
– Красивое, – искренне сказал я. – С греческого – «радость». У тебя родители не филологи, случайно? Или может, историки?

Ефросинья удивлённо заморгала, потом взглянула с подозрением:
– Неа, мама бухгалтер, папа в «Горэнергосетях». А с чего ты взял? И откуда… Погоди, как твоя фамилия?
– Тимофеев.
– А-а-а, – протянула она. – Твой отец ведёт у нас историю, Сергей Дмитрич! И маму я твою знаю, наша русичка как-то заболела, она заменяла. И в честь кого тебя назвали? – сочувствуя, спросила она.
– В честь маминой любви к редким именам. А тебя?
– В честь бабушки.
– Понятно. А как дома зовут?
– Обещай, что не будешь смеяться, – серьёзно сказала Ефросинья.
– Ну, чтоб человек с моим именем над таким смеялся, ты что!
– Фрося. В школе дразнят просто…
– И как друзья зовут?
– Подруги зовут Фро, – она поморщилась. – Но мне не нравится. Полным именем зовут. Иногда Евой.
– Ясно. Меня как только не зовут. Андрюха, Андрон, Андрюха-Николай, Миклухо-Маклай… На последнее я принципиально не отзываюсь – предупредил я. – Ладно, давай, что ли, начнём разбирать всё это.

Мы принялись за папки, попутно обсуждая общие «именные» проблемы: дразнят в школе, взрослые при знакомстве выспрашивают почему так назвали да кто придумал. И вообще все обращают слишком много внимания.

– И из-за того, что тебя зовут не Маша и не Лена, ты как будто отдельно от всех стоишь, и все будто ждут от тебя чего-то, – мрачно проговорила Ефросинья.
– Точно, – согласился я. – И одноклассники как будто завидуют… Знали бы они, как я им иногда завидую…

Наш разговор прервала девушка в топике и шортах с короткими светлыми волосами.
– Эй, мелкота, – позвала она, небрежно опираясь на стеллаж. – Вам тут Полежаев не попадался?
Мы с Ефой переглянулись и отрицательно покачали головами.
– Светочка, я же говорила, – из архивных недр появилась Екатерина Михайловна. – Полежаев стоит отдельно, в Героях Союза, с документами, которые часто требуются… Познакомься, это наши помощники – Андроник и Ефросинья. А это Светлана.

Светлана, услышав наши имена, едва жвачку не проглотила.
– Брат с сестрой, что ль? – удивлённо спросила она. – Нет? Странно, одной пары особо одарённых папашки с мамашкой на наш город вполне бы хватило… Ну, ройтесь дальше, бедняги, – она отвернулась. – Екатерин Михалн, Полежаев – это ведь лётчик, да?

И тогда я чётко проговорил ей в загорелую спину:
– Фёдор Андреевич Полежаев, уроженец нашего района, попал в плен к немцам, но сумел бежать из концлагеря. Он пробрался к итальянским партизанам и бил врага вместе с ними. За несколько месяцев до Победы он первым поднялся в атаку под огнём противника и ценой своей жизни повёл за собой товарищей. Посмертно ему присвоено звание Героя Советского Союза и Национального Героя Италии.

Тишина была, как говорится, мёртвая. И все удивлённо уставились на меня. Первой очнулась Света.
– Наизусть, что ль, учил? Делать больше нечего? – усмехнулась она и спокойно потопала по делам.

Екатерина Михайловна пристально взглянула, ничего не сказала, но вдруг куда-то заторопилась. Ефросинья шмыгнула за ней, а когда вернулась, доложила:

– Звонила в школу. Теперь она тоже знает, что мы с тобой, по официальной версии, кого-то прикрываем. А ты прям… молодец. Откуда так подробно знаешь?
– Книжку про него читал, – буркнул я. – А эта Света… кукушка, работает в архиве и даже не знает, кто такой Полежаев.
– Ну, – пожала плечами Ефа. – Меня бы спросили, я бы тоже точно не ответила. Но что Герой Союза и Италии, вроде, помнила.
– Теперь и остальное знаешь, – заметил я.

Казалось бы, задание у нас простое: сиди да раскладывай папки в алфавитном порядке. Но, во-первых, их очень много, а во-вторых, мы часто отвлекались. Открывали папки, читали: кто, когда призван, где воевал, был ли награждён, вернулся или нет… И даты гибели вызывали в памяти Москву, Сталинград, Курск, Варшаву, Берлин. Попадались родственники, например, несколько братьев. Часто никто из семьи не возвращался. И я подумал: какая чушь это несправедливое наказание. Из-за чего я кипятился, дурак? Я и так готов здесь помогать, ведь этим я хоть как-то могу их отблагодарить. Но того, кто нарисовал свастику, я обязан найти, сейчас я особенно остро это чувствовал.

* * *
Работа в архиве подействовала на меня именно так, как и хотели взрослые – я задумался. Да так, что за обедом едва ложку мимо рта не проносил.

– Ну что, как прошёл первый день? – осторожно спросила мама.
– Первый день? Хорошо прошёл.
– Как с той девочкой, познакомились?
– Да, Ефросинья.
– Замечательное имя, – улыбнулась мама. – В переводе с греческого – «радость».
– Так звали Ярославну, жену князя Игоря, – добавил папа. – Сами понимаете, Ярославна – это отчество. Натура была поэтическая и самоотверженная. Чем вас там заняли? – поинтересовался он.
– Разбирали картотеку участников войны, – как я хотел, чтоб они перестали спрашивать! Надо было хорошо подумать, желательно в тишине.
– Андроник, – позвала мама. – Точно ничего не случилось?
– Случилось? – честно говоря, я плохо понимал, чего они от меня хотят. – Конечно, случилось! Этот гад спокойненько бродит по городу, а я сижу тут! Ем! А они лежат. В могилах. Братских. А я сижу и ем! – я бросил ложку в пустую тарелку, и она звякнула, противно так.

Я выбрался из-за стола и выскочил на улицу. Мне срочно надо было найти друзей. Собирал я их, наверно, не меньше получаса, и как же я бесился от их неспешности! Мне нужно действовать, сейчас, сию минуту, а они там чаи распивают, кроссовки зашнуровывают. Наконец, мы собрались возле пятиэтажки, в которой жил Славка Любочкин, мы всегда тут собирались.

– В чём дело, Андрюх, что за спешка? – спросил Илья. Он у нас любитель рассуждать и раскладывать по полочкам.
– Дело, правда, срочное, ребят, – я внимательно оглядел друзей. – Вы наверняка слышали уже о вчерашнем.
– Слыхали, милок, – усмехнулся долговязый Кузя и похлопал меня по плечу: – У тебя талант появляться не в том месте не в то время.
По тому, как ребята переглянулись, я понял: они уже обсуждали этот случай.
– Так чё там, Андрон, – сочувствующе обратился ко мне Славка. – Что Антонина решила?
– Три недели работы в архиве с 9 до 12. Да это ерунда всё, ребят, – отмахнулся я. – Мне помощь ваша нужна. Надо найти ту заразу, которая свастику нарисовала.
 
Я подробно рассказал друзьям о том, что и как произошло. Они помрачнели, кто-то протянул: «Да-а, дела…»
– Сроду у нас в городе такого не водилось, – задумчиво проговорил Антоха. – Дожили…
– Вот и я о чём. Его надо найти. Но одному не справиться.
– Ты его не знаешь? Точно? – обратился ко мне Илья.
– Илюх, и ты туда же! – возмутился я. – Знал бы – уже разобрался бы!
– Тише, Андрюх, угомонись, подумай хорошенько, – настаивал друг. – Вспомни. Бывает же, что люди сразу не узнают, а потом вспоминают.
– Давай, напряги извилины, – подбодрил меня Славка.
– Да, их всего полторы, много времени не займёт, – брякнул Кузин.
– Кузя, ну ты чё! Дай человеку подумать! – возмутились ребята.

Я вспомнил всё ещё раз, даже глаза закрыл, чтобы сосредоточиться. Всё вбестолку. Не знал я эту спину, эти суетливые движения, точно нет.

– Не, ребят, – покачал я головой. – Ничего.
– Дело ясное, что дело тёмное, – подытожил Антон. – Ни лица, ни примет, убежать мог куда угодно… Только возраст… примерный. Наш ровесник, говоришь?
– Или чуть младше, – пожал я плечом.
– Может, свой, а может, приезжий, – сказал Илья. – Тут летом в полтора раза больше детей становится.

Не нравился мне их настрой. Стоят, глаза в землю, просто боятся мне сказать, что дело безнадёжное. Да просто даже возиться не хотят. Ну и ладно!

– Короче, милок, забудь о своей праведной мести, – ухмыльнулся Кузя. – Как говорится, живи настоящим.
– Да ты чё, Кузя, ну! – вновь раздались нерешительно-возмущённые голоса.
– Да ладно вам, – махнул я рукой. – Чё я, не вижу, что ли? Я-то забуду. А он никуда не денется. Сегодня свастика на заборе, а завтра что? Торжественный марш по Ленина с портретом Гитлера? Надо что-то делать. Сейчас! А вы – «приметы», «возраст»!

Я вскочил на велик и уехал, не слушая их расстроенные крики. Сначала я просто проехался по паре тихих улочек, чтобы успокоиться немного. Я себя знаю, меня иногда и правда заносит, по поводу и без повода. Но сейчас повод был, и ещё какой. Потом я решительно свернул к поликлинике. Говорят, преступник возвращается на место преступления. По-моему, это чепуха. В нашем случае, по крайней мере. Что ему тут делать-то? Любоваться делом рук своих? Так его уже закрасили. Хотя неважно, надо сказать, краски явно  пожалели. Чёрные линии всё ещё видны, если присмотреться. Оказалось, мало было мировой войны и миллионов жизней, чтобы покончить с этой заразой. «Ничего, – подумал я. – Ничего, я с тобой разберусь, расквитаюсь!..»

Я решил понаблюдать за этим местом. Глупо, знаю, а вдруг? Я устроился в лопухах, сидел, смотрел и думал. С ребятами я, конечно, погорячился, по большому счёту они были правы. Но так не хотелось признавать их правоту!

В бурьяне я прокуковал несколько часов. За это время мимо меня прошли три человека: дедуля с палочкой, парень лет семнадцати и та самая медсестра. В общем, всё, что я получил, – это волдыри от крапивы. Вечером ребята за мной заехали, я вышел, вроде бы, как ни в чём не бывало. Но, кажется, все чувствовали, что дружба наша дала какую-то трещинку. Человек должен доверять друзьям. Это как в маршрутке, когда водитель не глядя передаёт сдачу вглубь салона. Он должен знать, что рядом с его рукой рука пассажира, чтобы разжать пальцы. А иначе всё попадает на пол.
* * *
Дальше дни полетели быстрей. Я привыкал к архиву, к Екатерине Михайловне, к бестолковой Свете, ну и к Ефросинье. Папе я бы ни за что не признался, но этот «исторический клад» меня и вправду затягивал. Раньше я как-то не задумывался, а теперь вдруг понял, что вся война сложена из громадищи человеческих судеб. Я мог заглядывать в эти судьбы, и прошлое становилось будто живым, родным, что ли. Я видел, что Ефе тоже нравилось. Вообще мы с ней довольно быстро подружились. С ней было легко, обычно с девчонками так не бывает, даже не знаю, почему. Ефа могла поговорить и о футболе, и об интересных книжках и фильмах (а не только о «Сумерках»), и вообще у нас оказалось немало общих проблем.

– В детстве, когда я не могла уснуть, мне мама читала стихотворение Есенина, – рассказывала Ефросинья, раскладывая на столе папки. – Вот это: «Вечер, как сажа, льётся в окно..» Оно мне очень нравилось, казалось таким непонятным, будто волшебным. Столько странных слов: гасница, гать, тропарь. Так интересно.
– А мне мама, – я бухнул на стол новую стопку папок и поднял облако пыли. – А… а… апчхи! Спасибо, Ефа… Так вот, мне мама на ночь читала «Слово о полку Игореве», в оригинале. Воспитывала художественный вкус. Я начало наизусть помню:
Не лепо ли ны бяшет, братие,
Начати старыми словесы трудных повестей
О полку Игореве, Игоря Святославича, – начал декламировать я, но тут за спиной раздалось нарочито громкое «кха-кха», я оглянулся.
– Хай, вундеркинды, – Света показала нам ладонь. – Журнал мой вчерашний не видели?
– Неа, – я отрицательно потряс головой.
– Мы такое не читаем, – добавила Ефа.
– Да я уж вижу, – презрительно фыркнула Света и ушла.

Мы бесцеремонно похихикали ей вслед, а потом Ефа вдруг спросила:

– Погоди, как ты меня назвал, когда я сказала «Будь здоров»?
– Я сказал: «Спасибо, Е… Ефа», – вспомнил я. – Ой, извини, если не нравится.
– Да нет, – улыбнулась она. – Нравится. По-моему, здорово звучит. Главное, чтобы бабушка не слышала.
– Ага, – я тоже улыбнулся. – И моя мама. Она не вынесет такого «варварского отношения к именам».

Мы снова рассмеялись.

Так Ефросинья стала Ефой. Точнее, мне кажется, про себя я её давно так называл, а вот вслух выговорил в первый раз.

В какой-то день я подвёз Ефу до дома. Собирались страшучие тучи, вот-вот вольёт, но уговаривать её пришлось долго. Оказалось, она в восемь лет упала с велика и с тех пор к ним не подходила. Но, наверно, грозы Ефа боялась больше, потому что всё же села на багажник моей старушки «Десны». Пришлось помучиться на ухабах и колдобинах, но доехали в целости и сохранности и до дождя. А со следующего дня я учил Ефу кататься на велосипеде. Скоро и она поняла, какая это классная штука.
Знаю я, чего вы там про всё это подумали – любовь-морковь и всё такое. Так вот: ничего подобного. Наверно, с Ефой потому и было так легко, что мы с ней друзья. Я мог назвать её садовой улиткой, потому что она очень долго и тщательно вытирала от пыли полки, а она могла треснуть меня за это папкой по башке, и никаких обид. С любовью всё по-другому, там двух слов связать не можешь. Я знаю, о чём говорю, уж поверьте. 
* * *
Срок нашего наказания перевалил за середину – наступил четверг второй недели. Я, честно говоря, уже и не думал о работе в архиве как о наказании. Я знал, что это делать нужно, а порой бывало и интересно.

Мы с Ефой разбирали верхние полки стеллажа. Чуть не подрались, решая, кто полезет на стремянку, но потом я, как джентльмен, уступил.

– Держи там смотри, – пригрозила мне Ефа сверху. – Если упаду – на тебя.
– Лезь-лезь. Я тут стою неколебимо, как скала.

И тут наверху что-то зашуршало, Ефа ойкнула, и мне прямо на голову свалилось несколько папок.
– Э-э, так нечестно! – завопил я. – Я стою тут, усердно тебя держу, а ты папками швыряешься!
– Прости! – спускаясь, жалобно проговорила Ефа. – Я нечаянно, честно, она сверху лежала, я не видела! Правда, Андроник! Я…
– Ладно, угомонись, – проворчал я, почувствовав, что краснею, и, чтобы Ефа не увидела, присел и стал собирать бумаги, попутно просматривая.
 
Я уже захлопнул очередную папку, когда вдруг осознал, что там было написано имя «Андроник». Снова открыл – нет, конечно, не Андроник, Андриан, показалось второпях. Титов Андриан Васильевич, 1915-го года рождения. В папке почему-то было больше листов, чем обычно. Я пошуршал, полистал и вытащил на белый свет неопознанный пожелтевший документ.

– Чего ты там откопал? – окликнула меня Ефросинья.
– А? Да я вот тут… Что-то про награду… Ого, Герой Советского Союза… Но, похоже, награду не вручили почему-то… Посмертно. М-да, – я захлопнул папку и решительно зашагал сквозь ряды стеллажей к столу Екатерины Михайловны.
– Екатерина Михайловна, – обратился я к начальнице архива. – Что вот это за документ, почему папка отдельно лежала, я не пойму?

Екатерина Михайловна сначала непонимающе взглянула на бумаги, прямо как моя русичка, когда я случайно сдал ей домашку по английскому. Потом несколько раз моргнула и, наконец, улыбнулась:

– А, да-да, припоминаю… Когда я ещё девчонкой пришла сюда работать, мне рассказывали. Уже после войны на имя одного солдата пришла награда – Звезда Героя Советского Союза…
– Посмертно, – вставил я.
– Да, – со вздохом кивнула Екатерина Михайловна. – Хотели передать родственникам, жене и дочери, если я не ошибаюсь. Но оказалось, что они уехали, вроде бы… - она полистала бумаги. – В Казахстан, со слов соседей, к какой-то родне.
– Награду так и не вручили? – тихо спросила Ефа.
– Нет, – с сожалением покачала головой Екатерина Михайловна. – Несколько раз посылали запрос в Казахстан, но время послевоенное, до того ли было?
– И где она теперь, звезда? – я поворошил бумаги, точно думал, что орден завалялся где-то среди них.
– Думаю, должна была храниться в военкомате, – задумчиво проговорила Екатерина Михайловна. – Если в 90-е никуда не дели…
– Ясно, – мы с Ефой с пониманием переглянулись.
– Звезда Героя – это ведь очень высокая награда, да? – спросила Ефросинья.
– Да, ребята, – ответила нам женщина, и её карие глаза потемнели, точно в них отражался дым пожарищ. – Высшая награда для солдата.
– Высшая награда для солдата – это жизнь, – резко ответил я.

Ефа тронула меня за руку: «Не заводись», – и добавила:
– И Победа.

Мы замолчали, и стало так тихо, что было слышно музыку в Светиных наушниках. Опять попса.
– Интересно, за что он её получил? – прошептала Ефа.
Я обернулся к ней, и тут меня точно треснули по башке одним из томов Большой Советской энциклопедии (такое было однажды – классе в пятом с одноклассницей в библиотеке поругался).
– Так можно же узнать! – заорал я. – Можно же найти!

Света даже наушники сдвинула, но увидев, что это всего лишь я, снова надела и закатила глаза.

– Екатерин Михалн, дайте я! – я заметался, пытаясь добраться до клавиатуры. Получив доступ к компу, я немного успокоился и объяснил Екатерине Михайловне и Ефе, которые смотрели на меня с лёгким испугом:
– Сейчас же есть сайт, где размещают информацию о всех награждённых… – и Яндекс уже рыскал для меня в просторах Интернета. – Отсканированные документы… Наградные листы… Я зимой прадеда нашёл, у него медаль «За боевые заслуги». Был артиллеристом, сбили самолёт, весь расчёт наградили… Так, значит, Титов Андриан Васильевич 1915 года рождения…

И я его нашёл. Открыл наградной лист, начал читать. Над моим плечом склонилась Ефа.
– «…февраля 1945 года…» Сорок пятого, ну надо же! «Во время ожесточённых боёв за немецкий город… Пробрался под вражеским огнём… Подорвал огневую точку противника, открыв товарищам путь к наступлению… Наградить посмертно…»

Во рту появился нехороший солёный привкус.

– Это он что… вместе с собой какой-нибудь дзот взорвал? – выговорил я.
Ефа резко выпрямилась и ушла за стеллажи. Был бы я девчонкой, тоже бы ушёл.

– Значит, нельзя было иначе, – негромко сказала Екатерина Михайловна. – Андроник, ты можешь распечатать этот документ? Вложим в дело.
– Конечно.

Надеюсь, когда я включал принтер, она не заметила, что у меня дрожат руки. Я что-то делал, нажимал, а в голове будто кадры военного фильма: дым, окопы, бойцы, пулемёты. Как он на это решился? Ради чего? Понимал ли он, на что идёт? Или до последнего надеялся, что выживет? О чём он думал? О ком? И что почувствовал, когда понял?..

Я резко выдохнул и сказал себе: «Всё. Хватит. Не время». Вложил наградной лист в папку, ещё раз просмотрел все документы. Вернулась из-за стеллажей Ефа. Я взглянул на неё, мы кивнули друг другу, и я обернулся к Екатерине Михайловне:

– Вы поможете нам послать запрос в Казахстан?
* * *
Ох и провозились мы с этим запросом! Мы с Ефой, как кроты, перерыли пол-архива, чтобы отыскать всю возможную информацию о семье Андриана Титова: запись о регистрации брака и девичью фамилию его жены, сведения о его и её родственниках. Нужно было как можно больше информации, так больше вероятности найти.
 
Времени было уже пять, Света, на прощанье покрутив пальцем у виска, утопала домой, а мы только сели за комп писать сам запрос. В общем-то, текст составляла Екатерина Михайловна, а мы с Ефой висели у неё над душой и давали непутёвые советы. Наконец, письмо было отправлено. Женщина оглядела наши радостные лица и серьёзно сказала:

– Андроник, Ефросинья, это только начало долгой и трудной работы. Завтра вам не придёт ответ. И послезавтра. И через неделю не стоит его ждать. А когда он придёт, это будет лишь обозначать, что начинается новый этап поисков. Нужно уметь ждать.

– Да мы не маленькие, понимаем, – улыбнулся я. – Ничего, прорвёмся. Пер аспера ад астра.
– Чего-чего? – не поняла Ефа.
– Через тернии к звёздам. Латинская пословица. Одна из двух, которые папе удалось вдолбить мне в голову. Вторая – «Вени, веди, вици» - «Пришёл, увидел, победил».
– Ладно, звёзды мои, – засмеялась Екатерина Михайловна. – Идите домой. Родители уж, небось, думают, что вы заблудились в стеллажах.

Мы вышли, дневное солнце больно ударило по глазам. Я взялся за руль «Десны» и вдруг сказал:

– Слушай, я помню его адрес. Давай съездим, поглядим, где он жил?

Ефа ответила не сразу. Я видел: она устала, да и у самого уже в желудке шли митинги протеста.

– Далеко это? – спросила Ефросинья.
– Не очень. Попова, 37.
– Ладно, – вздохнула она. – Поехали.

Я уже привычно аккуратно вёл велик по нашим неровным дорогам, срезал через дворы, оживлённые улицы мы, конечно, переходили пешком. Дом нашли довольно быстро – старый, деревянный, выкрашенный в бордовый цвет. Он стоял на высоком фундаменте и выглядел ещё крепким. Наличники на окнах были белые, резные, тем же деревянным кружевом отделан верх крылечка. В палисаднике цвели мохнатые георгины – малиновые и жёлтые. Из открытого окна доносилось бормотание телевизора.
Я люблю разглядывать такие старые деревянные дома. У них есть своё лицо, своё выражение. Это скучные многоэтажки молча и равнодушно таращатся в пустоту, а такие домики всегда хранят память о хозяевах.

Он поднимался на эти ступени, смотрел в эти окна. Может, даже сам вырезал эти ромбики и цветы. Он всё умел, как Василий Тёркин. И не дожил три месяца до Победы…

– А ведь здесь могла быть табличка, – вдруг сказала Ефа. – «В этом доме жил Герой Советского Союза…» А ничего нет. Все ходят мимо, и никто не знает.
– Будет, – пообещал я. – Ладно, садись, поехали домой. Я родителей хоть и предупредил по телефону, но если к ужину не приеду, отец мне уши оторвёт.

Но быстро попасть домой нам было не суждено. На полпути у меня слетела цепь. Ефа предложила дойти пешком, но я упёрся:

– Если хочешь – иди. Какой смысл до дома откладывать? Тут дела на две минуты.
– То-то я смотрю, ты уже все десять возишься, – усмехнулась она и, сложив руки на груди, продолжала наблюдать за починкой.

Цепь, конечно, надо было смазать уже давно, и я это знал, да всё руки не доходили. И вот результат.

Я в очередной раз поднял голову, чтобы утереть лезущий в глаза пот, и застыл. К нам по тротуару шла, нет, скорее плыла или скользила самая красивая девчонка в параллели (а по мне – так и во всей школе) – Лиза Суворина. Длинные золотистые волосы, большие голубые глаза и под цвет им сарафан из летящей ткани… Я хотел встать, хотел поздороваться с ней, но отнялись и руки, и ноги, и язык. Но Лиза уже заметила нас.

– Ой, Андроник, это ты. Хм, и ты, – она бросила неприветливый взгляд на Ефу.
– Да у нас тут вот… велик того… сломался, – запинаясь, выговорил я, а щёки уже горели от стыда – я был весь в старой смазке и в пыли.
– Неудивительно, – хмыкнула Лиза. – Такое старьё, как ещё не развалился на части.
– Э-э-э… не знаю, но он ещё довольно крепкий.
– Андроник, ты разочаровал меня, – грустно проговорила Лиза. – Я уже слышала о том случае… Сначала я не верила, но потом стало ясно. Как ты мог так поступить? Это же ужасно, что ты сделал.
– Но это не…
– Нет, нам не о чем говорить, – перебила меня Лиза. – Раньше я думала, у нас есть что-то общее, но теперь… - она покачала головой, отвернулась и зашагала дальше – гордо, как королева. Даже сейчас, чувствуя себя последним человеком не земле, я любовался ей.
– Напыщенная дура! – вдруг услышал я, обернулся и увидел, что Ефа тоже смотрит вслед Лизе, зло сузив глаза и сжав губы.
– Ты о ком это? – удивился я.
– О ком? Проснись, Андроник, – она щёлкнула пальцами у меня перед глазами. – О нашей мисс Зазнайство, конечно. «Ты разочаровал меня, Андроник», – тонким голосом передразнила Ефросинья. – Строит тут из себя… А ты разинул рот и слушаешь!
– Слушай, Ефа, зачем ты так? Нам родные родители-то не поверили, ясно, что она тоже…
– Ой, перестань, – отмахнулась Ефросинья. – Я учусь с ней в одном классе, мне ли не знать. Она дружит только с сильными. А если ей невыгодно, то руки не подаст, как сейчас. Змеюка.

Видимо, правду говорят, что женской дружбы не бывает. Девчонки всегда поодиночке, сами за себя, будь хоть лучшими подругами. Я понимаю, люди могут друг другу не нравиться, но это было уж чересчур.

– Да ты просто завидуешь ей, – не выдержал я. – Вот и наговариваешь. Лизка всем нравится, а тебя, видно, это бесит. До чего же вы, девчонки, вредные.

Я сразу пожалел о своих словах. Глаза у Ефы стали такие, точно её ударили, румянец исчез со щёк, она открыла рот, но никак не могла подобрать слов.

– Ты… ты… ты идиот, Андроник! – наконец, выкрикнула она. – Ты что, не видишь? Да она об тебя сейчас ноги вытерла, а ты не замечаешь! Зависть ни при чём, мне жалко тебя, дурака! Как ты не видишь, как все не видят, что она может любить только себя одну! – она повернулась и убежала.

А у меня так тряслись руки от злости, что нечего было и думать починить цепь. И я пошёл домой пешком.
* * *
В пятницу Ефа не пришла в архив. Екатерина Михайловна сказала, что её отпросили родители – поехали в деревню к бабушке. И я так и не понял, простое это совпадение, или Ефа каким-то образом специально это устроила, потому что обиделась на меня. Тем более, что эта кукушка Света всё утро ехидно на меня поглядывала, как будто что-то знала. И когда Екатерина Михайловна вышла, улыбнулась (про такую улыбку говорят, что от неё молоко скисает):

– Что, между нашими голубками пробежала чёрная кошка? – нараспев довольно проговорила она.
– Не твоё дело, – буркнул я. – И вообще, судя по твоей причёске, чёрная кошка ночевала у тебя на голове.

Свете меня никогда не догнать – во-первых, она не умеет, как я, лавировать между стеллажами, а во-вторых, шагает медленно, как цапля, из-за каблуков. Так что до прихода Екатерины Михайловны я продержался, и даже настроение немного  поднялось.

После обеда я поехал к Славке и неожиданно застал там всю компанию. Странно, никто не говорил, что мы собираемся в это время. Пацаны были непривычно тихими, будто чем-то расстроены.

– Какие люди в Голливуде, – протянул Кузя, увидев меня. – Его архивное высочество собственной персоной.
– Привет! – сказал я. – Что за шум, а драки нету? Не знал, что мы собираемся.
Ребята как-то странно переглянулись, и Антоха произнёс:

– Не решались тебя побеспокоить. Вдруг отвлечём от дел государственной важности.

Та-ак, дело пахнет керосином. Тоха не заводится из-за ерунды, но если злится, значит, что-то серьёзное. Но я был не в курсе: что?

– Да вы чё как будто из-за угла мешком пришибленные, чё случилось-то?
– А ты не знаешь? – уточнил Илья.
– Не-ет.
– Ну конечно, наши мелкие делишки его архивной светлости не касаются.
– Это не стоит его внимания.
– Обычными людишками не интересуемся.
– О, простите великодушно, больше не побеспокоим! – все четверо с издёвкой переглянулись.
– Да чё происходит-то, скажете вы мне или дальше будете комедию ломать?! – вскипел я.

Но разве один чайник может растопить айсберг? Илюха смотрел так, будто я подсказал ему неправильный ответ на алгебре. Тоха был холодно зол, и я знал, что это страшнее, чем ругань, это надолго. Славка выглядел очень расстроенным, словно это он накосячил, а не я. Один Кузя, как ни странно, глядел на меня с сочувствием. Да в чём дело-то?

– Футбол, – сказал Антон и, прищурившись, наблюдал за моей реакцией.

Я уже открыл рот, чтобы спросить: «Какой футбол?» - но замер. Футбол!.. Вчера же наши играли с алёшинскими! А я забыл, совсем, напрочь! Сперва этот Андриан, потом запрос в Казахстан, потом Ефа… Ох ё-моё, как будто кипятком ошпарили – до того стыдно. И ведь Илюха звонил, но мы были заняты запросом, я ему слова сказать не дал, велел позже перезвонить. Или сказал, что сам перезвоню? Уже и не помню. Да-а-а… Судя по всему, проиграли вчера.

– Ребят, – попытался оправдаться я. – Я реально… Там у нас такое дело было срочное, важное, забыл, честно…

– Да разве дело только в футболе, Андрон, – перебил меня Антоха.
– Так-так, интересно, в чём же?
– В тебе, милок, – серьёзно сказал Кузя. Кузя серьёзен – мир перевернулся.
– Мы тебя неделями не видим, – проговорил Славка.
– Друзья так не поступают, – веско высказался Илья.
– Променял ты нас на какую-то девчонку, – презрительно произнёс Кузя. – Видели мы, как ты её по городу катаешь.
– Ну-ну, – возмутился я. – Не на какую-то. И почему сразу «променял»? Что я, не могу и с вами, и с ней общаться? И вообще она… хорошая, настоящий друг, – и я тут же вспомнил, чего наговорил недавно Ефе.
– Говоришь, и с нами, и с ней? – мрачно произнёс Антон. – А мне кажется, мы тебе уже не нужны.
– А мне кажется, вы просто на мне решили сорваться за вчерашний проигрыш! – разозлился я. – Нечего из меня козла отпущения делать!

Ребята возмущённо переглянулись.

– Мы не делаем. Мы тебя не держим. Свободен, – негромко сказал Илья.
Вот вам и всё. Вот и конец многолетней дружбе. Лопнула, как воздушный шарик, казалось бы, из-за ерунды. А может, со мной что не так? Может, не создан я для дружбы? Надо ж было поругаться со всеми сразу!

Поглядел я на их хмурые чужие лица, и так стало обидно, жалко, хотел уже сказать: «Ну вы чего, ребят? Виноват, ругайте, можно даже подзатыльник, но…» Не сказал. Чувствовал, что не отзовутся они ни на какие слова. Ну и пусть! Как будто я один виноват, что проиграли! И дело у меня было действительно важное, а они слушать не хотят! И не надо! Они никогда меня не слушают – в поиске не помогли, теперь вот я один во всех грехах виноват, ещё чего!

Я резко оттолкнулся, криво вырулил на дорожку (едва в столб не врезался) и оставил их за спиной.

Выходные я провёл в гордом одиночестве. На улицу не выходил, в Интернет тоже – не хотел никого ни видеть, ни слышать. Слонялся по дому, порубился в старую игру на компе – надоело. Взялся за любимые книжки, но даже от них стало тошно, потому что крапивинские герои всегда помогали друг другу, там дружба навек, а у меня что?
Вечером я лежал у себя в комнате без света, пялился в темноту и думал. Не знаю, бывает у вас так: мысли в голове громоздятся одна на другую, как облака, и все так же быстро пролетают или изменяются, не успеваешь запомнить. Вошла мама, присела на краешек дивана.

– Ты не заболел, Андроник? – мягко прозвучал её голос, и лба коснулась прохладная рука.
– Да не… Ма, слушай…
– Что?
– А ты была у своего дедушки на могиле?
– Нет. Бабушка когда-то ездила, я не была. А что такое?
– Это ведь под Калугой, да? Не так уж далеко.
– Да.
– Ма, давай съездим? Прямо на неделе? Я в Интернете смотрел, там даже какой-то местный музей есть.
– На неделе… Андроник, папа выходит из отпуска, надо готовить класс к новому учебному году. В выходные в деревню съездить… Попозже, ладно?
– Конечно, – проворчал я. – И вот так всю жизнь – работа, школа… На самое важное времени никогда нет.
– Я обещаю тебе, Андроник, что мы съездим. Если не в этом месяце, то в следующем, хорошо? – мама у меня держит слово, уж поверьте.
– Хорошо…
– И не огорчайся, всё наладится.
– Да я и не огорчаюсь. С чего бы мне? – хорошо, что темно, иначе я не смог бы притвориться.
– Я не знаю, с чего. Но если вдруг что-то не так, мы с папой тебе поможем, один в поле не воин, ведь так? – я понял, что она улыбается так, будто всё на свете знает и понимает. Я очень любил эту её улыбку. Маму не обманешь. Ей не надо меня допрашивать, чтобы понять, что у меня неприятности.
– Ладно, если чё, вы меня прикроете, – благодушно проворчал я.
— Если что, — мама легонько щёлкнула меня по носу, — Хватит чёкать.
— Ладно, если что... прикроете меня, в общем, — благодушно проворчал я.
– Прикроем-прикроем, – рассмеялась мама. – Ты уже спать?
– Пожалуй, да.
– Тогда спокойной ночи, – она потрепала меня по макушке, и я и вправду заснул легко и спокойно.
* * *
Ох, как я не хотел в понедельник идти в архив! Лёжа в кровати, перебрал все возможные отмазки: плохо чувствую, сломался велик (ага, заставят ведь пешком идти), в архиве санитарный день… Спросил у папы, не нужна ли ему помощь в школе, но папа покосился на меня с таким подозрением, что я поспешил замять тему. Можно, конечно, просто прогулять, в архиве потом сказать, что были дела дома… Но существует одна чудесная вещь – мобильник. Стоит Екатерине Михайловне позвонить маме, и обе всё поймут. Да и чем поможет мой прогул – в понедельник ли, во вторник или в пятницу встретиться с Ефой придётся. Нет, я, конечно, зря ей так сказал. Хотя и она хороша – наговорить таких гадостей про Лизку! Вот уж от Ефы никак не ожидал. Девчонки, что с них взять. Пацанам порой всё на свете прощают, а друг другу мелочи не спустят. А может, мы тоже такие, только наоборот? Чудно.
В общем, вывез я из сарая свою старушку и поехал в архив, а там будь что будет. Проезжал мимо аптеки, вдруг вижу – на другой стороне улицы Петька Грач не даёт пройти какой-то девчонке с велосипедом. Я мягко притормозил, засомневался: стоит связываться – не стоит? Но девчонка чуть повернула голову, и я рванул через дорогу (хорошо, пустую) и заорал:

– А ну отвали от неё!

Ефа вздрогнула, а Петька скорчил рожу:

– Ой-ой-ой, защитничек нашёлся! Учительский сынок, давно не виделись.
– Лапы свои убрал! – я замахнулся, но Петька уже сдёрнул руки с руля.
– Чё сразу орать-то? – презрительно процедил он. – Покататься я хотел, Уголовный кодекс не запрещает.
– Знаю я, как ты катаешься – велик потом либо вовсе не найти, либо в виде запчастей в чьём-нибудь гараже, – не собирался я ему уступать! – Свали в туман, пока я добрый!
– Борзеешь, Тимофеев? – тихо и зло проговорил Петька. – Тут тебе не школа, предки не помогут. Да и дружков твоих я что-то не вижу поблизости. И наверно, вообще больше не увижу рядом с тобой, – хохотнул он. – Лучше вали сам, пока цел.

Вот почему всякие крысы обо всём узнают первыми, как? Чуют они, что ли? Связываться с Грачом в одиночку, по меньшей мере, глупо. Он мастер на подлянки, особенно когда знает, что это будет безнаказанно. Но тут уж либо пан, либо пропал. Главное – не испугаться. Как на лыжах, когда с горы едешь, нельзя паниковать, иначе загремишь. Я уже и не боялся, я злился.

– Подержи, – я передал Ефе руль «Десны» и подступил к Петьке:
- Знаешь что, Грач? Я тебе и в одиночку морду разукрашу! Лучше не попадайся мне больше, я отведу душу! Тебя предупредили в тот раз, вот и не высовывайся. Исчезни, понял?

Кажется, получилось. В озлобленных глазах Петьки промелькнул страх.

– Пожалеешь, Тимофеев, – тихо сказал он, сплюнул, развернулся и зашагал прочь.
– Спасибо, – тихо сказала Ефа. – Но ты это…зря так… Наверно, будут неприятности, да?
– Не будут – уверенно сказал я, хотя сам вовсе не был так уверен. – Петька – крыса, только с теми связывается, за кого заступиться некому. Но велик без присмотра не оставляй, на ночь обязательно завози. Кузя наш тоже как-то дорогу ему перешёл, велик во дворе поставил, так следующим утром колеса оказались проколоты. Ничё, мы потом с ним все вместе поговорили, он понял, что зря связался.
– Побили? – негромко спросила Ефа.
– Еф, ну ты что, сказал же, поговорили. Что мы, шпана, что ли, какая?
 
Ефа, кажется, так до конца и не поверила. Ну, это она просто Кузю не знает, в таких разговорах он бывает очень убедителен. Да, но сейчас Кузи рядом нет. И никого нет, кроме Ефы.

– Классный велик, – я заставил себя отвлечься от плохого. – Конечно, до моей «Десны» не дотянет, но… очень неплохой.
– Куда уж нам до шедевра велосипедного искусства, – рассмеялась Ефа. – Родители купили. Сказали, лучше езди на своём, чем на чужом и… – она замялась.
– Старом, понятно, – кивнул я. – Все так говорят. Не понимают, – я ласково похлопал по облезлому сидению, – что старый друг лучше новых двух, – только велик у меня и остался из старых друзей. Ну вот.
– Что случилось? – вдруг спросила Ефа.
– Что?
– Что у тебя случилось? – повторила она, глядя на меня, как в книжках пишут, «пронзительно» (ощущение такое, будто из тебя вытаскивают именно то, что ты хотел спрятать).
– С чего это ты взяла?
– Петька Грач сказал что-то про твоих друзей. Да и на тебе лица нет.
– Что, правда нет? – я схватился за щёки. – Куда же оно делось? Как же я теперь без лица-то, а?

Ефа рассмеялась, но не отступила:

– Ты с ними поссорился?
– Давай закроем тему, – неохотно сказал я. – Это касается меня и их, и всё.
– Значит, из-за меня.

Я говорил уже, что все девчонки – ведьмы?

– Скорее, из-за архива. Еф, это наши пацанские дела, давай не будем…
– Ладно, – вдруг согласилась она. – Тем более, у нас своих дел хватает. Андроник, я, наверное… э-э-э… погорячилась тогда. С Лизкой. Прости. Ты, может, лучше её знаешь. Хотя я всё равно останусь при своём мнении, но… не надо было мне так… э-э-э… настаивать. Прости, – Ефа произнесла всё это, старательно глядя в небо, но потом осторожно посмотрела на меня.

Как это там у Нескрасова? «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт»? Я лучше бы на её месте в избу вошёл, чем извиняться, тем более, что я-то был виноват больше, чем она. Ну, Ефа, откуда у неё столько смелости? Пора звонить «01», сейчас сгорю со стыда: девчонка оказалась смелее и порядочнее меня.

– Ефа, да… На самом деле… Это я должен извиняться… - чего я мямлю, как рохля?! А ну взять себя в руки! – Короче говоря, Ефросинья, извини за то, что я тебе наговорил. На солнце перегрелся, не иначе. Мир?
– Мир, – улыбнулась Ефа, мы сцепились мизинцами, хором произнесли:
–  Мирись, мирись, мирись
   И больше не дерись.
   А если будешь драться,
   То я буду кусаться! – и со смехом расцепились.
– Ого, – сказала Ефа, взглянув на телефон. – Мы уже на 15 минут опоздали. Поехали, а то Екатерина Михайловна опять будет весь день нас сонями дразнить.

Что ж, хоть одним камнем на душе стало меньше.

* * *
В архиве я раза три проверил почту, но ответ из Казахстана не пришёл.

– Не торопись, Андроник, – улыбнулась мне Екатерина Михайловна. – Современные технологии ускоряют процесс, раньше можно было ждать месяцами, но ничего не делается мгновенно. К тому же, может случиться и так, что информацию не найдут вообще. Не жди многого.
– Екатерин Михалн, я это всё понимаю… умом. Но я не! Мо! Гу! Просто сидеть и ждать, ничего не делать.

Женщина рассмеялась:

–  Что ж, тогда у меня есть для вас новое поручение. Нужно поработать с материалами – подготовить выставку к годовщине войны двенадцатого года…

В общем, я понял, что полюбил архив. За то, что здесь чувствовал себя нужным и важным. За то, что прикасался к пыльным страницам истории. За то, что познакомился с Екатериной Михайловной, с Ефой и даже со Светой.

Кроме выставки мы в тот день занялись уточнением сведений об участниках войны. В Интернете сейчас много что можно найти. И картонные папки потихоньку толстели от копий разных документов.

Так что в 12 я вышел из архива вполне довольный собой. Но обычно же как? Если вдруг случается что хорошее, потом сразу происходит какая-нибудь гадость. Чтобы жизнь мёдом не казалась.

Я вышел и увидел, что моей «Десны» на привычном месте нет. «Пожалеешь, Тимофеев», – всплыли в памяти зловещие Петькины слова. Удар попал в цель.

* * *
Обычно я стараюсь бороться с неудачами, что-то делать, чего-то добиваться. В общем, как говорит Илья, лезу грудью на амбразуру. Но тут я растерялся. Нет, конечно, я раз пять обшарил все лопухи вокруг архива, но с самого начала понимал, что не видать мне теперь своей старушки. Небось, уже разобрана по запчастям. Нет смысла бежать, искать, ругаться… Сам виноват, знал, что Грач за человек и, как всегда, бросил велик на видном месте. На что надеялся? Не думал, что он подберётся днём? Пора привыкнуть, что теперь один, что никто не стоит рядом, готовый помочь. Ну, Ефа не в счёт. Хотя она тоже помогала, как могла.
Домой мы шли пешком, я молчал, а Ефа горячо возмущалась и обещала «устроить» Петьке.

– Ой, – внезапно остановилась она. – А вдруг это он?
– Кто «он»?
– Грач.
– Что Грач?
– Вдруг он нарисовал свастику, чтобы тебя подставить? Ты говорил, вы с ним и раньше сталкивались.
– Полегче на поворотах, – усмехнулся я. – Я сам не знал в тот день, где поеду, откуда ж ему было знать? Да и узнал бы я его, а тот пацан точно мне незнаком.
– Да? Ну ладно, – вздохнула Ефа.
– Не делай из Грача вселенское зло. На подлянки он мастер, но свастика… Думаю, даже он понимает, что война была не просто так.
– Ты пугаешь меня, Андроник, – Ефа заглянула мне в глаза. – Никогда не видела тебя таким спокойным и рассудительным. Прекрати хандрить, – она потрепала меня по плечу. – Всё будет хорошо.

Хотел бы я так думать.

Ночью мне приснился Андриан Титов. Светловолосый, в свободной крестьянской рубахе, он чем-то напоминал Есенина. Поглядел на меня, улыбнулся, махнул рукой, а потом ушёл по высокой траве. Я проснулся и подумал: что такое велик по сравнению с родиной, с жизнью? Я счастливый человек, и почему я так упорно не хочу этого понимать?

* * *
Утром меньше всего на свете я хотел вставать с постели. Пока ты в кровати, всё спокойно и хорошо, но стоит откинуть одеяло, как проблемы начинают сыпаться, точно из дырявого мешка. И надо что-то делать, думать, бежать, решать… Не. Хо. Чу. Ощущение было, словно из меня медленно, по частям, вынули стержень, и теперь я клонюсь то в одну сторону, то в другую, как тряпичная кукла. Друзей нет. Велика нет. Ответ не приходит. Недоделанный нацист так и бродит где-то по городу. Я лох.
Остались лишь родители и Ефа. Только из-за неё я и заставил себя пойти в архив. Пешком – как же долго, медленно, скучно! Как люди живут без велосипеда?

Работники из нас в тот день были никакие. Я едва не засыпал над папками, Ефа же, напротив, была какая-то взбудораженная и то и дело бегала за стеллаж, чтобы поговорить с кем-то по телефону. В 12 она вскочила на  велик и унеслась, как вихрь. Научил на свою голову.

Совсем один, я побрёл домой, но на полпути мне позвонила Ефросинья:

– Андроник, срочно приходи к дому, где живёт Славка Любочкин!
– Зачем?
– Ну, уж, наверно, не затем, чтобы ворон считать!
– Обязательно сейчас? Может, вечерком? – заныл я.
– Андроник, дело касается твоего велосипеда! – рассерженно проговорила Ефа. – И если тебе…

Я не дослушал. Я уже летел по улицам, срезая через клумбы, расталкивая прохожих и едва не наступая на хвосты беспечным воробьям. «Не надейся, – пытался уговорить себя я. – Не надейся, там, в лучшем случае, одни запчасти». Но всё бестолку, ожидание чуда несло меня со скоростью межконтинентальной ракеты.

Я ожидал увидеть что угодно. Кого угодно. Но не их. Поэтому, влетев во двор, споткнулся и едва не пропахал носом землю.

Увидев меня, ребята нестройно поднялись с лавочки. Илья с Тохой озабоченно хмурятся, Славка смотрит с непонятной радостью, а Кузя… Кузя держит за руль мою родную «Десну»! Ни царапинки, ни пятнышка (ну, кроме тех, что уже были)! Как?! Откуда?!

Меня тянуло к велику, как магнитом, но невидимый айсберг всё ещё стоял между мной и ними. Молчание затягивалось. Наконец, Антон странно дёрнулся, будто его кто-то толкнул, кашлянул и заговорил:

– В общем, это, Андроник, мы тут прикинули… От больницы можно бежать двумя путями, мы там прошли, поспрашивали…
– Видели, милок, твоего художника в тот день на Бирюзова, пробегал мимо магазина запчастей, там мой знакомый работает, – подхватил Кузя.
– А ещё видели во дворах на Тихой, он, гад, пробежал прямо через песочницу и сломал дом, который мой Мишка строил с другом Колькой. Мелкота его запомнила, это точно он, – добавил Славка.
– Учитывая всё это, – рассудительно продолжил Илья, – мы взяли карту города, прикинули, и получилось, что наш поиск сужается до одного квартала. А выследить его там – это уже дело техники.
– А вчера уж к вечеру, – вновь заговорил Кузя. – Гляжу, едет Петро на чужом транспорте, довольный. Пришлось немного того, огорчить, – усмехнулся он.

Столько счастья свалилось сразу! Как будто внезапно вспыхнул яркий свет – я ослеп, онемел. Что, и это ещё не всё?!

– И ты был прав, Андроник, – улыбнулся мне Антон. – Она настоящий друг, – тут он за руку вытянул из-за спин ребят слабо упирающуюся Ефу.
Понятно теперь, что это была за конспирация утром. Я уже говорил, что у меня лучшие в мире друзья?
* * *
Конечно, пацаны не приняли Ефу сразу. Особенно усердствовал Кузя, при любом удобном случае фыркал: «Пф! Девчонка!» Мол, что с неё возьмёшь. Но когда Ефа не один раз обогнала его по дороге в Алёхино, а потом, рассадив коленку о камень, стойко, не пискнув, сама залила болячку перекисью, её зауважали все.
 
Третья неделя в архиве пролетела быстро, но мы продолжали ходить к Екатерине Михайловне, правда, не каждый день и не к девяти утра. Мы с Ефросиньей осуществляли свой коварный план – потихоньку заманивали ребят в архив. Как-то раз с нами за компанию зашли Илья и Антон и застряли на несколько часов (я перед этим предусмотрительно бросил на видное место папки с историей шахматного клуба и известными земляками). В другой день осторожно заглянул Славка и спросил, нельзя ли найти что-то о его семье. Дольше всех сопротивлялся Кузя, но в итоге и ему пришлось зайти. Результат был совершенно неожиданный – кажется, он влюбился в Свету.

Мы с ребятами время от времени дежурили во дворах «подозрительного», как мы его окрестили, квартала, но пока безуспешно. Я, честно говоря, уже почти не огорчался по этому поводу. У меня было замечательное лето с друзьями, важными и полезными делами, великом и хорошими книжками. Что ещё нужно?

Я так успокоился, что даже архивную почту проверял не больше двух раз в день. Нет, я продолжал надеяться, что нам ответят из Казахстана и мы найдём семью Андриана Титова. Вот вы верите в судьбу? Я не то, чтобы верю, но точно знаю, что есть такие вещи, которые происходят неслучайно. Не зря же мы с Ефой попали в архив, не зря мне на голову свалилась та папка. Мы сделаем так, что награда найдёт героя, пусть и через столько лет.

Как-то раз Екатерина Михайловна позвала нас с Ефой, чтобы мы помогли ей расставить папки после очередного посещения сотрудника краеведческого музея.
 
– Деловая колбаса, – ворчала Ефа, отыскивая нужную полку. – Подай ему всё и сразу… «А», «Б», «В», «Г»… так, вот «Д»… ушёл и оставил на столе эвересты… Нет бы убрать, не-ет, куда уж, человек занятой… Это у Екатерины Михайловны двести семьдесят рук, она ему всё приготовит, потом всё по местам расставит…
– Ты чего ворчишь, как бабка старая? – не выдержал я. – Он же не знает, куда что ставить.
– Чего ворчу, чего ворчу… Хочу и ворчу, – продолжала бубнить Ефа, не иначе с утра с кем-то из родных поцапалась. – Сам хорош, уселся с книжкой, ты сюда зачем пришёл, здесь тебе не библиотека.
Вчера Тоха принёс мне очередного Крапивина (мы «болели» его книгами с прошлого лета), и я ушёл в читательский запой. Уже ночью мама с боем отняла у меня книжку. Сегодня утром я нашёл её у мамы под подушкой, и теперь мне осталось-то страниц тридцать. К тому же, пошло самое интересное, захватывающее, как я мог отложить книгу?
– Ефа, не нуди. Мне осталось чуть-чуть. Дочитаю, спроси у Тохи и сама почитай, книга что надо.
– Андроник! – раздался из-за стеллажей голос Екатерины Михайловны. – Подойди сюда, пожалуйста.

Я умоляюще посмотрел на Ефросинью:

– Сходи, а? Если что, меня тут папками завалило.

Ефа закатила глаза и сокрушённо покачала головой (ну прямо как мама, когда вчера пыталась заставить меня лечь спать), но всё же ушла к Екатерине Михайловне, а я вновь погрузился в книгу.

Голос Ефы над ухом раздался так внезапно, что я вздрогнул:

– Пойдём, Андроник! Вставай, пошли! – она теребила меня за плечи.

Я уже начинал злиться. Просил же: дай дочитать.

– Да положи ты свою книжку! – Ефа вырвала Крапивина у меня из рук. – Ответ из Казахстана пришёл!

Я хлопнул глазами раз, другой, потом вскочил, наткнулся на стеллаж, пихнул его, так что сверху что-то упало. Да до того ли сейчас! Ответ пришёл, наконец-то!
Думаю, на этой дистанции меня бы и Усейн Болт не обогнал. Екатерина Михайловна, улыбаясь, ждала нас возле компьютера:

– Повезло вам, звёзды мои. Садитесь, смотрите сами, что пришло.

Стул был один, но я не стал тащить другой, мы с Ефой уместились. Ух, как стучало в висках! Открываю письмо, и…

Я прочитал один раз. Другой. Третий. Обречённо переглянулся с Ефой. Что ж, Екатерина Михайловна предупреждала.

– Что такое? – встревожилась женщина, увидев наши изменившиеся лица.
– Жена и дочь Андриана Титова действительно жили в Казахстане, – убитым голосом произнёс я. – Но его жена умерла в 85-м году, а дочь ещё раньше вышла замуж. В начале 90-х они переехали в Россию.

Вот уж когда не порадуешься, что живёшь в самой большой стране в мире. В какой архив теперь посылать запрос? Обидно. Так хотелось почувствовать себя Шерлоком Холмсом, и вот тебе. Что теперь делать?

Екатерина Михайловна помолчала с минуту, потом спросила:

– Фамилия дочери в замужестве известна?
– Кондратьева, – тихо сказала Ефа.
Екатерина Михайловна подошла к столу, порылась и протянула мне тонкую синюю книжицу:
– Поищи здесь.

Что за волшебная книжка? Телефонный справочник города?

– Куда бы вы поехали на её месте? Вряд ли, наверное, куда глаза глядят, – ответила Екатерина Михайловна на мой ошеломлённый взгляд. – А здесь у неё остались друзья, знакомые. Ищите.
– Екатерина Михайловна, вы гений! – заорал я.
– Ну, ну, – улыбнулась женщина. – Рано ещё радоваться, вот найдём…

В городе оказалось восемь Кондратьевых – три женщины и пять мужчин.

– С кого начнём? – я робко взглянул на Ефу и Екатерину Михайловну, на меня напал такой мандраж, будто я смотрю финал чемпионата мира по футболу.
– С женщин, – решительно сказала Ефросинья. – Смотри, в двух случаях даже инициалы совпадают.

Я снял трубку, приготовился набирать номер ослабевшими пальцами, но вдруг растерялся:

– А как же я… Что же я скажу? Они же подумают, что я хулиганю, не поверят.
– Ох, дай сюда! – Ефа нетерпеливо вырвала у меня трубку и уверенно набрала номер.

Аппарат был старый, не с кнопками, а с диском, мне нравилось с него звонить, и я даже обиделся, что Ефа не дала мне этого сделать. Вслушался в череду гудков в трубке и вздрогнул, когда в ней вдруг прозвучало:

– Алло! Я слушаю, – голос слабый, старческий.
– Здравствуйте! – громко и чётко заговорила Ефа. – Вас беспокоят из районного архива. Мы сейчас приводим в порядок дела погибших на Великой Отечественной войне, порой бывает нужна помощь родственников… Скажите, вам не приходится роднёй Титов Андриан Васильевич, 1915-го года рождения?
– Титов… как тама?
– Титов Андриан Васильевич, – терпеливо повторила Ефа, – 1915-го года рождения, – она сжала трубку так, что пальцы побелели, я дышать забывал от волнения.
– Нет, милка, – наконец, отозвались на том конце провода. – Титовых в роду у нас не было. Мы сами-то не тутошние, с посёлка мы, не было у нас в роду, ни у меня, ни у мужа, Царствие ему небесное…
– Понятно, – кивнула Ефа. – Понятно, спасибо.
– Мужнин-то отец с войны пришёл, – продолжало звучать в трубке. – Да через год и помер. Ранений много было у него, так и помер… Нет, не было Титовых…
– Спасибо, до свидания, – торопливо сказала Ефа, положила трубку и покачала головой: - Я испугалась, что она и дальше будет рассказывать, а бросать трубку – тоже нехорошо…
– Ничего, – ободрила нас Екатерина Михайловна. – У нас осталось ещё семь шансов.
– Ага, – вздохнула Ефросинья и вновь зажужжала диском телефона.

Дождавшись ответа, она опять произнесла свою речь и замерла

– Титов Андриан Васильевич приходится мне отцом, – помолчав, отозвался спокойный приятный голос.
 
Ефа беззвучно ахнула, глаза её засияли.

– Девушка, – прозвучало в трубке. – А вы что хотели узнать? Алло? Не слышу вас, девушка…
– Алло, да! – спохватилась Ефа. – Извините, отвлеклась. Видите ли, недавно мы обнаружили информацию о вашем отце… Очень важную. Но не хотелось бы по телефону… В какое время можно к вам подойти… по этому вопросу? И куда?
– В какое время? – вздохнули в трубке. – Да хоть сейчас подходите, я дома. Улица Комарова, дом 12.
– Ладно. Мы… через полчасика подъедем. Да, до свидания.
Ефа положила трубку и кинулась мне на шею:
– Ура! Мы нашли! Андроник, нашли!

От радости даже голова закружилась. Я верил и не верил – нашли, и ведь довольно быстро!

– Молодцы! – похвалила нас Екатерина Михайловна. – Я вами горжусь. Так, держите папку, сейчас пакет вам найду, и поезжайте к этой женщине.
– Как? – удивилась Ефа. – А вы с нами не пойдёте?
– Да, – поддержал я её. – Мы же можем того… ляпнуть чего. Особенно я.

Но Екатерина Михайловна лишь улыбнулась:

– Во-первых, я сейчас не могу уйти с работы, во-вторых, вы у нас эти розыски ведёте, а в-третьих, я уверена, что вы умные и тактичные дети и ничего не ляпнете. Поезжайте.
* * *
Мы с Ефой быстро оседлали своих железных коней и пустились в путь. Ехать было недолго, но из-за волнения дорога казалась томительно-длинной. Знаете это чувство, будто тебя ледяными руками под рёбра ухватили, и от этого по всему телу мурашки и выдохнуть толком не можешь? Ощущение не из приятных, и чтобы о нём забыть, я всё время что-то громко рассказывал Ефе, несмешно шутил и сам хохотал, кривлялся. И рад бы остановиться, но не мог. Ефа, наоборот, упрямо сжала губы, подобралась, волнение отражалось только в глазах.

Наконец, из-за поворота выплыл заветный дом – старый, деревянный, но ещё вполне добротный. Когда-то стены были насыщенно-жёлтыми, однако давно выцвели до неопределённо-песочного цвета. Дом казался бы унылым, но окна со светло-голубыми наличниками смотрели на нас, словно глаза доброго старика, и делали физиономию дома очень приветливой. Возле крыльца, за низенькой загородкой, ярким пятном виднелась клумба. Пока я, сжав холодные пальцы в кулак, стучал в окно (стук получился таким резким и громким, что я сам испугался), Ефа разглядывала цветы.

– Андроник! – позвала она. – Гляди, какие красивые астры!

Я нехотя подошёл, не до астр мне было сейчас. Но цветы и вправду были красивые – большие, холодно-белые, даже с фиолетовым оттенком, с тонкими лепестками-лучиками.

– Игольчатые, – сказала Ефа. – Гляди, серёдка махровая, а лепестки тонкие и острые.

Тут мы услышали за дверью шаги и отскочили от заборчика, как ошпаренные.
Нам открыла невысокая пожилая женщина в круглых очках, пожалуй, она была в одних годах с моей бабушкой, а может, даже и старше. Седые волосы, собранные на затылке, серебрились на солнце, а тёмные глаза смотрели печально и строго. И складки у губ ложились так, что было ясно: она не часто улыбается.

– Здравствуйте, – пролепетали мы с Ефой.
– Здравствуйте, – спокойно ответила женщина. – Меня зовут Мария Андриановна. Это вы по делу из архива?
– Ага, – кивнул я и, спохватившись, добавил: – Я – Андроник, а это вот Ефросинья.

Что-то вроде удивлённой улыбки скользнуло по лицу Марии Андриановны:

– Какие красивые старинные имена. Ну что ж, ребята, проходите в дом… Разувайте, вот тапки…

Мы, неловко топчась, прошли за ней в коридор, затем на кухню, где уже был накрыт стол для чая.

– Садитесь, садитесь, – подбодрила нас Мария Андриановна, увидев, что мы застопорились в дверях кухни. – Я сейчас чайку налью, и поговорим.
– Может, вам… помочь чем? – смущённо спросила Ефа.
– Управлюсь, садитесь, ребята.

Мы кое-как устроились за столом.

– Это что же нынче, такую молодёжь  берут работать в архивы? – спросила Мария Андриановна, разливая чай.
– Да мы просто сами… помогаем, – ответила Ефа, и мы переглянулись: слышала она, почему мы помогаем, или нет? Нам казалось, об этом весь город судачит.
– Какие вы молодцы, – похвалила нас женщина. – Ну, рассказывайте, с чем пришли.

Мы вновь переглянулись, и Ефа одними губами сказала: «Давай ты».

И я рассказал, как мне на голову свалилась папка с Героем Советского Союза, как мы послали запрос в Казахстан, ждали-ждали, потом уже и не надеялись найти, но помогла Екатерина Михайловна.

– Вот так, – подвёл я итог. – Искали в Казахстане, а нашли тут.

Ненадолго настала тишина, а потом Ефа сказала:

– Ваш отец, он… был героем. Спас товарищей… вопреки всему.
– Тогда все были героями, – тихо ответила Мария Андриановна, и мне вдруг вспомнилось: «Да, были люди в наше время – могучее, лихое племя, богатыри – не вы». Я подвинул к ней папку и сказал:
– Тут вот документы, может, вам интересно будет почитать. А чтобы награду получить, надо, наверно, в военкомат обращаться… Екатерина Михайловна знает, она поможет.

Наша новость Марию Андриановну не порадовала, даже наоборот. Она стала ещё строже и печальней, точно давнее горе вновь вышло наружу.

– Спасибо, ребята, за старание, но награда не вернёт мне отца, не вернёт деда моей дочери, – покачала она головой. – Стоит ли канитель разводить?

Слушайте, я, конечно, много чего понимаю в этой жизни, но вот этого я понять никак не мог.

– Да вы что! – воскликнул я, не обращая внимания на пинки Ефы под столом. – Мы же столько искали, чтобы всё было как надо! Как должно быть! Это же память, это же… Вы, и ваши дети, и ваши внуки будут знать и гордиться! И помнить! Это же важно – важнее всего на свете – помнить! И вообще, все должны знать, весь город, что здесь жил такой человек! Мы ходили к дому его… ой, вашему… старому. И там должна висеть табличка, чтобы все читали и знали! И гордились! Это же пример…

Я не успел придумать, чего пример, – дверь на кухню медленно открылась, и заглянул мальчишка нашего возраста или чуть младше. Бледный, несмотря на перевалившее за середину лето, худой и ссутулившийся. Он настороженно оглядел всех нас умными тёмными глазами и обернулся к Марии Андриановне.

–  Познакомься, Стас, это Андроник и Ефросинья. Они помогают в архиве и нашли информацию о твоём прадедушке. А это мой внук Стас.

Стас снова обследовал нас своими глазищами с длинными девичьими ресницами.

– Понятно, – наконец, сказал он. – А я-то думал, что за шум, – и лохматая голова его вновь скрылась за дверью.
– Пожалуй, ты прав, Андроник, – вдруг сказала Мария Андриановна, и мне вновь почудилась мимолётная улыбка. – Все должны знать и помнить. Надо будет мне наведаться к вам в архив. С каких часов вы работаете?..
* * *
Мария Андриановна пришла в архив через два дня после нашего визита. Да не одна – со Стасом. Пожилая женщина быстро разговорилась с Екатериной Михайловной. Мы собирались вернуться к разборке очередной полки, а угрюмый Стас неприкаянно маячил возле бабушки. «И зачем пришёл, – подумалось мне. – Ничего не спрашивает, не говорит». И вдруг Ефа окликнула его:

– Стас, пойдём, поможешь нам.

Она сказала это так просто, словно Стас давно с нами знаком и для того и пришёл, чтобы помочь. Пацан, по-моему, даже обрадовался, что и ему нашлось занятие. Пока мы расставляли папки в алфавитном порядке, и я, и Ефа пытались разговорить молчаливого Стаса:
– Ты в какой школе учишься? В третьей? А я и думаю, не видел тебя раньше.
– А у тебя велосипед есть? А то Андроник у нас безвелосипедных за людей не считает.
– Не слушай её, она всё выдумывает.
– Ничего я не выдумываю, ну, может, немного преувеличиваю.

Стас, наконец, улыбнулся и спросил:

– А вы как сюда вообще попали? Сами захотели, или…

Мы с Ефой быстро переглянулись.

– Или, – коротко отозвалась Ефросинья.
– Напортачили в школе на практике, а тут как раз из архива попросили помощников. Вот нас сюда и отправили, – разъяснил я.
– А-а, ясно, – задумчиво протянул Стас, быстро скользнув по нам внимательным взглядом.

Когда он и Мария Андриановна ушли, я сказал Ефе:

– Вроде, умный парень, а какой-то забитый. И друзей, видно, особо нет. Бледный, наверно, дни и ночи за компом проводит.
– Он же без отца, – тихо сказала Ефа. – Мать и бабушка у него только. Из Казахстана приехали, сам знаешь, как у нас порой новеньких принимают. Тем более, он не из тех, что за пять минут друзей заводят.
– Как ты про отца узнала? – удивился я.
– Элементарно, Ватсон. Дома у него, во-первых, нет мужской обуви большого размера, только Стасова. И вообще мужской руки в доме нет, это видно. И… - она вздохнула и убрала прядку волос за ухо, я уже знал – это признак смущения или неуверенности. – И просто, когда смотришь на него, чувствуешь, что нет отца. Не знаю, как объяснить.
– Да ты ведьма, – усмехнулся я.
– Ну тебя! Я серьёзно! – рассердилась Ефа.
– Ладно, не бузи, я понял, я согласен, – поспешил успокоить я. – Говорю же, неглупый парень. Может, и его бы к архиву привлечь…
* * *
Так Стас оказался на нашей орбите. Мы волей-неволей стали общаться, потому что вместе возились с документами и запросами о награде его прадедушки. Вскоре мы с Ефой решили почаще вытаскивать этого бледнолицего на солнышко, тем более, что уже наступил август, не так много осталось жарких деньков. По-моему, Стас и сам был рад вылезти из дома. Когда он бывал в настроении, мы болтали о книжках, фильмах, футболе, школе. Но иногда Стас вновь уходил в свою скорлупу, будто чего-то боялся. И даже Ефе не удавалось в такие дни вытащить его на улицу.

Ребята отнеслись к нашей возне со Стасом нормально. Только Кузя иногда язвил и выдавал что-то вроде: «Как дела в детском саду, воспитатели?» Мы с Ефой пропускали это мимо ушей. Позже я хотел познакомить Стаса с ребятами, но пока он и к нам-то с Ефой не совсем привык. Напугаем новыми знакомыми – свернётся, как ёж, и все наши труды насмарку. Зачем я это делал? Сам толком не знаю. Не сказать, чтобы Стас мне сильно нравился, наверно, я чуточку презирал его за слабость, нерешительность. Но чувствовал что-то вроде долга перед Андрианом Титовым. Из его правнука должен выйти толковый человек, он ведь и за это тоже жизнь отдал.

И тут же вспоминал своих прадедов. А из меня-то самого выйдет толковый человек? Достоин ли я ходить по этой земле, которую они защищали? Я не был в этом уверен.
Как-то раз мы с Ефой вновь отправились на дежурство в «подозрительный» квартал и решили заскочить за Стасом, тем более, что нам было по пути.

– Хочешь рассказать ему всё? – спросила Ефа. У неё сегодня утром сломался велик, поэтому я, как в старые добрые времена, вёз её на багажнике.
– Думаю, можно, – ответил я. – Будет повод с ребятами познакомить, мол, будем вместе эту заразу искать… Слушай, ну и ветер! Меня с дороги сдувает!

Ночью прошёл холодный дождь, и погода испортилась. По небу бежали синие тучи с белыми насупленными бровями – про такие ещё говорят, что они с градом. В переулках завывал ледяной ветер, деревья жалостливо шумели в его порывах.

Высунувшись из-за двери, Стас в ответ на наше предложение кивнул и крикнул:

– Я только бабушке скажу и кофту накину!
– Мы пойдём потихоньку, догонишь! – ответил я, пытаясь перекричать ветер.

Стас догнал нас на другой стороне улицы. Он на ходу натягивал чёрную тёплую кофту, и меня вдруг точно током ударило: я увидел на манжете белое пятно. Краска.
 Я вспомнил спину убегавшего, и ссутулившийся худой Стас в чёрной кофте встал на его место в этой картине, точно последний паззл. Стас?! Но как такое могло быть?!

– Откуда у тебя краска на рукаве? – я нашёл его глаза, я хотел увериться в ошибке, но по вспыхнувшему в них страху понял, что прав. – Отвечай!
– Что такое, Андроник? – глухо донёсся до меня встревоженный голос Ефы.
– Вот, Ефа, мы его нашли, – не отрывая взгляда от виновника наших бед, произнёс я.
– Стас?!

Глаза его заметались, он покачал было головой:

– Я п-просто красил… забор… - но выдавала обречённость на лице.

Неужели это не сон?! Почему это не сон?!

– Скажи мне, – потребовал я, делая шаг к Стасу. – Скажи, зачем ты это сделал?! Объясни! Я не понимаю!
– Я… Я… Это… Сталин виноват! – наконец, выпалил он.
– Сталин виноват в том, что ты стал фашистом?!
– Я не… Нет! – обычно бледное Стасово лицо раскраснелось, дышал он тяжело. – Сталин виноват… Во всём! И в войне тоже! Чем он был лучше Гитлера?! Мой дед был сын врага народа, потому что его отец был в плену немецком! Так и умер… в лагерях! И у деда было больное сердце… Потому и отец нас бросил! Да лучше б Гитлер взял Москву, чтоб этот Сталин…

Перед глазами покраснело, в голове застучало, и меня понесло:

– При чём тут Сталин?! – заорал я, схватив Стаса за кофту. – При чём, дубина?! Сталин твоего прадеда на фронт тащил?! Сталин его заставлял жизнь за родину отдать? Он друзей своих спасал! Он землю свою защищал! Он нас с тобой защищал, а ты!.. – я отпихнул его, и Стас грохнулся на землю.

Я ненавидел сейчас его тёмные упрямые глаза, бледные трясущиеся руки, я знал, что зря ору, он только упрётся и будет делать назло, но остановиться не мог:

– Ты трус, понял?! Ты семью свою предал! Ты…

Ефа что-то кричала, Стас кое-как отполз в сторону и убежал, и только когда я перестал рваться за ним, понял, что всё это время меня держала Ефа, ухватив за пояс и не давая подойти к Стасу.

– Да отпусти ты! – вырвался я. – Зря вцепилась, надо было ему…
– Тихо, Андроник, – Ефа вновь подошла, положила мне ладони на плечи. – Этим ничего не исправишь. Мне Марию Андриановну стало жалко, она очень переживала бы.

Ледяной ветер охладил мою горячую голову, и стало стыдно: закатил истерику на глазах у девчонки, чуть не подрался. Хорош.

– Прости, Ефа, – пробормотал я. – Ты же знаешь, меня заносит. Я иногда устраиваю такие вот… концерты.
– Ты всё правильно сказал, Андроник. Поехали домой, – Ефа подала мне руль «Десны», я сжал в ладонях истёртую тёплую резину и немного успокоился. Но при воспоминании этого вызывающего темноглазого лица окатывало очередной волной гнева. Я взглянул на свои трясущиеся руки и сердито буркнул:

– Я тебя не повезу. Грохнемся по дороге.
– Я повезу. Садись.

Мне сейчас было всё равно, кто что подумает, если увидит. По дороге я вспоминал тот день, когда нас застали возле свастики и сравнивал с сегодняшним: сейчас мне было в тыщу раз хуже.

Возле моего дома Ефа остановилась, передала мне велик и молча зашагала прочь. Я смотрел вслед этой девчонке и удивлялся её спокойствию, пока вдруг не понял по движениям рук и плеч, что она на ходу утирает слёзы.
* * *
В тот вечер у меня на душе завывал такой же ледяной ветер. В его вое я слышал смех безжалостного времени: «Доблесть, сила, красота, дружба – всё проходит, всё стирается из памяти, превращается в пыль». Но я не собирался с этим соглашаться.
Сталин… Сталин… Зачем он был? Почему? И как теперь его воспринимать?

Папа сидел на кухне и читал газету. Я подсел к нему и спросил:

– Пап, ты же историк, это правда, что Сталин был такой же, как и Гитлер?

Папа удивлённо отложил газету:
– С чего вдруг такие вопросы?
– Я пытаюсь понять, как к нему относиться. Это же история, его никуда не денешь. К тому же, в войне победили…
– Послушай, – отец пристально взглянул на меня. – Сталин отличается от Гитлера хотя бы тем, что не завоевал всю Европу. Я не говорю, что он хороший. Много страшного творилось в стране в то время, и об этом нельзя забывать. Но пойми одно: неважно, какую роль в войне сыграл Сталин. В войне победил народ, который кровью купил свободу себе и внукам. И всему миру. Это надо помнить. И уважать. Дело не в коммунизме и не в Сталине, дело в земле, на которой мы живём. Дело в корнях, которыми мы за эту землю держимся. Ты понимаешь меня?

Посмотришь на отца – типичный интеллигент. Аккуратный, вежливый, умный. Но сейчас в его тревожном взгляде я увидел готовность защитить свою историю, свою семью, свою землю, если понадобится. «Это взгляд солдата», – вдруг понял я.

– Я-то понимаю, – пробурчал я. – А есть ведь всякие…
– К сожалению, Андроник, война идёт до сих пор. Только теперь вот здесь, – отец постучал пальцем по виску. – Всегда будут те, кто постарается переписать историю на свой лад, как им выгоднее и удобнее, лишить нас памяти, корней, родины. А народ, который теряет всё это, просто перестаёт существовать. Поэтому не верь чужим словам – верь своим глазам. Всегда старайся сам разобраться в фактах. Я потому и занялся историей, что хотел сам понять, что к чему.
– И объяснить другим, поэтому пошёл в школу, – догадался я.
– Можно и так сказать, – улыбнулся папа. – Ну что, полегчало тебе?
– Полегчало, – вздохнул я.

В ту ночь я никак не мог уснуть. Вертелся, думал, ругал Стаса, вспоминал, ругал себя – за то, что раньше ни о чём не думал и жил как та стрекоза из басни. И, пожалуй, даже хорошо, что всё это со мной случилось, очень вовремя. Теперь я точно знаю, как мне надо жить. Я вспомнил прадеда – чёрно-белая фотография висела в доме бабушки. Его серьёзное, крестьянски-основательное лицо, хорошо знакомые глаза – они смотрели на меня не только с фотографии, но и с лица бабушки. И взгляд солдата.

– Ты меня защитил, дед, – прошептал я. – Теперь я тебя буду защищать.

Я взял со стола мобильник, вышел в Интернет и стал искать. Так и уснул с телефоном в руке. Среди ночи вскочил, потому что снова приснился Андриан Титов. Он уходил от меня по зелёному лугу, но вдруг оглянулся и улыбнулся, так хорошо, по-доброму. А я вскочил, потому что понял, как он смог решиться. Андриан Титов смотрел на меня знакомыми тёмными глазами. Он был такой же упрямый, как его правнук.
* * *
Утром я выдал родителям три варианта того, как доехать до прадедовой могилы в окрестностях Калуги и часы работы местного музея.

– И даже не говорите мне про школу и работу, – отрезал я.

Родители переглянулись, и мама сказала:

– Хорошо, Андроник. В эту субботу.

Тихо прошёл день, следом за ним – другой. Мы с Ефой опять зачастили в архив. Когда мы вместе разбирали документы, как раньше, то на время забывали о Стасе. Будто ничего не случилось, будто мы ещё не знаем. Наше задумчивое настроение заметили и Екатерина Михайловна, и ребята, и даже Света как-то раз спросила:

– Чё носы-то повесили? Книжку библиотечную, что ль, порвали?

Мы отшучивались, говорили, что скоро в школу и всё такое. Раньше я думал: узнаю, кто нарисовал свастику, везде и всем расскажу, чтоб ему стыдно было нос на улицу высунуть. А теперь, странно, ничуть не хотелось. Осадок всё равно останется – я никогда не пойму, зачем он это сделал. Кто-то скажет: «Эка беда! Нарисовал один раз с дури каракульку! Стоит ли столько переживать?» Знаете что, эта каракулька показывает, что в голове у него всё вверх дном. Из-за этого надо переживать. В общем, неделя шла, как во сне, но в пятницу кое-что случилось.

С утра в архиве нам нашли очередную работу, мы болтали о всяких пустяках, и тут нас позвала Екатерина Михайловна.

– Андроник, Ефросинья, – строго оглядела она нас. – Директор вызывает вас в школу. Срочно.

Скажу вам честно: я похолодел. Может, конечно, просто для итоговой воспитательной беседы, а вдруг ещё что случилось? Но делать нечего, мы поехали в школу.

Школа летом – место странное, как будто какая-то параллельная реальность, где всё наоборот. Здание пустое, гулкое, в коридорах чуть пахнет краской. И учителя, если встречаются, то в каком-то неучительском виде.

Мы постучали в кабинет директора, подёргали дверь – закрыто.

– Может, она в учительской? – предположил я.

Учительская действительно была открыта, я заглянул внутрь и тут же отпрянул, потому что там на столе стояла Антонина Семёновна и вешала тюль.

– Давай лучше ты первая, – сказал я Ефе.

Она насмешливо фыркнула:

– Настоящий рыцарь без страха и упрёка! – но тут же негромко постучала по косяку, заглянула, поздоровалась.

Я подождал, пока там утихнет шум, и тоже заглянул:

– Вы нас вызывали, Антонина Семёновна?

Директриса уже благополучно спустилась на пол, и если не знать, что она делала десять секунд назад, ни за что не догадаешься. На костюме ни морщинки, причёска аккуратная – одно слово: Великая Прямая.

– Здравствуй, Андроник! Здравствуй, Ефросинья! Да, вызывала. Хм… Ребята, я рада, что вы всё ещё помогаете в архиве по доброй воле… Екатерина Михайловна рассказывала мне о ваших достижениях.

Мы с Ефой переглянулись, не зная, что на это ответить. Антонина Семёновна смотрела как-то странно, обычный взгляд рентген смягчился.

– И, ребята, сейчас ко мне приходил один мальчик, я не буду называть, кто. Может, вы его и не знаете… Он признался в том, что нарисовал свастику на ограде поликлиники. Я должна извиниться перед вами… Мы вам не поверили, но ведь тайное всегда становится явным, так? Правда вышла наружу. Теперь все обвинения с вас полностью сняты.

Мы с Ефой снова переглянулись. За последнее время столько всего произошло, что голова кругом. Странно, я уже ни капли не сердился, что всё так вышло.

Антонина Семёновна вдруг улыбнулась:
– Впервые вижу, чтобы Андроник Тимофеев не нашёлся, что ответить, – и тут же голос стал привычным директорским, с металлической ноткой: - Но, думаю, работа в архиве в любом случае пошла вам на пользу.
– Ага, – кивнул я наконец. – Антонина Семёновна, это вообще такое полезное дело, что… Да я готов там постоянно помогать, это ж… Скажи, Ефа? И вообще, это ж можно такой проект организовать… всем классом узнать о воевавших родственниках, составить книгу памяти класса… да что там, школы! Ребята мне помогут, я уверен – Илья, Антон, Славка, да все! – я загорелся, и язык не успевал за мыслью. – Соберём, у кого остались, письма, фотографии, всё! И сделаем вооот такой проектище! Музей! Чтоб все знали! И помнили!
– Ох, Андроник, эти твои проекты, – вновь улыбнулась Антонина Семёновна. – Ведь ты в начале всегда руками размахиваешь, но до результата добираешься нечасто.
– Да… Антонина Семёновна! Это же!.. – водилось за мной такое, да. Но тут же не бирюльки, тут история! – Да вот Ефросинья мне поможет, она-то человек серьёзный!
– Что правда, то правда, – согласилась директриса. – Если Ефросинья да ещё твои друзья из «А» класса – это серьёзно, – она вновь окинула нас тёплым взором и тут же опять свернула на привычные директорские рельсы: - Но не забывайте, впереди 8 класс, очень важный и ответственный период. Предметы прибавляются, программа усложняется…

Мы с Ефой тихонько вздохнули, готовясь покорно слушать и кивать.

* * *
Из школы мы поехали в задумчивости, на дорогу особо не глядели.

– Видишь, он признался, это же хорошо, – неуверенно проговорила Ефа.
– Принципиальный, – буркнул я. – Это ничего не значит. Успокоил совесть и продолжит думать так, как ему хочется.
– Почему ты так считаешь?
– Люди не меняются так быстро.

Ефа вздохнула и не ответила.

– Ты его жалеешь, – неодобрительно проговорил я.
– Скорее его бабушку.
– Мда. Почему-то дурные идеи быстрее находят путь к мозгам, чем хорошие.
– Потому что дурные нас обманывают и оправдывают наши недостатки, а хорошие требуют недостатки исправлять.
– Ого, – удивился я. – Ты прям философ. Надо запомнить, ребятам понравится.
– Это бабушка так говорит.

Мы замолчали. Дорога к архиву вела через улицу Ленина как раз мимо Вечного огня. В школу мы спешили, а вот на обратном пути решили остановиться.

Я никогда раньше не обращал особого внимания на памятник – ну, памятник, ну, вечный огонь – всё, как везде. Бывал тут три раза в год на всяких мероприятиях: 9 мая, 22 июня и 8 ноября, в день освобождения города. Иногда, конечно, завидовал ребятам, которые стояли в почётном карауле, но в другое время нечасто вспоминал об этом месте.

Когда мы подъехали, солнце зашло за облако. Нас накрыла тень, огонь полыхнул ярче. Интересно, кто его придумал, Вечный огонь? Пока он горит, мы помним. Или он горит, пока мы помним?

Я вдруг понял, что это священное место. Здесь живые встречаются с погибшими у одного огня. Зря я раньше так редко бывал здесь.

Я взглянул на Ефу и увидел, что на руках её высыпали мурашки. Странно, ветерок налетел прохладный, но не настолько же. Я тронул её за руку: «Что?» Ефа кивнула в сторону огня:

– Смотри.

Глядя на пламя, я не сразу заметил: рядом, между лучей звезды, лежали две холодно-белые астры с лепестками-лучиками. Сорваны совсем недавно, даже листья ещё не завяли. Я видел такие на днях только в одном палисаднике.

– Пер аспера ад астра, – прошептала Ефа.

Да, отец прав, древние предвидели всё. Даже две белые астры возле Вечного огня.

– Я знаю, где он, – быстро сказал я. – Но надо торопиться, иначе, сама знаешь, если мы его до дома не перехватим, потом его оттуда не выковырнешь.

– Я постараюсь не отстать, – Ефа ответила мне тревожным взглядом.

И мы помчались. По щербатому асфальту, камням, щебёнке, где и вовсе без дороги. Мой велосипед жалобно дребезжал, и я про себя уговаривал его держаться, пострадать за правое дело. На одной из улиц чуть не сшиб курицу, но обошлось без жертв. Ефа отстала, но всего лишь метров на десять. Оглядываясь, я видел её упрямо сжатые губы и сведённые брови.

Видимо, преступник всё-таки возвращается на место преступления. Когда я вылетел из-за угла ограды поликлиники, Стас от неожиданности отскочил в сторону и выронил кисть, которая тут же заляпала краской листья лопуха. Всё это настолько напомнило мне нашу первую встречу, что даже стало не по себе. Но в этот раз Стас не убежал. Он вызывающе глянул на меня из-под длинных ресниц: чего, мол, явился? В этот миг рядом со мной, взметнув облако пыли, затормозила Ефа.

– Привет, Стас, – сказала она, переводя дух.
– Привет, – тихо отозвался Стас.
– Где взял кисточку? – спокойно, даже весело поинтересовалась Ефросинья.
– В больнице.
– Ага. Тогда я сейчас тоже туда сгоняю, надеюсь, они найдут ещё парочку. Приглядите за великом, ладно? – и, не позволив ни одному из нас словечка пикнуть, убежала.

Наступила тишина. Нехорошая такая, тягостная. Я не знал, с чего начать разговор. И нужно ли его вообще начинать. Но тут Стас, совершив очередной подвиг за сегодняшний день, заговорил:

– Я, наверно, должен извиниться…

Я неопределённо пожал плечами, а он продолжил:

– У вас были неприятности из-за меня.
– Если ты про архив, то я даже рад, что так вышло. Странно – я усмехнулся, занятная мысль пришла в голову: - Если бы ты этого не натворил, мы бы не попали в архив и не узнали о твоём прадеде. Вот уж действительно, всё, что ни делается, к лучшему.
– А я это сделал… для другого прадеда, – сказал Стас, присел на корточки и стал водить кистью по лопуху. – Вернее, думал, что делаю для него… А делал для себя. Я… точно не могу сказать, зачем. Я злился. На весь мир. На вас, когда вы пришли. Из-за вас я почувствовал, что неправ. И злился.
– А потом?

Стас поднял голову, тёмные глаза затуманила задумчивость.

– Когда я узнал про прадеда, то подумал: а смог бы я так? Жизнь отдать за своих друзей, за родину? Наверно, не смог бы… И если он отдал жизнь ради Победы, как я могу думать, что лучше бы победил Гитлер?

Я молчал. Стас продолжал усердно тыкать кистью в лопух.

– Теперь, что бы я ни делал, мне кажется, что все они стоят у меня за спиной и смотрят. Я не могу делать подлости, врать. Это из-за них я сегодня… Я – это они. Они были сильными, значит, и я должен… Но оправдывать Сталина я всё равно не собираюсь, – внезапно упрямо закончил он.

«Да я и не заставляю», – хотел сказать я, но не успел.

– Ура, товарищи! – появилась из-за угла Ефа. – Я добыла орудия труда! Сейчас мы эту стену в три слоя покроем!

Как говорит кот Матроскин, совместный труд – он объединяет. Мы усердно замазывали проглядывающую сквозь слой краски свастику, словно пытались выбелить и собственные дурные воспоминания. Но человеческая память – странная штука. Для других, наверно, теперь это просто белая стена, а вот мы всегда будем знать, что там, за слоем краски, спрятан страшный знак. Может, и к лучшему, – будем следить, чтобы верхний слой не осыпался и чтоб никто его не отколупал.

Вскоре работа была закончена. Мы постояли, посмотрели на чисто белое пятно на заборе, помолчали. Потом Стас вздохнул и, не поднимая головы, сказал:

– Давайте кисти, что ли… Отнесу.

Я понял, что если он сейчас просто попрощается и уйдёт, все те хрупкие мосты, которые мы с Ефой так старательно наводили через пропасть его одиночества, мелкой трухой осыплются в эту самую пропасть.

– Ой! – передавая кисть, Ефа уронила её, и пока Стас наклонялся, чтобы поднять, аккуратно пнула меня в пятку. Спросите, как можно аккуратно пнуть? Обратитесь к Ефросинье, она владеет этим искусством в совершенстве.

– Слушай, Стас! – воскликнул я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и непринуждённо. – Мы с ребятами сегодня едем в Алёхино в футбол играть. Матч-реванш. У нас вратаря не хватает. Поехали с нами.

Глаза у него стали круглые, как черносливины, и уже все три кисти  мягко плюхнулись в траву:

– Так я же… не умею, – Стас переводил растерянный взгляд с меня на Ефу и обратно. – Никогда не стоял…
– Ой, – отмахнулся я. – Поверь мне, у нас вся команда рвётся в нападение, так что от любого из нас на воротах толку не будет. И потом, надо ж когда-то начинать.

Стас несмело улыбнулся и пожал плечами, а Ефа распорядилась:

– Звони бабушке, садись к Андронику на багажник, и поехали.
* * *
Вечером, после футбола, мы сидели у Славки во дворе, болтали и смотрели на темнеющее небо. Обсудили игру, в которой Стас пропустил три мяча, зато спас ещё от одного верного гола и взял пенальти, благодаря чему мы удержали ничью, дважды забил Славка и один раз я с Тохиной передачи, а Ефа так болела, что чуть голос не сорвала. Похихикали над тем, что я на обратном пути чуть не свалился с велика, увидев улыбнувшуюся мне Лизку. Странно, сто лет о ней не вспоминал, а тут увидел – и опять остолбенел. Но это скорее от неожиданности. Кажется, любовь из меня потихоньку выходила. Но этим гогочущим разве докажешь? Спас меня Кузя, который громко объявил:

– Всё, братва, баста!

И все притихли, заворожённо уставившись в ночь.

– Смотрите, звезда падает! – вдруг воскликнул Славка, указывая в небо над крышей соседнего дома. – Как долго! Желание, скорей!

Сгорая, звезда, или, верней, метеор, сиял зеленоватым светом. Падал он и правда долго, но загадать я ничего не успел – в голове было пусто.

– Ещё одна, – негромко заметил Стас, прерывая сосредоточенное молчание.
– Метеорный дождь, – объяснил Илья. – Земля вошла в метеорный поток Персеиды.
– Странно, – тихо произнёс Антон. – Ночь, темно, тихо… Славяне верили, что звёзды – это души предков, которые смотрят на нас с высоты. В такую ночь я тоже готов поверить.
– Пер аспера ад астра, – негромко сказал я.
– Чего-о-о? – протянул Кузя.

Ему тут же стройным хором откликнулись ребята:

– Через тернии к звёздам!

Через тернии к звёздам… Через войну, боль и смерть – туда, в вечную вышину, чтобы присматривать за непутёвыми потомками и напоминать о былом. Мы ведь видим свет и тех звёзд, которые уже не существуют. А их свет всё идёт к нам через пустоту. Как и свет живших до нас. Что-то они знали, эти древние, что-то главное, на чём держится мир.

– Ёлки зелёные, – жалобно произнёс Кузя. – Ругаетесь тут словами всякими на разных языках. Умные все. Я-то что тут с вами забыл, второгодник, а? И почему меня к вам прилепило, мелкота?
– Потому что ты добрый, – вдруг сказала Ефа.
– Я?! Кто тебе сказал, милка? – усмехнулся Кузя.
– Никто, я знаю, – не унималась она. – Года два назад, я в пятом классе была, вышла в коридор, и меня какой-то семиклассник сшиб, книжки рассыпались. Ты мимо шёл, помог мне встать, книжки собрал, его заставил извиниться. Я с тех пор тебя и помню.
– О-о-о!
– Кузя – добрая душа!
– Чип и Дейл спешат на помощь! – посмеялись мы, хлопая смущённого и слабо отнекивающегося Кузю по плечам

Ефа молодец. Она увидела в Кузе доброту, в Стасе – порядочность. Интересно, увидела ли она что-то во мне? И что?

Звёзды продолжали медленно расчёркивать темноту светлыми линиями. Когда смотришь в ночное небо, чувствуешь, будто ты стоишь перед ним, огромным и глубоким, один. Будто ты отвечаешь за весь мир. «Мне кажется, что они стоят у меня за спиной и смотрят», – сказал сегодня Стас. И звёзды смотрели – строго, любопытно, ободряюще. Казалось, чего-то ждали.
– Андроник!!! – я вздрогнул, и до меня вдруг дошло, что ребята уже с полминуты ко мне обращаются, а я витаю в небесах.
– О чём это ты так замечтался, а? – усмехнулся Антон.
– Скорее, о ком, – невинно улыбнулась Ефа.

Вот зачем она это сказала? Хотел дёрнуть её за хвост, но не достал – между нами сидел Стас. И эта довольная вредина показала мне язык.

– …наверно, решил открыть новую звезду, – тем временем, развивал тему Илья.
– И назвать её, – Славка выдержал торжественную паузу. – Елизавета.
– Слушайте, хватит уже, – я начинал сердиться. – Я, вообще-то, серьёзное дело задумал…
– Надеюсь, не вечный двигатель изобрести? – с улыбкой спросил Илья.
– Вечный. Но не двигатель, – буркнул я. – Вечную книгу. Книгу памяти.
Все притихли, а потом Славка проговорил:
– Но они же есть. По области есть, вроде.
– Я задумал сделать книгу памяти класса. Чтоб каждый узнал о всех родственниках, которые вернулись и не вернулись. Вдруг у кого письма остались, фотографии. Много ли мы знаем о них? – я оглядел молчаливых друзей. – Это должна быть книга нашей памяти.
– Жаль, я в другой школе… – вздохнул Стас.
– А мы и на другую школу распространимся! – уверенно сказал я. – И на все школы! Да на весь район!..
– Понеслась душа в рай, – негромко прокомментировал Кузя.
– А что? Разве это не важно? Ефа, ты-то чего молчишь?
– Звезда, Андроник! Скорей, загадывай, чтоб всё получилось! – вдруг воскликнула она.

Я зажмурился и изо всех сил подумал: «Пусть у нас хватит сил и терпения! Пожалуйста!»

– Загадал? Андроник? Загадал? – наперебой загалдели ребята, когда исчез светящийся след. Такие взволнованные лица, будто от этого жизнь их зависит.
– Загадал. Да что вы меня хлопаете, как будто я Бразилии забил? Кузя, не трожь волосы, я и так лохматый!.. Можно подумать, оттого, что я загадал, всё само собой сделалось!..
Был август. Падали звёзды. Тихо шумели липы. Мы сидели в Славкином дворе и смотрели на Вселенную, а Вселенная смотрела на нас.

Июль 2013 – май 2014