Роман дождливое лето 5

Глава третья «Неизбежность».


Часть первая «Белый город».



     Почитание святых и сказочное богатство – вот черты города, белые стены которого предстали перед взором людей, прибывших в его порт. На фоне этих белоснежных стен выделялись контрастом высокие фигуры мускулистых чернокожих рабов, разгружающих торговые суда и скрюченные тени худых бродяг, облаченных в убогие и рваные одежды.
    По слухам, город Лиссабон был сказочно богат. Тысячи кораблей, груженных специями, товарами старого и нового света, останавливались в порту; шла оживленная торговля. Процветающий город наводняли цыгане, приезжие артисты, работорговцы, портовые торгаши, чернокожие рабы, вывезенные из Африканских стран.
    Правивший в стране в те годы, король Жозе первый, был богатейшим в мире монархом. Одновременно он являлся и королем Бразилии, порабощенной и превращенной в колонию заокеанской тропической страны, обладающей плодородными землями и неистощимыми ресурсами. Господство португальцев утверждалось посредством  жестокого обращения с населением и внедрением своего языка. Захватчики стремились извлечь максимальную прибыль из своей колонии и поставляли в нее для тяжкой работы рабов, которых им удалось завербовать или заполучить любым иным способом: похищением, обещаниями, обманом... 
    Однажды в Бразилии нашли золото и алмазы, и теперь периодически переправляли его в Португалию. Бразилия несколько десятилетий была охвачена Золотой лихорадкой, принесшей немалую прибыль сразу двум державам. Корабли, пересекая океан, перевозили несколько тонн золота в год. О сказочном богатстве Жозе первого рассказывали во всех уголках приморского города и его окрестностях.
    Жозе первый вступил во власть пять лет назад, но никак не мог облагоразумиться за эти годы. Делами управления страной занимались многочисленные советники,  весьма достойные своего короля. Имя одного из них было маркиз де Помбалу. Со временем этому «слуге его Величества» удалось полностью присвоить власть во всей стране. Как такое могло произойти?
    Молодой король был большим поклонником изобразительного искусства, театра и оперы. Шедевр архитектуры и дань моде: здание оперы – проект, созданный на большие деньги, выделенные из королевского бюджета. По городу ходили упорные слухи, что короля интересует лишь театр, охота и  религия. Этим занятиям с большим увлечением предавалось его величество Жозе первый. Все его увлечения охотно разделяла его супруга  Марианна Виктория.
    Искусство его правления было скреплено религией и церковью, верной  сподвижницей аутодафе и казней. И сам король, и его первый Советник, были чрезвычайно набожны. В этом городе все было создано в угоду Господу и ради него.
    Пышное убранство храмов выделялось на фоне крайней нищеты горожан, которые составляли общее большинство населения. Церквей было много: по одной на каждую крупную улицу; столько же еще и строилось. Горожане неистово молились всюду: увидав церковь или крест, падали на колени и склоняли лицо над каменной мостовой, неважно, была она чистой или грязной. Испачкаться грязью во время молитвы было делом святым и праведным. Молились все, от мала до велика. Такова была воля правившего монарха и его советников. Религия – была основой построения быта и государственности в стране; она внедрялась в культуру, кухню, семьи всеми известными и доступными тогда способами.
    Вот и теперь, процессия людей в цепях вызвала богоугодный трепет; горожане, завидев ее, падали на колени и молились, шепча слова с просьбой во избежание наказания Господом, или, просто пробил час молитвы – это было неведомо лицезрящим их незнакомцам. Джия рассматривала горожан с равнодушием, но наткнувшись на чье-то тело, попыталась  поднять с колен одну седовласую женщину в потрепанной одежде, поющую молитву к Господу. Грубый охранник резко одернул ее, стукнув плетью по обожжённым на солнце плечам, и Джия вскрикнула; по щекам ее потекли слезы, а старая женщина послала ей крестное знамение вслед, что-то шепча себе под нос. Джия отвернулась от нее и пошла дальше, вслед за процессией.
    Шагая по узким улочкам, девушка заметила, как похожи они на милые ее сердцу  улочки  родного городка, где проходило ее босоногое детство. Город ничем не отличался от типичных городов Испании: узкие лестницы, проходы вверх-вниз; низкие двух или трехэтажные строения, грязноватые стены, завешанные болтающимся на веревках штопаным бельем. Дома прилеплены друг к другу, словно на клей, и мирно соседствуют  обжитые и заброшенные, с проломленными крышами, и болтающимися на петлях дверьми. 
   Вершины холмов застроены более примечательными строениями: замками, башнями, высокими домами, каменными заборами, украшенными керамической плиткой в виде панно, и многочисленными церквушками. Самую большую беломраморную церковь им удалось увидеть на одной из центральных площадей. Она была до отказа забита желающими попасть в нее, и возвышалась над городом, словно напоминание и без того набожным горожанам, о святости и покорности. 
    Конвоир, который встретил процессию в порту, оказался крайне разговорчив и обнадежил несчастных добрым словом, сообщив им, что  осталось всего несколько метров до тюрьмы, где они проведут остатки своей жизни  до дня праведного суда, который обязательно состоится над ними в ближайшее время. Еще общий вздох облегчения вызвала фраза о том, что не все суды заканчиваются трагически: бывали случаи и мирного окончания дел…
    Дверь с лязгом закрылась, Джию бросили в камеру, предназначенную для ожидающих праведного суда женщин. Гнилой и затхлый запах ударил в ноздри. После морской прогулки, даже такой тяжелой, тюрьма показалась ей самым худшим местом на земле.
- Я не останусь здесь! Откройте дверь! – стучала она кулаками в железную дверь. Но каждый раз дверь открывалась, и надсмотрщики безжалостным ударом по лицу запихивали ее обратно,  и она падала на окровавленный пол.
За несколько часов ее тело пропиталось кровью и запахом испражнений. Заключенные справляли нужду в ложбину, обрывок торчащей на волю трубы. Видимо, и вся стена снаружи была изгажена, но, судя по лицам измученных и томящихся в этом каменном мешке полуобнаженных женщин, никто этого запаха уже не замечал.
    Мысли скакали, словно резвые жеребцы в ее мозгу: «Лучше молчать», «Почему не я потонула там, в океане?», «Что же со мной будет?», «Что же будет со мной?»… «Села, Села, спаси меня…»
    Джия потеряла сознание и очнулась лишь через несколько минут, когда одна из женщин в оборванных одеждах, пыталась открыть ее губы, чтобы влить внутрь ее содержимое какой-то баланды из глиняной чашки. Она рукой оттолкнула ее, и женщина обиделась: она отпрянула от нее в другой угол каменного мешка, и, отвернувшись, сжалась в комочек. Каким-то чудом ей удалось спасти свою чашку, полную вонючей похлебки, и теперь она жадно, с причмокиванием опорожняла ее.
   Джия сползла по стене, она с ужасом осматривала помещение и скрюченных в разных позах женщин: кто-то из них валялся на полу, не меняя позы; некоторые качались, напевая что-то; одна из женщин вытирала кровавые раны на теле подолом своего грязного, запачканного нечистотами платья. Джия не делала попыток заговорить с ними, ей казалось, что если она начнет о чем-нибудь  спрашивать, то снова упадет в обморок, а ей не хотелось терять сознания в сообществе полуразрушенных тел.
   Так прошли сутки, очень хотелось есть, но девушка не пыталась притрагиваться к глиняной чашке, наполненной неизвестной жидкостью. Ее порцией питались остальные женщины, с жадностью разделяя ее между собой. Краем глаза она заметила, что таким превосходством пользуются лишь некоторые, но не придала этому значения: сознание ее помутилось…
    К вечеру следующего дня Джия заснула; она вздрагивала во сне и просыпалась, как ей показалось, каждые два часа. Голова ее кружилась от жуткой вони; приток свежего воздуха обеспечивало лишь узкое оконце под самым потолком, в которое может пролезть только рука, если человек изловчится и вскарабкается на такую высоту. Еще сутки она не притрагивалась к пище, ей стало казаться, что она  начинает таять, как свеча... Даже на корабле пища была сноснее, а эта напоминала гороховую баланду, перемешанную с какой-то травой. Есть ее не хотелось.
   Джия снова заснула, сомкнув измученные глаза. Спала она на голом полу, бедра затекали; она никак не могла найти удобное положение для своего маленького, худого тела. Она мысленно проклинала себя, засыпала и просыпалась; ей снилась Села, их последнее прощание среди морской пучины, морские волны, накрывающие ее с головой, их последнее объятие… Увидев Селу во сне, она просыпалась, вскакивала на своем месте и выкрикивала ее имя, но никто не обращал на нее никакого внимания. Она не видела в своих снах ни отца, ни матери, только одно имя, словно соль въелось в ее мозг и не оставляло ее ни на минуту: «Села…».
     Вечером следующего дня Джия на коленках доползла до глиняной чашки, которая предназначалась именно ей, что-то подсказывало ей, что она будет есть эту похлебку, во что бы то ни стало, чтобы выжить, чтобы выбраться отсюда, чтобы отомстить за себя, за Селу… Она подползла по грязному полу к своей миске, но обнаружила ее пустой. Миска была облизана голодными ртами и уже высохла. Она отковырнула присохшую к ее краю горошинку и проглотила ее. Она показалась ей очень вкусной, и почему она столько дней мучала себя, отвергая пищу? На следующий день она выхватила свою миску из слабых рук женщин, уже привыкших делить ее порцию, и принялась жадно хлебать похлебку. Потом, не почувствовав утоления голода, молча поставила ее на место и отправилась в свой угол, чтобы забыться тяжелым сном. 
    Девушке не хотелось рассматривать женщин, не хотелось и разговаривать с ними; она им сочувствовала, но в то же время ее не покидала надежда, что высокопоставленные судьи выслушают ее, и справедливость восторжествует, ее отпустят и она отправится на родину, в Испанию, к родной тетушке, где они заживут в мире и согласии. Почему она не знает о ее ужасном положении?
   Так прошло пять дней, и на шестой день, рано утром скрипучая дверь отворилась, Джия приподнялась на своем месте и с надеждой посмотрела на нее. Ей казалось, что свобода на крыльях прилетела к ней, сейчас ее приведут в зал, где благородные судьи сжалятся над ней, выслушают ее и отпустят наконец-то и она больше никогда не вернется в эти испачканные кровью и дерьмом каменные стены… Но, окликнули не ее, а одну из женщин, ту самую, которая вытирала кровавые раны подолом своего платья. Джия в душе обрадовалась за нее, наконец-то, избавление пришло к ней, к этой несчастной... Конвоир вошел внутрь каменного мешка и подхватил упиравшуюся женщину под руки. Она упиралась что есть сил, и кричала. Кричала так громко, что Джия заткнула уши. «Почему она упирается?» - ей хотелось встать и помочь ей как-то, но что-то мешало или сил уже не хватало. Она осталась стоять на коленях, с ужасом взирая на происходящие события. Конвоиру удалось извлечь женщину наружу, и дверь захлопнулась.
    Джия снова вытянулась на полу, сложив руки на груди в молитве к Господу. Она молилась, неистово молилась, за себя, за ту женщину, за свое будущее, за своего погибшего отца и за Селу, которую она хотела бы увидеть снова, ибо образ этой девушки восстанавливал в ней силы, и поддерживал в ней жизнь. Так она и заснула со сложенными на груди перстами, словно святая Мадонна.
   Через несколько часов Джия проснулась; она вздрогнула от криков и рыданий, скрежета двери и  грубого окрика тюремного надзирателя. Ее тело содрогнулось, когда она увидела, как ползет по полу извивающееся от боли тело несчастной женщины, которую увели несколько часов назад. Из ран ее струилась кровь, ей было нечем ее вытирать; женщина скорчилась в страшной агонии, ее лицо перекосила гримаса; казалось, рыдания на миг застряли в ее горле и сейчас снова обрушатся на головы соседок. Так оно и случилось, крик женщины сотряс стены каменного здания.
   Джия оторопело смотрела на нее, а остальные женщины не обращали никакого внимания. Глаза Джии расширялись, в мозгах стучали молоточки, она поднялась на ноги, обо что-то опираясь. За эти дни, наверное, она разучилась говорить. И все же выговорила тихим голосом:
- Что это? Как это случилось? … Они не отпустили тебя?...
     Ее голос заглушили громкие рыдания несчастной женщины, но никто их не услышал. Джия продвигалась вдоль стены к выходу, сама не понимая, что делает. Потом начала барабанить что есть сил в железную дверь. Дверь открылась, надзиратель схватил ее за волосы, потом ловким ударом в пах втолкнул ее обратно в душную камеру. Джия услышала, как щелкнули ее челюсти; она больно упала на спину и скорчилась от сильной боли на полу. Теперь все ее платье было испачкано в крови крючившейся здесь ранее, кричащей от боли женщины. Несчастная девушка закричала во весь голос, кричала она долго и истошно, потом плакала, и, наконец, затихла в своем уголке, на сыром полу, прижимая к сердцу колени, которые уже не могла расправить: сильная боль ее не отпускала.
    Очнулась она к вечеру следующего дня; она не могла расправить конечности, они не повиновались ей. Ноги и живот ужасно болели, она начала бредить. Ей показалось, что слова излечивают душу и теперь говорила, и говорила в своем углу разные слова, пытаясь помочь себе хоть молитвой. Ей удалось заговорить боль через три дня. Она поднялась с пола и доползла до своей миски. Выхлебав ее, словно собака, она повернулась и поползла назад. Девушка смиренно легла, пытаясь вытянуть конечности. Но, снова почувствовала сильную боль в животе. Она задрала подол испачканного в крови платья и посмотрела вниз; она увидела огромный, во весь живот, синяк. Он был размером с футбольный мяч, сине-фиолетовый, словно боб. Обессилев, она снова заснула, забыв одернуть платье.
   Проснулась она ночью, шел сильный дождь; он стучал громко-громко о каменную стену. Крупные капли затекали в темницу и падали на каменный пол. Ей захотелось подползти к мокрой стене и слизывать эти холодные капли, и она сделала это. Прижавшись к влажным камням горячей щекой, она собирала капли в ладошки и умывалась ими или пила их. Насладившись потоком свежей воды, она вздохнула. Ей было по-прежнему, очень больно. Когда дождь прошел, Джия, опустив глаза, поползла обратно к своему месту.
   И вдруг она услышала, как кто-то позвал ее тихим голосом: «Джия…». Эти слова принес ветер, но откуда… Или, может быть, она сходит с ума?
   Приподняв голову, девушка оглянулась вокруг, пытаясь установить источник голоса, но ни одна из женщин не смотрела в ее сторону, мало того, никто и не знал ее имени. Она снова увидела несчастную измученную женщину, которую несколько дней назад надзиратель вернул в камеру. Джия подумала, отчего эта женщина снова была помещена в каменный мешок? Что случилось? Она не угодила судьям? Она преступница? Ей не было известно до сих пор, с кем она делит обиталище. «Нет, с ней так не будут обращаться! Ни за что! Никогда! Она никому не позволит!» Эти мысли придавали ей сил.
  Вдруг мозг, словно током обожгло: она попала не в тюрьму, а в камеру пыток. И ее будут пытать, пока она не сознается в своих преступлениях…
- Нет! Нет! Нет! – закричала она во весь голос, -  я не колдунья! Я не колдунья! Я не преступница! Нет! Нет! – она перешла с крика на шёпот.
     С ужасом оглядывая кровавые, рваные одеяния женщин, их рубцы на руках и ногах от железных оков, она опять истерично закричала… Вдруг ее стошнило, и она потеряла сознание.
    Проснулась она на следующий день к обеденному часу. Пищу давали один раз в день, и ей очень хотелось есть. Голова кружилась, всюду пахло испражнениями, и она отложила миску; она не могла есть. Еда, похожая на желтую рвотную массу, отдавала горохом, луком и еще чем-то неприятным. Но есть хотелось нещадно. Поднеся миску к губам, она почувствовала, что один только запах вызывает у нее тошноту, как было с самого начала, когда она попала туда.
   Джия молча отложила миску и вытянулась на полу, она снова молилась…