Пиеса

Прощаясь, ты строишь линию повествования: из времени ткется история. Сначала, потом. Один, другой, третий. Память – это кладбище бывших мыслей, записанных для понимания. Без памяти никакого понимания нет и быть не может: понимать оказывается нечего и некому. Если есть, чего понимать, значит, уже явилось понимание себя, которое мнится давно известным, постоянным. Без иллюзии постоянства ничего не выйдет: игра начнет рассыпаться на незначимые куски, превращаясь, собственно, в игру, а не в вытягивание из себя жил с целью последующей вязки носков для выживания. Именно иллюзия постоянства ответственна за душераздирающий спектакль самомучений, искусственный от начала и до конца. В этом, без сомнений, заключается причина высокой ценности искусства и культуры вообще – дело в искусственности и первого, и второго, связывающей их с сакральной искусственностью первопредка: сконструированным чучелом вечного человека и иже с ним.
Понимание себя представляет собой ворох писанины, на манер куклы из папье-маше. Чувство живости этому пониманию дает несомненность знания «я есть», единственного, что я знаю про себя наверняка. Оно же является первичным знанием, предваряющим собой все остальное, что можно про себя узнать. Легко заметить, что непрерывность и постоянство этого чувства пестрят провалами в никуда, в пропасть без дна и покрышки. Но еще легче сделать привычное усилие, дабы не заметить этих провалов, особенно, если это гарантирует увлекательное приключение, участие в квесте «выжить любой ценой», где за жизнью скрывается смерть. Не чья-то, а моя, личная: смерть вот этого вот меня, которого я знаю, с которым у меня такие теплые, доверительные отношения… Который мне дорог больше всего на свете. Кстати, легко заметить, что тут уже получается как бы два меня: один, который дорожит, и другой, предмет вожделения. Но удобнее этого не замечать, а то потом замучаешься сам себе все объяснять. Лучше не надо