Посвящение отцу Ольги Аросевой 37

                ПРОЖИВШАЯ ДВАЖДЫ

                Книга, посвящённая отцу.
                Автор Ольга Аросева.

 Ольга Александровна Аросева(1925-2013), советская и российская актриса
театра и кино. Народная артистка РСФСР.

Продолжение 36
Продолжение 35 http://www.proza.ru/2019/08/06/716

 «ВОКС. Беготня в поисках домов для дачи. Телефонировал Андрееву. Он:
– Ах как некогда. Ну вот что, приходи в 16.30.
Я: – Спасибо. Буду.
Пришёл. Сейчас же был принят. Сразу приступил к изложению своего дела: необходимо мне и жене поехать в Мариенбад для лечения сердца.
– Если так плохи твои дела с сердцем, придётся тебя отпустить.
Стали говорить о ВОКСе. Я выдвигал – или-или. Или сделать ВОКС комитетом пропаганды Советской культуры, как учреждение Геббельса в фашистской Германии, или слить его с «Интуристом». Мои соображения Андреев выслушивал с большим интересом.
Потом снова о моей болезни сердца и поездке.

 Андреев стал одеваться. Одевшись уже, в пальто и фуражке, он опять сел за стол и говорил, что по моему делу я должен сговориться с Ежовым или Л. М. Кагановичем. Я отвечал, что их трудно уловить, даже по телефону. В особенности Кагановича. В это время отворяется дверь и входит Каганович. Радушно меня приветствовал. Спросил о жизни и о том, что я пишу. Я ответил, потом спросил, получил ли он моё письмо с просьбой о выезде за границу.
– И не одно письмо, но оба получил и прочитал, они со мной. Вот.
Он открыл свой портфель и среди бумаг, которые были в папке для ЦК, нашёл мои письма. Сзади этих писем была приложена коротенькая, в шесть строк на узенькой ленточке папиросной бумаги секретная справка из Наркомвнудела. Он её поспешно закрыл и стал говорить, что в ближайшее же время мой вопрос он ставит на ЦК. Я его поблагодарил и сказал, что это меня исключительно удовлетворяет и что я буду ждать решения.

 Так как я с Андреевым уже говорил по поводу здоровья моего и моей жены, то теперь, перед Кагановичем, не стал повторять.
Каганович спрашивал о работе ВОКСа и хвалил меня за моё произведение «Корни». В особенности за описание встречи с крестьянкой.
Когда мы все трое двинулись к выходу, в коридор из разных дверей выскочили охраняющие. Я вошёл с Кагановичем и Андреевым в лифт. Там повторил, что хотел бы покинуть работу в ВОКСе и что его надо слить с «Интуристом». Расстались на улице около машины. Две женщины засмотрелись на Кагановича, но их попросили проходить быстрее.
Разрешат или не разрешат мне и Гере выезд?
Поехал в РЖСКТ*, где Вася*2 делал для меня договор на продажу дома. Поздно вечером – в «Сосны»

                24 сентября
Как всегда, пуритански скучно. Радость и восторг – это Митя, это кусок солнца и моя сила, повторение меня самого на сей планете.
В этот день, 24.09, я много читал («Пиквикский клуб»). Каждый народ имеет своего героя: испанцы – Дон Кихота, англичане – Пикквика, русские – Обломова, чехи – Швейка и т. д. У каждого народа свой изумительный автор и свой герой. Смотрел фильм «Дети капитана Гранта». Наивно и примитивно.
                25 сентября
ВОКС. Работа. Обед с персами. Такая скука, что силой воли сдерживал скулы от зевоты. Общее собрание. Мой доклад о международном положении.
Долго работал над рукописью о Молотове.

                1 октября
 Товарищи обсуждают как-то глухо, косноязычно последние изменения (Ягода – снижен до нарком, недавно бывший заворгбюро возвышенный до наркомвнудел)…
              21 октября
Вчера приготовления к приёму испанского посла Марселино Паскуа. К 17 часам я отдал последние распоряжения и в 17.15 в сопровождении мадемуазель В.*3 выехал проводить её, а потом – к себе домой.
Как только сел в автомобиль, сразу был сражён сердечным припадком, однако призвал на помощь всю силу воли и сохранял недвижное положение. Пульс, вероятно, доходил до 200, а может быть, и больше – едва вошёл в лифт, едва выстоял в нём, пока он поднимался. Пришёл домой и сразу свалился. Продолжил мобилизовывать свои внутренние силы на борьбу с сильно бьющимся сердцем.

 Вызвали из амбулатории дежурного врача. Она сосчитала пульс – 110. Похолодели руки и ноги. Лёгкая испарина и лихорадочность (дрожь). Положили грелку на живот. Стало лучше. До этого всё время чувствовал ясно, как к груди, снизу, из живота, припёрло что-то тяжёлое и не отпускало, давило в области нижней части груди, где кончаются рёбра (грудобрюшная преграда). Что-то булькало и перемешивалось в животе. Приехал врач из Кремля и профессор Кончаловский. Пульс уже 80. Время – 18, припадок стал спадать. Появилась потребность мочиться. Во время этого почувствовал страшные спазматические и распирающие в стороны боли в животе – почти до крика. Согнувшись, дошёл до постели – и снова грелка. Лежал так час.

 Доктора нерешительно оставили на моё решение вопрос идти мне или нет на приём. Приём слишком ответственный. Сердце всё ещё 80.
Лежал до 20 часов. Сносился по телефону со своим заместителем. Он объяснил гостям и Паскуа причину моего опоздания.
В 20 часов я встал и к 20.30 был на приёме. Сели за ужин. Я ничего не ел.
В 22 часа произнёс речь. Вот она:

 «Позвольте мне, прежде всего, сказать вам, что нелегко выступать с речью перед вами, господин посол, в сложившихся обстоятельствах, которые мы пытаемся преодолеть, нелегко выступать с речью перед вами, представителем героического народа Испании, который приносит в жертву свои лучшие силы в борьбе за свою независимость и прогресс человечества. Мы не забываем, что в этот момент пулемёты и пушки повстанцев гремят уже на подступах к Мадриду. Вы здесь окружены, господин посол, представителями научных, артистических и литературных кругов, которые, так же как и все народы нашей страны, присоединяются к великим словам нашего Сталина:
„Трудящиеся Советского Союза исполняют лишь свой долг, направляя помощь революционным массам Испании; они отдают себе отчёт в том, что освобождение Испании от гнёта реакционеров-фашистов не является делом только испанцев, но является общим делом передового и прогрессивного человечества“.
Эти слова являются лозунгом и залогом того, что борьба за свободу и прогресс будет победоносной».
Я вставил только, что мы в СССР читаем испанскую литературу, и цитировал писателя Сендера, как его герой Криссель говорит, уходя на расстрел, – мы умрём, но победа за нами.

 К полуночи был дома. Не зажигая света, лёг спать и не мог заснуть до прихода Геры (по моей просьбе она ещё оставалась с гостями).
Был концерт: Оборин у пианино – Шопен и Альбанис. Москвин – монолог Городничего из «Ревизора» и анекдот Горбунова о царь-пушке. Гоголева – монтаж из «Фуэнты Овехуна» – Лопе де Вега. Яхонтов – монтаж из Пушкина (Ганнибал). Прокофьев играл своё.
Спал с перерывами. Проснулся. Тяжесть в голове. Умылся, позавтракал и снова лег. Весь день засыпал и чувствовал себя хорошо только первые полчаса после сна, потом опять слабость и сонливость. Всё время почти беспрерывные экстрасистолы. Только к 19 часам лучше стало.

               25 октября
 Ездил в город (уехал в 16 часов). Был у зубного врача. Телефонировал Ежову. Как всегда, ответ – позвоните завтра. Каганович обещал, что мне позвонят о приёме у него, и до сих пор никаких вестей. Не хотят принять.
Вечером вернулся в «Сосны». Гера осталась в Москве. Лена и Оля смотрели на меня равнодушными глазами, в них не было радости встречи с отцом. Наташа, старшая дочь, вообще не посещает меня и даже не звонила во время болезни. Теперь я знаю, что они скоро-скоро забудут меня после моей смерти, смерть моя не станет для них большой раной. Зато сын начинает меня любить, глубоко. Так близки мне были только покойница-мать, да некоторые боевые товарищи, да рабочие, которым я показал свет социализма.
С 25 на 26 спал очень хорошо. Утром написал письмо Ромэну Роллану.
Вот его черновик (я послал его после незначительных поправок).
Черновик письма А. Я Аросева М. П. Кудашевой и Р. Роллану:

 «Дорогие Мария Павловна и Romain Rolland!
Я исключительно был рад вчера развернуть перед собой Ваше долгожданное письмо. Оно пришло в те дни, когда я только что начал поправляться после неожиданного сердечного приступа, которые со мной случаются не периодически и всегда неожиданно. Говорят – переутомление, но ведь миллионы и миллионы переутомляются, и не каждый подвергается acc;s de coeur*4. Много, почти каждую пятидневку, 2–3 раза я выступаю с докладами о международном положении и, в особенности, об испанских событиях. Они, конечно, в центре внимания нас всех.
Недавно принимал испанского посла Pascua. Было много гостей. Я сказал ему среди небольших банальностей несколько слов об испанских писателях, в частности, о Сендере, о его «Семь красных воскресений». Это немного наивный, но очень свежий и хороший роман. Нет, не роман, хотя автор его так называет, а собрание картин борьбы испанских рабочих. К сожалению, Pascua отвечал больше реверансами и благодарениями, чем по существу. Впрочем, он оговорился: «Ma situation est tr;s delicate»*5.

Деликатность его situation, между прочим, состоит в том, что вся его семья у белых. Что с ней, он не знает.
Как бы там ни было, в Москве посол принят отменно хорошо, думаю, его душе у нас тепло, насколько это может быть, если семья в звериных лапах.

 То, что на Вас, дорогая Мария Павловна, и на Romain Rolland произвело текущее впечатление – на нас произвело такое, что для обозначения его в dictionnaire*6 любого языка нет ещё имени. Мы живём в эпоху, когда «ход вещей опережает ход идей», и поэтому факты – впереди их наименований. Сказать правду, именно это впечатление и разбудило во мне прежние, юношеские домыслы, толкнувшие меня на революционный путь, – может ли человек в какой форме и в какой мере властвовать над другим, а тем более наказывать. Под этим впечатлением я и писал Romain Rolland’y вопрос – воспитание или наказание? В первом случае – придуманное воздействие, во втором – контрдействие, вызывающее контрконтрдействие и так далее.

 Конечно, я далёк от толстовского непротивления злу, но нет ничего легче, как начисто отбрасывать какую-либо теорию, например, Толстого. А между тем, она соткана из таких идей – прочных ниток, которые пригодились бы будущему человеку. Ленин не отбрасывал начисто Толстого. Когда я раскрываю любую книгу Льва Толстого, в любой час дня или ночи, – во мне с первых же его слов начинает совершаться какое-то утро. Совершенно такое же ощущение я испытываю, когда читаю Romain Rolland’a. Первые его книги «Jean Cristof» я читал в ссылке. Эта «утренность» Romain Rolland’a и Толстого происходит от того, что и тот и другой с первых же строк начинают, как бересту на дереве, отворачивать и выносить на свет божий все ранее сложившиеся навыки мысли и по поводу каждой они начинают мучить – красиво мучить вопросом: так ли это? Верно ли это? Надо ли это?

 Так ребёнок просыпается утром и начинает удивляться: кресло ли это, которое он видел вчера, засыпая, тот ли это занавес, которым он вчера закрыл черноту окна, и т. д.
Переборка и проверка старых ценностей делается не только вследствие скепсиса, а вследствие его плюс особого утреннего, солнечного удивления, в корне которого лежит ощущение, que la vie est ravissante*7.
Мне на днях предстояло читать большую публичную лекцию о Париже и его интеллигенции по впечатлениям моего пребывания. Она была отменена вследствие болезни сердца, так вот, я готовился к ней и многих новых авторов французских перечитал (Chamson, Klech, Malraux) и больше всего Romain Rolland’a и, как всегда, только от него я «утренился» и обновлялся. Malraux – большой, талантливый, острый, скользкий — какой-то современный и французский Леонид Андреев. Но он, в отличие от других молодых, много относится к плеяде необыкновенных, потому что он – лаборатория идей. Он не описатель, как почти все молодые теперь и у нас и на Западе. Это потому, что вещи несутся быстрее идей. Самые способные успевают едва их регистрировать, то есть описать.

 Недавно в инженерном институте взял смелость и прочитал двухчасовую лекцию о Romain Rolland’e. Собственно тема её была значительно уже: «Ромэн Роллан и наша революция». Я взял годы войны и первых раскатов нашей революции. Помимо статей и художественных вещей Romain Rolland’a я много пользовался его дневником, помещённым в «Октябре». Да не посетует на меня автор дневника. После лекции были вопросы. Они почти все сводились к тому: приедет ли к нам ещё раз Romain Rolland и над какими художественными вещами он работает. Ну, и разумеется, об отношении к испанским событиям. Мои ответы вызывали горячие аплодисменты и, в особенности, когда я сказал о том, что Romain Rolland изучает наш язык и снова думает быть в нашей стране. Значит, не только я и мне подобные интеллигенты, но и масса чувствует, что когда Romain Rolland начинает писать, говорить или являться к нам, значит, наступает утро.

 Простите, что я так много пишу обо всём этом, но я попал, кажется, в такой период, когда хочется всё просмотреть и всё снова оценить. Всё, что мы и я сделали. Хотя мне по-русски писать в миллион раз легче, чем по-французски, тем не менее даже и на родном языке в письмах не всё выразишь, что хотелось бы. Всё равно останется по словам лучшего русского поэта наших дней – Сергея Васильева:
«Сколько связано – не развязано,
Сколько сгублено за пятак.
Сколько стерплено, да не сказано.
Сколько сказано, да не так».
Поэтому очень хотелось бы снова видеть Вас, и послушать Вас, и сказать Вам. А пока будем ждать «Творческих эпох Бетховена», каковые суть –творческие эпохи их автора. Надеюсь, на будущий год будем говорить с Romain Rolland’ом по-русски, а, может быть, по… испански. Чёрт знает, как в человеке сильно старое: хочется в Испанию, в седло, с винтовкой и рыскать среди презираемой смерти в атаку, в атаку. Нетерпенье победы – вот что лихорадит каждый день. Я думаю, тут и Толстой был бы с нами, потому что с нами любовь к человеку и к утру.

 Андре Жида я не видел (загораживал Эрбар). Завидовать Жиду не стоит. Он много ездил, но мало видел или, вернее, видел, да только глазами – самым примитивным органом зрения. Вы читали в окт. книжке N.R.F. его статью о Dabit*8? А в особенности, примечание к одному месту этой статьи, такое примечание в то время, когда в горах Гвадаррамы горные потоки стали красными! Нет, нет, он мало видел. Но это между нами.
Писателя Hans’a Huhlenstein’a я не знаю. Найду что-либо о нём, буду читать. И буду ждать его. Пусть телеграфирует день прибытия. Ингбер работает у нас. Недавно его чистили, но оставили. Он – чудак, добряк и какой-то внутренний француз.

 Ну, вот пока и всё. Хотелось бы теперь знать, долго ли Вы и Romain Rolland будете испытывать моё терпение не-ответом? Простите за каламбур, он – плод моего нетерпения говорить с Вами. Извинитесь перед Romain Rolland’ом, что я пишу письмо и Вам, и ему, а его всё время упоминаю в третьем лице. Это произошло как-то нечаянно у меня, от подсознания, что читательницей письма будете только Вы. Хотел его, письмо, перевести на французский язык, да как-то это не интимно будет. Пожалуйста, Мария Павловна, может быть, Вы сами, читая, переведёте дорогому Romain Rolland’y, если слова мои Вам не наскучат. Скажите, позволили бы Вы прислать Вам одно мое «рукоделье» на прочтение? Небольшое.
Сердечно Ваш Ал. Аросев. 26. Х.36 г. под Москвой «Сосны» (пишите на Дом Правительства, я здесь ещё лишь неделю).
Тут же прилагаю письмо Марии Павловны, ответом на которое и является моё. Я получил его 25.

 Письмо М. П. Кудашевой А. Я. Аросеву
Вильнёв, 17 октября 1936 г.
 «Дорогой Александр Яковлевич, спасибо за Ваше письмо Роллану и простите ему его долгое неотвечанье: он обязательно должен закончить к весне большую книгу (продолжение «Творческих эпох Бетховена»), и всё время работа прерывается текущими делами. Но главное, что берёт все мысли и силы, – искания. Во время нашего пребывания во Франции (мы три недели были там – три дня в Париже, а остальное время в Кламеси, Невере и прекрасном Дижоне) казалось, что война в самой Франции, так сильно она
переживает своё братство с Испанией. Здесь меньше людей, ощущающих эту связь, но всё же есть. Даже если борьба кончится поражением правительства, – она принесёт плоды огромной важности не только там, но и в соседних странах: думаю, что никогда народы не знали такого тождества друг с другом, – и они этого не забудут!

 Сегодня пишу Вам по поводу скорого приезда в Москву здешнего писателя Hans Huhlenstein. Он хороший писатель (об его книге была месяцев 6–8 назад хорошая рецензия в журнале «За рубежом») и честный человек. Очень деятельный и совершенно свой. Борется, как лев, один против своры. Мы даём ему несколько адресов московских друзей. В ВОКС он, конечно, и так объявился бы, – но хочется, чтобы вы лично его повидали. Вам самому он будет интересен. Вы знаете французский язык, хотя его родной язык немецкий. Он давно мечтал побыть в Москве и безумно рад тому, что скоро там будет.

 Очень сильно потряс нас недавний московский процесс. Здесь (на Западе), конечно, закопошились все вражеские гнёзда, со всех сторон зашипели: для них уже ничего не существует, кроме этого, кроме ненависти к СССР – ни Гитлера, ни Испании. Роллан, конечно, получил кучу писем, а В. Серке уже задевает его в своих статейках, забыв по-видимому, что Роллан хлопотал за него. Но во всей этой истории тяжело то, что вообще это было возможно и что, конечно, должно быть сорвано доверие людей друг к другу, а оно так нужно во время борьбы. Подобной нынешней! Вообще всё это дело крайне деморализующее. И уж очень низко держали себя все обвиняемые. Это ещё увеличивает отвратительность их.
Мы здесь пережили эту историю болезненно, болели отвращением. Каково же всем вам там! Надеемся, что ничего не помешает нам приехать будущим летом. Роллан продолжает учиться русскому. Вот год, как он занимается (пропустил 4 месяца, 2 – из-за болезни, 2 – из-за путешествий), ежедневно по часу. Даётся ему трудно, но при терпении и упорстве своём он одолеет. И ему интересно.

 Ждем нетерпеливо от Вас известий, много ли у Вас было гостей, интересные ли? Видели ли Вы Жида? Завидуем ему, что он так много ездил по СССР. Обязательно надо будет поездить и Роллану. Он продолжает получать много писем из СССР, но не может отвечать всем – всё время уходило бы на это. Получаем также много книг, иногда интересных. Я читаю их, и рассказываю Роллану. Читаем также Чехова (я ему перевожу устно).
Надеемся, что вы здоровы, так же как вся Ваша семья. Посылаем привет дочкам, которых знаем, и жене, которую надеемся узнать. Также Вашим сотрудникам. Продолжает ли работать у Вас Ингбер?
Крепко жму Вашу руку. Роллан сердечно кланяется и просит не забывать его. Ваша Мария Павловна».

* Рабочее жилищно-строительное кооперативное товарищество.
*2 Чернышёв.
*3 Лицо неустановленное.
*4 Сердечный приступ (фр .)
*5 Моя ситуация очень деликатная (фр .)
*6 Словарь (фр .)
*7 Жизнь прекрасна (фр .)

 Продолжение в следующей публикации.