Илья Сельвинский

Я не знал, с чего начать эти записки. Но чувствовал, что без них не обойтись. Может рассказать о том, как возвращаясь кривыми улочками старого Симферополя из Свято-Троицкой обители, мы неожиданно уперлись в двухэтажный особнячок с вывеской «Дом-музей И.Л.Сельвинского». Пожалуй, так…

Здесь в малюсеньком Бондарном переулке этот гениальный крымчанин  и родился. Как раз по соседству с тем местом, где нашел свой последний приют другой выдающийся сын крымской земли – святитель Лука (Войно-Ясенецкий). В купающемся в колокольных перезвонах храме Свято-Троицкого монастыря – мощи преподобного архиепископа-хирурга. К ним стремятся со всего света. Приезжают прикладываться на улицу… Большевистскую. Так повелось с советских времен: улицы, несущие на себе православные святыни, именовать на коммунистически лад. И не находить в этом ничего странного. Не нашли ничего удивительного в этом и мы…

Поэт революции и драматург, а также – ее стойкий солдат и нежный поклонник, авангардист, теоретик конструктивизма, он же – цирковой борец, грузчик, натурщик, музыкант, художник, спортсмен, правовед и историк (юрфак МГУ), искушенный спец по заготовке пушнины, член экспедиции на ледоколе «Челюскин», сварщик на Московском электроламповом заводе, кадровый офицер советской армии, руководитель семинара в Литинституте им. Горького.  Это лишь часть ипостасей выдающегося симферопольца. Как они смогли ужиться в одном лице – загадка. Хотя, показалось нам, отчасти  отгадываемая местом рождения этого гениального крымчака – Старым городом. Старым Симферополем. Местом, в котором можно родиться. Двориками, которые невозможно не полюбить…

Вот она -  густейшая смесь десятков культур, языков, вер и традиций. По-татарски затейливо петляющие улочки в ширину одной повозки. Обступающие тебя с двух сторон вековые стены домиков из жесткого, точно наждак, ракушечника. Над проулками – жаркое солнце, в проулках – зной,  плюс - перекличка колоколов Троицкого и Петропавловского соборов с криком муэдзина с неподалеку расположенного минарета древнейшей на полуострове мечети Кебир-Джами. Тут же, соединяющая (или, наоборот -  разделяющая) православные и мусульманские святилища, бойкая и шумная улица Шмидта. Какого именно? Либо – того самого, щуплого, но героического лейтенанта Шмидта,  бросившего вызов царю и жизнь – на плаху. Либо -  могучего и бородатого полярника Шмидта, бросившегося на зов уже свершившегося социализма во льды ледовитых морей.

Надо сказать, и тот Шмидт, и этот – сыграли не последнюю роль в судьбе родившегося вблизи поименованной в честь них транспортной артерии поэта. Как и другой первопроходец, но уже в литературе, точнее – в ее социально обостренной интерпретации  – Некрасов. Тот самый, которого юный Илья ставил очень высоко, выше многих, отмечая его в чем-то революционный поэтический запал, с которым будущий авангардист Сельвинский старался максимально сойтись.

Надо ли говорить, сколь своенравно распорядилась история, пустив улицу Некрасова в Симферополе как раз на  пересечение с Бондарным переулком Сельвинского. Как и – улицу Шмидта: подпирать собой родные пенаты поэта с тыла. А Большевистскую – обнимать подступы, как к главным православным святыням Симферополя, так и – местным литературным святилищам. Из таких гремучих смесей, судя по всему, и взрываются сверхновые поэтические звезды масштаба Ильи Львовича Сельвинского.

«Он дал историю в развороте от средневековья до современности, - писал о выдающемся поэте Лев Озеров. – Он дал общество в разрезе от холопов до царей. Он дал все виды и жанры литературы: от двустишья – до романа в стихах, от сонета – до эпопеи. Он дал просодию: от  ямба – до тактовика, который является его личным введением в поэтику, от хорея – до верлибра». Но сначала – ворвался в поэзию переполненным искрящейся южной романтикой и предчувствием великого революционного пути юным летописцем эпохи. Своей эпохи…

«Мне двадцать лет. Вся жизнь моя – начало.
Я только буду, но еще не был.
Души заветной сердце не встречало:
Бывал влюбленным я, но не любил.

Еще мой бриг не тронулся с причала,
Еще я ничего не совершил,
Но чувствую томленье гордых сил –
Во мне уже поэзия звучала…

Что ждет меня? Забвенье или пир?
Но я иду, бесстрашный и счастливый:
Мне двадцать лет. Передо мною мир!»

Сельвинский, собственно, и занимался всю жизнь тем, что пытался объять этот самый мир. Понятно, необъятный в принципе. И, тем не менее, чувствовавший на себе пристальное внимание поэта. Вот он гимназическим почерком евпаторийского школяра шлифует первые рифмы для городской газеты. Вот, подхваченный ветром назревающей революции,  штудирует "Капитал" Маркса (под впечатлением прочитанного даже берет себе второе имя - Карл). Вот рвется спасать от интервентов родной Крым. Вот попадает под белогвардейские (или красногвардейские – в ту пору поди, разбери) пули, а потом оказывается в застенках севастопольской охранки, воссоздавая в тюремных стихах жуткий дух зарешеченных пространств и ощущая в себе приступы новых поэтических озарений.

«Крым… Как весело в буханьях пушки
Кровь свою пролил я там впервой!
Но там же впервые явился Пушкин
И за руку ввел меня в круг роковой.
Сначала я тихо корпел над рифмой,
На ямбе качался, как на волне…
И вдруг почуял я вой надрывный…
Жизнь разверзлась пещью в огне!»

Вот, очарованный новизной социализма, Сельвинский конструирует для него новый литературный язык. Вот, озабоченный первыми социальными поломками в недрах нового общества, анализирует способы их устранения. Рождаются поэтические эпопеи: «Улялаевщина» - о трудных родах революции на местах в условиях буйства анархистских эпидемий, «Пушторг» - о не менее коварных послеродовых осложнениях в недрах уже укрепившейся соввласти. Создает поэтическую драму «Камандарм-2» - опять-таки об идейных трениях не с врагами революции, а внутри революционного стана.

Сельвинский не воспевал. Не барабанил. Он ставил диагноз и искал способы лечения. Новое общество оказалось предрасположенным к серьезным социальным осложнениям.
«Но мне воспеванье не по плечу.
Не трубадур я в лавровых листьях.
Я проблематик. Я аналитик.
Это невесело. Но хочу
Жить в горячих сердцах, а не в бронзе…»

Понятно – камень в огород Маяковского. Последнего Сельвинский ценил очень высоко. И, тем не менее, отчаянно с ним ругался. По поводу: не трубадурничай! Не мельтеши рекламой!

«Маяковский! Вы увенчанный лаврами
Мэтр и меж поэтов туз!
Как-то за вами я поплетусь
В яром деле торговой рекламы?..»

И Сельвинский шел своим путем. Изобрел свой собственный поэтический механизм. Тщательно сконструировал. Построил. Отладил. Создал поэтические течение конструктивистов. Собственно, этой заслугой в обиходе главным образом и прославился. Мол, поэтические опусы должны быть максимально функциональными. «Заточенными» на главную идею. Рифмы, метафоры, образы – все должно работать «на конечный результат». Приносить не столько поэтическую, сколько социальную прибыль. Хотя и изощренными поэтическими способами. Вот так…

Отличие настоящих поэтов от прочих – невластвование над своими лозунгами. Подчас сильный поэт вздорит со своей узко партийно-поэтической программой, со своим эстетическим кредо и… остается поэтом. Без лозунгов. Как это, видимо, и произошло с Сельвинским. И до, и после своего конструктивизма он то и дело выстреливал потрясающими по силе поэтическими шедеврами. Скажем, в каюте плутающего по Северному Ледовитому океану ледокола «Челюскин» Илья Львович не находит ничего более важного, как признаться в щемящей сердце любви отброшенной на  тысячи верст от него родной матери:

«… И мать уходит. Держась за карниз,
Бережно ставя ноги друг к дружке,
Шажок за шажком ковыляет вниз,
Вся деревянненькая, как игрушка,
Кутая сахар в заштопанный плед,
Вся истекая убогою ранкой,
Прокуренный чадом кухонных лет,
Старый, изуродованный ангел.
И мать уходит. И мгла клубится.
От верхней лампочки в доме темно.
Как черная совесть отцеубийцы,
Гигантская тень восстала за мной.
А мать уходит. Горбатым жуком
В страшную пропасть этажной громады,
Как в прах. Как в гроб. Шажок за шажком.
Моя дорогая, заплакана маты…» 

Ему периодически устраивали выволочки. Считали непонятным и заблудившимся в литературных дебрях. Ругали на уровне ЦК и даже Сталина. Но не убили. За что - спасибо. Критиковали до войны и после. И даже – во время, когда комиссар Сельвинский сражался, освобождая родной Крым от фашистов. Когда был тяжело ранен. Когда этот прошедший огонь и воду мужественный человек был потрясен, убит, раздавлен увиденным близ Керчи массовом захоронении расстрелянных гитлеровцами семи тысяч мирных жителей. «Я это видел!» - исторгнет поэтический стон из своей души Сельвинский. И тоже будет осажен сверху: не так! После войны – вновь розги. За компанию с Ахматовой и Зощенко. Хотя издавался и преподавал – тут власть «не мелочилась». Понимали: Сельвинский – это имя.

«Для меня рублишко не задача,
Скажем откровенно: не бобыль.
У меня литфондовская дача,
Телевизор и автомобиль.

Захочу – могу в кабину сесть
И проехаться Москва – Мацеста.
Все на свете, дорогие, есть!
Только нет на мне живого места».

При возможности сесть и поехать куда угодно Сельвинский предпочитал только один маршрут: на родину, в Крым, в детство и юность. Может -  в знойный Симферополь. Или – в купающуюся в теплых морских ветрах Евпаторию. К любимому Черному морю. Морю, которое служило горизонтом будущему поэту все ранние годы, которое он любил, которому посвятил нежнейшие поздние гимны в прозе. Ему, а также всему, что бушевало рядом с нарождающейся новой поэзией жизни.


Рецензии
Вот что значит, - профессиональный взгляд, заточенный на детали. Сколько лет ходил мимо, удивлялся этой детали, но принимал её - как само собой разумеющееся. Ну, название у улицы такое...
А сейчас прочитал... Действительно. Это ведь не единичный случай, когда улица, на которой стоит храм, именно так и называется.
Есть в Стрелецкой слободе Старого Оскола (районного центра недалеко от маминого села, где довелось расти и мне) есть такой храм - Свято-Троицкий. Старейший храм старооскольского края. И во все времена он был действующий. Непросто это, конечно, было и были попытки, но... Отстояли, в общем. Когда-то мой дед, закончил два класса церковно-приходской школы, что тогда относилась к этому храму. Но всё это - лирика. Об основном, чем хотел. Так вот, почтовый адрес храма - ул. Большевистская, 15/17

Константин Кучер   23.05.2020 16:52     Заявить о нарушении
Это, Константин, почти закон: храмы в России стоят на самых безбожных улицах. Скажем, в Боровске главные православные святыни связывает улица Коммунистическая. А в древнем Муроме Троицкий женский монастырь, где покоятся святые Петр и Феврония, окольцовывают улицы Ленина и Красноармейская. У нас в Калуге самые старинные церкви - Покрова и Георгиевская - стоят одна на улице Марата, другая - на улице Баумана. Конечно, и на улице Ленина по храму имеется, и на - Кирова. Гремучая смесь какая-то... А может просто - история. Реальная, противоречивая, неудобная, но - что делать, другой нет. Я тут как-то в интернете прочитал, что недавно в Дивеево снесли памятник Ленину. Помню, он как раз стоял рядом с монастырем, где обитал Серафим Саровский. Прям так рукой и показывал на святую обитель (я даже это дело сфотографировал). Так через несколько дней монахинь этого монастыря поразил короновирус. Вы наверное слышали. Есть тут связь или нет - Бог ведает... Впрочем, обнаруживаются тут и ещё большие несуразности. Взять то же Дивеево, Саров - святое место, а на деле - чудовищное заведение по изготовлению атомных бомб - Арзамас-16. Или другая святыня - Сергиев Посад. Всё окрестности утыканы институтами и заводами поизготоалению снарядов,

Алексей Мельников Калуга   24.05.2020 01:20   Заявить о нарушении
...и пороха, и взрывчатки. Или - наша Оптина Пустынь - по соседству ракетная дивизия с нацеленными на врагов ядерными боеголовками. Вот что печально...

Алексей Мельников Калуга   24.05.2020 01:22   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.