Орел и решка

Он сидел за стойкой так долго, что один бармен успел сдать смену другому, и еще четыре часа сверху. Тут два варианта: либо он хочет с кем-то познакомиться, либо он вообще не желает ни с кем знакомиться и здесь для того, чтобы уверенно ужраться в сопли. Пятьдесят на пятьдесят, теория вероятности: как монетку подбросить.
      Когда место рядом с ним освобождается, время уже уползает за полночь. Я четырежды пшикаю в рот освежителем, приглаживаю волосы и сажусь рядом на скрипящий высокий стул. У бара воняет тухлым пивом и сигаретным дымом: он курит.
      — Водку со льдом, — подает голос он. На нем очки в пластмассовой толстой оправе, кожаная куртка и белый свитер крупной вязки с высокой горловиной.
      — Привет.
      — Двойную водку.
      — Ждешь кого-то?
      — Тройную.
      Бармен, парень с выбритыми висками и рукавом татуировки, кивает и принимается за заказ.
      — Меня еще никогда так не отшивали, — говорю я.
      — Я не знакомлюсь. У меня социофобия, депрессия, синдром Туретта, насморк и ботинки жмут.
      Я опускаю взгляд под стойку:
      — Жаль. Красивые ботинки.
      — Спасибо. Украл у клиента с работы.
      Я достаю из кармана пачку экстенциллина, беру одну таблетку и засовываю в рот:
      — В магазине работаешь?
      — В морге.
      Место, в котором мы сидим, местные алкаши окрестили «двоечкой». На самом деле, этот бар назывался бы «Второй Шанс», если на вывеске горели бы все лампочки. В нем вечно заблеван толчок, уже полтора года сломан пилон стриптизерши (сломался во время танца, и девушка, крашеная блондинка с проколотым носом, сломала позвоночник о столик у сцены), а бухло стоит, как звездолет.
      — Ты долго сидишь здесь, — говорю я. — Знаешь, от гиподинамии может развиться сердечная недостаточность, геморрой и рак.
      Он забирает стакан, отпивает глоток и косо смотрит. Я замечаю на баре, у его локтя, монетку и придвигаю ее себе.
      — Давай так. Орел — и мы знакомимся. Решка — можешь послать меня и нассать мне в шляпу.
      — У тебя нет шляпы.
      Монетка, слабо блестя в тусклом свете бара, летит вверх, замирает на миг и, перекручиваясь в воздухе, падает на мою раскрытую ладонь. Я шлепаю ее на предплечье, у локтя.
      — Решка, — сухо замечает он.
      Мы несколько секунд сидим и смотрим на серебристый кругляшок, решавший нашу судьбу. Мы одновременно поднимаем друг на друга глаза и говорим:
      — Может, еще раз?

      В следующий раз, на следующий вечер в «двоечке» я узнаю его по той же кожанке и белому свитеру. Барный стул рядом с ним оказывается незанят.
      — Привет. Для меня место занимал? — садясь, говорю я.
      Он опрокидывает шот и поворачивает голову:
      — Сюда наблевали полчаса назад.
      Сквозь джинсы ощущается влажное тепло.
      — Тебя угостить? — говорю я. — Что будешь?
      — Сок.
      — Ты меня пугаешь. — Я меняю свой стул на чистый, стоящий рядом.
      — С водкой, — уточняет он.
      Мы сидим в самом углу: он у стены, и я рядом. Сегодня в баре, на сцене посередине, за сломанным пилоном, выступает какая-то никому неизвестная музыкальная группа их трех прыщавых пацанов и одной девушки-солистки, которая крепко держит микрофон обоими руками и так близко приставляет его ко рту, что ее опыт видится невооруженным взглядом, а фальшивит так, что болят зубы.
      — Хорошая музыка, — замечает он. — Мне нравится.
      — Мне тоже, — говорю я. — Похоже на смесь «Бутырки» с гимном Великобритании.
      Нам отдают напитки, и я говорю, разглядывая его тоннель в ухе:
      — Почему ты здесь всегда один? Не с друзьями, или там, еще с кем?
      Он залпом опустошает стакан и гулко бухает им по стойке.
      — У меня был брат, но он умер от СПИДа. А ты?
      Мне нужно выпить таблетку. Я достаю коробочку экстенциллина.
      — Моего лучшего друга затрахали до смерти на полу здешнего сортира. Его подружка была сверху и гладила его по щекам, а потом она так бурно кончила, что в конвульсиях расколотила его голову о плитку. Его мозги так и не удалось смыть со стен полностью - можем выйти в туалет, и я тебе покажу. Поэтому теперь я веду здоровый образ жизни и больше не сплю с женщинами, — говорю я, достаю таблетку, запиваю ее своим виски. На его вопросительный взгляд я поднимаю брови и объясняю: — что? Усиляю антибиотик алкоголем.
      Он достает пачку, вытаскивает сигарету и начинает дымить, сбрасывая пепел себе на колени.
      — Ингаляция, — поясняет в ответ он, крепко затягивается и встает с места: — Приятно было поболтать. Мне пора.
      — Оставайся.
      Он прижимается спиной к стене, скрестив руки. Он говорит:
      — Я выбираю решку.
      — Орел, — соглашаюсь я и запихиваю руку в карман.
      Монетка звякает, задев низкую лампу.
      — Орел, — ухмыляюсь я.
      Он облизывает свои зубы, нервно стучит ногтем о стену, и говорит:
      — Может, еще раз?
      Бар не зря называется «Второй Шанс». В тот вечер я остаюсь наедине со стаканом.

      В следующий вечер он сидит не у бара, а за столиком в общем зале. Я расстегиваю куртку, подхожу к бару, беру два стакана и сажусь рядом с ним за соседний стул.
      — Привет, — здоровается он, не смотря на меня, и допивает свой напиток.
      Я тоже невольно поворачиваюсь на сцену «двоечки»: поставили новый, блестящий пилон. Такая чистая вещь по соседству со всей грязью вокруг — просто вопиюще вульгарна. На нем уже танцует девушка с короткими рыжими волосами, розовыми трусиками и впадинами целлюлита на заднице.
      — Похожа на мою бывшую, — говорит он и принимает от меня стакан.
      — Почему бывшую? — говорю я и расслабляю пояс брюк.
      — Ей не сделали скидку на жидкую подводку в «Рив Гоше», и она пробила продавцу череп огнетушителем, ударив его по голове двадцать восемь раз.
      Мы так и сидим, глядя на танцующую у шеста девушку, пока стаканы не остаются пустыми. Тогда он поворачивается ко мне, брезгливо смотрит через тусклые грязные стекла очков и говорит:
      — У тебя кровь на футболке, знаешь?
      — А, ерунда. Не переоделся после работы.
      — Работаешь в больнице?
      — На скотобойне.
      К нам, в мокром от пива фартуке, подходит официантка в капроновых черных колготках со стрелками, дородная бабища с двумя подбородками и такими крупными порами на носу, что туда можно прятать запасы провианта на случай ядерной войны. Она забирает наши пустые стаканы и спрашивает, чего бы принести. Сегодня здесь такой сервис, как будто готовятся принять саму королеву Англии. Выслушав нас, она отходит к другому столику. Я говорю:
      — Мы знакомы уже три дня. Заметил, как мы легко нашли с тобой общий язык? Можем заняться чем-нибудь вместе.
      Он разваливается на своем стуле и закидывает ногу на ногу.
      — Двойной суицид?
      — Поехали ко мне, а там — что хочешь.
      — Прости, но я слегка по женщинам.
      — В смысле? Женщины — всего пятьдесят процентов населения Земли. Нельзя просто так отметать остальные пятьдесят. Так у тебя ровно в два раза меньше шансов заполучить гонорею и сифилис.
      К нему сзади, из-за дальнего столика, встает и подходит мужик, лет под пятьдесят. Я его знаю: он ошивается в «двоечке» еще с тех пор, когда мне только начали продавать пиво в младшей школе. Мужик кладет ему руку на плечо, и он вздрагивает.
      — Хочешь поехать к папочке, малой? — икает мужик.
      Он брезгливо стряхивает руку со своего плеча и смотрит на меня, нахмурив светлые, почти прозрачные брови. Я говорю:
      — Забей, он педик. Давай потрахаемся.
      Мужик замечает меня и в извинении поднимает руки, мол, прости, не заметил тебя, друг, и отходит обратно.
      — Тебе уже не давали лет сто, да? Может, я бы и согласился, если бы не твоя прическа.
      — Просто обычно я на высоте настолько, что птицы вьют в ней гнездо.
      — На высоте? — хмыкает он. — Тогда я выбираю орла.
      — Решка, — соглашаюсь я и подбрасываю монетку к потолку. Она падает обратно, и я шлепаю ее на предплечье.
      — Черт.
      — Орел.
      Я поднимаю глаза и говорю:
      — Может, еще раз?
      Он неопределенно пожимает плечами, давая мне второй шанс, и я подбрасываю снова.
      — Черт.
      — Орел.
      Есть тонкая грань между теорией вероятности и законом подлости.
      Наверное, я нарушу нашу традицию, если сострою щенячьи глаза и жалобно скажу:
      — Еще разочек?
      Его лицо растягивает ухмылка, а брови презрительно сминаются. Он поднимается со стула, застегивая пуговицы на плаще, и говорит:
      — Что, достанешь монетку с двумя решками?

      В следующий раз он появляется во «Втором Шансе» через пятнадцать суток. На нем все та же кожанка и белый свитер крупной вязки, и он сидит на привычном месте, у барной стойки, рядом со стеной, со стаканом с прозрачной жижей. Я подхожу и аккуратно забираюсь на стул рядом. Швы сняли позавчера, и я уже почти могу нормально сидеть.
      — Привет, — говорю я. — Неловко вышло.
      — Ничего. Нормально.
      Тогда, пятнадцать дней назад, когда я проиграл спор и мы поехали ко мне, я кричал так громко, что соседи вызвали полицию.
      — Видел свою бывшую?
      — Нет, но лейтенант сказал, что она вышла досрочно и стала проституткой. Ее нашли в лесополосе.
      — Она цела?
      — Частично да. А голову еще не нашли.
      Воцаряется молчание, и мы просто пьем из своих стаканов. Я не знаю, о чем еще говорить, но на помощь приходит телевизор у бара. Суицид. Повесилась какая-то девушка.
      — Бедняжка, — говорю я.
      — Я ее знаю. — Он поджигает себе сигарету, предлагает мне, но я отказываюсь. — Она заразила меня генитальным герпесом. Сучка.
      — Кстати, раз мы уже переспали, — говорю я. — Познакомимся?
      — Кей.
      — А фамилия?
      — А ты кто?
      — Куро.
      — Дурацкое имя.
      — Согласен.
      Мы еще немного сидим молча, слушая паршивую музыку из трещащих колонок бара «Второй Шанс», а потом, не сговариваясь, поворачиваемся друг к другу. Я вдыхаю дым его табака и говорю:
      — Орел, и мы навсегда остаемся вместе.
      — Решка, и мы больше никогда не увидимся в этой жизни.
      Монетка летит вверх, как в замедленной съемке, поворачивается в воздухе и шлепается в мою ладонь. Я откидываю ее.
      Орел.
      Мы смотрим друг другу в глаза и в унисон говорим:
      — Может, еще раз?