Вера Инбер

     Кроме И. Бродского, имя которого узнал поздновато для двадцатилетнего юноши, к тому же балующегося стишками, - только в конце 69-го, -  назову теперь еще одну поэтессу, стихия  которой озарением снизошла еще в 7-м классе, - несколько разрозненных листиков довоенного происхождения я нашел на чердаке. Стихи, которые сотрясли мою незрелую экзальтированную романтичную душу и врезались в сознательную взрослую жизнь, немало на нее повлияв. Рискну даже предположить, что они предопределили мой литературный стиль -  от смешливо-разухабистого до декадентно-философического. 
 
«…Ветер свистел, выл, сек
по полным слез глазам.
Хозяин крикнул: «Прыгай, Джек,
Потому что… ты видишь сам!»

Но Джек, припав к нему головой
и сам, дрожа весь,
успел сказать: «Господин мой,
останусь я здесь…»

На земле уже полумертвый нос
положил на труп Джек,
и люди сказали: «Был пес,
а умер, как человек».
    
     Вера Инбер. Двоюродная сестра Льва Троцкого, и сталинская (1946 г.) лауреатка. Маяковский сочинил о ней злую эпиграмму,  - «Ах у Инбер, ах у Инбер что за глазки, что за лоб! Так всю жизнь бы любовался, любовался на неё б!»
     В  20-х годах прошлого века был период, когда Инбер, ставшая позже просоветской поэтессой, баловалась «экзотическими» стишками, писала легкое, куртуазное, а скорее упадническое. Даже пафос ее мне не мешал и не мешает сейчас, даже то, что голосовала вместе со всеми  за  осуждение Пастернака  и кропала  апологетические   поэмы  за  советскую  жизнь  и о вождях.
     Сталинская система, безусловно, сломала эту миниатюрную поэтессу, заставив потратить талант на никому не нужные пропагандистские стихи. Но некоторые ее произведения не забудутся. Стихотворение «Девушка из Нагасаки» еще в довоенные годы превратилось в практически народную, даже в некотором роде, блатную песню. Многие знают ее в исполнении Владимира Высоцкого.

«Он — капитан, и родина его — Марсель.
Он обожает ссоры, шум и драки,
он курит трубку, пьёт крепчайший эль
и любит девушку из Нагасаки.

У ней следы проказы на руках,
а губы, губы алые, как маки,
и вечерами джигу  в кабаках
танцует девушка из Нагасаки.

У ней такая маленькая грудь,
на ней татуированные знаки…
Уходит капитан в далёкий путь,
оставив девушку из Нагасаки.

И в те часы, когда ревёт гроза,
иль в тихие часы на полубаке
он вспоминает узкие глаза
и бредит девушкой из Нагасаки.

Коралл, рубины алые, как кровь,
и шёлковую кофту цвета хаки,
И дикую, и нежную любовь
везёт он девушке из Нагасаки.

Приехав, он спешит к ней, чуть дыша,
но узнаёт, что господин во фраке,
однажды вечером, наевшись гашиш;,
зарезал девушку из Нагасаки.

У ней такая маленькая грудь,
и губы, губы алые, как маки…
Уходит капитан в далёкий путь,
не видев девушки из Нагасаки»

     Это были не только романтические и даже где-то дворовые стихи, которые поначалу мне просто понравились, хотя особого внимания не привлекли. Но однажды в фойе Дома культуры выяснилось, – это была песня. Стиляга-старшеклассник Аркадий Л., (у него почти первого в городе появились расклешенные брюки с разрезами, пуговицами и даже нервно мигающими лампочками внизу по бокам), принес диковинный волшебный инструмент – гитару, лихо сбацал «твистугей», а потом «Девушку из Нагасаки» Я  обмер. 

     Придя домой, взял найденные накануне листочки и вчитался. Сначала «Васька Свист»

«…На эстраду гитарный спец влез,
дзинь-дзинькает так и так.
Разносят раков-деликатес:
сорок копеек рак.

Васька Свист за соседний стол глядит
и, опутан гитарной игрой,
двух раков берет в кредит,-
один, между прочим, с икрой.

Васька Свист на вид хоть и прост,
но он понимает людей.
Он берет рака за алый хвост
и, как розу, подносит ей…»
   
     Потом я прочел, что «у апельсина кожура красней гусиных лап», что «колени смугло розовеют, как яблоки в траве», что «важные текут неторопливо слова и мысли, и душа строга, пустынна  и  просторна,  словно нива, откуда вывезли стога» И, наконец, попал на колыбельную  «Сыну, которого нет»

«Ночь идет на мягких лапах,
дышит, как медведь.
мальчик создан, чтобы плакать,
мама – чтобы петь.

Отгоню я сны плохие,
чтобы спать могли
мальчики мои родные,
пальчики мои.

За окошком ветер млечный,
лунная руда,
за окном пятиконечная
синяя звезда.

Сын окрепнет, осмелеет,
скажет: «Ухожу».
Красный галстучек на шею
сыну повяжу.

Шибче барабанной дроби
побегут года.
Приминая пыль дороги,
лягут холода.

И прилаженную долю
вскинет, как мешок,
сероглазый комсомолец,
на губе пушок.

А пока, ещё ни разу
не ступив ногой,
спи, мой мальчик сероглазый,
зайчик дорогой.

Налепив цветные марки
письмам на бока,
сын мне снимки и подарки
шлёт издалека.

Заглянул в родную гавань
и уплыл опять.
Мальчик создан, чтобы плавать,
мама – чтобы ждать.

Вновь пройдет годов немало…
Голова в снегу;
Сердце скажет: «Я устало,
больше не могу».

Успокоится навеки,
и уже тогда
весть помчится через реки,
через города.

И, бледнея, как бумага,
смутный, как печать,
мальчик будет горько плакать,
мама – будет спать.

А пока на самом деле
все наоборот, -
мальчик спит в своей постели,
мама же – поёт.

И фланелевые брючки,
первые свои,
держат мальчикины ручки,
пальчики мои»
    
     Когда я увидел вареного рака в образе розы, узнал, что ночь может прийти на мягких лапах, и дышать, как медведь, что судьба – прилаженый на собственные  плечи,   мешок,  мое   сознание   мутировало,   произошел сбой, зигзаг. Подсознательно дошел, - словами и образами можно и нужно жонглировать, не боясь и не оглядываясь, сравнивать не сравнимое, соединять не соединимое.
      А еще, благодаря Вере Инбер, я понял, что слова можно нарезать порционно. Чем сейчас иногда и занимаюсь в свое и, хотелось бы думать, в читательское удовольствие.