Паломничество в Лурмарен

В. Я. Кисиль

ПАЛОМНИЧЕСТВО
В ЛУРМАРЕН,
ИЛИ
КАНИКУЛЫ СИЗИФА

Заинтересованным лицам автор бесплатно высылает электронную копию печатного оригинала в формате pdf с рисунками и фотографиями. Обращаться по E-mail: vkysil( собачк)ukr.net или см. http://ursp.org/index.php/knigi


Кисиль В. Я.
Паломничество в Лурмарен, или Каникулы Сизифа / В. Я. Кисиль. – Одесса: Издательство ВМВ, 2019. – 220 с., ил. [24 с. фото].
ISBN 978-966-413-650-8

Философский роман-эссе освещает малоизвестные стороны жизни французского философа и писателя Альбера Камю.
Ознакомившись с реальным путешествием, совершенным автором книги, читатель узнает о биографии Альбера Камю и местах, связанных с его жизнью; об окружавших его людях, интимных отношениях с женщинами и умозрительном расследовании его гибели.
Все факты из жизни Камю строго документированы и не являются плодом вымысла автора.
Фотографии, помещенные в конце книги, органически вплетены в повествование.

Фотографии выполнены Вероникой Рибери

ISBN 978-966-413-650-8 © В. Я. Кисиль, 2019





Путешествие как самая великая и серьезная
наука помогает нам вновь обрести себя.

Альбер Камю




СОДЕРЖАНИЕ



Рассказ о биографии Альбера Камю и поиски
своей эпитафии  на улицах Женевы............... 5

По неприметным следам Камю: Лезен –
Лозанна – Женева – Клермон-Ферран – Лион........47

Гренье и Камю: учитель и ученик.................83

Заветный Лурмарен.............................. 117

Камю и женщины: сновидческое представление..... 135

Тайное, ставшее явным: умозрительное
расследование гибели Камю...................... 185

Прощальный взгляд на Лурмарен.................. 205




Рассказ о биографии Альбера Камю
и поиски своей эпитафии
на улицах Женевы



Самолет рейса Киев-Женева слегка подпрыгнул, словно стрекоза, и затем нежно коснулся взлетно-посадочной полосы женевского аэропорта. Май этого года выдался не очень жарким и в известной степени благоприятствовал всяким путешествиям. Мой путь лежал дальше – в Прованс.
В самолете моей напарницей оказалась соотечественница, женщина примерно сорока пяти лет, с пытливым взглядом, по имени Вероника. Во время полета мы успели перекинуться только несколькими общими фразами.
Выйдя из самолета, мы вместе зашли в здание аэропорта для оформления документов. Оно напоминало оранжерею: пальмы да стекло. Меня заинтересовало, каков дальнейший путь Вероники. С этим вопросом я обратился к ней.
– Я – преподаватель философии, – сказала она, – пишу учебное пособие «Французская философия: от истоков до наших дней». Текстовых материалов у меня предостаточно для этой работы, но хотелось бы непосредственно соприкоснуться с духом Франции.
Я таинственно улыбнулся и воскликнул:
– Это же надо! – Я тоже бывший преподаватель философии и по случаю своего 70-летия совершаю «паломничество» в Лурмарен,– сакральное для меня место в Провансе, где жил и был похоронен Альбер Камю, – философ, вдохновлявший меня многие годы.
Оказалось, что мы оба выпускники разных лет философского факультета Киевского национального университета.
– Вот так знакомство! – восторженно воскликнула Вероника.
– А почему Вы не полетели прямиком в Париж? – осведомился я.
– Меня, в первую очередь, интересует Клермон-Ферран – родина философа Блеза Паскаля, который близок мне по духу. А от Женевы, как мне объяснили, можно без особых проблем добраться до этого города автобусом – каких-то 240 км. Кроме того, в Женеве живет моя подруга, и я хотела бы с ней повидаться.
– У меня к Вам необычное предложение: давайте путешествовать вместе, поскольку наши интересы пересекаются. Я тоже хотел бы побывать в Клермон-Ферране, поскольку там некоторое время жил Альбер Камю.
Женщина нахмурила брови и задумалась. После недолгой паузы она ответила:
– Ну что ж, я согласна, может, так будет веселее и интереснее.
– Тогда, – сказал я, – позвольте озвучить мой план: вначале мы едем в Клермон-Ферран, затем, по пути к Провансу, посещаем Лион, и оттуда скоростным поездом отправляемся в Экс-ан-Прованс, от которого до Лурмарена рукой подать. Ну а дальше наши пути могут разойтись.
Мне показалось, что мое предложение озадачило мою спутницу. Собравшись с мыслями, она ответила:
– Неплохой вариант. Но из Прованса я намерена уехать в Париж.
– А я – обратно домой.
На том и порешили.
По прибытии самолета в Женеву можно было сразу отправиться на автовокзал, откуда идет автобус на Клермон-Ферран, но поскольку Вероника хотела встретиться со своей подругой Севериной, которая здесь живет и работает, то мы изменили план и решили на сутки задержаться в Женеве.
Раздался звонок от Северины: она просила прощения, что не смогла встретить подругу в силу непредвиденных обстоятельств, и назначила ей встречу в центральной части города к концу дня.
От аэропорта до железнодорожного вокзала Женевы мы доехали электропоездом.
Было обеденное время, и мы решили перекусить в уютном ресторанчике с видом на Женевское озеро.
Во время трапезы Вероника сказала:
– В общих чертах я знакома с мировоззрением Альбера Камю. Обычно свою лекцию о Камю я начинаю стихами С. Маршака:

Все умирает на земле и в море,
Но человек суровей осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рожден.

Но, сознавая жизни быстротечность,
Он так живет – наперекор всему, –
Как будто жить рассчитывает вечность,
И этот мир принадлежит ему.

– В общем, хорошее введение для лирического настроя на лекцию, но истинную суть философии Камю оно не выражает – идеи близки, отличие заключается в нюансах. Маршак говорит о том, что человек должен знать истинное положение вещей, но, судя по всему, в этом он не нуждается, ибо и так, по неведению, живет самодостаточно. Камю же проблему видит в другом. Может ли человек жить, зная свое трагичное положение в мире? Да, может, если возвысится над ним, – такой ответ дает философ. Если уж Вас так тянет на лирику, – иронично улыбнулся я, – то лучше цитируйте опус одной моей студентки, которая все мои лекции записала в квазипоэтической форме и, в частности, лекцию о философии Камю:

Абсурда во вселенной нет,
Его нет точно в человеке.
Он есть неслышный их дуэт,
О чем вещали мудро греки.

Что делать нам – уйти из мира,
Печалиться всю нашу жизнь?
Нет, стойким быть и петь, как лира,
И видеть в человеке смысл.

– Видимо, я недостаточно глубоко вникла в суть учения Камю, – сконфузилась моя собеседница. – На лекциях я излагаю то, что читала в книгах и слышала когда-то от профессоров университета. Специально мировоззрение Камю я не изучала.
– В годы Вашей учебы, как и моей, профессора-то были пропитаны марксистским душком, а философские работы Камю в нашей стране были запрещены. Поэтому адекватного восприятия его мировоззрения не могло и быть.
–У нас достаточно свободного времени, не могли бы Вы рассказать о жизни и творчестве Альбера Камю?
– Да, конечно, – охотно согласился я. – Мне кажется, что его биографию лучше изложить в виде краткой хронологии основных вех жизни и творчества.
– Я тоже люблю такой метод жизнеописаний, иначе «нить жизни» выглядит разорванной.
Я достал свою «электронную книгу» и начал повествование: «7 ноября 1913 года – день рождения Альбера Камю. Произошло это на ферме "Сен-Поль" вблизи алжирского Мондови (ныне Дреан) в 24 км к югу от г. Бон (ныне Аннаба) в семье сельскохозяйственных рабочих. Предки по линии отца были выходцами из Бордо и Ардеша (Альбер Камю ошибочно считал, что из Эльзаса); по линии матери – из испанской Менорки. Отец, Люсьен Камю, и мать, Катрин Синтес, родились уже в Алжире. Об отце будущий философ имел представление лишь по нескольким сохранившимся фотографиям. А также он знал о том, что его отец с отвращением относился к смертной казни. Полуглухая и неграмотная мать едва ли могла рассказать об отце больше.
После смерти мужа, произошедшей вследствие ранения на фронте в 1914 году, Катрин Камю с двумя сыновьями переехала из Мондови в бедняцкий район Белькур города Алжир и поселилась в доме своей матери – сначала в №17, затем в № 93 по Лионской улице (ныне ул. Мохамеда Белуиздада), которая разделяла арабский и европейский кварталы. Тогда в этом городе проживали 170 тыс. европейцев и 55 тыс. арабов.
1918–1932 годы. Учеба Альбера в школе и лицее. С семилетнего возраста он мечтал стать писателем. Альбер хорошо учился и его школьный учитель Луи Жермен уговорил суровую бабушку и мать, чтобы ребенок продолжил учебу в лицее: "У него несомненный талант, вы будете им гордиться". Он помог своему ученику подготовиться к сдаче экзаменов для поступления в лицей и добился для него стипендии. Камю так отозвался о Жермене в письме к нему: "Без Вас, без Вашей любящей руки, которую Вы протянули бедному мальчику, без Вашего наставления и Вашего примера ничего подобного в этом мире не произошло бы". В Гран-лицее (лицей имени Бюжо) Камю обучался в философском классе, где занятия вел философ Жан Гренье. Кроме философии, изучались латынь, английский и испанский. По совету Гренье прилежный ученик прочитал автобиографический роман "Боль" А. де Ришо. Увлекался футболом и плаванием. На первом году учебы Камю заболел туберкулезом, от последствий которого страдал всю жизнь. Тогда он решил, что это заболевание носит "метафизический" характер, поскольку человек может не знать, что он болен, и эту болезнь можно излечить самостоятельно (почерпнул эту идею из романа Т. Манна "Волшебная гора"). Вдохновляющую мысль на этом пути он также нашел у античного философа Эпиктета: "Болезнь – препятствие для тела, но не для воли". Вместе с тем он не отказывался и от медицинских методов, из которых основным тогда был пневмоторакс – закачивание воздуха в межплевральную полость (Камю впервые прибег к лечению антибиотиками только в 1949 году). Жил у своего дяди Ако, у которого была хорошая библиотека. Лицей он окончил со средним баллом 12 из 20, что считалось "довольно хорошо", и поступил в университет.
1933 год. Учеба Камю на философском отделение Алжирского университета. Там его наставником снова стал Жан Гренье. Средств к существованию не хватало, и студент пробивался случайными заработками. Увлеченно читал А. Жида, Ф. Достоевского, Ф. Ницше, А. Шопенгауэра, пробовал писать эссе. Сборник "Яства земные" А. Жида, сборник эссе "Острова" Ж. Гренье и роман "Удел человеческий" А. Мальро оказали на Камю неизгладимое впечатление. Целые отрывки из книги Андре Жида "Опыт любви" он выучил наизусть. Увлеченно прочитал "В поисках утраченного времени" М. Пруста и "Процесс" Ф. Кафки. Об этих годах Камю писал: "Я находился где-то на полпути между солнцем и нищетой. Нищета помешала мне уверовать, будто все благополучно в истории. А солнце научило меня, что история – это еще не все. Изменить жизнь – да, но только не мир, в котором я буду творить".
1934 год. Камю женился на Симоне Ие. В этом же году стал участником комитета по содействию международному движению "Амстердам-Плейель", целью которого была борьба с фашизмом. Писал статьи по искусствоведению.
1935 год. По совету Гренье Камю вступил в алжирскую секцию французской коммунистической партии, находя в этом шаге "способ борьбы с неравенством между европейцами и коренными жителями". Однако через два года был исключен из партии как "троцкист". Круг чтения: С. Кьеркегор, Л. Шестов, М. Хайдеггер, К. Ясперс. Проникся идеями "бесполезного служения" А. Монтерлана и "абсурдности жизни" А. Мальро. Посетил Типасу. Совершил вместе с женой путешествие на Балеарские острова.
1936 год. Камю защитил дипломную работу, которая была посвящена взаимоотношению эллинизма (Плотин) и христианства (Св. Августин). После окончания университета, по состоянию здоровья, Камю не был допущен к конкурсным экзаменам на право преподавательской деятельности и был освобожден от службы в армии. Организовал театральную труппу (Театр Труда). Вместе с женой совершил поездки по Франции, Центральной Европе (Австрия, Германия, Польша, Чехословакия) и Италии. Во время этого путешествия Камю уличил жену в неверности и расстался с ней.
1937 год. Камю с тремя девушками арендовали дом в Алжире, который они назвали "Дом Прежде Мира", и где жили коммунальным образом. Создал театр "Экип". В нем ставились пьесы по произведениям А. Мальро, А. Жида, Ф. Достоевского, М. Горького по собственным инсценировкам Камю. В пьесе "Братья Карамазовы", поставленной им по одноименному роману Достоевского, он играл роль Ивана Карамазова. Опубликовано его первое произведение – сборник эссе "Изнанка и лицо", в предисловии к которому он писал: "Мы живем в действительности лишь несколько часов в жизни". Камю полагал, что смысл предложений определяет стиль изложения, и обрамлял философские идеи литературной формой, точнее, в литературном стиле просвечивались его философские идеи. Простоте его языка был присущ глубокий философский символизм. Совершил путешествие во Французские Альпы (Савойя) и Италию (Генуя, Пиза, Флоренция).
1938 год. Камю закончил работу над романом "Счастливая смерть", который не был опубликован при жизни, и начал заниматься журналистикой: редактировал журнал "Риваж", в котором отражались "переизбыток жизни" и стремление воскресить "пестрые страсти души" (вышли всего два номера). Работал в газете "Альже репюбликен". Написал первый вариант пьесы "Калигула" (новая редакция – 1944 год). Был издан сборник эссе "Бракосочетания", в котором Камю писал: "Радость жизни неотделима от острого осознания ее пределов". Написал рецензию на роман Ж.-П. Сартра "Тошнота", в которой отмечал: "Ошибка подобного рода литературы состоит в представлении, что жизнь трагична из-за ее убогости. Вывод, что жизнь абсурдна, – это не итог размышлений, а только начало". Камю не соглашался с такой формой изложения философских идей, поскольку, по его мнению, философия должна быть воплощена в образах, а не излагаться в виде отдельных идей. Круг чтения: Ф. Ницше, С. Кьеркегор, Г. Мелвилл.
1939 год. Цикл статей Камю в газете "Альже репюбликен", посвященный бедственному положению жителей Кабилии, статьи в газете "Суар репюбликен" под яркими заглавиями: "В свете войны: Петроний и ножницы", "Не спи и бодрствуй до скончания времен". Он так определил четыре заповеди свободного журналиста: "Ясность, неприятие, ирония, настойчивость". Зачитывался А. Монтерланом, которого считал одним из "трех или четырех великих французских писателей, предлагавших систему жизни".
1940 год. В марте начал работать техническим редактором газеты "Пари суар" в Париже. После оккупации столицы Франции немецкими войсками 14 июля этого года Камю вместе с редакцией газеты переехал в Клермон-Ферран, затем, кратковременно, – в Бордо, и наконец – в Лион. Закончил роман "Посторонний". В Лионе женился на Франсине Фор. А вскоре, в связи с увольнением из газеты, уехал с женой в Оран, где давал частные уроки.
1941 год. 21 февраля Камю завершил философское эссе "Миф о Сизифе" и сделал такую запись: "Закончил "Сизифа". Три работы об абсурде сделаны. Начало свободы" ("три работы об абсурде" –"Посторонний", "Калигула" и "Миф о Сизифе"). Он писал: "Не думаю, что я единственный, кто видит весь этот абсурд. Напротив, я полагаю, что такое видение полезно для всех нас".
1942 год. Проходил лечение в пансионе дома-крепости "Панелье" возле Шамбон-сюр-Линьона во Франции. Жена Франсина, отдыхавшая там же, вернулась в Алжир, а Камю задержался в пансионе, откуда совершал частые поездки в Сент-Этьен и Лион. В парижском издательстве "Галлимар" вышли из печати его роман "Посторонний" тиражом 4400 экз., изображавший человека в состоянии безразличия, и философское эссе "Миф о Сизифе" тиражом 2750 экз., анализировавшее жизнь человека в иррациональной вселенной, что приводит к абсурду, освободиться от которого невозможно, и надо научиться жить с ним; осознание абсурда ведет к бунту, а бунт – к свободе. После прочтения сочинения римского императора и философа Марка Аврелия он сделал такую запись: "Человек не отчаивается. … Даже если война пожирает живое, даже если Зло обрушивается на человечество. …Сопротивляйся!". Круг чтения: Гомер, Б. Спиноза, Г. Мелвилл, Стендаль, Г. Флобер, М. Пруст. Проживая в "Панелье", Камю работал над романом "Чума" и чувствовал себя там, словно "на краю света".
1943 год. В начале года Камю на две недели уехал в Париж. И снова – "уединенная и аскетическая жизнь" до осени в "Панелье". Посещал Лион, Париж. В сентябре несколько недель провел в доминиканском монастыре в Сен-Максимене (департамент Вар) по приглашению отца-доминиканца, писателя, участника Сопротивления Раймона Брюкберже. В связи с военной обстановкой вернуться в Алжир он не мог, уехал в Париж и вступил в ряды Сопротивления. Начал сотрудничать с подпольной газетой "Комба"(Борьба). 1 ноября этого года был принят на работу в издательство "Галлимар" в качестве рецензента. Вышла в свет его пьеса "Недоразумение". Установилась дружба между ним и Жан-Полем Сартром. Их объединяло многое: отказ от религии, рассуждения об абсурде, интерес к проблеме свободы, наклонность писать неутешительные пьесы и т. д. Начал работать над "Письмами немецкому другу".
1944 год. 24 августа Париж был освобожден от немецких войск. Камю сделал заявление: "Мы никогда не должны мстить Германии за оккупацию". Жена Франсина приехала в Париж. Камю стал редактором газеты "Комба", которая пропагандировала "третий путь" между капитализмом и социализмом. Состоялась полемика между Франсуа Мориаком, предлагавшим прощение коллаборационистов в духе христианского милосердия, и Камю, взывавшим к справедливости и взвешенному применению законов. Так, Камю писал: "Христианин думает, что человеческая справедливость всегда компенсируется божественной справедливостью и, следовательно, снисходительность предпочтительнее ... Мы избрали человеческую справедливость с ее ужасными недостатками, стараясь лишь поправить ее, отчаянно прибегая к честности". Написан роман "Чума", который стал началом нового цикла – "бунта". Камю основал "Французский комитет Федеративной Европы".
1945 год. Первая постановка на сцене пьесы "Калигула". Камю предложил роль в пьесе Жерару Филипу, после чего карьера актера пошла по восходящей линии, и он стал величайшим артистом своего времени. Между Камю и Филипом установились дружеские отношения. Они и ушли из мира почти одновременно – скромная могила Филипа в провансальском Раматюэле, как и могила Камю в провансальском Лурмарене, являются местами паломничества. Камю выразил протест против предоставления пяти государствам права вето в Совете безопасности ООН. Посетил Алжир с надеждой, что «справедливость спасет Алжир от ненависти». Там он встретился с А. Жидом. В качестве корреспондента газеты совершил поездку по землям Германии Баден-Вюртемберг, которые были оккупированы французскими войсками. Выступил за отмену смертной казни. В семье Камю родились близнецы – Жан и Катрин. Вышли из печати "Письма немецкому другу", подпольно публиковавшиеся во время войны. Осудил атомную бомбардировку японских городов: "Механическая цивилизация в наши дни достигла последней степени дикости. В более или менее ближайшем будущем необходимо будет сделать выбор между коллективным самоубийством и разумным использованием научных достижений".
1946 год. С семьей Мишеля Галлимара Камю посетил Канны. Подружился с Луи Гийу и Рене Шаром. Из Гавра на пароходе "Орегон" отправился в Нью-Йорк; в пути читал "Войну и мир" Л. Толстого и восклицал: "Я влюбился в Наташу!". В Нью-Йорке дал пресс-конференцию и выступил с лекцией "Кризис человека" перед студентами Колумбийского университета. Вернулся в Бордо из США на пароходе "Банана", поправлял здоровье в "Панелье". Писал статьи для разных газет. Опубликовал цикл статей "Ни жертвы, ни палачи", в которых провозглашал твердый отказ от узаконенного убийства. Критически высказался о системе образования во Франции: "Мы  учим детей этой страны жить и думать в мире, которого уже нет". Осудил статью А. Мальро "Йог и пролетарий", в которой оправдывались московские судебные процессы. Встретил в аэропорту Марселя свою мать и старшего брата Люсьена, прибывших повидаться с ним.
1947 год. Тиражом 22000 экз. вышел из печати его философский роман-притча "Чума". "Явный смысл “Чумы“, – писал Камю, – это борьба европейского Сопротивления против нацизма", кроме того, автор подчеркивал, что это еще и аллегория всякого зла, довлеющего над человечеством. Книга обрела успех. Однажды Камю заметил: "Моя книга продается как рассказ, вызывающий рыдания у юных дев". Отправился на отдых в альпийский Бриансон, откуда писал: "Вечер, затопляющий холодные горы, в конце концов леденит сердце. Есть только два места на земле, где этот вечерний час не кажется мне невыносимым, – Прованс или средиземноморские пляжи". Там он читал произведения М. Монтеня и Дж. Оруэлла. В связи с превращением газеты "Комба" в коммерческий проект, Камю прекратил с ней сотрудничество. Состоялась полемика с Морисом Мерло-Понти, который опирался на Гегеля в своих исследованиях марксизма; Камю возражал ему: немецкие мыслители обожествили историю, в результате чего человечество перестало быть самоцелью, утвердился "новый порядок", приведший к деградации и террору, торжеству тоталитаризма в ХХ веке. Летом отдыхал в "Панелье". Вместе с Ж. Гренье и Л. Гийу посетил могилу своего отца в Сен-Бриё. Навестил поэта Р. Шара в Иль-сюр-ла-Сорге.
1948 год. Камю проведал М. Галлимара в Лезене в Швейцарии, где тот проходил лечение от туберкулеза. Ездил в Алжир и Оран вместе с Л. Гийу. Участвовал в конференции в Англии (Лондон, Оксфорд) и посетил Шотландию(Глазго, Эдинбург). Отдыхал в Иль-сюр-ла-Сорге. Поддержал американского актера и летчика Гарри Дэвиса, заявившего о намерении стать "гражданином мира" и основавшего в 1953 году Всемирное правительство граждан мира – оно и в наши дни выдает паспорта, которые одними странами мира признаются, другими нет. Отдыхал в "Панелье". Издана пьеса "Осадное положение", завершившая цикл "бунта" ("Чума" – "Бунтующий человек" – "Осадное положение"). Посетил Алжир в связи с болезнью тети.
1949 год. Постановка пьесы "Праведные". Камю летал в Лондон на премьеру фильма "Калигула", снятого по его пьесе. Публиковал статьи в журнале "Эмпедокл". Отдыхал в Иль-сюр-ла-Сорге. Совершил поездку в Южную Америку (Бразилия, Аргентина, Чили) с серией лекций. Отплыл туда из Марселя на пароходе "Кампана", а вернулся обратно самолетом. В связи с ухудшением здоровья поправлял его в Шамбон-сюр-Линьоне.
1950 год. Камю несколько раз проходил лечение в Кабри (любимом местечке А. Жида) возле Граса в Приморских Альпах. Здесь он сделал запись в дневнике: "Я никогда ясно не мог предвидеть результата моей работы, но всегда инстинктивно следовал за невидимой звездой". Отсюда он писал Р. Шару: "Я слепо работаю над своим “Бунтующим человеком“. Я не знаю, куда иду, но закончу в этом году. После чего – свобода жить и выражать себя". Навестил А. Жида в Жуан-ле-Пене, посетил Ниццу и другие города на Лазурном Берегу от Канн до Ментоны. Возле Ментоны его особенно заинтересовал горный городок Сент-Анье, где он имел намерение пройти курс лечения. Круг чтения: Стендаль, А. Рембо, Э. Делакруа. Опубликованы пьеса "Праведные" и "Злободневные заметки-I: Хроники 1944–1948". Посетил Сен-Реми-де-Прованс – родину М. Нострадамуса, ездил в город Ним посмотреть на бой быков. Отдыхал в Вогезах, затем с женой и детьми – в Везуле и Сен-Жорйо. Поселился с семьей в Париже в приобретенной им квартире в доме № 29 по улице Мадам.
1951 год. Камю снова на отдыхе и лечении в Кабри, где встречался с Роже Мартен дю Гаром. Посетил горнолыжный курорт Вальберг, где консультировался у врача А. Сови. Встречался с Ж. Гренье в Фонтене-о-Розе. В Шамбон-сюр-Линьоне проводил время со своей семьей и дорабатывал "Бунтующего человека". Встречался здесь с Ж. Гренье. Тиражом 1550 экз. опубликовано философское эссе "Бунтующий человек", из-за которого на Камю обрушился шквал критики – как с правого политического фланга, так и с левого. На культурно-философском фронте против Камю ополчились и сюрреалисты, и экзистенциалисты. Состоялась полемика с сюрреалистом Андре Бретоном, проповедовавшим нигилистические идеи, – Камю рассматривал сюрреализм как "Евангелие хаоса" и считал, что его развитие логически привело к "мертвому тупику". Посетил Алжир.
1952 год. Разорвал дружеские отношения с Сартром по идеологическим мотивам: Камю претили прокоммунистические увлечения Сартра. Камю полагал, что разрушительные тенденции присущи любой идеологии, которая ставит перед собой исторические цели. В отличие от Сартра, он считал, что нельзя прибегать к насилию во имя свободы. Кроме того, он не одобрял пропаганду Сартром тотальной свободы и в противовес ему выдвигал идеи справедливости и меры. В конечном счете он отмежевался от философии Сартра: "У меня слишком мало точек соприкосновения с модным учением экзистенциализма, выводы которого ложны". Отказался от сотрудничества с ЮНЕСКО из-за приема в ее члены франкистской Испании. Поправлял свое здоровье в Кабри, проводил время в Каннах с семьей М. Галлимара. В Париже состоялась его встреча с Ханной Арендт, по мнению которой, Камю представляет собой "несомненно, лучшего человека во Франции – все остальные интеллектуалы просто терпимы". Арендт, как и Камю, было присуще трагическое чувство, позволившее ей заглянуть в пропасть абсурда; с приходом к власти нацистов Арендт оказалась в эмиграции, Камю же вступил в ряды Сопротивления. Проводил время со своей матерью в Шамбон-сюр-Линьоне. Написал текст комментария к фильму "Сияющий город" о творчестве Ле Корбюзье. Совершил поездку в Алжир и Оран. Побывал в сельской местности, расположенной западнее города Алжир, где жили и были похоронены его предки – выходцы из Менорки. Гостил в Каннах у М. Галлимара.
1953 год. Опубликованы "Злободневные записки-II: Хроники 1948–1953". В письме К. Равару Камю изложил свое отношение к Сартру: "Я больше не верю в честность Сартра. Я говорю это без гнева, теперь я знаю, что он способен на фальсификацию и ложь". Высказался против подавления забастовки в Восточном Берлине. Посетил Алжир. Возвратился к театральной деятельности, полагая, что если бы он занимался только театром, то был бы "свободен, возможно, счастлив", поскольку театр – "высший литературный жанр". Камю предложил новый вид театральной постановки: синтез речевых, психологических и телесных средств выразительности; при этом особое место он уделял телесности, ибо пьеса – это "история благородства, выраженная посредством движений тела". Замыслил роман "Первый человек". Произнес речь в Сент-Этьене о политической свободе. Выступил на фестивале в Анже. Провел несколько дней в Эрменовиле недалеко от Тонон-ле-Бена на берегу Женевского озера (любимом местечке Ж.-Ж. Руссо). Совершил поездку в Лакано на атлантическом побережье. Вылетал в Оран к жене Франсине, больной депрессией.
1954 год. Начало войны за освобождение в Алжире, что явилось для Камю "личным несчастьем". Совершил путешествие в Голландию (Роттердам, Гаага, Амстердам). Вышел из печати сборник рассказов"Лето", который писался на протяжении многих лет. После публикации этого сборника Камю старался не вести речь об абсурде – теперь его больше интересовали понятия предела и меры. Отдыхал в доме М. Галлимара в Сорель-Мусселе в 75 км западнее Парижа. В письме К. Биберу высказал замечание о плохом переводе "Бунтующего человека" на английский язык. Побывал в Лилле. Выступил с лекциями в Италии (Турин, Генуя. Милан, Рим, Неаполь), о которой отозвался так: "Итальянская доброта – только здесь мы замечаем вечно плохое настроение французо".
1955 год. Камю сотрудничал с еженедельником "Экспресс". Совершил поездку в Алжир, посетил Типасу и Орлеансвиль. Осуществил путешествие по Греции – выступил в Афинах с лекцией "Будущее трагедии", посетил Лесбос, Микены, Аргос, Нафплион, Эпидавр, Спарту, Мистры, Дельфы, Волос, Ларису, Салоники, Делос, Миконос, Олимпию, Эгину. Впечатление о поездке в Грецию: «Действительно, стоило прибыть сюда издалека, чтобы прикоснуться к этой великой частице вечности». Отдыхал с детьми в Монтрок-ле-Плане возле Аржантьера. Побывал в Дивон-ле-Бене и Анси, затем – в Авиньоне. Совершил путешествие в Италию (Парма, Римини, Сиена) с Марией Казарес, откуда он писал Гренье: "Я счастлив здесь, и Умбрия (дорога от Монтесансарино до Сиены) – земля воскресения. Я имею в виду, что здесь мы можем представить себе встречу друзей и возлюбленных после смерти". В Париже Камю встретился с Уильямом Фолкнером и подписал с ним договор о постановке своей пьесы "Реквием по монахине", написанной по мотивам одноименного произведения Фолкнера. Гостил у Ж. Гренье в Бур-ле-Рене в 9 км южнее Парижа.
1956 год. Триумфальное представление пьесы Камю "Реквием по монахине". Публикация повести "Падение". Автор подчеркивал, что эта повесть – "не исповедь, а выражение духа времени, более того, смятенного духа нашего времени". Возмутился итогами выборов во Франции: "Результат выборов – катастрофа. Каждый четвертый француз проголосовал против свободы, проголосовал за коммунизм". Совершил поездку в Алжир, где публично воззвал к гражданскому примирению, отвергая идею полной независимости Алжира. Камю мечтал об Алжире как мультикультурном государстве, где бы на равных правах мирно жили французы и арабы. Прекратил сотрудничество с газетой "Экспресс". Протестовал против подавления забастовки в Польше и ввода советских войск в Венгрию. Находился в отпуске с семьей в Иль-сюр-ла-Сорге совместно с Р. Шаром – местности, где, по словам Камю, "узнаваемый ландшафт питал меня снова, и я становился счастливым". Мать Камю также гостила здесь. Переехал на квартиру в доме по улице Шантийи в Париже, где жил до конца своих дней без семьи. В его комнате были выставлены два портрета: Достоевского и Ницше.
1957 год. Изданы сборник рассказов ;Изгнание и царство; и эссе ;Размышления о гильотине;. Камю гостил у Ж. Гренье в Бур-ла-Рене. Присутствовал на представлении пьесы "Калигула" на фестивале в Анже. Месяц провел в Корд-сюр-Сьеле в Пиренеях. Отдыхал в доме М. Галлимара в Сорель-Мусселе в 75 км западнее Парижа. 16 октября этого года узнал о присвоении ему Нобелевской премии. На Нобелевскую премию в том году был также номинирован А. Мальро, и Камю полагал, что именно ему вручат премию. Однако в декабре в Стокгольме под музыку Равеля "Павана памяти почившей инфанты" Камю вручили Нобелевскую премию "за огромный вклад в литературу, высветивший значение человеческой совести". В своей нобелевской речи он заявил: "Каждое поколение убеждено, что его назначение состоит в том, чтобы переделать мир. Мое уже знает, что ему этот мир не переделать. Но его задача еще величественнее. Она состоит в том, чтобы не дать этому миру погибнуть. Я слишком крепко прикован к галере своего времени, чтобы не грести вместе с другими, при том, что галера провоняла селедкой и на ней многовато надсмотрщиков, и что, помимо всего, взят неверный курс". Выступление было встречено овациями. После получения Нобелевской премии он сказал репортеру: "Я еще ничего не сделал. Моя работа еще не началась". На пресс-конференции на вопрос, какие французские писатели ему близки по духу, он ответил: "Симона Вейл и Рене Шар". Во время встречи со студентами Стокгольмского университета студент-алжирец Саид Кессаль спросил Камю, что он думает о справедливой борьбе Алжира за независимость? Он ответил, что в этот момент взрываются бомбы в трамваях города Алжира, и его мать может оказаться в одном из них. Если такова справедливость, то он предпочтет ей свою мать (стала более известной другая интерпретация этого высказывания – между справедливостью и матерью я выберу мать). Такой ответ возмутил студента и вызвал бурю критики Камю в прессе. Впоследствии этот студент стал журналистом и прочитал все книги Камю. И когда он узнал о его гибели, приехал в Лурмарен и посадил цветы на могиле писателя. Газета "Нью-Йорк таймс" так отозвалась о присуждении Камю Нобелевской премии: "Он один из немногих литературных голосов, которые звучат среди хаоса послевоенного времени, провозглашая перспективу умеренного и здорового гуманизма". Камю стали называть "совестью Запада". После возвращения из Стокгольма он стал страдать клаустрофобией, приступами паники и удушья – по рекомендации врача осваивал специальные дыхательные упражнения.
1958 год. Публикация "Шведских речей" и "Злободневных записок-III: Хроники 1951–1959". Совместно с аббатом Пьером и анархистом Луи Лекуаном Камю вел кампанию за право отказа пацифистов от военной службы. Встречался с Шарлем де Голлем. Совершил поездку в Алжир. В Ницце состоялась его беседа с Р. Мартен дю Гаром; словно предчувствуя свою кончину, лауреат Нобелевской премии по литературе 1937 года, по словам Камю, "много говорил о смерти, также серьезно намекал на то, что художнику необходимо быть сдержанным и хранить тайну". Гостил в Каннах у М. Галлимара. Предпринял путешествие на яхте вместе с Марией Казарес и семьей Галлимаров – посетил Грецию (Афины, Родос, Линдос, Сими, Кос, Калимнос, Лерос, Патмос, Самос, Хиос, Лесбос, Скирос, Северные Спорады, Скопелос, Скиатос, Халкида, Идра, Спеце, Парос, Эгина, Дельфы, Коринф, Патры, Олимпия, Микены, Аргос), Кипр и Турцию. Особенно его поразила деревушка Сигри на острове Лесбос, родине поэтессы Сафо, – он дал себе зарок когда-нибудь вернуться сюда. В сентябре приобрел дом в Лурмарене, расположенном в 35 км от Экс-ан-Прованса. В Париже встречался с русско-американским писателем В. Набоковым, английским писателем К. Уилсоном и индийским писателем Р. Нараяном. Находился на отдыхе в Иль-сюр-ла-Сорге вместе с Р. Шаром. С 19 октября стал подолгу проводить время в Лурмарене. Возможно, это были самые счастливые дни его жизни. Он признавался: "Я не могу долго жить с людьми. Мне требуется хоть немного одиночества, частицы вечности".
1959 год. С большим успехом прошла постановка пьесы "Бесы", написанная Камю по мотивам одноименного романа Достоевского (участвовали 33 актера, сменялись 24 сцены, представление длилось 4 часа). Пьеса состояла из 268 страниц машинописного текста. В его планах было создание собственного "Экспериментального театра" – эту идею поддерживал А. Мальро, бывший в то время министром культуры, – он обещал выделить на создание театра 120 миллионов франков. Навестил больную мать в Алжире. Присутствовал на представлении своей пьесы "Бесы" в Реймсе, Венеции, Лозанне и Марселе. Работал в Лурмарене над "Первым человеком" – полагал, что это произведение составит по меньшей мере 500–600 страниц. Прочитал лекцию для иностранных студентов в Институте французских исследований в Экс-ан-Провансе. В декабре дал интервью американскому журналу "Венчер".
1960 год. 4 января Камю погиб в автомобильной катастрофе возле Вильблевена. Мишель Галлимар, бывший за рулем, скончался в больнице спустя пять дней после аварии.
В портфеле Камю, который валялся в поле, обнаружили рукопись неоконченного романа "Первый человек", его записную книжку, ;Веселую науку; Ницше и ;Отелло; Шекспира.
Роман ;Первый человек;, по мысли автора, должен был завершить цикл "абсурд – бунт – любовь": "Таким образом, я представляю первого человека, который начинает с нуля, который не может ни читать, ни писать, который лишен моральности и религии. Это будет, если угодно, обучение без учителя". Вначале он намеревался дать этому произведению название "Адам".
Похоронили Камю в Лурмарене. Он любил музыку Моцарта – часто слушал его оперу ;Дон Жу-
ан;, особенно почитал ;Реквием;, и хотел, чтобы этот шедевр звучал на его похоронах.
Его мать умерла в Алжире девять месяцев спустя.
Камю занимал активную общественную позицию. Заявив, что "нельзя становиться на сторону гильотины", он активно включился в борьбу за отмену смертной казни; при этом, не только путем пропаганды, но и реальными поступками: Камю обращался к властям разных стран о помиловании тех или иных заключенных. По этому поводу он писал: "Истина в том, что любой смертный приговор отрицает мораль".
Из современных писателей его интересовали только Ф. Мориак, Э. Ионеско и М. Эме. Увлеченно читал Л. Толстого, М. Лермонтова, Ф. Достоевского, Ж. де Местра, Ф. Шатобриана. Любимыми философами были М. Монтень и Б. Паскаль. В последние годы жизни проявлял особый интерес к творчеству Симоны Вейл, называл ее "единственной великой душой нашего времени" и способствовал изданию ее произведений.
Он был против христианства, фашизма, нацизма, сталинизма, марксизма и экзистенциализма. Его мысли о сущности насилия и терроризма современны как никогда, его гуманизм и обостренное чувство совести снова востребованы. Он утверждал: "Я ненавижу только палачей".
Справедливо заметила Симона де Бовуар: "Камю был идеалистом, моралистом, антикоммунистом. Вынужденный на какое-то время сделать уступку Истории, он поспешил как можно скорее отойти от нее; сочувствуя страданиям людей, он винил в них Природу".
Он был гордым и самолюбивым человеком, не был склонен к компромиссам, очень нервничал, когда его критиковали в прессе. Ему был присущ взрывной характер.
Камю был похож на известного американского актера Хамфри Богарта (1899–1957), пользовался неизменным успехом у женщин и называл себя сладострастным пуританином.
Его судьбу часто сравнивают с таковой Дж. Оруэлла (1903–1950): оба родились в колониях, чувствовали себя ;посторонними;, были дважды женаты, болели туберкулезом, нещадно курили, выступали против нацизма и сталинизма, подвергались критике со стороны правых и левых, последние годы жизни провели в уединении, умерли слишком молодыми почти в одном и том же возрасте. Их встреча, намеченная на один из февральских дней 1945 года в парижском кафе "Дё Маго", не состоялась в связи с непредвиденным отъездом Камю из Парижа на лечение. Он так откликнулся на смерть Оруэлла: "Английский писатель большого таланта, с таким же опытом, как у меня (хотя он старше меня более чем на 10 лет), и точно такими же идеями".
По завершении работы над рома"; о Дон Жуане и Фаусте в одном лице. Также он собирался написать философское эссе о судьбе и жажде жизни "Миф о Немесиде" и пьесу, основанную на жизни Жюли де Леспинас, содержавшей парижский салон в середине XVIII века и проповедовавшей "двойную любовь". Намеревался сделать перевод с английского "Тимона Афинского" Шекспира. После издания "Бунтующего человека" он решил основательно отказаться сочинять что-либо в виде системы и намеревался писать только в афористической форме: "отныне – только афоризмы".
В 1961 году группа друзей Камю установила в память о нем в Типасе финикийский каменный столб, найденный здесь среди руин.
Неоконченный роман Камю "Первый человек", подготовленный к печати его дочерью Катрин, был издан в 1994 году и вызвал ажиотаж: в первую неделю были проданы 50 тыс. экземпляров книги».
Я закончил чтение. Вероника вздохнула и сказала:
– Я понимаю, что в краткой биографии невозможно изложить сущность учения мыслителя. Не могли бы Вы кратко выразить квинтэссенцию философии Камю?
– Могу, – согласился я. – Камю, на мой взгляд, единственный философ, который смело и четко во всеуслышание заявил, что человеческое существование абсурдно. Абсурдность бытия человека возникает из непонятности его пребывания на земле: его сознание требует ясности своего положения, но никто не может ответить на этот вопрос. «Мир абсурден лишь потому, что он необъясним», – утверждал Камю. Это аксиома, которую нет нужды доказывать. Большинство людей, включая подчас и философов, никогда не задумывается об этом, а если их и волнует этот вопрос, то они часто предаются иллюзиям: уходят в религию, увлекают себя туманной метафизикой или погружаются в мистику. Но вселенная безразлична к нашему выбору, и мы всегда будем оставаться в ситуации абсурда, который выявляется в дуализме счастья и печали, света и тьмы, жизни и смерти. Всякую попытку избежать абсурда Камю называл «философским самоубийством». Он стремился быть честным и последовательным до конца. Что делать в этой безнадежной ситуации? Возможны два диаметрально противоположных вывода, вытекающих из нее: пессимистичный и оптимистичный. Камю выбрал последний, исключая при этом всякие иллюзии. Несмотря на абсурдность своего положения в мире, у человека, по мысли Камю, всегда есть возможность возвыситься над своей трагической участью и, не взирая ни на что, жить всей полнотой чувств, радуясь каждому мгновению бытия. В качестве символического образа, выражающего эту идею, он ссылался на греческий миф о коринфском царе Сизифе, которого боги приговорили к вечной муке за то, что тот пытался их обмануть, – его обрекли на тяжелый и бессмысленный труд. Сизиф должен был вечно вкатывать на вершину горы камень, который по достижении ее, скатывался обратно вниз к подножью, и он снова начинал все сначала. Вот такая и земная участь человека, говорил Камю. Но можно ли быть счастливым в такой коловерти бытия? Да, отвечал он, если с презрением отнестись к той неведомой силе, которая вынудила человека нести на земле такое мучительное бремя. Зная, что жизнь абсурдна, надо идти по жизни с улыбкой. Величие человека состоит не только в мысли, как утверждал Паскаль, но, прежде всего, в осознании абсурдности своего бытия. Прошу обратить особое внимание на эти последние слова.
– Вы очень просто все объяснили, – заметила Вероника, – но не совсем понятно, как научиться жить в состоянии абсурда?
– Камю не только поучал других, как жить с абсурдом, но и демонстрировал это на примере своей собственной жизни: известно, что его существование висело на волоске из-за заболевания туберкулезом, тем не менее он делал все возможное, чтобы противостоять злому року. Он мало прожил, но так много всего совершил. Другой, на его месте, несомненно, впал бы в уныние и сломался. Позвольте процитировать его слова: «Я продолжаю верить, что этот мир не имеет высшего смысла. Но я знаю, что что-то в нем имеет смысл, и это человек, потому что он – единственное существо, которое настаивает на том, чтобы иметь его». И далее: «Моя роль заключается не в том, чтобы изменить мир или человека. Для этого я не обладаю достаточной добродетелью или светом. В моем положении можно только служить тем немногим ценностям, без которых в мире, даже измененном, не стоит жить – без которых человек, даже новый, не будет заслуживать уважения».
– Я нашла у Жан-Поля Сартра такое определение абсурда: «Абсурд есть универсальная непредвиденность бытия, которая есть, но которая не является основой бытия; абсурд дан, не имеет оправдания, является первичным качеством существования». То есть абсурдность – свойство самого существования человека. Чем это понимание абсурда отличается от представления Камю?
– По Камю, абсурд – это существенная черта наших отношений с миром, а не перманентная сущность человеческого бытия.
– Такое толкование понятно философам, – с улыбкой заметила Вероника, – но как объяснить это различие человеку, не сведущему в философии?
– Очень просто: абсурда, согласно Камю, самого по себе в мире нет – он появляется только при столкновении вопрошающего человека и молчащего мира; Сартр же считал, что абсурд всегда присутствует в жизни человека как «исходная данность».
– В биографии Вы упоминали, что об абсурде еще до Камю писал Андре Мальро, – заметила Вероника.
– Да. Он заявлял, что абсурд есть и в человеке, и в мире; со смертью он исчезает в человеке, но остается в мире. Камю же полагал, что со смертью человека исчезает и абсурд. Мальро считал возможным устранить абсурд в самом себе, прибегая к действию. Камю утверждал, что если человек хоть однажды столкнется с абсурдом, тот становится неискоренимым.
– В «Мифе о Сизифе» много места уделено представлению об абсурде Льва Шестова – согласен ли Камю с ним?
– Льву Шестову была свойственна «одна, но пламенная страсть» – неистовая борьба против непреложного господства «царства необходимости». Позвольте далее ответить на Ваш вопрос словами Камю, взятыми уже из другой его книги, «Бунтующего человека», – я открыл свои записи. – «Для Шестова экзистенциальное мышление хотя и предполагает абсурд, но демонстрирует его лишь с тем, чтобы тут же его развеять. […] Абсурд перестает быть той очевидностью, которую человек констатирует, не соглашаясь с ней. […] Иррациональное опьянение и экстатическое призвание лишает абсурд ясности видения. Для Шестова разум – тщета, но есть и нечто сверх разума. Для абсурдного ума разум тоже тщетен, но нет ничего сверх разума».
Вероника не унималась:
– Приложением к произведению Камю «Миф о Сизифе» служит эссе автора «Надежда и абсурд в творчестве Кафки». В чем особенность абсурда чешского писателя?
– Абсурд у Франца Кафки – это «превращение человека в страшное насекомое», то есть неожиданность, несуразность и отверженность от мира, – лаконично ответил я. – Камю отмечал, что абсурд Кафка выражал через логику.
– Не могли бы Вы привести пример «абсурдистской логики» Кафки? – попросила Вероника.
– Сошлюсь на пример, который приводит в этой связи сам Камю. Психиатрическая больница. Душевнобольной ловит рыбу удочкой в ванне. Врач, используя некую лечебную методику, спрашивает: «А если клюнет?». Сумасшедший возмущается: «Вы что – ненормальный, это же ванна». Такова логика абсурдного мира Кафки.
– В творчестве каких еще философов или писателей, современников Камю, звучали мотивы абсурда?
– У многих, притом с разными оттенками. Упомяну хотя бы Уильяма Фолкнера, по произведению которого Камю поставил пьесу «Реквием по монахине». Абсурд, по Фолкнеру, выявляется при сопоставление абсолютного и относительного в повседневной жизни. Но, в отличие от Камю, абсурд у него был выводом, а не исходным пунктом размышления. Если Камю рассматривал абсурд как аксиому и призывал стоически относиться к своей судьбе, то Фолкнер изображал абсурд ради абсурда – его персонажи не достигают возвышенного состояния души, навеянного осознанием абсурда. Хотя Фолкнер и восклицал, что он «отказывается принять конец человека», тем не менее его герои лишены упорства Сизифа, они живут по выработанной ими привычке к настойчивости, «проблемы борющейся души» не разрешаются, а порождают нигилизм.
– Чтобы окончательно разобраться с абсурдом, наверное, нельзя обойти стороной «отца абсурда» – датского философа Сёрена Кьеркегора, – продолжала развивать тему Вероника. – Как соотносятся понятия абсурда у него и у Камю?
– Кьеркегор – философ, любивший все демонстрировать на примерах. Для определения понятия абсурда он ссылался на известную библейскую историю об Аврааме и Исааке, когда бог, провозгласивший заповедь «не убий», сам же требует от отца убить своего сына. Это и есть, по мнению Кьеркегора, чистейший абсурд, но именно на нем основана религиозная вера. Для верующего человека абсурд не является абсурдом. Если исключить веру, тогда самое фундаментальное представление о боге, описанное в «Библии», по мысли Кьеркегора, абсурдно: «Абсурд в том, что вечная истина возникла во времени, что бог появился, родился, вырос и т. д., возник именно как отдельный человек, неотличимый от любого другого человека». Камю говорил, что Кьеркегор «не только искал абсурд, но и жил им». С одной стороны, он не был способен к духовному акту веры, с другой – не мог слепо ринуться в абсурд; такая жизненная установка еще больше погружала его в бездну абсурда. Отношение Камю к абсурду было иным: он не призывал к упоению абсурдом, а взывал к возвышению над ним. Если Кьеркегор видел решение этой проблемы в религии, то Камю – в философии стоицизма.
– Всех ли литераторов, соприкасавшихся с абсурдом, мы перечислили? – вопрошающе взглянула на меня Вероника.
– В этом списке достаточно много имен. А что по поводу абсурда говорил Ваш любимый Паскаль? – обратился я к Веронике.
– Паскаля больше преследовало ощущение дистресса, смятения, растерянности, нежели абсурда. Отпрянув от ужаса бесконечности Вселенной, он решил найти опору в человеке, но был еще больше потрясен: оказалось, что там тоже – если так можно выразиться, пугающая «внутренняя бесконечность». Одни исследователи полагают, что абсурдом Паскаль считал наличие в человеке как величия, так и беспомощности, другие – невозможность достичь блага вследствие человеческой немощи. На мой взгляд, Паскаль связывал абсурд лишь с математическими проблемами или пустым философствованием, – Вероника заглянула в свои записи. – Послушайте его слова: Nihil tam absurde dici potest quod non dicatur ab aliquo philosophorum – нет такого абсурда, который не был бы высказан кем-либо из философов.
Подивившись знанию моей коллегой латыни, я заметил:
– Мне кажется, что Паскаль больше внимания акцентировал на противоречивости и хаотичности мира, чем на его абсурдности.
– Согласна, – утвердительно кивнула головой моя собеседница.
– Реконструировать фрагментарное учение философа прошлого – дело весьма неблагодарное: произведение Паскаля «Мысли», на которое сегодня ссылаются исследователи, – не что иное, как подготовительные материалы к его книге под заглавием «Апология христианской религии».
Вероника продолжила наш разговор:
– Камю не остановился на абсурде и пошел дальше: абсурд с неизбежностью ведет к бунту. Что означает бунт? – Революцию?
– Вовсе нет. Бунтарство ценно только тем, что рождает чувство солидарности и возвышает достоинство человека на фоне абсурда. Революция же призывает к установлению нового социального порядка, часто попирая свободу и достоинство человека, и приносит «человека настоящего» в жертву «человеку будущего». Вот почему Камю выступал против насильственной революции.
– Понятно, – высказалась моя коллега.
Я обратился к ней:
– Можно я Вас проэкзаменую, насколько Вы твердо усвоили тему абсурда?
– Попробуйте! – с вызывающей интонацией произнесла моя спутница.
Я открыл «электронную книжку» и зачитал фрагмент из рассказа А. Чехова «Палата № 6»: «Тишина вечера и потом ночи не нарушается ни одним звуком, и время, кажется, останавливается и замирает вместе с доктором над книгой, и кажется, что ничего не существует, кроме этой книги и лампы с зеленым колпаком. Грубое, мужицкое лицо доктора мало-помалу озаряется улыбкой умиления и восторга перед движениями человеческого ума. О, зачем человек не бессмертен? – думает он. – Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и в конце концов охладеть вместе с земною корой, а потом миллионы лет без смысла и без цели носиться с землей вокруг солнца? Для того чтобы охладеть и потом носиться, совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским умом и потом, словно в насмешку, превращать его в глину». Ответьте, пожалуйста, идет ли здесь речь об абсурде?
Такой сложный вопрос, видимо, застал Веронику врасплох. Она серьезно задумалась. И затем спросила:
– Вы сказали, что это фрагмент текста из «Палаты №6»? Этот вопрос серьезный?
– Несомненно. Задачка-то без какого-либо подвоха.
Вероника нахмурила брови и с легкой ноткой раздражения выпалила:
– Здесь речь идет и об абсурде, и об иррациональности, и о трагичности. Философия – не математика!
– Блестящий ответ! – отметил я льстиво. – Тогда еще один дополнительный вопрос. Лаконично определите отношение Камю к абсурду.
Вероника, не задумываясь, ответила:
– Абсурд неискореним, но с ним надо бороться.
– Вы очень способная ученица!
Вероника не придала особого значения моим словам, ушла в себя, порылась в своих записях и прибавила:
– В своих старых заметках я отыскала такую оригинальную мысль Камю: «Если душа существует, неверно было бы думать, что она дается нам уже сотворенной. Она творится на земле, в течение всей жизни. Сама жизнь – не что иное, как эти долгие и мучительные роды. Когда сотворение души, которым человек обязан себе и страданию, завершится, приходит смерть».
– Да, – высказался я, – меня тоже эта мысль поразила.
– Во многих энциклопедиях и словарях Камю относят к экзистенциалистам, – Вероника не успела закончить рассуждение, как я ее перебил:
– Самое главное – наше появление на этом свете и уход из него не зависят от нас – мне кажется, это основной аргумент против экзистенциализма. Это свидетельствует о нашей изначальной несвободе, и экзистенциалистская мысль о человеке абсолютно свободном рушится на корню. Человеческая природа существует, свобода человека относительна, а история – не бог, утверждал Камю, следовательно, он не был экзистенциалистом.
Вдруг Вероника задала совершенно неожиданный вопрос:
– Я где-то читала, что Камю очень любил творчество художника Пьеро делла Франческа. За что?
– За безразличие и невыразительность лиц на его картинах и стремление изображать мир не таким, каким «он есть», а таким, каким он представляется, – чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на лица людей, изображенных художником на «Алтаре Монтефельтро». Впрочем, другие художники эпохи Возрождения восхищали его мотивами ясности и любви к земному миру, даже если он и оставался глухим к человеческому зову.
– А какой художник, на Ваш взгляд, наиболее близко выразил дух мировоззрения Камю?
– Мне кажется, это итальянский художник Джорджо де Кирико (1888–1978). Как никто другой, он отразил на некоторых своих полотнах метафизическую тоску, разлитую на берегах Средиземноморья. Достаточно взглянуть на его картины «Загадка оракула» (1910), «Загадка прибытия, и после полудня» (1912), «Меланхолия прекрасного дня» (1913), «Отплытие аргонавтов» (1921), «Автопортрет» (1923), «Слезы любви» (1974), чтобы в этом убедиться. Художник заявлял: «Существует только то, что я вижу своими глазами, и даже более того, то, что я вижу с закрытыми глазами».
– Какое место, на Ваш взгляд, занимает Камю в истории мировой философии? – задала Вероника фундаментальный вопрос.
– Сам Камю четко определил свое место в истории идей: «Я не философ. Я недостаточно верю в разум, чтобы мог поверить в некую систему. То, что меня действительно интересует,
– это чем надо руководствоваться в жизни. А особенно, чем можно руководствоваться, когда мы не верим ни в бога, ни в разум». Хотя Камю и не считал себя философом, тем не менее он был им. Когда-то английский писатель и художник Сэмюэл Батлер (1835–1902) сказал: «Все философии в конечном счете абсурдны, но некоторые абсурднее, чем другие». На эти слова я бы ответил так: «Да, но менее всего абсурдна ;философия абсурда; Альбера Камю».
– Великолепный ответ, – восхищенно произнесла моя коллега.
Внимательно выслушав мой рассказ, Вероника спросила:
– Собираетесь ли Вы что-то написать о своем путешествии?
– Думаю, да, но еще не знаю, о чем буду писать. Я просто совершаю паломничество в Лурмарен – сакральное для меня место в Провансе, – был мой ответ.
– Не понимаю Вас. Вы едете в Лурмарен не как турист, а как писатель, который собирается об этом писать. Как можно ехать в такую даль, не имея четкого плана своей работы?
– Обычно план появляется по мере путешествия.
– Не очень-то Вас поняла, – выразила сомнение моя спутница. – Получается так, что если Вас укусит комар в Лурмарене, то Вы будете писать о лурмаренском комаре?
– Давайте, я наглядно поясню этот процесс на примере, – предложил я. – Задайте мне сейчас какой-нибудь «околофилософский» вопрос – ведь, мы с Вами, кажется, философы.
Вероника погрузилась в размышления, стараясь высказать нечто оригинальное, но, видимо, никакая интересная мысль не приходила ей в голову. Наконец она вздохнула и произнесла:
– Хорошо. Какую эпитафию Вы хотели бы видеть на своей могиле? Для выбора своего варианта возьмите за основу две эпитафии – Иммануила Канта (Две вещи восхищают меня: звездное небо над головой и нравственный закон в душе) или Григория Сковороды (Мир ловил меня, но не поймал).
– Превзойти по лаконичности эпитафию Сковороды мне не под силу, поэтому прибегну к варианту Канта: «Две вещи изумляют меня: тайна мира и женская нагота».
Вероника еле сдержала смех, но потом справилась с собой:
– У Вас развитое чувство юмора. И что дальше?
– А дальше я продемонстрирую Вам, как мистически раскроется эта тема по мере нашей прогулки по улицам Женевы, – загадочно ответил я.
– Вы хотите найти эту надпись на каком-нибудь камне? – с недоумением покосилась на меня Вероника.
– Не совсем так. Мы должны с Вами отыскать какие-либо знаки, символически раскрывающие идею моей эпитафии. Заметьте, я, как и Вы, впервые в Женеве. Мы будем наобум блуждать по городу и обращать внимание на скульптуры, которые попадутся нам на глаза, – раскрыл я Веронике свой замысел.
– Но это все равно, что искать иголку в стоге сена, – с недоверием произнесла моя спутница.
– Полагаю, Вы ошибаетесь. Забросив в наше сознание эту мысль, мы подключаемся к резервуару «космического сознания» – оно и выведет нас на решение искомой задачи. Итак, в путь!
Выйдя из ресторана, мы наугад стали бродить по старинным улицам и площадям знаменитого города. Прохладная влага Женевского озера везде напоминала о себе, мелькали лица людей всех национальностей, старинные окна величественных зданий с интересом взирали на нас. Но ничего значимого не попадалось в поле нашего зрения. На улице Монблан, возле дома № 24, Вероника внезапно вскрикнула: 
– Сфинкс!
– Да, сфинкс – символ тайны, – хладнокровно отметил я.
Как мы выяснили, это была талантливо изваянная скульптура из бывшего русского ресторана, выставленная когда-то на аукцион и приобретенная мэрией города. Автором скульптуры был Ф. Ламперёр (1830–1904). Скульптура, созданная в 1855 году, была установлена на улице в 1982 году.
– Продолжим поиски, – я решительно шагнул вперед.
– А что еще искать? – осторожно спросила Вероника.
– Как что? Женскую наготу!
– Но у сфинкса она уже есть, – возразила моя спутница.
– Речь идет о наготе женской, а не мифологического существа.
Мы продолжили свой загадочный путь. Женевское озеро неизменно напоминало о себе тяжелым воздухом, люди двигались уже как тени, окна домов потускнели, и мы были безразличны для них. Сказывалась усталость.
– Предлагаю отдохнуть, – уныло произнес я.
Мы нашли деревянную скамейку, окрашенную зеленой краской, и рухнули на нее, словно мешки с песком.
– Вам не кажется эта затея пустой? – прошептала Вероника.
– Нет! – отрезал я. – Никогда не сдавайтесь, если идете к намеченной цели.
– Вашей настойчивости можно позавидовать.
Сквозь легкую дымку я вдруг заметил прикрытую от моего взора листвой деревьев какую-то извилистую фигуру и мгновенно сорвался с места.
– Куда Вы? – только и успела вскрикнуть моя спутница, как я уже стоял у обнаженной болезненно тонкой бронзовой девичьей фигуры.
– Идите сюда! – позвал я Веронику.
С явной неохотой она поднялась и направилась ко мне.
– Что это? – с недоумением проронила она.
– Искомый символ: женская нагота. Потрудитесь, дорогая, сделать фото на память.
На табличке внизу была надпись: «Клементина». Автором этой скульптуры, установленной в 1975 году на площади Бург дю Фур, был швейцарский скульптор Х. Шварц (1920–1994).
На лице Вероники изобразилось удивление:
– Просто невероятно! Мы нашли все знаки, символизирующие Вашу шуточную эпитафию.
– Нет, не все, – прервал я Веронику. – Нет самого главного – субъекта, – который мог бы высказать эту идею. Вы же, как философ, знаете: без субъекта нет объекта, без объекта нет субъекта.
– Следующая задача наверняка невыполнима: как Вы себе представляете этот образ? – сказала Вероника
– Не знаю, но надо искать, – настойчиво произнес я.
ч– У меня нет больше сил! – возроптала Вероника.
– Я тоже устал, наверное, не меньше Вас. Но, ведь, должен же я доказать Вам свою правоту, иначе Вы посчитаете меня обманщиком.
– Да, должны, – почти беззвучно произнесла Вероника.
Чтобы как-то приободрить свою спутницу, я сказал:
– Вот представьте себе, что никому из прохожих даже в самом фантастическом сне не может присниться, что на улицах Женевы два украинских философа ищут неизвестно что – но упорно ищут.
– Да уж! – зашевелила губами уставшая путешественница и покорно побрела дальше.
Двигавшаяся, словно в тумане, Вероника вдруг чуть не наткнулась на преградившую ей путь беломраморную фигуру. Она долго не могла понять, что это за объект. Я тоже не сразу сообразил, что это. Слегка отойдя в сторону от преградившего нам путь предмета, мы стали его внимательно рассматривать.
– Ничего не понимаю. Это какая-то скульптура? – вопросительно произнесла Вероника.
Окинув взглядом увиденное и собравшись с мыслью, я стал комментировать:
– Смотрите, анфас – это голова бородатого греческого философа с узкими китайскими глазами, насаженная на женские бедра, которые внизу заканчиваются когтями сфинкса, а вот вид сзади, извините, – нагая женская спина и неприкрытые ягодицы. Вот тебе и субъект, который воплощает собой мысль о тайне мира и женской наготе.
Это была скульптура современного мастера Д. Польяна «Молчание философа», выполненная им в 1981 году и установленная в сквере Комеди.
– Невероятно! – истерически прокричала Вероника. – И какой же рассказ об этом Вы можете написать?
– «Поиск своей эпитафии на улицах Женевы». Согласитесь, ведь оригинально?
– Честно, не ожидала такого поворота событий, – с нескрываемым изумлением призналась Вероника.
Позвонила Северина и справилась, где мы находимся. Через двадцать минут подруги уже обнимались. Я почувствовал ненужность своего присутствия при их встрече и попросил подвезти меня к ближайшей недорогой гостинице (подруга моей спутницы приехала на своей машине), что и было исполнено. Северина забирала Веронику к себе домой, но пообещала завтра утром заехать за мной: планировалась небольшая автомобильная экскурсия вдоль Женевского озера в замок Грюйер и обратно, затем посещение замка Вольтера в городке Ферне-Вольтер на французской территории и в заключение – небольшая пешеходная прогулка по улицам Женевы. Как оказалось, этот план был составлен ими заранее. Мне ничего не оставалось, как согласиться с их предложением.

По неприметным следам Камю:
Лезен – Лозанна – Женева 
– Клермон-Ферран – Лион



ЛЕЗЕН

На следующий день, утром, Вероника позвонила мне и сообщила, что через полчаса они будут ждать меня у выхода из гостиницы. Я спустился вниз.
За рулем автомобиля BMW сидела Северина и рядом с ней – Вероника. Я комфортно устроился на заднем сидении. Мы с ветерком мчались по автостраде вдоль Женевского озера. Мелькали «картинные» домики, ухоженные виноградники на склонах холмов. Справа вдали была видна в дымке самая высокая гора Альп Монблан (4810 м над уровнем моря).
Через час нашему взору предстал замок Грюйер. С трудом припарковав машину, мы направились к величественному строению. Вероника неожиданно остановилась и предложила сфотографировать меня на фоне Швейцарских Альп. Я долго упирался, но в конце концов уступил ее просьбе, о чем впоследствии не пожалел. Вскоре мы оказались в вымощенном камнем дворике замка. По всему его периметру были расположены рестораны и магазины сувениров. Удивили нас музей тибетской культуры, музей швейцарского художника, работавшего в жанре фантастического реализма, Г. Гигера (1940–2014) и бар, оформленный в его стиле. Созерцание произведений этого художника вызвало во мне крайнее неприятие: вид ужасных лиц, изорванных человеческих тел и искореженных костей порождает не очень приятные ассоциации.
Северина предложила пообедать в ресторане с местной кухней. Угощали нас швейцарским национальным блюдом «фондю мотье-мотье»: на стол поставили кастрюлю с двумя сортами сыра, которая постоянно подогревалась снизу. Мгновенно меня окутал неприятный запах плавящегося сыра, нелюбимый мной с детства. На моих приятельниц он, видимо, никак не действовал. Подали картошку в мундирах и хлеб. Кусочки картошки или хлеба надо было брать специальной длинной двурогой вилкой, окунать их в подогреваемую смесь сыров и отправлять по назначению. И всю эту снедь надо было запивать крепким черным чаем – без него наш желудок не выдержал бы такой нагрузки. Мне казалось, что этот обед я запомню на всю оставшуюся жизнь.
Я всячески пытался скрыть свою негативную реакцию на «фондю-мотье-мотье», но внимательная Северина все же ее заметила, и, повернувшись ко мне, с почти садисткой иронией произнесла:
– Говорят, философы любят это блюдо. Вот Жан-Жак Руссо безумно тосковал по нему, когда жил вне Швейцарии.
Я молчаливо проглотил реплику сотрапезницы. Но она не успокоилась и продолжила:
– В Швейцарии еще есть обычай добавлять в «фондю-мотье-мотье» вино.
Я с ужасом представил, чтобы было бы со мной, если бы я проглотил эту «адскую смесь». После «фондю-мотье-мотье» был предложен еще и десерт – бизе со сливками (!) – но я наотрез отказался, извинился, первым поднялся из-за стола и решительно направился к выходу.
Закончив свой десерт, за мной последовали и мои приятельницы.
– Скажите, какова цель Вашего путешествия? – обратилась ко мне Северина.
– Совершаю паломничество в Лурмарен на могилу Альбера Камю, – пафосно выразился я.
В разговор вступила Вероника:
– А Камю бывал в Швейцарии?
– Да, – ответил я.
– Расскажите об этом подробнее.
Я взял свою «электронную книжку» и повел рассказ: «Впервые со Швейцарией Камю познакомился летом 1936 года, когда путешествовал по Европе со своей первой женой Симоной. Из Лиона супруги ехали поездом через Женеву в направлении австрийского Инсбрука, о котором Камю отозвался так: "Город комической оперы. Люди носят короткие штаны и пернатые шляпы".
Летом 1937 года он решил отдохнуть со своим другом Клодом де Фременвилем в Альпах, в Верхней Савойе, недалеко от Женевы – в деревеньке Люсенж на французской стороне. ;Что ожидает меня в Альпах? – записал он, – Это одиночество и мысль о том, что здесь я излечу себя, устраню из сознания свою болезнь;. Оттуда он ездил в Женеву, бродил по ее улицам, катался на катере по Женевскому озеру.
Третий его визит в Швейцарию состоялся в 1948 году и был связан с посещением своего друга Мишеля Галлимара, который лечился от туберкулеза в санатории Лезена в Швейцарских Альпах. Его лечение здесь было расписано на несколько месяцев. Камю отправился в Женеву самолетом из Парижа, а оттуда – автотранспортом в Лезен. Он писал из Лезена Гренье: "Я бежал в Швейцарию, чтобы увидеть Мишеля Галлимара, а также начать работать над пьесой о русских террористах 1905 года. Также, чтобы отдохнуть, несмотря на мою нелюбовь к горам или из-за нее. […] Европа и ее кладбища вызывают во мне отвращение. Итак, […] я приехал сюда, чтобы укрыться в городе-санатории. Здесь я размышляю и надеюсь найти способ уехать навсегда из Парижа".
В Лезене он также собирался познакомиться со специалистом по лечению туберкулеза, доктором М. Леманом, который лечил его друга. Мишеля он застал в унылом состоянии духа. Чтобы ободрить его, Камю напомнил ему слова Гёте о том, что только упорный человек способен на надежду, идиот же может смириться с чем угодно. Камю признался, что в молодости он, как и другие окружавшие его больные туберкулезом, воспринимал свою болезнь с ужасом. Но этот ужас многому его научил, и он стал другим. Но это не означает, что ныне он удовлетворен своим положением. Любовь к жизни оправдывает существование человека.
Камю находился там три недели. Тишина этой местности, где "вся долина сверху донизу – в снегах и облаках", позволила ему закончить работу над рукописью пьесы "Осадное положение", тематика которой была похожа на таковую романа «Чума». Здесь же он приступил к новой пьесе "Праведные". "Я обожаю Лезен, но настоящий рай тот, который утерян", – сделал запись Камю.
В 1955 году он нанес визит Р. Леману в Лозанну, где прошел рентгенологическое исследование и получил консультацию доктора.
Созерцал Женевское озеро в 1957 году, когда отдыхал с семьей поблизости французского курортного городка Эвьян-ле-Бен – там он работал над рассказом "Неверная жена".
В завершение добавлю, что в конце октября 1959 года Камю еще раз любовался швейцарскими горами – побывал в Лозанне с возлюбленной Метте Иверс и семьей М. Галлимара на представлении своей пьесы "Бесы».
На фоне немыслимой красоты величественных гор, мне пришла в голову мысль: да, похоже на рай, но жить здесь постоянно не хотелось бы. Вдруг у меня возникла догадка: надо поинтересоваться, где же точно находится Лезен в Швейцарских Альпах? Почему-то раньше я не придавал этому значение. Благо под руками сегодня есть интернет, и мне ничего не стоило определить местоположение этого селения. Меня ожидал сюрприз: Вероника сфотографировала меня как раз на фоне гор, у подножья которых и ютился Лезен.
Я радостно сообщил эту весть своим спутницам. Вероника пришла в восторг:
– Ну и ну! Еще одно подтверждение мистической реализации плана Вашего путешествия. Если бы не встреча со мной, то Вы бы не оказались в этом месте, где отмечены «следы» пребывания Камю.
– Для полноты картины на тему «Камю и Швейцария», – вставил я, – стоит упомянуть, что во время войны в женевском издательстве «Труа Колен Эдисьон» был опубликован его памфлет «Изгнанники чумы», в котором нацизм он называл чумой, а немцев – крысами. А в 1946 году в лозаннском издательстве «Маргюра» был напечатан сокращенный вариант «Писем немецкому другу».
Осмотреть интерьеры замка Грюйер мы не смогли, так как был праздничный день, и замок был закрыт. Мы собрались в дорогу.

ЛОЗАННА

Двигаясь в направлении Лозанны, мы проезжали миловидный поселок Шексбр. Вероника безучастно взирала на обочину дороги. Бросив беглый взгляд в зеркало заднего вида, Северина заметила, что я очень пристально всматриваюсь в мелькающий пейзаж.
– Неужели и здесь вы надеетесь найти «следы» Камю? – иронично произнесла Северина.
– Представьте себе, что и здесь они есть, – с улыбкой ответил я.
Вероника оживилась:
– Серьезно?
– Вполне. Здесь похоронен отец-доминиканец Ролан Брюкберже, судьба которого была переплетена с судьбой Камю.
Вероника подчеркнула:
– Да, я припоминаю: Вы называли его имя, рассказывая о биографии Камю.
Незаметно мы въехали в Лозанну, но будучи ограничены во времени, вскоре покинули ее. Северина заверила нас, что «особых достопримечательностей здесь нет», а искать театр, где была поставлена пьеса Камю, на премьере которой он присутствовал, или кабинет доктора Р. Лемана, который посещал Камю, мы сочли делом безнадежным.

ЖЕНЕВА

Дальнейший наш путь лежал в городок Ферне-Вольтер на французской территории, который находился неподалеку от женевского аэропорта. Мы миновали по окружной дороге Женеву и вскоре парковали машину в городке Ферне-Вольтер. Направившись по крутой тропинке вверх к замку Вольтера, мы справа миновали кладбище и сразу же оказались возле замка, который был расположен слева на возвышенности.
Дежурный у ворот, человек арабской внешности, преградил нам путь: «Туда нельзя: завтра открытие новой экспозиции, сюда приезжает президент Франции Макрон, поэтому замок закрыт для посетителей».
Вероника не растерялась и подмигнула мне:
– Очень жаль! Мы журналисты из Украины – специально приехали для репортажа о замке Вольтера.
Дежурный восторженно вскрикнул:
– Из Украины?! Вы знаете, мой сын женат на украинке и живет в Киеве. ОК! Все, что я могу для вас сделать, – разрешить зайти на лужайку перед замком. Замок закрыт, и у входа в него дежурит еще один человек.
Охранник распахнул перед нами ворота, и мы торопливо устремились на лужайку. Нас увидел второй вахтер и с криком направился к нам. Но мы уже успели сфотографировать замок и быстро ретировались. Поблагодарив любезного стражника, мы, огорченные неудачей, спустились вниз к припаркованной машине.
– Этот замок Вольтер купил в начале 1759 года и прожил в нем последние 27 лет жизни, – многозначительно произнесла Вероника.
Я обратился к ней:
– Не могли бы Вы выразить суть философии Вольтера одной его фразой?
– «Наступит день, когда у руководства встанут философы – готовится царство разума», – не задумываясь, ответила моя коллега.
– Блестяще! – живо отреагировал я, – Но мне больше нравится такое его изречение: «Слушающий не понимает говорящего, а говорящий не знает, что он имеет в виду, – это философия».
– Ну он, наверное, высказался так – шутливо, – выразила сомнение Вероника.
– Не думаю, – ответил я. – Подозреваю, что он имел в виду свой диалог со своим современником Жан-Жаком Руссо, который был его «вечным» оппонентом.
– А что было причиной раздора между ними? – осведомилась Северина, хранившая до этого долгое молчание.
– Разрыв между ними, – взял я на себя бремя ответа, – произошел из-за различной трактовки лиссабонского землетрясения – Вольтер воспринял это известие как трагедию, Руссо – как благое действие Провидения. А дальше противоречия между ними нарастали, как снежный ком.
Мое рассуждение продолжила Вероника:
– Их отличал также образ жизни: Вольтер был богатым человеком и жил в роскоши, Руссо бедствовал и постоянно скитался по миру. Но вот парадокс: Вольтер воспринимал мир как зло, Руссо же – как добро.
– А теперь Вы, в свою очередь, выразите одной фразой суть философии Руссо, – лукаво взглянула на меня Вероника.
Я задумался. Лицо Вероники приобрело дерзкий вид – природа женщин такова, что при всяком удобном случае они не преминут показать свое превосходство над мужчинами. Я продолжал перебирать в уме высказывания Руссо.
– Сдаетесь? – торжествующе воскликнула Вероника.
В моей уже немолодой памяти наконец всплыло подходящее выражение Руссо, но я решил подыграть женщине:
– А Вы готовы его привести?
Да! – ликующе отозвалась Вероника, – «Назад, к Природе!».
– Неплохо, – сказал я, – но считаю, что более подходящим было бы такое: «Существовать, для нас, значит чувствовать». Оно четко выражает суть его противостояния с Вольтером и свидетельствует о Руссо как родоначальнике романтизма.
Вероника недовольно поджала губы:
– Почему бы эту мысль не выразить лаконичнее – в духе Декарта: «Я мыслю, следовательно, существую» – Cogito ergo sum?
– Можно и так: «Я чувствую, следовательно, существую» – Sentio ergo sum. Просто, я выдержал стиль подлинника: Декарт писал по-латыни, Руссо по-французски – Exister, pour nous – c’est sentir.
– Насколько мне известно, Вольтера тоже относят к лагерю философов, которые исходный пункт познания усматривали в чувствах, а не в разуме, – возразила Вероника.
– Тут нюансы: и Вольтер, и Руссо в познавательном плане действительно основывались на чувствах, что же касается устройства общественной жизни, то здесь они расходились во мнениях – Вольтер уповал на разум, Руссо – на чувства.
Пытаясь ослабить легкий дух противоречия, проникший в нашу беседу, Вероника перевела разговор на тему образа жизни философов:
– Должна обратить Ваше внимание на некоторые особенности образа жизни Вольтера: рабочий день его длился 18–20 часов, по ночам он часто вставал и писал, выпивал до 50 чашек кофе в день, его литературное наследие составило 100 объемных томов.
– И тем не менее прожил 83 года, – добавил я.
Северина, терпеливо выслушав наш диалог, скомандовала:
– Ну что ж, теперь «назад, к Руссо»! Едем в Женеву посмотреть места, связанные с жизнью этого философа.
Нам повезло – дорога до Женевы оказалась без «пробок». Въехав в город, вначале решили посетить музей Вольтера в парке Делис, но упустили из виду, что в тот день он был закрыт – поэтому ограничились только созерцанием его фасада.
Теперь нас ожидали памятные места в Женеве, связанные с жизнью Руссо.
Мы припарковали машину в подземном гараже в центре города. Северина настойчиво предлагала нам посетить интересные, по ее мнению, уголки Женевы, но, приняв во внимание время отправления нашего автобуса, мы поняли, что нужно, в первую очередь, увидеть главное – то, что здесь связано с жизнью Руссо, – это входило в план Вероники.
Мы быстро оказались возле дома № 40 по улице Гран-рю.
Вверху была прикреплена табличка, извещавшая, что 27 июня 1712 года здесь родился Жан-Жак Руссо. А ниже была сделана приписка: фасад переделан. Дом выглядел, как новый. Удивительно, как в западных странах удается поддерживать в надлежащем состоянии старинные дома – а ведь с момента постройки этого дома прошло свыше 300 лет! Сейчас здесь квартира-музей, но нам не повезло: она была закрыта.
Вероника выступила в качестве гида:
– Первые десять лет Руссо провел в этом доме и в доме № 28 по улице Кутанс. Часовая мастерская его отца была в № 27 по улице Гран-рю. В 1722 году его отец перебрался в Нион и оставил своего сына жить у брата своей жены, который отправил мальчика в городок Боссе неподалеку от Женевы. В этом городке Руссо жил при пресвитерии с 1724 по 1725 год. Там его обвинили в поломке гребня, он был вынужден покинуть Боссе и вернуться в Женеву на три года. Руссо остановился у своего дяди Г. Бернара в доме № 10 по улице Гран-рю и стал работать гравером в мастерской, находившейся в доме № 13 по улице Этюв, затем в доме № 19 по улице Круа д`Ор в 1926 году. Решив, что его пребывание у дяди в Женеве нежелательно, он покинул его и оказался в объятиях у госпожи де Варен.
– Я предлагаю тебе устроиться здесь экскурсоводом, – весело обратилась к подруге Северина.
– Было бы неплохо, но влекут меня больше «философские вершины», – шутливо отозвалась Вероника.
Мы продолжили променад по улицам Женевы. Возле Кафедрального собора Св. Петра, ставшего протестантским, Северина настойчиво пыталась затянуть нас вовнутрь, чтобы показать там его главную достопримечательность, – стул реформатора Ж. Кальвина, – но мы отказались ввиду ограниченности времени.
Своим величием город нас не впечатлил. Он показался нам холодным и слишком помпезным. Вскоре мы подошли к Озеру и зашагали по мостику, ведущему к так называемому Острову Руссо – по преданию, там философ любил прогуливаться. Остров оказался очень живописным. Возле установленного там памятника Руссо Вероника стала упрашивать меня сфотографироваться.
– К обнаженной бронзовой девушке Вы прилипли сразу же, а тут, возле философа, упрямитесь, – ехидненько заметила моя подруга.
Мне ничего не оставалось, как подчиниться ее воле.
– Смотрите, как здесь много барвинка, – заметила Северина.
– Да. Это – любимые цветы Руссо, – задумчиво сказала Вероника.
Время стремительно летело, и начали сгущаться сумерки. Северина проводила нас к автобусной станции и слезливо простилась с Вероникой, а мне пожелала найти все «следы» Камю.
В ожидании отправления автобуса на Клермон-Ферран, Вероника спросила меня:
– Мировоззрение Альбера Камю как-то связано с Вольтером и Руссо?
– Несомненно, – утвердительно ответил я, – Вольтер оказал на Камю свое воздействие в основном стилем, Руссо – своим духом. Эти мыслители повлияли не только на Камю, но и на всех французских философов последующих времен. От философов эпохи Просвещения идет, прежде всего, стиль французского философствования, который, в отличие от немецкого, был рассчитан на понимание философских текстов нефилософами.
Я открыл «электронную книгу: «Возьмем, к примеру, высказывание Вольтера: "Философия учит нас, что мир этот устроен непонятным вечным существом, но философия не может нам ничего сообщить о его свойствах и отношениях; природа этого существа для нас совершенно непостижима". Под этими словами вполне могли бы подписаться многие французские философы, в том числе и Камю.
А вот высказывания Руссо, как будто произнесенные Камю: "Жить – это не значит дышать, это значит действовать. Не тот человек больше всего жил, кто может насчитать большее число лет, а тот, кто больше всего чувствовал жизнь", "Поистине, нас привлекает к женщинам не столько похоть, сколько удовольствие жить рядом с ними", "Человек рожден свободным, а повсюду он в оковах", "Видеть несправедливость и молчать – значит самому участвовать в ней".
Не исключено, что идея отчуждения человека от мира позаимствована Камю у Руссо. Но Камю четко видел, как "благие намерения" Руссо оказали на мир противоречивое воздействие: французская революция, взявшая на вооружение идеи этого философа, вылилась в кровавый террор».
– Теперь осталось посетить в Париже Пантеон, где покоятся останки Вольтера и Руссо, – задумчиво произнесла Вероника.
Открыв нужную страницу записной книжки, она зачитала: «Руссо ненавидел Вольтера – но по иронии судьбы теперь он лежит рядом с ним. На смерть Вольтера Руссо написал язвительную эпитафию: "Попирая закон, мораль и добродетель, он был прекраснее великого гения – и умер так, как жил". Вольтера история тоже "наказала": в том месте Парижа, где он умер, теперь стоит ресторан "Вольтер".
На гробнице Руссо помещена эпитафия: "Здесь покоится человек природы и истины". Что касается надписи на гробнице Вольтера, то здесь я столкнулась с проблемой: по одним фото, там начерчены такие слова: "Душе усопшего Вольтера – 30 мая 1791 года. Национальное собрание постановило, что он заслуживает почести, как и другие великие люди", по другим – "Он воевал с атеистами и фанатиками, он призывал к терпимости и утверждал права человека в борьбе против феодализма", по третьим – "Поэт, историк, философ – он возвысил дух человека и научил его быть свободным". Возможно, что все эти надписи имеются на гробнице и нанесены на разных сторонах ее. Вот почему я хотела бы посетить Пантеон и увидеть своими глазами, какие надписи действительно помещены там. Известна эпитафия, написанная самим Вольтером:
Тело его – только пепел, дух же отлетел;
Лишь божественный стих его уцелел».
Я добавил:
– Мне кажется, лучше всего было бы написать на могиле Вольтера такие его слова: «Конец жизни печален, середина никуда не годится, а начало смешно».
– Вы очень склонны к иронии, – неодобрительно заметила Вероника.
– Моя ирония в отношении Вольтера совершенно безобидна, – отреагировал я.
– А мне кажется, что это злая ирония по отношению к знаменитому философу, – посетовала моя коллега.
– Злая ирония – это нечто другое. Вот, пример ее: портрет философа Григория Сковороды, который с презрением относился к «злату», в нашем отечестве умудрились поместить на денежную купюру 500 гривен.
Автобус тронулся в путь. Мы ехали в направлении Клермон-Феррана по сказочной дороге, которая то и дело прерывалась туннелями, прорытыми в Альпийских горах.
Вероника риторически спросила:
– Я так поняла, что в Ваши намерения не входило путешествие по Швейцарии, которое мы совместно совершили.
– Конечно, нет.
– Тогда позвольте спросить, что нового Вы извлекли из него?
– Вы помните, что цель моей поездки так или иначе связана с судьбой Камю. Хотя изначально я и не планировал прогулку по Женеве и посещение местности в Швейцарских Альпах, где Камю проходил лечение, но теперь появился дополнительный материал, который войдет в мои очерки. Я же Вам говорил, что все спонтанно всплывает в процессе странствия.
– Великая сермяжная правда, – то ли с иронией, то ли серьезно заметила Вероника.

КЛЕРМОН-ФЕРРАН

В Клермон-Ферран мы прибыли поздно вечером и сразу же направились в заранее забронированный отель – он находился в самом центре города. Ночь прошла в забытьи.
Утром, после завтрака круассанами с горячим шоколадом, мы отправились бродить по городу без какого-либо плана, но с одной мыслью в голове, что мы находимся в городе, где родился и жил французский философ XVI века Блез Паскаль. На разных улицах то там то сям под наш взор попадали металлические медальоны с изображением Паскаля, впаянные в асфальт. Посетили величественный Кафедральный собор, увенчанный двумя шпилями, устремленными к небу. Он поразил своим размахом, безлюдьем и тишиной.
– В этом соборе крестили Паскаля, – заметила Вероника.
Выйдя из собора, мы сразу увидели, что в юго-западном направлении прячется за домами, находящаяся в 10 км от города местная «священная гора» Пюи-де-Дом – самая высокая вулканическая вершина среди других, раскиданных по округе. Спустившись с паперти вниз, мы продолжили прогулку.
– Вот здесь, справа от входа в собор, где соприкасаются две площади – Эдмона Лемегра и Виктуар – раньше стоял дом, в котором родился Паскаль 12 июня 1623 года, – сказала Вероника и, как зачарованная, стала кружить вокруг воображаемого дома. – Прожил он в Клермон-Ферране недолго – около 8 лет. Затем его семья переехала в Париж. Потом был Руан, снова, на короткое время, Клермон-Ферран. Вернувшись в Париж, Паскаль пережил мистический опыт, прекратил занятия точными науками и навсегда поселился в женском цистерцианском монастыре в долине Шеврёза юго-западнее Парижа, где и ушел из жизни в возрасте 39 лет. Похоронен он в приходской церкви в Париже.
Я спросил:
– Есть ли у Паскаля эпитафия?
Вероника улыбнулась:
– Да, есть. Но ее написал не он сам, а другие после его смерти.
Она извлекла из дамской сумки свою записную книжку: «На черной могильной плите Блеза Паскаля в Париже выбита латинская эпитафия: ;Здесь покоится Блез Паскаль, клермонец, счастливо закончивший жизнь после нескольких лет сурового уединения, в размышлениях о божественной благодати... Он пожелал из рвения к бедности и смирению, чтобы могила его не была особо почитаема, и чтобы даже мертвым он был оставлен в неизвестности, как стремился оставаться в неизвестности при жизни. Но в этой части его завещания ему не мог уступить Флорен Перье, советник парламента, брачными узами связанный с сестрою Паскаля Жильбертой, который сам возложил эту плиту, дабы обозначить могилу и в знак своего благоговения».
– Почему Вам так запал в душу Паскаль? – пытливо взглянул я в глаза своей спутнице.
– На всем протяжении истории встречаются как философы идущие магистральным путем, так и стоящие на обочине дороги. Мне близки по духу именно маргинальные фигуры. Я перебил собеседницу:
– Должен Вам признаться, что я тоже долго был в плену этой идеи, но постепенно от нее освободился. Позвольте в этой связи привести высказывание, приписываемое Марку Аврелию: «Все будет так, как должно быть, даже если будет иначе». 
– Вы хотите сказать, что такой подход к истории философии не имеет смысла?
– Вовсе нет, – подчеркнул я. – Несомненно, он расширяет наш кругозор. В таком ключе, например, переписывает историю человеческой мысли современный французский философ Мишель Онфре. Но его призыв создать альтернативную историю философии, хотя и находит немало сторонников, однако ход истории не меняется – «собака лает, а караван идет». Простите, что прервал Ваше рассуждение.
Смутившись, Вероника продолжила: 
– В сравнении с другими «периферийными» философами – только учение Блеза Паскаля о сердце как средоточии всех духовных сил человека находит отклик в моей душе. В умах наших соотечественников Паскаль считается физиком, а не оригинальным философом – так учат в школе. Кстати, я обнаружила, что во французских лицеях и в наших высших учебных заведения изучают «двух разных Паскалей». То есть из его учения отбирают как главные, различные по значимости идеи. Кроме того, в наших университетских программах ему отведено очень скромное место. Я специально интересовалась вопросом, как во Франции изучают философию, – сказала Вероника и открыла свои записи: «Философию изучают только в лицеях, т. е. в рамках средней школы, и ее нет в программах университетов, кроме философских факультетов; у нас эту дисциплину не изучают в школах, но она включена в программы всех высших учебных заведений.
Программа по философии во французских лицеях построена на концептуальной основе:
1) общие понятия, например: совесть, восприятие, бессознательное;
2) культура, например: язык, искусство, религия;
3) причинность и реальность, например: теория и опыт, материя и дух, истина;
4) политика, например: общество, государство, право и правосудие;
5) мораль, например: свобода, обязанность, счастье.
В рамках этих тем рассматривают концепции тех или иных философов, которые внесли значительный вклад в разработку соответствующих проблем».
– А как изучают философию Паскаля во французских лицеях? – спросил я.
– Я просмотрела несколько учебников по философии для лицеев и выяснила, в каком аспекте в них рассматривают основные положения учения Паскаля. Давайте присядем на скамейку, – прервала свою мысль Вероника, – и представим себе, что на ней когда-то сидел Паскаль.
Мы с удовольствием опустились на древнюю с виду скамью и Вероника сказала:
– Я обобщила материалы нескольких учебников о Паскале и изложила их в тезисной форме. Позвольте, я их зачитаю: «Основные положения философии Б. Паскаля:

СЛАБОСТЬ И ВЕЛИЧИЕ ЧЕЛОВЕКА
Жизнь человека – это прогулка между двумя безднами – бесконечностью и конечностью. Чувства человека – ограничены,  тело – немощно. Его существование – блуждание в неопределенности в условиях отсутствия стабильности. Однако величие человека состоит в его мысли. Вселенная может слепо без какого-либо осознания уничтожить его, но он выше ее в том, что знает, что умирает. Вместе с тем человек не должен игнорировать и свое телесное состояние. Скептицизм в чем-то прав: все, что мы знаем, это то, что ничего не знаем. Наше воображение доминирует над нами и играет с нашим разумом. Его сила – в образах, которые поражают нас больше, чем абстрактные истины. То, что мы называем природой, есть лишь плод культуры. Что такое мое Я? – любят не мое Я, а мой разум, мою красоту, мое воображение; если я лишусь этих качеств, то меня перестанут любить, но мое Я не изменится от этого. Где же тогда найти это мое Я вне тела и души? На этот вопрос нет ответа. Еще более радикально проявляется наше страдание.
МИЗЕРНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА
Человек заброшен в один из углов Вселенной и находится в ситуации, словно просыпается на необитаемом острове, не зная, где он, и как туда попал. Человек уверен только в одном – в своей смертности. Вселенная ничего не говорит нашему сердцу, наука не может нас утешить. Зависимость и покинутость – состояние человека. Нами овладевает ощущение пустоты и отчаяния. Вместо того чтобы всматриваться в эту страшную бездну, мы отворачиваемся от нее и ищем развлечений. Человек – это бесконечная пустота, которую может заполнить бесконечный отдых, – его мы пытаемся найти в земных благах, но никогда его там не находим. Изматывающая жизненная гонка отвлекает нас от реальных проблем. Для человека, прекратившего бег, ничего другого не остается, кроме отчаяния или обращения к богу.
ОБРАЩЕНИЕ
Наш ум слаб, однако истина реально существует. Мы не должны отказываться от истины. Мы должны осознавать как наше возвышенное предназначение, так и нашу беспомощность. Созданные для истины и любви, мы становимся жертвами забвения или гордыни. Самолюбие пожирает нас. Человек хочет стать центром всего и порабощать всех остальных. В силу своей слабости, мы не можем достичь счастья. Это ситуация абсурда. Только таинственная догма о первородном грехе, совершенном Адамом и Евой, может объяснить нашу природу, которая не является изначальной. Наша слабость есть наказание за грех. Это – непостижимая тайна. Христианство – единственная религия, которая разрешает это противоречие, ибо указывает на наш упадок и на возможность искупления. Благодать Христа возрождает нашу природу и открывает путь к вечному блаженству. Наша жизнь похожа на игру, которая заставляет нас выбирать из двух возможностей: верить или не верить в бога? Если бог есть, и мы верим, то приобретаем вечную жизнь; если не верим, нас ожидает проклятие. Если бога нет, мы теряем только нечестивые удовольствия, покидая этот мир. Следовательно, выгоднее верить, чем не верить. Истинный путь – это вера сердца, рождающая любовь к богу. Сердце – это не смутная чувственность, а самая глубокая часть нашего существа. Дилемма – исключить или признать разум? Рациональные доказательства неэффективны для атеистов и бесполезны для верующих. Бог есть любовь. Христианский бог не калькулятор Лейбница, не кукловод Мальбранша и не гарант вечных истин Декарта. Он – истинный бог любви.
ДУХ ГЕОМЕТРИИ
"Геометрический" метод – самый совершенный метод, которым человек пользуется в познании мира. Сердце же дает разуму принципы. Именно сердце позволяет ощущать трехмерность пространства. Сердце непогрешимо, и его не следует отождествлять с любовной страстью. Наукам свойствен экспериментальный метод, отличный от математического. Он исходит из фактов, переходит к гипотезам и проверяет их экспериментом.
СОЦИАЛЬНЫЙ ПОРЯДОК И ПРАВОСУДИЕ
В отношениях между людьми доминирует чувство собственного достоинства. Каждый любит только себя и хочет, чтобы его любили все. Но человек полон недостатков, о которых известно как ему самому, так и окружающим его людям. Вот почему люди не любят знать правду о себе. Таким образом, ложь и лицемерие становятся законами общества. Союз между людьми основан на взаимном обмане. Социальное Я всегда живет вне себя. Когда человек думает о себе, то думает он о себе так, как он выглядит в глазах других. Когда думает о других, то думает только о себе (своем интересе). Общественная благотворительность порождается или гордыней или интересом. Власть и справедливость – два столпа политического порядка. Власть – физическое ограничение, справедливость – добродетельное деяние. Справедливость без власти – бессильна, власть без справедливости – тиранична. Поэтому для осуществления справедливости нужна власть. Традиция создает авторитет. Таким образом в политике раскрывается сила обычая.  На ней построены основополагающие принципы справедливости. Гражданский мир – высшая цель политики. Его нельзя нарушать во имя установления справедливости. В политике надо стремиться к миру».
Вероника закончила чтение.
– Своеобразное изложение, – заметил я. – А что Вы рассказываете студентам о Паскале?
– Прежде всего, я говорю о нем как о создателе «философии сердца» – «мы постигаем истину не только разумом, но и сердцем»; что страсть к экспериментированию привила Паскалю «вкус к конкретному» и породила неприятие «абстрактной метафизики» – таким образом, он оказался «философом вне философии»: «смеяться над философией – значит истинно философствовать». Особенно обращаю внимание на его мысль о том, что мир бесконечен как вширь, так и вглубь – человек же распнут между этими двумя бесконечными безднами; в мире все взаимосвязано, поэтому, чтобы познать части, надо знать целое, а чтобы узнать целое надо иметь представление о частях – постигнуть это человеческий ум не может. И далее я  привожу представление Паскаля о человеке: человек – не «царь природы», а «пылинка, затерянная в космосе», «самый слабый тростник в природе», но «тростник мыслящий», ибо все достоинство человека состоит в мысли. Исходя из трагического понимания участи человека, Паскаль обращается за утешением к христианству: «Сердце чувствует бога, а не разум». Однако это устремление Паскаля я не разделяю.
– Вы, наверное, списали эти основные положения учения Паскаля из моего конспекта по философии, – пошутил я.
Вероника удивленно посмотрела на меня и продолжила:
– Но как мне объяснила одна моя коллега, которая изучала систему философского образования во Франции, беда в том, что практически преподаватели лицеев прямо с первого занятия ошарашивают учеников, например, таким заданием: истолкуйте такой-то фрагмент Паскаля или Канта, не выходя за пределы этого отрывка. И структура всех занятий строится по этому образцу. Поскольку история философии как таковая систематически не изучается, то понять ту или иную философскую концепцию вне исторического контекста совершенно невозможно. Биографии философов почти не рассматривают. Конечно, составители такой структуры занятий руководствуются благими намерениями: цель занятий – развить творческое мышление учащихся. Но социологические исследования показывают, что из всех предметов, изучаемых в гуманитарных лицеях, самый низкий балл по философии. Поскольку при поступлении в университет принимается во внимание только средний балл по всем предметам, то лицеисты, как народ изобретательный, философию вообще не учат, а все усилия направляют на другие, более доступные предметы.
Я риторически заметил:
– Для меня загадка: как тогда объяснить, что при таком как будто бы не очень эффективном изучении философии, сегодня «первую скрипку» в философии играют именно французские философы?
Вероника только пожала плечами:
– Возможно, у них поставлено на высокий уровень преподавание философии на философских факультетах.
– Похоже, что так оно и есть, – поддержал я свою коллегу.
– Кстати, в лицейской программе по философии Камю вообще не представлен, – заметила моя коллега.
– В этом нет ничего странного: его учение неудобно для всякой власти – неудивительно, что столетие со дня рождения Камю во Франции на государственном уровне отметили весьма скромно. Правда, была попытка президента Саркози перенести останки Камю в Пантеон, но родственники философа воспротивились этому, – подытожил я.
Мы поднялись и продолжили нашу прогулку. Остановившись на площади Жод, зашли в кафе и заказали себе напитки – я жидкий шоколад, а моя приятельница кофе. Я спросил Веронику:
– Вы могли бы привести Ваше любимое высказывание Паскаля?
Моя визави улыбнулась:
– «Сердце имеет свои основания, которых ум не знает». А  какое у Вас?
– «Вечное молчание этих бесконечных пространств ужасает меня». А еще это вопрошание Паскаля: «Где же это Я, если оно – ни в теле, ни в душе?».
– А что вы скажете о взаимосвязи учения Паскаля и Камю? – спросила моя собеседница.
– Камю так отзывался о Паскале: «Я из тех, кого Паскаль потрясает, но не переубеждает. Паскаль – величайший из всех, и вчера, и сегодня».
– Да, но меня больше интересует сравнительная характеристика их учений, – нетерпеливо перебила меня Вероника.
Я продолжил:
– Позвольте напомнить слова Паскаля: «Мы сгораем от желания обрести твердое основание и фундамент, на котором можно построить башню, устремленную в  Бесконечность». Камю мог бы сполна подписаться под этими словами. Между Камю и Паскалем много интересных параллелей. И у Камю, и у Паскаля «мизерность» человека пересекается с его «величием», оба философа ощущают «мучение души» человека и отчетливо видят его трагическое положение в мире. Камю считает, что такое положение вещей вытекает из природы человека, Паскаль же полагает, что оно обусловлено культурно-исторически. Паскаль выбирает разум, полагая, что если мы всё подчиним ему, то не будет ничего таинственного. Камю же, не отрицая разума, видит его ограниченность и поэтому не очень ему доверяет. Тем не менее он предлагает не отрекаться от мира. Паскаль же игнорирует мирское и больше озабочен потусторонним. Камю, в отличие от Паскаля, занимает богоборческую позицию, он ничего не ждет и ни на что не надеется. Кстати, исследований по этой теме, на удивление, очень мало.
– А что Вы можете сказать о «следах Камю» в этом городе?
– С готовностью поведаю об этом. Я взял в руки «электронную книжку»: «Спасаясь от немецкой оккупации, Камю вместе с редакцией газеты "Пари суар" 12 июня 1940 года перебрался из Парижа в Клермон-Ферран. Он сам вел автомобиль, в салоне которого находились еще два человека: его босс и редакционный корректор – женщина уникальной судьбы, анархистка Риретта Майтрежан.
Суровая на вид статуя Верцингеторига, вождя кельтского племени арвернов, который противостоял Юлию Цезарю в Галльской войне, неприветливо встретила путников на площади Жод. Прямо здесь закончилось топливо, а радиатор двигателя закипел.
Камю снял вместе со своим другом, Даниэлем Леньеф, тесную комнатушку в отеле по улице Блатен, идущую от площади Жод в восточном направлении. Офис газеты был открыт в доме № 57 по этой же улице. Рядом с офисом была психиатрическая больница, и оттуда слышались крики – это так напоминало текущие жизненные события. В своей записной книжке он сделал заметку: "Клермон. Сумасшедший дом и его странные башенные часы. Гнусные рассветы в пять утра. Слепцы – местный безумец, который весь день рычит, – наша земля в миниатюре. Здесь все обращено к двум полюсам – морю и Парижу. Именно в Клермоне можно узнать Париж".
Камю приручил здесь бездомную собаку, дав ей кличку Блез Блатен (от имени Паскаля – Блез, от названия улицы – Блатен).
Однажды он повстречал приятеля из Алжира в военной форме, предложил ему зайти в кафе и чего-нибудь выпить. Тот отказался на том основании, что в форме нельзя посещать такие заведения. Тогда Камю снял свой пиджак и набросил его на спину товарища: "Бери, мне он скоро не понадобится". Этот поступок свидетельствует о том, насколько Камю остро ощущал, что ему, как бывшему члену компартии, работающему в газете антигитлеровской направленности, в любой момент грозит арест.
Чтобы как-то развеяться, он совершал с друзьями прогулки по городу. Ездил вместе с ними на автомобиле по окрестностям Клермон-Феррана. Однажды они даже предприняли восхождение на гору Пюи-де-Дом.
Наверное, все, что осталось самого веселого в памяти Камю в этой мрачной жизненной ситуации, – это то, как его неожиданно затащила в постель пышногрудая девица – жительница этого города – о чем он поведал своему другу.
Здесь он дописывал роман "Посторонний" – слегка приглушенным голосом зачитывал друзьям отрывки из него. Роман "Посторонний" был завершен в мае 1940 года, и Камю продолжил  работу над "Мифом о Сизифе", который начал писать еще в ноябре 1939 года. Его настроение было близко к отчаянию. Он не мог уехать в Алжир из-за транспортных проблем в сложившейся военной ситуации. Его невеста Франсина, находившаяся в Оране, не имела намерения ехать во Францию, так как решение суда о разводе Камю с Симоной Ие еще не вступило в силу.
В связи с временным перемещением редакции газеты в Бордо, Камю также около недели находился там. В Клермон-Ферране он жил до 15 сентября 1940 года. Затем переехал в Лион, куда перебазировалась редакция ;Пари суар;.
Жители Клермон-Феррана чтут память о пребывании здесь философа. В городе открыт лицей имени Альбера Камю. В его честь назван переулок».
Мы шагали по «горбатым» улица города – они то поднимались вверх, то опускались вниз. Прибыв в отель, за вечерним чаем, мы составили план на следующий день – Вероника предложила совершить восхождение на вулканическую гору Пюи-де-Дом и посетить католическую церковь XII века в окрестности Клермон-Феррана. Учитывая свой возраст, слово «восхождение» я зачеркнул и заменил его на «въезд на автобусе». Вероника не возразила и только шутливо заметила:
– Вы так бодро говорите, и я грешным делом подумала, что и подниматься на гору можете с такой же легкостью.
Я парировал ее слова:
– Могу, но только в мыслях: тело всегда меня отягощало.
Утром Вероника постучала в мой номер и скомандовала:
– Подъем! Сегодня у нас важное путешествие.
Прибыв автобусом на вершину вулканической горы Пюи-де-Дом (1465 м), мы словно оказались среди лунного пейзажа. Здесь была расположена сейсмическая станция – вулкан еще живой, тогда как рассеянные вокруг вулканы мертвы. Рядом – руины античного храма Меркурия. Зрелище было завораживающим. Хотелось взлететь в небо – другие так и делали, плавая в воздушном океане на парапланах.
– Я Вам сейчас сообщу одну новость, которая Вас шокирует, – загадочно улыбнулась Вероника.
– Меня, наверное, ничем уже нельзя удивить.
Вероника продолжила:
– По данным социологических исследований, подавляющее большинство нынешних жителей Клермон-Феррана никогда не поднимались на эту гору, а она занимает видное место в рейтинге посещаемости туристами среди таких достопримечательностей, как Эйфелева башня, Лувр, монастырь Мон-Сен-Мишель, дворец Фонтенбло.
Обратно мы спустились к подножью горы на специальном трамвайчике. Оттуда вызвали такси и направились в католическую церковь XII века в городке Сен-Сатюрнен, расположенном в 14 км южнее Клермон-Феррана – таков был план Вероники.
Я спросил свою напарницу:
– Почему вы выбрали для посещения именно эту церковь?
Вероника таинственно улыбнулась и промолчала.
Веселый таксист резво доставил нас в этот живописный городок.
В церкви ощущалась пустынность, в ней не чувствовалось присутствие человека. Она поразила своей невероятной акустикой. Я речитативом произнес начало католической молитвы De profundis clamavi ad te, Domine! (из глубины взываю к тебе, Господи!), и мой голос прозвучал, как голос бога свыше. Хотелось говорить, говорить и говорить, наслаждаясь своим могущественным божественным голосом.
– У меня закралось подозрение, что Паскаль посещал эту церковь, – загадочно молвила Вероника.
– На чем строится Ваше предположение?
– На интуиции, – сказала моя спутница и добавила. – Скажите, можно ли усомниться в существовании бога после того, как Вы услышали свой голос, прозвучавший из уст бога?
– О боге я не думал: мне только хотелось вечно слышать свой всемогущий голос.
– Вот именно: вечно слышать свой голос! – подчеркнула моя спутница.
Вскоре мы вернулись в Клермон-Ферран.
Вечером, за ужином, я спросил Веронику:
– Что Вам особо понравилось здесь?
– Всё! – не раздумывая, ответила она.
– Это потому, что здесь родина Паскаля?
– Видимо так.

ЛИОН

Покинув Клермон-Ферран ранним утром, мы отправились автобусом в Лион, чтобы оттуда уехать в Прованс.
В пути Вероника спросила:
– Лион тоже связан с судьбой Камю?
– О да! – возгласил я и начал читать заготовленный ранее материал: «Камю впервые посетил, по его словам, ;дурной и грандиозный; Лион в июле 1936 года, где был проездом, отправляясь в путешествие по Европе вместе со своей женой Симоной. Они сидели в кафе на площади Терро, и Камю занес в свой блокнот такую нелестную запись о жителях Лиона: "Буржуа со своим комфортом, едой, моралью и даже шлюхами. […] Город лицемеров и зажатых людей, которых я ненавижу от всего сердца, потому что они делают все возможное, чтобы отстраниться от жизни. Они усаживаются перед блюдами из кнелей и филе из камбалы со сливками. […] Они – типичные французы с их плоской посредственностью. Чтобы не называть их дрянью, я назову их жителями Лиона".
Второй раз он побывал в Лионе летом 1937 года проездом по пути в Верхнюю Савойю.
Судьба еще раз забросила его в город, который он так не любил. Редакция газеты "Пари суар" в августе 1940 года, как я уже упоминал, из Клермон-Феррана переехала в Лион. Туда же в середине сентября прибыл и Камю, где продолжил работу в газете техническим редактором. В городе, через который протекает две реки, он сделал такую запись: "Новелла: Рона, Сона, вниз по течению, одна скачет, другая запинается и в конце концов, слившись с первой, исчезает в ее волнах. По ним плывут двое: параллель".
В Лионе он жил в квартале "красных фонарей", в бывшем борделе, в холле которого на цветных декорациях были изображены обнаженные девицы. Редакция находилась на другом берегу Роны по адресу: улица Кур де ла Либерте, 65. Однажды, по заданию редакции, он посетил деревню под Лионом. Побеседовав с местными жителями, он занес в блокнот такие слова: "Так далеко, и так близко. Здесь каждый может прикоснуться к своей свободе, и как это страшно! В единстве, в единстве с этим миром, где цветы и ветер никогда не простят всё другое".
Наконец он дождался вступления в силу решения суда о разводе с Симоной Ие, и Франсина Фор в конце ноября приехала в Лион. 3 декабря 1940 года стояла чудесная погода – 23 град. тепла. В этот день Альбер Камю и Франсина Фор заключили брак во 2-й мэрии Лиона в присутствии Паскаля Пиа и Даниэля Леньеф. Молодожены обменялись медными кольцами, так как золотые им были не по карману. Церемония отличалась благородной простотой. После нее был устроен скромный банкет.
В Лионе продолжились дружественные контакты Камю с Паскалем Пиа (настоящее имя – Пьер Дюран), который был старше Камю на 10 лет. До января 1940 года они сотрудничали в Алжире в газетах "Альже репюбликен" и "Суар репюбликен", а теперь работали в газете "Пари суар". До того как заняться журналистикой, Пиа опубликовал ряд произведений эротического характера. Говорили, что он – "человек-тень", который всегда был готов решать задачи, не приносящие славы, и что он есть живое олицетворение "человека абсурда" – не случайно ему было посвящено эссе "Миф о Сизифе". Пиа восторгался  творчеством  Ш. Бодлера – ему были близки слова поэта: "Я вбежал домой и отчаянно хлопнул дверью. Разбитый, с головной болью, с лихорадочной душой, истерзанный тайной и абсурдом". Он, по словам Камю, обладал ;ироничной ясностью, абсолютной независимостью духа, отчетливо ощущал мистификации;.
После заключения брака Франсина поселилась в комнате мужа. Он, работая по ночам, возвращался домой в 3–4 часа ночи. При этом был вынужден пересекать мост через Рону при зимнем обжигающем ветре. Франсина ждала его дома в комнате без отопления. Поскольку у них не было пишущей машинки, она переписывала от руки "Миф о Сизифе", над которым Камю продолжал работать.
В декабре 1940 года он был уволен из газеты по сокращению штатов, проработав в ней 9 месяцев, и вместе с Франсиной в начале января 1941 года покинул Лион. Они добрались до Марселя и оттуда отплыли в Оран.
В "тоскливом" Оране он жил в доме родителей Франсины и временно учительствовал в частной школе. Закончил работу над "Мифом о Сизифе" – Франсина переписала его вручную. Камю выслал Гренье и Пиа копии рукописей "Постороннего", "Мифа о Сизифе" и пьесы "Калигула" для оценки. Именно мнением этих людей он больше всего дорожил. В "Мифе о Сизифе" была представлена конфронтация между человеком и физическим миром, что отличало автора этого произведения от Сартра, который обращал внимание только на противоречие между личностью и социальным миром, между "Я" и "другими". Пиа, проработав пару лет в газетах "Пари суар" и "Прогресс" в Лионе, переехал в Париж по настоянию своей жены – ей не нравился Лион. Летом 1943 года он присоединился к движению "Комба" и стал главным редактором одноименной подпольной газеты. Он говорил: "Мы попытаемся создать разумную газету, но поскольку мир абсурден, – она рухнет".
Несколько лет Пиа работал вместе с Камю в газете "Комба" в Париже. После того как они оба ушли из газеты их дружба по неизвестной причине прекратилась. После получения Камю Нобелевской премии Пиа говорил в кругу коллег редакции "Пари Пресс", что его старый товарищ больше не является "бунтующим человеком", а стал "святым в миру" на службе обветшалого гуманизма. Более того, Пиа был одним из тех, кто обрушился на Камю с критикой за то, что тот будто бы обрекал французских переселенцев, живших в Алжире, на концентрационные лагеря. Пиа как последовательный нигилист просил ничего не писать о нем после смерти, отстаивая свое "право на небытие". Умер он в 1979 году в возрасте 76 лет. Камю переписывался с Пиа с 1939 по 1947 год.
С лета 1942 года по осень 1943 года Камю проживал в пансионе дома-крепости "Панелье", расположенном на высоте 1000 м над уровнем моря в 4 км северо-западнее Шамбон-сюр-Линьона, где проходил лечение от туберкулеза.
Каждые 12 дней он ездил в Сент-Этьен для проведения лечебной процедуры. В "Панелье" он читал Дж. Джойса и М. Пруста, работал над романом "Чума" и пьесой "Недоразумение". Здесь он сделал такую запись: "Осень в сельской местности довольно мила. Все деревья выглядят как большое  желто-красное  пламя. Покрытое облаками небо делает линии более резкими, и на дорожке – больше ни души". И далее: "Через неделю я останусь в этом имении один с прекрасной старушкой (хозяйкой), вид которой – словно из учебника по гинекологии и, наконец, я смогу продолжить работать. Я уже достиг значительного прогресса с “Чумой“, но думаю, что начну все сначала".
Было желание вернуться в Алжир, но в связи с военно-политическими событиями, он не смог это сделать: 8 ноября 1942 года в Северной Африке высадились англо-американские войска, а немцы оккупировали свободную зону Франции.
Из дома-крепости "Панелье" Камю ездил в Лион, где встречался с подпольщиками на квартире, принадлежавшей сестре поэта Рене Лейно, расположенной по адресу: ул. Вьей Монне, 6 (ныне ул. Рене Лейно). Эта квартира служила временным прибежищем как для самого Лейно, так и для соратников по Сопротивлению. В доме был трабуль, с двумя дворами, ведущий к улице Капюсин. В доме № 21 по этой улице тайно печаталась газета "Комба", выпускались листовки и фальшивые документы.
Лейно работал журналистом в газете ;Прогресс; и с начала 1942 года стал региональным лидером движения "Комба". Он посылал Камю свои стихи и писал письма, в которых выражал сомнения по поводу своего поэтического творчества: "Я часто спрашиваю себя, тружусь ли я на поприще поэзии для того, чтобы доказать самому себе, что я не поэт, или для того, чтобы погасить свое ощущение значимости слов, которые очень важны для меня?". Что касается оценки "Мифа о Сизифе" Камю, Лейно говорил, что он не обладает достаточными философскими знаниями, чтобы анализировать это произведение; о пьесе Камю "Калигула" отозвался благосклонно – "она замечательна".
Однажды он встретился с Камю в Сент-Этьене – там, в кафе, ;пустынном и полном мух;, они потягивали подслащенный лимонад и беседовали о возможности расширения движения ;Комба; на провинциальные городки. Камю выразил сомнение по поводу этой идеи.
В мае 1944 года на площади Белькур в Лионе Лейно был арестован, отправлен в тюрьму и расстрелян. Ему было 34 года.
Позже, в 1947 году, Камю напишет предисловие к изданию стихов Лейно, в котором будут такие слова: "В 1943 году я часто останавливался во время своих визитов в Лион в его маленькой комнате на улице Вьей Монне, которую хорошо знали его друзья. После краткого почтительного приветствия, Лейно вынул сигареты из керамического портсигара и поделился ими со мной. Я помню эти дружественные часы. Лейно собирался ночевать в другом месте и задержался здесь из-за комендантского часа. Тяжелое молчание ночей оккупации окутало нас. Большой и темный город Лион постепенно пустел. Мы не говорили о конспирации, более того, Лейно, если только в этом не было необходимости, никогда не напоминал об этом. Мы обменивались известиями о наших друзьях и несколько раз вели речь о литературе. В то время Лейно ничего не писал: он решил, что будет писать потом".
Чтобы получить представление о стихах Лейно, я приведу подстрочный перевод одного из них:

МЕЧТА О ВЕСНЕ

Весна, как огонь
Входит в мою дверь,
Уже зеленая и синяя,
Сгоревшая трава приносит ее.

Красные цветы моего персика,
Белого, заключенного в свои сферы,
Упрямого оттого, что его сжимали!
И нефритовые облака
Стали белым нефритом;
Зеленый исчезает, синий съедается,
Когда небо горит в стороне.

Неподвижная пыль.
Пророческий сон, вчера
Я сломал мечты.
Кубок, наполненный весной.
Чистота ветра.

В Лионе, 17 января 1943 года, Камю встретился с эссеистом Френсисом Понжем, который работал тогда в страховом агентстве города Роанн, расположенном в 80 км северо-западнее Лиона. Во время посещения Лиона он останавливался там же, где и Камю, – в доме № 6 по улице Вьей Монне. Понж был близок к экзистенциализму, в своих произведения развивал мотивы неоклассицизма. Он тогда издал книгу "На стороне вещей", в которой пытался найти подходящие слова для выражения обыденных вещей и стихий (вода, пчела, свеча и др.), требовал от вещей "постоять самим за себя, отстоять свою независимость в отношении людей". Он называл себя поэтом объективности. Согласно ему, "каждый предмет должен навязать стихотворению особую риторическую форму; больше никаких сонетов, эпиграмм: форма стихотворения  в некотором смысле определяется самим предметом". Более того, утверждал он, "некоторые вещи или, скорее, все вещи могут быть выражены лишь частными особенностями словесного материала. […] Только так – если речь идет о передаче отношения человека к миру – есть надежда, что мы сумеем вырваться из томительной круговерти чувств, идей, теорий и т. д.". Не случайно на его работы обратили внимание, в первую очередь, философы: Понжа, с его лозунгом "к самим вещам", объявляли поэтом феноменологии Гуссерля; находили у него экзистенциалистские корни; приписывали ему высокую способность видеть в предметах определенную "манеру бытия", позволяющую точно их описывать; обвиняли в том, что он встает "на сторону вещей против людей", и даже обращали внимание на выражение им ключевых понятий "фаллогаллоцентричного" творчества.
Понж так реагировал на эти отзывы: "Обычно моим произведениям и мне самому подыскивали объяснения скорее философского (метафизического) порядка. Этот интерес философов ко мне удивляет меня больше всего: ведь, на самом деле, я не интеллектуал, и идеи – это не мое дело".
Чтобы была понятна манера письма Понжа, стоит привести краткий текст под названием "Удовольствие двери": "Короли к дверям не прикасаются. Им незнакомо это благо: толкать вперед, осторожно или резко, одно из этих привычных больших панно, а затем, обернувшись к нему лицом, возвращать его на место – заключать дверь в объятия". Здесь мы видим, как автор такие простые вещи, как дверь и обращение с ней, изображает в виде, отличающемся от привычного восприятия.
После этого примера уже не будет необходимости комментировать такой пассаж Понжа: "Вода сумасшедшая потому, что у нее – истерическая потребность подчиняться только себе". Как видим, произведения Понжа, как и всякая литература с философским подтекстом, завораживают.
В 1942 году Понж жил в Лионе и вел регулярную переписку с Камю. Он гостил в пансионе дома-крепости "Панелье", где Камю проходил лечение. Прочитав рукопись "Мифа о Сизифе" в августе 1941 года, Понж ощутил духовную близость с его автором. По этому поводу Понж писал Камю: "Сизиф счастлив, да, не только потому, что он оценивает свою судьбу, но потому, что его усилия приводят к очень важным относительным результатам. Конечно, ему не удастся заклинить свой камень на вершине горы, он не достигнет абсолюта (недоступного по определению), но он добьется положительных результатов в различных науках, и, в частности, в социальной науке – организации мира человека, человеческого общества, овладении общественным парадоксом – [соотношением] общечеловеческого и индивидуального".
Понж отмечал, что Камю не включил в "Миф о Сизифе" одну из тем абсурда: "неадекватность средств выражения, […] невозможность для человека не только выразить себя, но и выразить что-либо вообще;. Далее он писал: "Второе, чего я Вам не сказал: тяжесть моего личного камня часто обескураживала меня и порождала лень во мне. Можно ли вообразить ленивого Сизифа? Не будет ли это вершиной абсурда или может быть только противоречием в определении? […] Конечно, мир абсурден!".
Камю ценил творчество Понжа, у которого, по его мнению, "неживые объекты становятся источниками эмоций".
В заключение хочу добавить, что 3 ноября 1942 года Камю встречался в Лионе и со своим наставником Ж. Гренье».
Я закончил свой рассказ. Автобус прибыл в Лион.
Устроившись в отеле, мы решили посвятить остаток дня местам, связанным с жизнью Камю. Лион показался мне, как и Камю, неприветливым городом. Это был город, в котором не хватало воздуха, вычурные и помпезные дома его напоминали грандиозную клетку. Площадь Белькур – центральная площадь города – была усыпана пыльными мелкими вулканическими камушками. Отсюда мы и начали наш познавательный променад.   
Вооружившись картой, мы побывали во всех упомянутых в моем рассказе местах, связанных с пребыванием здесь Камю. Вероника особого восторга от такой экскурсии не испытала – я же со священным трепетом везде всматривался в давние «следы» Камю. Не чувствуя ног, мы еле добрались до отеля.
Встали рано утром, вызвали такси и отправились на железнодорожный вокзал, откуда наш путь лежал в Прованс.

Гренье и Камю:
учитель и ученик



Скоростной поезд мчался в направлении Прованса. Из-за невероятно стремительного движения пейзаж мелькал как двадцать пятый кадр, то есть он попросту не воспринимался реально.
Вероника поинтересовалась:
– Известно, что главным наставником Альбера Камю в философии был Жан Гренье. В доступной мне литературе, кроме общих фраз, я ничего не обнаружила о сути его учения и отношении к нему Камю. Что бы Вы посоветовали почитать?
– Эта тема у нас не исследована. Когда-то, проштудировав работы обоих философов, я пробовал написать эссе в форме воображаемого диалога между Гренье и Камю. Но мой опус оказался неудачным: пришлось многое домысливать самому. Я переработал этот материал в другом ключе – тезисно изложил философскую проблематику, входившую в круг интересов Гренье, привел реакцию Камю на идеи своего наставника, широко цитируя произведения обоих, и завершил своей текст фрагментарным анализом их переписки. Если Вас это интересует, то можете почитать – текст записан в моей «электронной книге».
Я протянул ей электронное устройство для чтения книг и попросил читать вслух – так автор легче замечает допущенные им огрехи. При чтении текста кем-то другим улавливаются также возможные нарушения его ритма. В давние времена писатели практиковали чтение своих произведений вслух перед аудиторией – это помогало им устранять замеченные оплошности.
Вероника начала читать мой текст: «С 1930 по 1938 год Жан Гренье был преподавателем философии в городе Алжир. Его лекции слушал Альбер Камю сначала в лицее, а потом в университете. Гренье преподавал по разработанной им программе, в которую входило изучение произведений Ф. Достоевского, Ф. Ницше, А. Жида, А. Бергсона и др. европейских философов, знакомил студентов с индийской и китайской философией. Его метод преподавания стимулировал развитие способностей слушателей к самовыражению, поскольку ;никто не поймет себя, пока не начнет выражать себя;.
Занятия по философии в лицее были интенсивными: им уделялось 6 часов в неделю. Во время уроков Гренье любил прибегать к сократической майевтике – выяснять истину в совместной беседе со студентами. Он настоятельно советовал своим воспитанникам посетить Грецию и Италию, чтобы пропитаться средиземноморским духом.
В университете он читал лекции и руководил написанием дипломной работы Камю, в которой проводилось сравнение двух столпов духа – христианина Августина и язычника Плотина. Именно Гренье советовал Камю прочитать книги: "Боль" А. де Ришо, "Записки из подполья" Ф. Достоевского и "Яства земные" А. Жида.
Между учителем и учеником установились дружеские отношения. Гренье часто навещал своего ученика вечерами. Друг к другу они обращались на "Вы".
На протяжении всей жизни Камю неоднократно встречался с Гренье и обсуждал с ним многие идеи своих произведений.
Жан Гренье родился в 1898 году в Париже, детство его прошло в Сен-Бриё в Бретани.
Гренье получил философское образование в 1922 году. Диссертацию посвятил учению Жюля Лекье, философа из города своего детства, издав затем полное собрание его сочинений. Философский интерес Лекье был сосредоточен вокруг "всеведения" (ингерентное всеведение – способность знать все, что пожелаешь, и что можно познать" полное всеведение – действительное знание всего, что может быть познано).
После посещения Греции в 1926 году у Гренье проявился талант писателя. Он изрядно поколесил по свету: работал преподавателем философии в Авиньоне, Александрии, Алжире, Альби, Ванве, Каире, Лилле, Монпелье, Неаполе, Париже, Шербуре. Во время работы во Французском институте в Неаполе Гренье познакомился с поэтом и романистом Анри Боско, прославившим Лурмарен. 
Гренье и Камю объединяла идея трагического гуманизма. Но выводы из нее они сделали разные: Камю стал бунтарем и моралистом, Гренье предпочел католическую созерцательность (квиетизм) и "невмешательство" (у вэй) даосизма. В этом – основное различие их мировоззрений.
С ранних лет у Гренье проявился ;вкус к Абсолюту;. Для него это была "трансцендентная реальность, о которой говорит интуиция". В отличие от своего наставника, Камю не верил в "нечеловеческую трансцендентность".
Иногда Гренье предпочитал говорить об Абсолюте в традиции Веданты (философские трактаты он читал на санскрите) – в негативистском аспекте. Он полагал, что Абсолют непосредственно сам себя не проявляет, лишь обращение к темам путешествий, цветов, деревьев, животных высветляет какую-то его грань. Единение с Абсолютом приводит к избавлению от страданий.
Он уверял, что страсть предпочтительнее системы мысли, так как именно она приближает человека к Абсолюту. Известны периоды в истории, говорил он, когда общества лишались своего творческого духа и ограничивались только рациональной интерпретацией наследия – это вызывало самодовольство и приводило к гибельным последствиям».
Вероника на мгновение оторвалась от чтения и спросила:
– А как Вы понимаете Абсолют?
– Абсолют – это нечто автономное, беспричинное, неизменное, вечное. То, что содержит все бытие в единстве. Идея Абсолюта вытекает из Упанишад: единственная реальность – это Абсолют, или Брахман.
Вероника продолжила чтение: «Согласно Гренье, Абсолют изливает в мир потрясающее разнообразие, к элементам которого он относится равнозначно: для него и муравей, и человек – одно и то же. Отсюда вытекает дух Безразличия».
Моя спутница снова прервала чтение:
– Насколько я поняла, Безразличие, у Гренье, имеет статус философской категории, раз Вы пишете это слово с большой буквы.
– Совершенно верно. Это отказ или неспособность придавать различным явлениям мира эмоциональную значимость. Речь идет об отсутствии предпочтений, а не различий. Такой подход может иметь практическое значение, например, в правосудии: судья должен быть бесстрастным. Безразличие к низменным вещам может говорить о величии духа.
– Я никогда не задумывалась о многогранности этого понятия, – проронила моя спутница и возобновила чтение: «Под влиянием Гренье его ученик проявил интерес к индийской философской мысли. В записных книжках Камю встречаются ссылки на "Веды", "Упанишады" и т. д. Особенно его привела в восторг мысль из "Упанишад": "О чем человек думает, тем он и становится". Камю задумывался о примирении индийского мудреца и западного героя.
Между тем Гренье тонко подметил, что ;поход на Восток; его ученика ограничился только Омаром Хайямом: "Я также веду переписку с индусом (мудрецом, конечно), которого я встретил в Монпелье – Свамой Сиделхесваранандой. Как далеко отстоит его восточная мысль от глубокого и трагичного европейского нигилизма, который Вы так энергично выражаете (Вы близки только к Омару Хайяму)".
К концу 1930-х годов у Гренье возник интерес к даосизму – направлению китайской мысли, для которой было характерно ;радикальное Безразличие;. Отождествление себя с Дао – равносильно слиянию с Абсолютом.
При этом Гренье не проявил особого интереса к различным практическим техникам даосизма и сосредоточил свое внимание только на концепции "у вэй", перевел это понятие на французский как "недеяние" (на наш взгляд, более точный перевод – "невмешательство"). Свой анализ даосизма он ограничил только книгой "Дао де цзин" Лао-цзы.
При этом Гренье предупреждал, что идея Дао, – это лишь "плодотворная ссылка, а не практический путь решения проблем для рационального человека Запада". 
Он резюмировал: между западной и восточной традициями нет большой разницы. 
Камю не проявил глубокого интереса к анализу Абсолюта, его больше занимало Безразличие. Так, он любил говорить о Безразличии ландшафта, связывая его со смертью, отчаянием,  бесчеловечностью и "безрадостной полнотой". Руины Джемилы, например, рождают Безразличие как факт реальности – "это глубокое безразличие, которое есть почти моя природная немочь". Но это только начальная позиция для созерцающего ума. Далее следует обретение ясности и "осознание смертности".
Согласно Гренье, Безразличие является человеку само по себе, объективно. Камю воспринимал этот процесс иначе: "Вот перед нами человек, находящий в сновидении жизни свои истины и теряющий их на земле смерти, чтобы в конце концов вернуться сквозь войны, вопли, безумие справедливости и любви, страдания к той тихой отчизне, где сама смерть – лишь счастливое молчание".
Камю четко осознавал два вида Безразличия: одно – инстинктивное, досознательное, другое связано с началом ясности, признанием смертности и абсурдности – дело только в выборе. Но он не желал быть тотально вовлеченным ни в одно из этих состояний, а хотел только находиться перед ними в ситуации перманентного выбора.
Гренье утверждал, что практика полного Безразличия чужда греческой традиции. Этическое учение квиетизма, возникшее в конце XVII века в католицизме и проповедовавшее созерцательное отношение к миру, – единственная религиозная доктрина, к которой он проявлял интерес. В 1920-х годах он отказался от формальной религиозной практики, его устремления стали больше философскими, чем религиозными, хотя он ясно видел и опасность крайнего интеллектуализма.
Христианские мотивы своего учителя Камю не воспринял: "У меня есть только уважение и преклонение перед человеком Христом и перед историей его жизни: я не верю в воскрешение. Меня затрагивают христианские проблемы, но моя природа языческая. Солнце… Я чувствую себя как дома с греками, но не с Платоном, а с досократиками: Гераклитом, Эмпедоклом, Парменидом".
Одной из общих тем для учителя и ученика была тема монастыря. Для Гренье, монастырь – это убежище от постоянной необходимости действовать в мире – аллюзия на вечность. Для Камю, монастырь прекрасен духом спокойствия, но в нем отсутствует "нежность жизни", болезненно ощущается хрупкость каждого жизненного мгновения. Камю не мог длительно находиться в состоянии бездействия, тогда как Гренье не хотел надолго оставлять мир покоя.
У Гренье не было философской системы. В своих произведениях он вел речь о "великодушии покоя дубов, олимпийском спокойствии кипарисов, закутанных волосах деревьев, кудрявой и всеобщей голове леса".
Камю также не верил в философскую идею, основанную на разуме: "Нужно решиться ввести в мыслительный аппарат необходимое различие между философией очевидной и философией занимательной. Иначе говоря, навязанная нам философия может оказаться противной уму и сердцу. Для меня очевидна только философия абсурда, но это не мешает мне признавать (или, точнее, учитывать) философию занимательную, например, ту, которая находит строгое равновесие между разумом и миром, утверждает гармонию, полноту и т. д. Счастлив мыслитель, который отдается своей склонности к чему-либо; тот, кто отказывает себе в этом из любви к истине, к несчастью, становится мыслителем-изгоем".
Гренье умел образно мыслить и любил употреблять метафоры, например: "Множество мертвых заставляет меня думать обо всем, что не смертно", "Мир, о котором нужно подумать, не превратится ли в пыль?", "Время разрушает то, что реально", "Ночь заставляет нас познать единство", "Ничего великого не делается без привязанности", "Важно не вести комфортную жизнь, а чувствовать ее полноту, даже если она приносит страдание", "Природа должна быть зафиксирована в памяти, как птица в клее", "Необъятность пустыни – яма для ума", "Все мое счастье – только зерно, из которого я не могу сделать четки", "Кипарис – это “протянутый палец“, приглашающий нас измерить безвестный поток времени", "Лучшее, что может сделать человек для свободы – ничего не делать", "Тюрьма – единственное место, где интеллектуальная работа возможна и даже продуктивна", "И музеи, и библиотеки являются убежищами от болезней, старости и смерти", "Приятно обладать тайной, но еще лучше осознавать, что другие знают, что вы ею обладаете", "Цель философии – не политехническая, она – панорамная", "Для нас недостаточно свободы быть тем, кем мы являемся; мы все же хотим быть тем, кем не являемся", "Осознание собственного существования – основа личной свободы", "Я больше удивляюсь не тому, что жив, а тому, что могу не жить".
Трудно комментировать философа, который сплошь и рядом употреблял такие выражения, как "полнота жизни", "дух пустой вазы", "колодец прошлого", "непроницаемый свет". Следовательно, адекватный критический анализ философии Гренье вряд ли возможен, и чтобы вникнуть в ее суть, нам ничего не остается, кроме обширного цитирования произведений автора.
В 1933 году был опубликован сборник эссе Гренье "Острова", который сказочно очаровал Камю.
"Острова" – разъяснял Гренье в интервью с Л. Фушером, – это символ изоляции, разные виды одиночества – представьте: вы одни и не по своей воле находитесь на грани между добровольным одиночеством и вынужденной изоляцией. Сначала я подумал, что этот сборник эссе следует назвать “Один человек".
В этом произведении он описывал свои отношения с кошкой Мулу, реальное или мнимое блуждание по разным "островам" (Кергелен, Фортуна, Пасха, Борромы); там есть также раздел об Индии.
Смысл путешествия состоит в том, чтобы не "пытаться бежать куда-то, что невозможно, а обретать что-то – следовательно, путешествие становится таким же средством, как физические упражнения для иезуитов, опиум для буддистов, вино для художников". Путешествия нужны для того, чтобы чувствовать себя, а не "узнавать что-то".
Все события "Островов" происходят больше в области воображаемого и невидимого, чем реального, где ум стремится через интуицию и откровение постичь Абсолют. Путешествия автора похожи на метафизический поиск, который обнаруживает глубокое одиночество человека в этом мире, поскольку  в "нетерпеливом ожидании Абсолюта" он раздирается между любовью к себе и отчаянием.
"Сколько мне было лет? – вспоминал Гренье. – Кажется, шесть или семь. Лежа в тени липы, созерцая почти безоблачное небо, я видел, как это небо меняется и поглощается пустотой: это было мое первое впечатление о небытии, более того, оно проявлялось богатством и полнотой существования. [...] Вакуум мгновенно сменяется полнотой. Когда я смотрю на свою прошлую жизнь, мне кажется, что это была всего лишь попытка достичь этих божественных моментов. В моей памяти запечатлелось это прозрачное небо, под которым я провел много времени в детстве, лежа на спине, взирая на него сквозь ветки, наблюдая, как угасает день".
"Для каждого человека, – продолжал Гренье, – есть места, предназначенные для счастья, пейзажи, где он может процветать и знать, что помимо простого удовольствия жизни, есть радость, приближающаяся к восторгу".
Однако, несмотря на положительный настрой автора, в его высказывания вкрадывались и грустные нотки: "Это – правда, что некоторые поразительные виды, например, Неаполитанский залив, цветущие террасы Капри, Сиди-Бу-Саид есть постоянное подстрекательство к смерти. То, что должно нас наполнять, погружает нас в бесконечную пустоту. Самые красивые места, самые красивые берега – усеяны кладбищами, которые здесь не случайны; мы видим там имена тех, кто в молодости проявлял беспокойство от столь большого количества света, изливавшегося на них". Автор риторически восклицал: "Почему вы говорите о солнечном пейзаже, что он беззаботен? Солнце пусто, а бытие созерцает самое себя – без какой-либо поддержки. Повсюду небо все еще являет свои облака, туманы, ветры, дожди и закрывает от человека его низость, погружая в дела и заботы".
Взаимосвязь с природой, полагал Гренье, поддерживается в первую очередь бытийственно, исторически и климатически, и во вторую – метафизически. Выбор ландшафта – это, прежде всего, поиск согласия с самим собой, ностальгия по утраченному единству.
В "Средиземноморских вдохновениях" он писал: "Существует то, что неизвестно мне, что составляет переходящие друг в друга небеса, землю и воду, которые  создают наш климат. Приближаясь к этому неизвестному, походка становится менее тяжелой, сердце расцветает. Кажется, что тихая Природа вдруг начинает петь. Мы узнаем вещи. Мы говорим о любви с первого взгляда. Ландшафт вызывает сердцебиение, приятную тревогу, продолжительное сладострастие. […] Это всегда происходит со мной при созерцании средиземноморских пейзажей". И далее: "Я помню тот летний день, когда я сорвал дикие цветы, только что раскрывшиеся, яркие и ароматные. Я восхищался ими как символами поэзии, которая постоянно, во все времена, тянется вверх из всех пор земли. А потом они постепенно поблекли между моими пальцами, и мне пришлось выбросить их один за другим. [...] Я думал, что достаточно только протянуть руку, чтобы сорвать новые цветы, но у меня не хватило смелости сделать это; с тех пор они все, по-своему, напоминали своим отсутствием. Я полагал, что всегда могу обладать всем, и мне было все равно.
Пройдя через этот лабиринт зеркал, в виде которых теперь мне явилась Вселенная, я нынче отчаялся схватить эту, лишенную шипов розу, которая наполняла лирической полнотой данный момент. И позже я вспомнил, но только позже, этот маленький сад в Ассизи, где опьяневший от отречения Франциск бросился на розы, усеянные колючими шипами, и как они мгновенно потеряли все свои колючие оперенья. Религиозный опыт оказался противоположностью поэтическому. Франциск желал шипов, а навсегда получил розу. Почему наши пути должны быть столь разнообразными?".
Гренье  любил употреблять латинское выражение Satiabor cum apparuerit (Да явится это мне, и я буду удовлетворен), особенно когда речь заходила о Провансе и Средиземноморье. При этом он отмечал, что "никто так не говорит о солнце и море, то есть о Средиземноморье, как Альбер Камю".
Понятие "средиземноморский гуманизм" ученик в полной мере воспринял от своего наставника. Тем не менее ему казалось, что признание его учителем равнозначности всего в мире в конечном счете отменяет гуманизм. Гренье вынужден был уточнять, что в традиции "средиземноморского гуманизма" человек не стремится занять место Абсолюта, для него достаточно пространства ограниченной реальности – "поля гуманизма".
"Средиземноморский гуманизм" – это утверждение жизни в ее физическом проявлении с соблюдением четкой соразмерности. Высшей формой ее выражения есть "экстаз". По мнению Гренье, это блестяще проявилось в "золотом веке" Греции, где "народная мудрость" превзошла спекулятивный формализм. Гренье писал, что "наследие эллинизма – это единство всеобщего", где человек находится на пересечении настоящего момента и вечности. Прорыв к "средиземноморскому гуманизму" осуществляется не только посредством творческой жизненности, но и достигается через осознание пределов, в рамках которых эта жизненность может проявляться.
Согласно Камю, позитивные ценности "средиземноморского гуманизма" вырастают на почве признания смертности и безразличия к поиску Абсолюта. Объявление жизни высшей ценностью не уводит в тень осознание смертности. Хотя человеческая жизнь, по существу, наполнена отчаянием, оно не мешает проявлению героизма.
Гренье всматривался в сияющие вершины Абсолюта, Камю таял от "человеческой нежности"; Гренье видел высшую ценность в Абсолюте, тогда как Камю – в человеке.
В предисловии к переизданию "Островов" Гренье в 1959 году Камю писал: "Мне было двадцать лет, и я жил в Алжире, когда впервые прочел “Острова“. Потрясение, вызванное этой книгой, влияние, оказанное ею на меня и на многих моих друзей, можно сравнить лишь с шоковым состоянием, в какое ввергли целое поколение “Яства земные“. Но откровение, которым мы обязаны “Островам“, совсем иного рода. Оно было для нас естественным, тогда как экзальтация книги Жида внушала одновременно и восхищение и недоумение. И в самом деле, мы не нуждались ни в том, чтобы освободиться от оков морали, ни в том, чтобы воспевать земные плоды. Они и так были нам доступны, эти яркие заманчивые плоды жизни – стоило лишь протянуть руку, сорвать и надкусить. […] Итак, мы прочли “Острова“. И тотчас эта великая и вечная тема бренности всего земного зазвучала в наших душах с остротой, потрясающей новизной. Море, солнечный свет, лицо – все это внезапно отодвинулось куда-то за горизонт, укрылось за невидимым барьером, все еще продолжая манить издали. В общем, именно “Острова“ разбудили и отрезвили нас; мы, наконец, открыли для себя истинную культур";.
Гренье был не только отвлеченным философом – свои идеи он стремился применить в практической жизни. Укажем на три фундаментальные составляющие его опыта:
– переживание экстаза или остановка сознания в момент, когда время воспринимается как не имеющее ни начала, ни конца;
– осмысление даосского опыта "у вэй" (невмешательство) и индийской "шуньяты" (пустота), а также христианского квиетизма (созерцательность);
– размышление над проблемой свободы и выбора.
Его личный метафизический опыт выражался не в "океаническом чувстве", описанном Р. Ролланом или З. Фрейдом, а чаще всего был связан с травматическими переживаниями хаоса, в котором обнаруживается Ничто.
В таком состоянии сознания, утверждал Гренье, "мир видится хотя и существующим, но случайным, а свобода человека превращается в скандал". Он предлагал рассматривать человеческую свободу исключительно в рамках случайности, а не возможности, – поскольку случайность неизбежно указывает на Абсолют. Возможность же он видел в ясном понимании выбора, но не рассматривал ее как атрибут свободы.
В ;Островах; Гренье писал: "Еще один год – значит, осталось  на один год меньше жить. Итак, в свой день рождения я намеревался сделать отпуск для себя, чтобы воздержаться от всего, от любой мысли, любого контакта и любого удовольствия (таким образом, это не было в действительности “отпуском“). Я пытался изолировать себя, я хотел остановить время".
И он записал для себя такую "заповедь":
"Не брать на себя никакую инициативу.
Свести все до крайнего минимума.
Упростить жизнь.
В одно и то же время заниматься только одним делом.
Моя судьба – моя работа".
Гренье отмечал, что события нашей жизни являются лишь откровениями, идущими из наших внутренних глубин: "Однако наступит день, когда это вечное движение вознаградится: тихого созерцания пейзажа будет достаточно, чтобы всякое желание иссякло". И далее: "В эти мгновения я неожиданно обнаруживал определенное согласие между всеобщим видением, чувством необъятности, в котором я ощущал себя поглощенным, потерянным, и гармонией, которая являла природу знакомой и привечающей меня, короче говоря, между своего рода первозданным хаосом, который мог поглотить меня и разновидностью рая, который примирял меня со всеми вещами, и спасал мою человеческую природу".
Для Гренье метафизическая Пустота открывалась в опыте глубокого конкретного ощущения, которое возникало на фоне Безразличия. Однако, несмотря на эти практические усилия, его психическое состояние оставляло желать лучшего. Он писал: "Я чувствую себя жертвой необъяснимой депрессии, которая не позволяет мне ни работать, ни отдыхать;. Были даже случаи, когда он терял сознание.
В противовес "экзистенциализму" Сартра Гренье предложил новый термин "эн-экзистенциализм" (in-existentialism). Суть его выражалась в "молитвенных" сентенциях: "Природа не проводит различий между существами, для нее день и ночь –
одно и то же", "Убеди меня считать людей насекомыми, насекомых – людьми, а всех вместе – ничем", "Дай мне свободу ветра",";Избавь меня от зла, то есть от веры в то, что чего-то следует избегать, исходя из страха и сомнения; избавь меня от добра, то есть от веры в то, что чего-то можно желать, исходя из зависти, ревности, жадности и гордости".
Исследователь творчества Гренье Т. Гарфитт отметил многослойность мышления философа и выделил четыре таких слоя. К первому, самому глубокому, относится размышление о труднопостигаемом Абсолюте, что необходимо для развития интеллекта – все остальные уровни зависят от него. Далее следует интуиция, творящая метафизику, – она анализирует возможности выбора и творческого действия. Следующий уровень – это традиционные системы умозрения, например, понятия "средиземноморский гуманизм", "восточная отчужденность"; они душат свободу человеческого духа, занимая место Абсолюта. И самый поверхностный уровень – интерес к материальному миру. Все эти уровни сосуществуют в каком-то взаимном "напряжении". Отсюда – установка Гренье на ;вечно переменчивую жизнь;, поскольку эти "напряжения" часто бывают неустранимыми. 
Попытки сравнивать решения тех или иных проблем представителями различных философских направлений в конечном счете приводили Гренье к скептицизму. Если он и считал какой-либо выбор верным, то, по крайней мере, не выражал это открыто.
Несмотря на глубокое влияние произведений Гренье на Камю, он выработал свой неповторимый стиль. В отличие от мистически настроенного учителя, отчаявшегося в человечестве, и с надеждой взиравшего на некий Абсолют, Камю  полагал, что "необоснованность неизвестности все же лучше, чем любовь к безосновательной мистике". Однако их различие во мнениях никогда не выливалось в непримиримую конфронтацию. Может, потому, что они были озабочены одним и тем же: темами одиночества, отчаяния, смерти.
О первом романе Камю "Счастливая смерть" Гренье отозвался отрицательно. Автор согласился с этой критикой. Гренье дал совет: на вопрос, стоит ли писать дальше, Камю должен дать ответ сам.
Гренье ненавидел коммунистов, тем не менее рекомендовал Камю вступить в коммунистическую партию Алжира. Возможно, он хотел, чтобы его ученик вышел на самостоятельный путь и на своем опыте ощутил ложность этого движения. Так все и произошло.
На протяжении многих лет Гренье и Камю вели переписку, суть которой далее мы фрагментарно изложим.
Гренье полагал, что написание писем приводит наши "навязчивые мысли" в порядок.
На первых порах учитель подвергал критике некоторые произведения своего ученика. Вначале Камю реагировал на критику болезненно, но воспринимал ее с пониманием: "Ваши замечания временами вызывали во мне протест. Это заставляло меня размышлять, понимать, и я проникался чувством любви и благодарности к Вам".
"Вы много высказали мне верных замечаний о "Бракосочетании", – писал Камю Гренье, – и я благодарю Вас за ясные советы, которые Вы всегда мне даете".
Иногда между ними возникала дискуссия, в ходе которой Камю любил уточнять понятия. Например, определяя границы "абсурда" и "иррациональности", он заключал: "Они – не одно и то же, так же как Ницше, несмотря на формальное сходство с Кьеркегором, имеет мало общего с ним".
Камю подчас был категоричен в своих суждениях. Так, он утверждал: "С несправедливостью либо сотрудничают, либо сражаются".
Приведем пример обсуждения пьесы Камю "Калигула" и романа "Посторонний". По поводу "Калигулы" Гренье высказал такое мнение: "Мне не понравился романтический стиль первого акта в духе Жюля Лафорга – отчаяние в любви – сумерки – женские груди (которые в обеих Ваших рукописях – навязчивая идея Фрейда) – не есть ли это некоей безвкусицей и фальшью? Возможно, в театре это должно быть иначе. Для монстра Калигулы – слишком прекрасные речи. Так же для Калигулы-Гамлета. Калигула – сложный, возможно, противоречивый персонаж".
Учитель тщательно проанализировал роман своего ученика "Посторонний": "Я прочитал Вашу рукопись “Постороннего“. Очень хорошая работа, но влияние Кафки меня очень беспокоит. Идея Кафки: абсурдность мира, бесполезность бунта – хотя в Вашем романе есть ростки сопротивления, упреки в бессердечии".
В ходе обсуждения произведений иногда возникали недоразумения. Даже хвалебные отзывы учителя подчас настораживали Камю, и он старался уточнить свою позицию: "Я рад, – писал он Гренье, – что Вы обнаружили нечто похвальное в “Постороннем“. […] Я хотел бы ответить, по меньшей мере, на одно Ваше замечание: влияние Кафки. Я задавал себе этот вопрос перед написанием “Постороннего“. Я спрашивал себя: имею ли я право обращаться к теме судебного процесса? На мой взгляд, внешне это отличает меня от Кафки. [… ] Вам известно, что я посетил много судебных заседаний – некоторые из них были нашумевшими. Я не счел нужным отказываться от этой темы, полагая свой опыт в этой области достаточным. Поэтому я решил рискнуть, введя эту тему. […] Персонажи и эпизоды “Постороннего“ слишком индивидуальны, слишком повседневны, чтобы их сравнивать с символами Кафки. […] Ваше мнение меня слегка расстроило".
Гренье отвечал Камю: "Ваше письмо меня огорчило. Полагаю, я писал Вам о том, что Ваша рукопись великолепна. А Вы восприняли это иначе. Видимо, я выразился неточно. “Посторонний“ – превосходен. Я продолжаю думать, что он выражает что-то глубокое и личное. […] И у Кафки, и у Вас описана тема судебного процесса, а персонажи произведений изображены обезличенно и абстрактно – но у Вас имеется свой оригинальный подход. Поскольку Кафка довел обезличенность до предела, читатель волей-неволей заметит это".
В ответ Камю писал: ;Полагаю, что я, действительно, неверно понял Ваше письмо. Я не уверен, что точно выразился. Моему недовольству не стоит придавать значения; Ваша критика меня не задела ;.
Иногда и сам учитель советовался с учеником: "Безразличие мира… Я уже выслал Вам 20 страниц, написанных мною на эту тему, чтобы узнать Ваше мнение. Точнее, это касается рукописи, очень краткой, по поводу идеи Абсолюта и чувства Безразличия – последнее дает нам представление, что, возможно, первое существует, иначе, что укажет нам на то, что нет ничего ценного?".
Бывало, что Гренье весьма похвально отзывался о работах Камю: "У меня есть Ваше эссе [“Миф о Сизифе“], которое я хочу еще раз прочитать. Мне кажется, оно, несомненно, замечательное, первоклассное и совсем не похоже на то, что Вы раньше писали. Некоторые страницы замечательны по своей ясности и зрелой развязке;.
Камю радостно отвечал: ;Вы знаете, что Ваше одобрение – это то, чего я больше всего желаю".
Гренье, имея в виду свое произведение "Выбор", писал Камю: "Я занимаюсь темой, близкой к Вашей, пытаясь высказать то, о чем Вы упоминали – Абсолют вместо Ничто (впрочем,  они не очень далеки друг от друга)".
Камю развивал тему: "Конечно, честь и верность сохраняют свое значение и в абсурдном мире. Мне кажется, что они помимо всего, еще являются и абсурдными добродетелями – человеческими добродетелями. Эти чувства возникают в одиночестве".
Камю считал необходимым уточнять некоторые положения, вызывавшие неоднозначное понимание: "Относительно Вашей статьи. Я прочитал ее еще раз с благодарностью и  дружественным чувством. Именно это я хотел Вам сказать в Париже. Мне тогда было  трудно судить об этих двух статьях – анализировать их, все равно, что вести разговор с самим собой. Тем не менее я много размышлял о Ваших словах. В частности, то, что Вы пишете против абсурда, не может меня не затрагивать. Я вижу, что абсурдная мысль (даже в эстетике) ведет к безвыходному положению; вопрос в том, можем ли мы жить в нем? Так или иначе, это указывает на то, что такая истина может быть неприемлема для того, кто ее обнаруживает. […] Единственный путь – не позволять себе быть “одержимым“ абсурдом, не пытаться найти какое-либо преимущество в этом состоянии. Иногда лучше свернуть в сторону. Поразмыслив об этом (говорю с сомнением), можно допустить, что одним из решений может быть, несомненно, отречение (любимая фраза Ньюмена: “обожать вещи этого мира настолько, насколько мы готовы отречься от них“). Действительно, отречение является последним словом, и нищета должна быть предпочтительнее. Но у меня не хватает силы голоса выразить это".
Однажды Гренье сообщил печальную весть: "Пишу Вам относительно “Сизифа“. Студентка, которая обожала Вашу книгу (Сизиф) неожиданно умерла на прошлой неделе. Не обманывая себя, она спонтанно жила Иррациональной мыслью, оказавшейся нежизненной".
Камю озабоченно ответил: "Мне нечего сказать Вам – или надо сказать слишком многое. Я долго думал о той студентке, о которой Вы мне писали. Умереть молодым – невыносимо. Какой в этом прок?!".
Иногда Гренье помогал ученику развеять его сомнения: "Можем ли мы жить в состоянии безысходности? Этот вопрос Вы задаете себе. Очевидно, что нет. […] Абсурд – это истина. То, что она нежизненна, не имеет значения для того, кто ставит истину выше жизни. Я ценю Вашу гордость, которая иногда становится напористой, словно Вы не понимаете, что надо идти на компромисс. В любом случае это происходит от очень возвышенных чувств. Вы всегда размышляете неабсурдным образом: быть разумным или дружественным – чисто человеческая выдумка; такое рассуждение почти равносильно вере, которая предполагает, что мировой порядок есть только отречение, утешение, последнее убежище, что-то не ценное для ума, который отказывается от истины.
Но здесь не все так ясно. Познанию не всегда присущ этот аспект: если оно заводит нас в безвыходное положение, лучше попытаться жить в нем, чем искать где-нибудь комфорт. Несомненно ли это ведет нас к безвыходному положению?
Да – если мы ограничиваем себя нашим жалким мышлением, которое не может нам дать достоверной истины, и погружает нас в слепую реальность, наполненную страданием и смертью. Но вопрос заключается в том (для меня, но не для Вас), что эта реальность открывает нам другой мир, где презренные ценности этого мира обретают свое истинное значение. […] В любом случае, я тронут, как и, несомненно, все те, кто Вас читал, Вашей верностью собственной мысли и волей к жизни. Иногда я удивляюсь, что глубина этой мысли, даже в своей основе, не оправдывает Вашу собственную жизнь. Надо любить истину – но еще больше надо любить жизнь. Мне очень приятно слышать, что мы не должны извлекать из Абсурда какую-то выгоду и пользоваться преимуществами, которые дает такое видение вещей. Фраза Ньюмена, которую Вы цитируете по этому поводу, очень трогательна.
Интенсивное желание не быть одураченным, сильный страх не быть введенным в заблуждение чувствуется в Ваших произведениях намного больше, чем в Вашей жизни, – Вы всегда находитесь начеку. Единственная “истина“, которую Вы назвали в самом конце, – разочарование человека во всем. Это – ужасная реальность; но есть еще нечто, что отвергает эту реальность – вечность души и любви, о чем говорил, например, Спиноза, и он говорил об этом не просто, чтобы “утешить“.
Не абсурдно жить в абсурдном мире во имя определенного идеала, и вообще не абсурдно жить в мире, потому что он абсурден.
Я не хочу размышлять подобным образом лишь для того, чтобы согласиться с Вами. Мы всегда были рядом, слепо попадая в темноту. Но я не был безразличен к Вам, Вашей мысли или Вашему одиночеству. Увы, подобно другим, я был эгоистичным и черствым. Разъединяет людей то, что к своей ограниченности они добавляют другую, они отступают и уходят в себя, и никто не может проникнуть в их внутренний мир. Каждый волен отказаться от чего-либо, но не следует впадать от этого в самодовольство".
Камю не уставал вести разговор о главной категории своего мировоззрения – абсурде: "Я не думаю, что мое эссе [“Миф о Сизифе“] подводит всему итог. Мне казалось, что мы жили в темноте – и в то же время извлекали выгоду из такого положения вещей – это были логические последствия философии, провозглашающей, что все равноценно. […] Конечно, все разрешено, но я знаю, что есть вещи, которые я не мог бы совершить, слова верности, от которых я не мог бы отречься. […] Есть миф об абсурде, но нет абсурдной мысли".
Часто под критический прицел Гренье попадали пьесы Камю: "Я решил подчеркнуть карандашом выражения, которые сами по себе ложны, которые, возможно, являются чрезмерно риторическими, или содержат символы, более подходящие для книги, чем для сцены;. [Речь идет о пьесе Камю "Недоразумение"].
Гренье предрекал Камю жестокую критику его эссе "Бунтующий человек" – автор книги пытался объяснить, почему он занял такую позицию: "Я написал эссе о бунте, чтобы сказать: культ истории и воля к власти в наше время являются как безумием, так и теоретической ошибкой. Настало время подвергнуть критике ницшеанство (в его гегелевском аспекте) не с традиционной точки зрения, а с современной. Без ностальгии, без сомнения я поворачиваюсь к той стороне человечества, которая не принадлежит истории. Если верно, что мы живем в истории, то я знаю, что мы умрем вне ее. […] Мне хотелось бы провести специальное исследование о человеке Средиземноморья. Я должен начать над ним работать, желая показать, что есть тип человека, который может противостоять Русскому и Атлантическому человеку, и межу ними надо делать выбор". И далее: "Если нет вечных истин, коммунизм прав и ничто другое не имеет права на существование, новое человеческое общество должно быть построено любой ценой. Если он неправ, тогда вместо него должно быть Евангелие и христианство. Никогда прежде эта дилемма так настоятельно не обретала более драматичного характера, чем сегодня. И люди, похожие на меня, мечтающие о невозможном синтезе, отказывающиеся от насилия и лжи, не оправдывающие противоположное, тем не менее не могут сдержать крик и впадают в безумие".
Гренье пытался увести ученика от истории: "Вы могли бы, например, развить идеи об отношениях между людьми, которые Вы выразили в Ваших “Письмах немецкому другу“, или сказать, что Существование не излечивается Разумом, так как он не может его заменить; или, вспоминая свой опыт в “Комба“, заявить о поддержке братства, лишенного тирании;. И далее: ;Одиночество побуждает к более чистым мыслям, чем жизнь в стаде; по меньшей мере Вы можете признаться самому себе, что Вы искренне искали истину, независимо от того, как она могла бы повлиять на других. […] В Вашем эссе о бунте я надеюсь найти осуждение стремления к власти, которая, будучи основанной на самом простом видении истории, из-за льстивых грубых инстинктов приносит так много опустошений. […] В отличие от древнего, современный человек больше не боится Судьбы, но он все еще нуждается в вере в нее; в наше время он полагается на нее, верит в ее благосклонность к нему и живет в соответствии с ее общим направлением. Можно сказать, что Судьба видится в свете Провидения. Дело в том, что человек в состоянии одиночества совершает то, что, как он считает, зависит от его собственной воли, предпочитая истину свободе – эту единственную истину он надеется открыть в обществе или в истории. Как по мне, я продолжаю считать, что существенная часть истины не является ни социальной, ни исторической. […] Но я хотел бы верить, точно как и Вы, что мы должны относиться осторожно к обеим этим истинам – я начал с восприятия мира как сна и был вовлечен в неоплатонизм и брахманизм, – если кратко, в наиболее вневременные истины. По сравнению с ними христианство крайне исторично и социально, оно воспринимает очень серьезно все, что происходит, и даже более того, что произойдет. Это всегда останавливало меня (в отличие от того, что останавливает моих современников, осуждающих христианство за все, что в нем сверхвременно, не вполне социально и т. д.). Неоплатонизм мертв, мертв окончательно. Индусы, которых я встречал, незаконно вторглись в метафизику нейтрального и неделимого Абсолюта, верования и практику, к которым христиане проявляют полное безразличие".
В конечном счете Гренье положительно оценил стиль Камю: "Мне нравится истинно присущий Вам замечательный и сжатый стиль". И далее: "Меня очень порадовало “Возвращение в Типасу".
В свою очередь, Камю хвалил учителя: "Я прочел Ваш “Лексикон“ дважды – каждый раз восхищаясь и во всем соглашаясь". Этот трактат был посвящен идее "невмешательства" (у вэй), являющейся одним из фундаментальных принципов даосизма. Однако, стремясь направить ученика на стезю Дао, Гренье тем не менее предупреждал: "Но мы не должны перестараться, практикуя “у вэй".
На триумфальный успех романа Камю "Чума" Гренье отозвался так: "Я получаю книги, на чтение которых не хватает времени. Мне вовсе не нравится смесь размышлений и романистики – стиль, который я нахожу у Сартра и даже у Мальро. Я часто думаю относительно “проблемы зла“, о “Чуме“, в которой Вам удалось воплотить и выразить самое мучительное и трудное для понимания; характеры Ваших персонажей точны, чего я ни у кого больше не нахожу. Я уже перечитал ее – это выдающееся достижение и даже более того; это книга, которая всегда будет  воздействовать на людей".
Усилиями Камю, в основанной им серии "Эспуар" в издательстве "Галлимар", с 1950 по 1957 год были опубликованы семь книг Симоны Вейл. По этому поводу Гренье писал: "Благодаря Вам, этим летом я перечитал Симону Вейл и очень тщательно – я не был близко знаком с ней. Я обожаю ее, поcкольку она приближается к истинной святости, даже к самой ее вершине. Мне не нравится ее образ мышления, который, по идее, должен радовать, поскольку я обладаю склонностью к синкретизму, однако – посмотрим правде в глаза – мне не подходит эта александрийская смесь иудаизма, эллинизма, христианства и буддизма. Еще больше я удивлен тем, что Ваш ум, безгранично логичный, который ненавидит обман, который не потерял своей остроты, и который способен только на разумную жертву, признает, что такой подход ему близок, и это явно все ощущают, в том числе и я".
На Камю иногда нисходило чувство разочарования, о чем он делился с учителем: "Честно говоря, мне абсолютно неприятно то, что я вещал и писал, как принято говорить, о “современности“ или о “нашем времени“, в том числе в моих книгах. Если я не найду новый язык, я предпочту хранить молчание".
Камю всегда занимал Ницше (в его кабинете в Лурмарене был выставлен портрет этого философа): "Сейчас я читаю письма Ницше. Он говорил о себе так, словно он бог, – и при этом он не казался жалким. Он не был богом. […] Но у него было несколько идей. В жизни Ницше (в юности – пока не  разорвал отношения с Вагнером) проявлялся некий вид подсознательной воли, стремящейся к подражанию. Полагаю, он подражал и Христу, и Дионису, будучи не в состоянии быть самим собой. Иногда я понимаю его. Каждый человек должен покорно жить с самим собой. В конечном счете самое прекрасное в жизни Ницше – бесконечная борьба с физической болью".   
Гренье тоже не были чужды некоторые идеи этого мыслителя: "Ницше никогда не оставляет нас равнодушными. Даже его “вечное возвращение“! […] Я хорошо понимаю Ваше желание стать другим, кем-то, отличным от самого себя. Такие люди, как я, всегда имели подобное желание – это понятно: они постоянны, ничего нового с ними не происходит. Но Вы, кто наделен такой великой свободой к обновлению?".
Камю продолжала беспокоить мысль о невозможности прогресса в личной жизни: "У меня нет достаточного воображения, чтобы желать быть кем-то еще. Я сожалею, что волею судьбы не становлюсь лучше. Когда мы молоды, мы верим в личный прогресс, и что своей решимостью или специальным режимом мы способны преодолевать ограничения. Мы лишаемся веры в прогресс, когда в 45-летнем возрасте или где-то близко к этому периоду жизни находим себя в том же состоянии, что и в молодости. Короче, мы обречены быть самими собой. Какая ужасная истина!".
В своем последнем письме от 28 декабря 1959 года Камю писал Гренье из Лурмарена: "15 ноября я удалился сюда для работы, и я действительно работал. Условием для моей работы всегда была монашеская жизнь: одиночество и умеренность; кроме умеренности – все остальное противоположно моей натуре настолько, что работа становится насилием, которое я совершаю по отношению к себе. Но это необходимо. Я вернусь в Париж в начале января и затем уеду оттуда опять, и я действительно думаю, что эти регулярные поездки станут наиболее эффективным способом примирить мои добродетели и пороки, и в конечном счете подскажут мне, как жить. Эта местность, в любом случае, остается прекрасной и ценной для меня, и я нахожу здесь покой".
Последнее письмо Гренье, написанное 1 января 1960 года (к письму была приложена бандероль с книгой "Острова" – но Камю ничего уже не мог получить): "Я был особенно тронут Вашим письмом. Вы всегда демонстрировали мне жесты дружбы, удивляющие меня тем, что, как по мне, я их не заслуживаю. Я не читал в печатном виде Ваше предисловие [предисловие Камю к “Островам“ Гренье], так как действительно чувствовал, что недостоин вашей похвалы. Мысль о том, что Вы обязаны мне, можно отнести только к очень раннему возрасту, когда Вы встретили меня. Во всяком случае, мы уже говорили об этом. Разница во мнениях не мешает мне испытывать глубокое чувство дружбы к Вам".
Будучи уже известным писателем, Камю так отозвался о Гренье наряду с другими литераторами: "Однако даже сегодня я ощущаю себя подмастерьем рядом с писателями-современниками, за которыми я признаю их истинные заслуги, и первым из них я назову того, кому двадцать лет назад посвятил эти эссе".
Интересен такой факт: статья "Чувство абсурда" Гренье появилась в журнале "Комэдиа" 21 ноября 1942 года – в том же году, когда вышла из печати и книга Камю "Миф о Сизифе" с подзаголовком "Эссе об абсурде".
Камю посвятил Гренье сборник "Изнанка и лицо" и эссе "Бунтующий человек". Он считал, что произведения Гренье близки к Ф.-Р. Шатобриану и М. Барри.
В 1968 году Гренье опубликовал книгу "Альбер Камю – воспоминания".
До последнего дня Камю поддерживал отношения с Гренье. Учитель всегда обсуждал произведения своего ученика открыто, в непринужденной и благосклонной манере. Ему особенно нравились новеллы Камю "Молчание", "Неверная жена" и "Гостеприимство", вошедшие в сборник "Изгнание и царство".
Однажды Камю спросил Гренье, что он думает о его рассказе "Смятенный дух"? Гренье честно признался, что если бы автор не объяснил ему, то он никогда бы не догадался, что речь идет о левом интеллектуале. Камю обещал переписать, чтобы было понятнее.
Гренье называли "невидимым философом", то есть незаметным в обществе.  Даже в завещании он просил, чтобы официальное извещение о его кончине появилось только после состоявшихся похорон. Умер он в 1971 году в городе Дрё, расположенном в 74 км западнее Парижа.
Литературно-философское наследие Гренье практически необозримо: он – автор 41 книги и свыше 480 статей и заметок в газетах и журналах.
В круг знакомых Гренье входил писатель Луи Гийу (1899–1980), с которым он был знаком с 1917 года – они учились в одном и том же лицее города Сен-Бриё. С тех пор их связывали узы тесной дружбы.
Еще в Алжирском университете Гренье рекомендовал Камю читать произведения этого писателя. Как и Камю, Гийу родился в простой семье, был участником Сопротивления. В 1936 году вместе с А. Жидом и А. Мальро он посетил Советский Союз, но никогда не вспоминал об этом.
В июле 1943 года Гренье сообщал Камю: "Прочитал  еще раз “Черную кровь“ [Гийу] и “Стену“ [Сартра]. Злобный и темный род человеческий. Бунтарство зиждется больше на отчаянии, чем на надежде". В ответ Камю писал: "Вы правы насчет “Черной крови“ и “Стены“. Это работы об аномальности. Есть что-то еще, я знаю это, – яркая сторона человечества".
Камю и Гийу встретились летом 1945 года в офисе издательства "Галлимар", затем в кафе "Фрегат" выпили "бокал дружбы". Гийу писал о Камю: "Какой прекрасный друг, и какой чистый человек! Я его очень люблю, меня восхищает не только его великий талант, но даже его внешний вид".
Их взгляды были близки: в своих поздних романах "Игра в пасьянс" (1949) и "Проигранные сражения" (1960) Гийу размышлял об абсурдности человеческого существования.
Приведем несколько цитат из произведений Гийу: "Мир есть абсурд, молодой человек, и все величие  человека состоит в знании этого абсурда", "Именно общество создает чудовищные различия между людьми. И тогда оно позволяет себе наказывать того или иного", "Мы должны верить в историю, надеясь выжить на примере героизма в истории. Но история закончится. Те, кто верят, делают ставку на бесконечность", "Мы всегда имеем дело со смертью, но никогда – с жизнью", "Талант – это мужество, которое заставляет убивать себя", "Все люди лгут и знают, что лгут. Для них правда – яд".
Камю думал написать пьесу на основе романа Гийу "Черная кровь". Он занес в записную книжку такие слова: "Гийу. Несчастье художника в том, что он живет и не совсем в монастыре, и не совсем в миру – причем его мучают соблазны и той, и другой жизни".
Гийу – автор статей "Разговор об Альбере Камю", "Наши связи с Альбером Камю", он дал интервью на тему: "Гийу говорит о Камю".
В начале августа 1947 года Камю вместе с Гренье отправился в Сен-Бриё с целью посетить там могилу своего отца. Из Парижа они отбыли в Ренн, переночевали там и на следующий день уехали в направлении Сен-Мало. Задержались в Комбуре и получили там, по словам Камю, "впечатление величия". Заглянули в родовой замок Ф. Р. де Шатобриана, автора автобиографических "Замогильных записок" – Камю очень ценил его за новаторство.
В Трегье они встретились с Гийу, потом побывали в красивой церкви из серого камня и монастыре, доме Эрнеста Ренана, утверждавшего, что Иисус – реальный человек, а не бог, поскольку бог не имеет личностных черт и пребывает в становлении с миром.
Камю вместе с Гренье и Гийу посетил кладбище Сен-Мишель в Сен-Бриё, в раздумье постоял перед могилой своего отца, погибшего на войне в 29 лет. Гренье обратил внимание Камю на то, что могила его отца находится в нескольких метрах от его семейного склепа. А Гийу сообщил, что это кладбище видно из окон его дома.
И Гренье, и Камю, и Гийу проявляли интерес к учению французского философа-анархиста Жоржа Паланта (1862 – 1925) – "французского Ницше". Он как последователь Ницше и Шопенгауэра  выступал против "стадного инстинкта", проповедовал конструктивный индивидуализм, называл общество "смирительной рубашкой", но не предлагал его уничтожить – лишь искал "отчаянную и элегантную модель сопротивления" ему. Он заметил, что между индивидом и обществом существуют антиномии, и что ни при каких условия они не могут быть разрешены.
Философу не откажешь в оригинальности мышления: "Когда самобытная мысль поддерживается группой людей, лишь тогда она осмеливается выражать себя: для того чтобы кто-то решился говорить, надо собрать вместе несколько сообщников. […] Никто не отважится полагаться только на самого себя. Мысль, которая противоречит усвоенным извне идеям, почти никогда не может выразить себя. Распространение неприемлемой идеи ограничено и затруднено тысячами цензоров – официальная цензура государства играет незначительную роль. Результатом этой тенденции является то, что мы больше не существуем и не думаем о себе. Мы мыслим согласно слухам и лозунгам". Исходя из этого, Палант высказал такое потрясающее мрачное пророчество: "Общество победит индивида. Настанет время, когда социальные цепи (сегодня, при переводе, выражение “социальные цепи“ можно вполне заменить на “социальные сети“(!). – В. К.) никому больше не будут вредны, так как никто не будет страдать от них и чувствовать их, поскольку исчезнут люди, достаточно влюбленные (;pris) в независимость и достаточно индивидуализированные. Борьба закончится из-за отсутствия борцов".
Палант преподавал философию в лицее города Сен-Бриё. Вел богемный образ жизни, сильно пил и посещал бордель. Был дважды женат. Страдал акромегалией и кончил жизнь самоубийством. Гийу был учеником этого философа, вывел его образ под именем Крипюр в романе "Черная кровь" и написал книгу "Воспоминания о Жорже Паланте". Этот философ оказал на Гийу значительное влияние. Философские идеи Паланта в дальнейшем развивали Ж. Гренье (глава в книге "Забастовки") и М. Онфре (книга "Физиология Жоржа Паланта").
Об учении Паланта Камю узнал от Гренье. Так, в "Бунтующем человеке" Камю писал: "В своих “Беседах о правильном пользовании свободой“, Жан Гренье приводит доказательство, которое можно резюмировать так: абсолютная свобода есть разрушение всякой ценности; абсолютная ценность упраздняет любую свободу. Ему вторит Палант: “При  наличии единой и универсальной истины свобода теряет право на существование".
В марте 1948 года Камю пригласил Гийу в Алжир на встречу с местными писателями. Эта встреча состоялась. Камю предложил Гийу навестить дом своей матери, они вместе посетили Типасу. Гренье жалел, что не смог к ним присоединиться.
В 1952 году Гийу предложили работу в издательстве "Галлимар". Он вспоминал, как в то время говорил с Камю "о свободе, правильном выборе и т. д. […] об очень красивой книге В. Сержа "Воспоминания революционера».
Вероника закончила чтение и томно посмотрела в окно на смазанный стремительным движением поезда зеленый пейзаж:
– Из Вашего изложения следует, что у Гренье не было своей философской системы, более того, он менял свои взгляды на протяжении жизни. Вы очень разумно поступили, что прибегли к обильному цитированию произведений Гренье и Камю, – иначе в их взаимоотношениях совершенно невозможно было бы разобраться. А так складывается очень живое впечатление об учителе и ученике.
– Стиль мышления Гренье весьма своеобразный – его трудно адекватно передать своими словами. Поэтому пришлось взвалить бремя понимания цитированного текста на самого читателя. Цитирование нужно было также и в связи с тем, что ни одна работа Гренье не переведена на русский язык. Да и на других иностранных языках вы не найдете его произведений. Исключением являются только его «Острова» и «Переписка Камю и Гренье», изданные на английском языке.
Вероника выдержала паузу и спросила:
– А были ли еще какие-то философы, современники Гренье, близкие ему по духу, кроме уже упомянутых?
Я предвидел этот вопрос и поэтому легко нашел нужный материал в своих записях: «Из современных философов к Гренье ближе всего был Р. Ле Сенн (1882–1954) – французский философ-спиритуалист. Его учение относят к так называемому идео-экзи-
стенциализму, основной тезис которого: "Я страдаю, следовательно, существую".
Многие идеи этого философа импонировали Гренье: положение об Абсолюте, как о "бесконечной ценности", выражаемой в виде суверенной личности, а не в форме абстрактного идеала; определение судьбы через события и обстоятельства и т. д.
В своем "Трактате о характерологии" (1945), получившем  беспрецедентную известность, Ле Сенн утверждал, что характер – это "набор врожденных диспозиций, которые формируют ментальный скелет человека". Однако Гренье претила формализованная типизация характеров, предложенная Ле Сенном.
Можно заметить и близость Гренье к "самому оптимистичному философу ХХ века" Р. Лавелю (1883–1951), который считал, что противостояние добра и зла есть "источник нашей духовной жизни", что "все существа и разделены, и объединены". Лавель, автор книги "Зло и страдание" (1940), полагал, что без наличия зла, не было бы стремления к добру и что, "несомненно, существует высший принцип", согласно которому человеческое сознание, проходя через зло и страдание, опускается на "самое дно своей личности", где обнаруживает связь с другими человеческими сознаниями.
В 1940 году Гренье купил ферму в Пер-ле-Фонтене, расположенном в 5 км севернее Иль-сюр-ла-Сорга. Спустя 15 лет Камю напишет: "Я также хотел иметь дом в Провансе, чтобы в ближайшем будущем жить там, выйдя в отставку".
В заключение, отметим мистическое переплетение судеб Гренье и Камю. Отец Альбера Камю умер от ранений и был похоронен в городе, где провел юные годы Гренье. Именно из Лурмарена, где Камю будет похоронен, Гренье прибыл в Алжир и стал преподавателем философии в лицее, в котором занимался Камю. Между учителем и учеником завязалась тесная дружба, что было нетипичным при тех обстоятельствах. Произведения Гренье оказали решающее влияние на творчество Камю. В Лурмарене Гренье проводил своего ученика в последний путь».
За окном уже мелькал типичный провансальский ландшафт, легко угадываемый по привольно растущим здесь кипарисам. Мы стали одеваться и приводить вещи в порядок.
Через 1 час и 25 минут после отправления из Лиона поезд прибыл на пустынную станцию Экс-ан-Прованса.

Заветный Лурмарен



Мы сошли на железнодорожной станции, которая находилась в стороне от города. Далее нужно было добираться до него специальным автобусом, регулярно курсировавшим между железнодорожной станцией и автовокзалом «Рутье» Экс-ан-Прованса.
Билеты на автобус в Лурмарен мы взяли заранее. Возникла проблема с поиском платформы, от которой отправлялись автобусы на Лурмарен. Комичность ситуации состояла в том, что платформа автовокзала заканчивалась номером 20, а нам нужен был номер 21. Я уже раньше сталкивался с подобными французскими несуразностями, поэтому не удивился. Терпеливо мы начали искать нужный номер платформы. Оказалось, что продолжение платформы находится на противоположной стороне улицы через перекресток по диагонали, за поворотом на другую улицу – при этом никаких указателей на сей счет не было. Радостно обнаружив разыскиваемый номер платформы, мы облегченно вздохнули и стали ждать прибытия автобуса. Он прибыл по расписанию. Это был рейсовый автобус, идущий на Апт через Лурмарен. Пассажиров было мало. Мы устроились поудобнее. Автобус быстро покинул пределы города и оказался на дороге, ведущей в Лурмарен.
Через час я ступил на почву сакрального для меня городка – «самую счастливую страну в мире», по словам Камю. Благость снизошла в мое сердце.
В Лурмарене мы поселились в отеле «Сен-Луи». Его хозяйка Бернадетта, узнав, что я проявляю интерес к Камю, специально предложила мне комнату, где, по ее словам, провел первую брачную ночь внук Камю. Веронике она выделила комнату рядом.
Отель представлял собой уютный старинный трехэтажный дом, стены комнат и коридоров были увешаны картинами талантливых художников-реалистов XIX века – покойный муж хозяйки был коллекционером. Кое-где этот патриархальный вид был разбавлен произведениями современных мастеров искусств. Вероника шепотом призналась мне:
– У меня такое чувство, что здесь сегодня ночью мне явится привидение.
Я попытался развеять ее страхи, но мои успокоительные речи, судя по всему, не оказали на нее никакого положительного воздействия.
Хозяйка предложила пройти на кухню и позавтракать. Мы с удовольствием отозвались на ее приглашение. Завтрак входил в стоимость оплаты за жилье. Он состоял из кофе, чая, белого хлеба, варенья и лавандового меда. Это была типичная французская утренняя еда.
«Заморив червячка», мы сразу же отправились в замок – на удивление, тяжеловесное негармоничное сооружение эпохи Ренессанса. Мраморные ступеньки, ведущие во внутренние покои, были источены множеством шагавших по ним ног. В отличие от средневековых замков, сеющих мрак и страх, здесь, в залитых светом комнатах, чувствовалось полное безразличие. Интерьер был более чем странным: в одном из залов колонны, увенчанные человеческими головами, подпирали потолок; внизу они заканчивались когтями, упиравшимися в обрамление камина. Создавалось ощущение, будто здесь никогда не жили люди. Мое внимание приковала одна деталь: милый уголок с зеркалом и фреской обнаженной женской фигуры. Вероника особенно отметила клавесин, одиноко стоявший посредине зала. Удивил нас и русский самовар. Долго здесь мы не задержались, и немного погодя спустились вниз по тем же видавшим виды ступенькам.
– А теперь – на кладбище! – громко возвестил я.
Дорога, ведущая к месту вечного упокоения, напоминала дорогу в рай. Слева, словно призрак на горизонте, мреял Лурмарен.
По пути миновали мраморную скульптурную группу, посвященную энтузиасту восстановления замка Р. Лоран-Виберту. Возле одного из камней, отмечающих межу полей, Вероника предложила сфотографировать меня:
– Я Вам обещаю чудесную фотографию, ко-
торая отныне будет укра-
шать Ваш кабинет и напоминать о камне Сизифа и Лурмарене.
Фотография действительно порадовала меня.
Свернув налево, мы оказались у входа на кладбище, где был похоронен Альбер Камю. В его записях можно найти такие слова: «Наконец я нашел кладбище, где я буду похоронен, и мне там будет хорошо». Долго искать место захоронения не пришлось: оно было указано на плане у входа.
Могила, окаймленная простыми камнями, была очень скромной. На грубом известняковом камне было начертано: ALBERT CAMUS.
На могильном холмике рос кустовидный лавр, были посажены разные цветы. Рядом – могила жены Камю Франсины. Я присел в почтении и ощутил тишину вечности.
В ряду, напротив, был похоронен писатель Анри Боско.
Я не помню, как долго мы были у могилы Камю, – ощущение времени исчезло. Помню только, что мы вышли через ворота новой части кладбища, и мне бросились в глаза два юных кипариса, ютившихся в углу ограды. На белой бетонной стене ограды, возле кипарисов, словно в мареве появился символичный рисунок, выражающий судьбу Сизифа. Я застыл в изумлении. Придя в себя, я не обнаружил там никакого изображения.
Далее мы пошли по дороге, ведущей в городок, и, не заходя в отель, сразу направились к дому Камю. Я в истоме присел на ступеньки у входа в дом и закрыл глаза. Надеялся, что придет какое-то озарение, но кроме пустоты, ничего не ощутил.
Приближался обеденный час. Я предложил Веронике отобедать в ресторане «Оллье», где любил бывать Камю, и где он провел с друзьями последнюю встречу 2 января 1960 года. На третий день он уже был вне ощущений этого мира.
Мы зашли в полупустой зал. К нам метнулась официантка и предложила занять любое место.
Справа я заметил маленький отдельный кабинет и спросил:
– Можно, мы разместимся в этом кабинете?
– Конечно, но там за отдельным столиком уже сидят две женщины. Но за другим столом есть свободные места.
– Ничего. Я думаю, мы им не помешаем.
Когда принесли меню, я спросил:
– Скажите, пожалуйста, а где обычно в вашем ресторане любил обедать Камю?
– Я не знаю, но сейчас спрошу у хозяина, – вежливо ответила официантка.
Вскоре она вернулась и прозаично известила:
– Вы сидите как раз на том месте, где обычно всегда любил сидеть Камю.
Я обомлел. Вероника с тревогой посмотрела на меня:
– С Вами все нормально?
– Да, не беспокойтесь.
– Может, закажем еще один бокал вина «для Камю»? – несмело произнесла  Вероника.
– Да, пожалуй.
Я посмотрел на сидящих рядом благообразных пожилых женщин, судя по речи, англичанок, и подумал: «Господи, им совершенно безразлично, что когда-то здесь бывал Камю. Да они наверняка и не знают, кто это. Как все в этом мире странно и субъективно. Одна и та же реальность перед нами – и совершенно разное восприятие ее».
Женщины, допив вино, удалились, и мы остались одни. Обед прошел в полной тишине. Бокал розового вина на меня совершенно не подействовал.
После такого «обеда с сюрпризом» мы начали знакомство со  сказочным городком.
Лурмарен – одна простота и тишина. Здесь ведут между собой задушевный разговор оливковые деревья, розмарины и вековые сосны. Красные маки говорят о всепрощении и радости жизни. Кажется, что вечность коснулась своим крылом бархатной травы, растущей у дороги. Чувство гармонии порождают мерно рассеянные по округе строгие кипарисы, устремленные своими игольчатыми шпилями к таинственным небесам. Ощущение свободы прививают невзрачные низкорослые деревья, лишенные благородства лавров. Здесь нет ничего лишнего. Успокаивает незнакомое пение птиц, радующихся весне за зеленой листвой деревьев. Пелена безразличия застилает глаза. Невысокие горы манят вдаль. При всяком движении в сторону от закованного в каменные латы городка, непременно возвращаешься к нему. Он тянет к себе, словно магнит.
Извилистые улицы городка напоминают «ленту Мёбиуса» – на них нельзя потеряться, однако и трудно определить свое местонахождение. Оказавшись в этом «бесконечном лабиринте», не испытываешь паники, напротив, тебя охватывает чувство умиротворения и надежды. Стены каменных домов испещрены какими-то загадочными отверстиями и нишами, окна строений скромно украшены вазончиками с красными цветами. Ателье художников зовут к себе выставленными в окнах или рядом со входом картинами. Все вокруг пропитано запахом лаванды. Древность и современность смешались и являют собой поцелуй мертвого с живым. Возвышающимся над городом башенным часам не хочется доверять: стрелки на них кажутся застывшими.
Мы бесстрастно наблюдали, как на этом фантастическом фоне магия вечера постепенно опускалась на крыши домов.
Первыми жителями Лурмарена были выходцы из итальянского Пьемонта – видимо, Альпы смущали их своей высью. Пришельцы поселились здесь в XV веке. Свыше двух столетий в этом краю мирно уживаются друг с другом протестанты и католики. В центре городка колокольным звоном возвещает о себе католическая церковь, за чертой селения пребывает в таинственном молчании протестантский молитвенный дом, похожий на статую сфинкса.
Этот необычный городок глубоко вошел в душу как Гренье, так и Камю. 
Лурмарен открыл для Гренье писатель Анри Боско. На некоторое время Гренье нашел приют в этом тихом городке, в 1928 году он здесь женился, а в следующем году стал научным сотрудником Фонда замка наравне с поэтом А. де Ришаром и художником Л. Риу.
Гренье впечатляли не каменные постройки городка, а «воля, которая построила замок в Лурмарене, которая сохранила его, позже восстановила и превратила в духовный центр». Под впечатлением жизни в этом городке он написал эссе «Мудрость Лурмарена» (1936), в котором отмечал, что современному человеку, порабощенному машинами, недостает чувств; и чтобы вернуться к гуманизму, недостаточно изучения древнегреческого и латыни – только контакт с народной мудростью Средиземноморья может обновить человека.   
На протяжении 1930-х годов Гренье, совместно с А. Боско, издавал книги небольшого формата под заглавием «Террасы Лурмарена». В ноябре 1946 года он еще раз навестил Лурмарен и «уехал оттуда с глубоким впечатлением».
В свою очередь, для Камю этот городок открыл Гренье. Впервые Камю посетил Лурмарен летом 1937 года после прочтения эссе Гренье «Мудрость Лурмарена» – тогда он возвращался в Алжир из Амбрёна в Верхних Альпах, где отдыхал.
22 ноября 1946 года, с группой писателей, Камю вновь побывал в Лурмарене. И, наконец, после получения Нобелевской премии в конце сентября 1958 года он приобрел там дом. Выбирая новое жилье, Камю и его жена вначале были в восторге от дома вблизи Сен-Реми-де-Прованса – родины Нострадамуса. Однако судьба привела их в Лурмарен.
В этом доме Камю провел остаток своей жизни. Из Лурмарена Камю писал Гренье: «Я пошел по Вашим стопам».
В эти годы в прессе усилилась травля Камю: он сообщил Ж. Гренье и М. Галлимару, что больше не может жить и работать в Париже, и уезжает в Лурмарен.
Наверное, единственное, что тогда омрачало Камю в Лурмарене, – привычка его осла, привезенного друзьями из Алжира,  поедать цветы в саду.
Камю писал об этой местности: «Рухнувшие из глубины небес потоки солнца мощно проливаются на окружающую нас равнину. Все затихло перед этим грохотом, и Люберон кажется только огромной глыбой тишины, к которой я беспрестанно прислушиваюсь. Я слышу, как кто-то ко мне бежит издалека, невидимые друзья зовут меня, моя радость растет, такая же, как и много лет назад. И снова счастливая загадка помогает мне все постигнуть. В чем абсурдность мира? В этом ли сиянии или в воспоминании о том, что его не было? В моей памяти хранится так много солнца, как могу я настаивать на абсурде? Всех вокруг меня это удивляет; иногда я сам дивлюсь этому. Я мог бы ответить и им, и себе, что именно солнце мне в этом помогает, и что его свет в мрачном сверкании своей мощи формирует Вселенную и ее формы. Но все это можно сказать и иначе, и я хотел бы перед этим черно-белым светом, который всегда был для меня светом истины, просто объясниться по поводу абсурда, слишком мне знакомого, чтобы терпеть, когда о нем рассуждают, не учитывая нюансов. Впрочем, разговор о нем снова приведет нас к солнцу. […] Стоит ли уточнять, что в опыте, который меня интересовал, и о котором мне случалось писать, абсурд может рассматриваться лишь как отправная точка, даже если воспоминание о нем или страх перед ним сопровождают все последующие поступки. […] Так или иначе, но как ограничиться мыслью, будто ничто не имеет смысла и отчаяние подстерегает на каждом шагу? Не докапываясь до сути вещей, можно по крайней мере заметить, что как нет абсолютного материализма (ведь только для того, чтобы произнести это слово, надо тут же признать, что в мире есть нечто большее, чем материя), точно так нет и тотального нигилизма. В тот момент, когда говорят, что все – бессмыслица, выражают нечто, имеющее смысл. Отрицать в мире всякий смысл – это значит свести на нет любое суждение о ценностях. […] В самом мрачном нашем нигилизме я искал только повод его преодолеть. И отнюдь не из отваги или там редкостной возвышенности души, но из инстинктивной верности свету, в котором я родился и где уже миллионы лет люди научились славить жизнь даже в страдании. [...] Того, что мы существуем, того, что мы должны существовать, вполне достаточно, чтобы заполнить наши жизни и стать предметом наших усилий».
Изучив миниатюрный Лурмарен, мы стали осваивать его окрестности. Во время прогулки по дороге, ведущей в северо-западном направлении, Вероника спросила:
– А куда ведет этот путь?
– Это философский вопрос или прямолинейный, обывательский?
– Мой вопрос следует понимать буквально, – отрезала моя спутница с ноткой недовольства в голосе, вызванной моим витиеватым вопрошанием.
Почувствовав неловкость момента, я виновато ответил:
– Эта дорога ведет в городок Иль-сюр-ла-Сорг.
– Чем примечателен он?
– Там живет около 20 тыс. человек, он знаменит своими многочисленными часовнями и Домом-музеем Рене Шара. Летом 1948 и 1949 годов Камю с семьей отдыхал в окрестности этого городка. Живя в Лурмарене, он часто навещал там своего друга Рене Шара.
– Извините, но я не знаю, кто такой Рене Шар? – чистосердечно призналась Вероника.
– И неудивительно: в нашем отечестве этого французского поэта мало переводили из-за сложности перевода, – со знанием дела заметил я.
– Тогда расскажите о нем.
– Его судьба была тесно переплетена с жизнью Альбера Камю. Поэтому мой рассказ о нем будет лишь в этом контексте:
«Французский поэт Рене Шар родился в городке Иль-сюр-ла-Сорг в 1907 году. Здесь он провел детские годы. Гимназию закончил в Авиньоне, затем учился и вел праздную жизнь в Марселе. Позже примкнул к сюрреалистическим кругам Парижа – познакомился с А. Бретоном, Л. Арагоном и П. Элюаром. Во второй половине 1920-х годов начал писать стихи, которые публиковались в сюрреалистических журналах. Разочаровавшись в этом направлении, Шар вернулся в свои родные места. Во время войны он вступил в ряды Сопротивления: возглавил отряд партизан (маки) в провансальской деревеньке Серест, находящейся к северо-востоку отсюда на таком же расстоянии, как и Иль-сюр-ла-Сорг. После войны Шар жил в Париже, а затем – в своем родном городке.
Пылкое увлечение женщинами пронизало всю жизнь поэта. Началось все с нежной страсти к шведской художнице Грете Кнутсон. Она была старше Шара на 8 лет. Это был период его выздоровления от длительной болезни, связанной с заражением крови. Лето 1937 года он провел в обществе возлюбленной, которая к тому времени разорвала отношения со своим мужем. Грета была очень образованной – это она познакомила Шара с творчеством Фридриха Гёрдерлина и Мартина Хайдеггера. Шар посвятил ей свое стихотворение "Свадебный лик", в котором были такие строки:

Я узнал, я постиг вечный трепет в твоем постоянстве
И доверчивой ясностью дольний наполнился мир.

Затем в жизни Шара появились новые возлюбленные – Ивонна Зерво и Ирен Амур.
В 1957 году между Шаром и женой его друга, поэта Андре де Бюше, Тиной Жолас, "вспыхнула молния" – они влюбились друг в друга. Тина имела двоих детей и была моложе Шара на 20 лет. В 1965 году еще одна женщина вошла в жизнь поэта: Анна Рейнбольт – ей было 22 года, ему 58. Обе женщины "оживляли" Шара в разные периоды года. Раз в году, в августе, Тина, проживавшая в Париже, снимала дом в Барру – в тридцати километрах от Иль-сюр-ла-Сорга – и проводила там время вместе с Шаром. После отъезда Тины, ее место в душе поэта занимала Анна, проживавшая неподалеку отсюда. Между Шаром и его возлюбленными велась переписка, составившая тысячи писем.
Тина Жолас умерла от сердечного приступа и была похоронена по ее завещанию в Провансе возле горы Ванту, которая находится недалеко от Иль-сюр-ла-Сорга, к северо-востоку от него.
В 1987 году Шар женился на Мари-Клод де Сен-Сейн, работавшей тогда в издательстве "Галлимар". Перед женитьбой он сказал своему другу Жаку Польжу: "Знаешь, Пикассо женился только на двух женщинах: первой и последней". 80-летний Шар писал своей жене, которая была моложе его на 35 лет: "Я говорю с тобой осторожно – я очень тебя люблю. Небо серое за деревьями. Нет. Ты гонишься за этой тенью, и я сжимаю тебя и держу в своих объятиях, счастливый и недовольный томлением ... но я люблю тебя, как абсолютист. Нам не грозят никакие перемены: я люблю тебя". Через пять месяцев после женитьбы поэт ушел из жизни.
Я акцентировал внимание на отношениях Шара с женщинами, поскольку они напоминают таковые Альбера Камю, утверждавшего, что "истина состоит в том, что вы должны встретить любовь прежде нравственности".
Шар познакомился с Камю в 1946 году в Париже. Камю тогда работал в издательстве "Галлимар" – он обратился к Шару с просьбой опубликовать его стихи военных лет "Листки Гипноса" (Шар сравнивал себя с Гипносом, летящим над спящей Францией). Стихотворный сборник состоял из 227 фрагментов, среди которых были, например, такие: "Собирай, чтоб затем раздавать. Стань зеркалом мира, самой точкой, самой необходимой и самой невидимой гранью этого зеркала", "Между миром и мной больше нет досадной завесы", "Живи в броске, не на пиру, не в эпилоге", "Яблоко слепо. Видит лишь яблоня", "В нашей темноте нет места Красоте, для Красоты есть место только во всеобщем".
Книгу Шара "Ярость и тайна", изданную в 1948 году, Камю назвал "самой красивой книгой нашего несчастного времени", в которой "таинство природы, ключевая вода, свет ворвались в комнату, где поэзия до сих пор услаждала себя тенями и эхом. Мы вправе назвать это поэтической революцией! Но я бы так не восхищался новизной поэзии Шара, если бы источник ее не был столь древним. Это трагический оптимизм досократовской Греции, и Шар с полным правом становится сегодня его выразителем»". В этой книге можно найти такие стихи-афоризмы: "Невозможное – мы не достигаем его, но оно служит нам как фонарь", "Самое главное в определенных обстоятельствах – управлять эйфорией", "Вечность не намного длиннее жизни", "Человек способен делать то, что не может себе представить. Его разум бороздит галактику абсурда".
Между Камю и Шаром установились самые дружественные отношения – "глубокое братство". Их сближали: ощущение разрыва между человеком и вселенной, чувство счастья среди трагедии, любовь к солнцу, свободе и женщинам, отстаивание идей гуманизма, борьба с догматизмом, неприятие религии и сюрреализма, осуждение нацизма и французского коллаборационизма, участие в движении Сопротивления, выступление против сложившейся системы колониализма в Алжире. Произведения Камю "Изгнание и царство" и "Бракосочетания" очень близки по духу к "Листкам Гипноса" Шара.
В Париже их квартиры находились в одном доме по улице Шаналей, они часто встречались в родном городке Шара – Иль-сюр-ла-Сорге. Камю был в восторге от этой местности: "Свет Воклюза, родины Шара, состоит из воды и ветра. В этой стране не существует великолепия иссушенных равнин. […] Царский ветер окутывает небо, заставляя Люберон сглаживать звуки чистых и бурных  вод с их эхом. Странная и чистая река Сорг (с зелеными и ледяными волнами), всегда укрепленная цветущими стволами деревьев, делает эти земли роскошными. Именно здесь, в этом явном противостоянии, в точке поддержки самого творения, все смешалось в природных стихиях – Шар находит здесь свое самое таинственное вдохновение, изображая один за другим те солнечные духи, которые горят и очищают душу". Этот ландшафт, видимо, обладал магической силой, раз был способен рождать и у Камю, и у Шара идентичный стиль выражения мыслей.
Можно определенно сказать, что их души были родственными. Камю признавался Шару: "Мы очень похожи, и я знаю, что иногда мы хотим ;исчезнуть, чтобы стать в конце ничем".
С апреля 1949 года по июнь 1950 года они издавали журнал "Эмпедокл" (было издано 11 номеров), который публиковал произведения, пронизанные духом философов-досократиков – в нем печатались произведения Т. Гракха, Г. Мелвилла, Ж. Гренье,
Л. Гийу, М. Бланшо, Ф. Понжа, Р. Рильке, Ф. Кафки. В первом номере была помещена статья Камю "Смерть и абсурд".
Свою загадочную и авангардистскую поэзию Шар определил как "распыленное стихотворение" или "слово-архипелаг". Она нарушает правила синтаксиса, наделяет слова новыми значениями. Стихи Шара акцентируют внимание на смысловой насыщенности слов, редких словах, допускается их неожиданное сочетание, например, "зубчатое настоящее". Поэт использовал разные формы: стихотворение в прозе, свободный стих, фрагмент. Для них характерны лиризм, наличие ритма и отсутствие метра. Читатель непременно сталкивается с необходимостью толкования.
Для примера приведем стихотворение, признанное классическим образцом его поэзии, – оно вызывает ощущение остановившегося времени: "На склонах холма, за деревней, разбили свой лагерь поля душистой мимозы. Может случиться, что во время сбора цветов вас ожидает вдали от плантации благоуханная встреча с девушкой, чьи руки носили весь день охапками хрупкие ветки. Точно светильник в своем ореоле, сотканном из аромата, она удаляется спиной к заходящему солнцу. Заговорить с нею было бы святотатством. Сойдите в траву, уступите ей путь. Может быть, вам повезет, и вы заметите у нее на губах призрак – желанную влажность Ночи".
Между Камю и Шаром велась оживленная переписка, для которой они выработали единый, сближавший их язык. В одном из писем Шар писал: "Я хотел бы еще сказать Вам, как сильно Ваша жизнь успокаивает и просвещает меня. Именно моя признательность Вам и мое восхищение Вашей работой рождает это чувство, мой постоянный товарищ". Камю, в свою очередь, не менее витиевато, отвечал: "Я Ваш друг, я люблю Ваше счастье, Вашу свободу, Ваши словесные приключения, и я хотел бы быть Вашим товарищем, в чем мы всегда с Вами можем быть уверены".   
Прочитав рукопись Камю "Бунтующий человек", Шар нашел, что "работа такого рода – самая важная", она позволяет "прекрасно погрузиться в истину". И неудивительно, что его высказывание: "Я был бунтарем и нашел братьев" чудесным образом перекликается с тезисом Камю: "Мы бунтуем, следовательно, существуем".
На гибель Камю друг-поэт отозвался стихотворением "Вечность в Лурмарене" (1960), в котором писал: "Подавление этого  существования – нечто жестокое, пустынное, небезразличное для нас, где наши тысячелетия вместе – всего лишь толщина оттянутого века. […] Уже нет прямой линии или освещенной дороги, она без того, кто покинул нас. […] Для постоянных опытных сердец дружба – ни слежка, ни инквизиция. Две ласточки иногда молчаливые, иногда болтливые разделяют бесконечность неба и один и тот же тент от солнца. В каждый момент времени они узнают часть тайны друг друга, сохраняя ее в секрете" (подстрочный перевод. – В. К.).
Когда немецкий философ Мартин Хайдеггер впервые посетил Францию, он заявил, что хотел бы встретиться здесь только с двумя людьми:  Рене Шаром и Жоржем Браком. Шар его интересовал как поэт, стихотворения которого были, по словам Хайдеггера, "фокусом невыразимого", Брак, с его "просветленностью" изображений, по мнению философа, – как художник, полагавший, что "разум – это путь для духа и смятение для души".
С Хайдеггером Шар познакомился в 1955 году в Париже. Между ними завязалась дружба, что вызвало неоднозначную реакцию среди французской интеллигенции: Хайдеггера считали нацистом (был членом национал-социалистической партии и ректором университета в гитлеровской Германии), Шар же принимал участие во французском Сопротивлении; прямо по Пушкину: " В одну телегу впрячь не можно, коня и трепетную лань". Тем не менее сам Шар этому обстоятельству не придавал значения. Он изучил многие работы Хайдеггера и организовал семинары хайдеггеровского кружка в 1966, 1968 и 1969 годах в провансальском городке Тор, расположенном в 5 км западнее Иль-сюр-ла-Сорга. Тематика их была близка и Шару, и Хайдеггеру – в основном она сводилась к проблеме взаимоотношения метафизического и поэтического мышления, прояснению «аутентичного» языка досократиков – метафорического мышления. При этом Шару был больше по душе Парменид, чем Гераклит. Обсуждали также творчество Германа Мелвилла – одного из любимых писателей Камю.
Мы помним знаменитое высказывание Хайдеггера: "Язык есть дом бытия". Философ Хайдеггер смотрел на поэтов как на своих ;соседей;, которые могут открывать истину через поэтический язык. По Хайдеггеру, "поэтично жить" означает "находиться в присутствии богов и сущностно соприкасаться с близостью вещей".
Хайдеггер объяснял, почему собрались именно в этом месте Прованса: имеется "четко выраженная связь между поэзией и географическим местом. […] Чистота места задает тон". Здесь, по его мнению, провансальская земля связывается с ;дыханием греческого гостеприимства» и содержит в себе невидимую силу, которая соединяется с красотой, родившейся во время "греческого расцвета". Шар также считал, что дух географического места, слившись с духом человека, открывает изначальную красоту – это "алмазная точка", в которой мир приходит в себя.
Хайдеггер посвятил Шару цикл своих стихотворений "Замысленное". В 1976 году в издательстве "Галлимар" были опубликованы итоги этих семинаров под заглавием "Семинары в Торе".
Вместе с Хайдеггером Шар ездил на могилу Камю в Лурмарене. Этим поступком немецкий философ как бы соединил одной нитью свое знакомство с Шаром и Шара с Камю. Шар, покидая кладбище, сказал о Камю: "Он был человеком, говорившим о самом главном".
Камю и Хайдеггер могли бы найти общий язык на пути возврата к ранним греческим философам – в 1960-е годы немецкий философ провозгласил: ;Назад к досократикам!;.
Рене Шар умер в Париже и был похоронен в Иль-сюр-ла-Сорге».
Вероника, выслушав мой рассказ с нескрываемым вниманием, обратилась ко мне:
– А почему бы нам завтра не съездить в Иль-сюр-ла-Сорг.
Я незамедлительно ответил:
– Идею эту приветствую.
На следующий день мы заказали машину для поездки в родной городок Шара. Водитель доставил нас прямо на площадь, которая носила имя поэта. Мы ожидали чего-то особенного, а оказались на самой заурядной площади, окруженной двух- и трехэтажными домами. Огляделись вокруг – ничего примечательного. Первое, что бросилось в глаза, – три иглоподобных кипариса, которых «развлекали женские особи» – курчавые лиственные деревья. Всю эту однообразную идиллию разрушало яркое красное пятно – вывеска агентства недвижимости. От площади ответвлялись несколько улочек с пустовавшими летними кафе, булочными, лотками с овощами и фруктами. Совершив прогулку по улицам этого сонного городка, мы убедились, что здесь единственное «живое существо» – вьющаяся змеей речка Сорг. Знаменитых часовен мы не заметили.
Завершающим этапом нашего турне было посещение Дома-музея Рене Шара и могилы поэта. Дом-музей был закрыт, на могиле мы увидели надпись: «Если мы живем в молнии, то она – сердце вечности» (слова из стихотворения Шара «К здравию змеи»).
Долго задерживаться здесь мы не сочли нужным и вскоре вернулись в Лурмарен. Нам показалось, что «аура» Иль-сюр-ла-Сорга бесцветна в сравнении с играющей всеми цветами радуги «аурой» Лурмарена. Эта мысль пришла нам в голову еще раз, когда мы увидели в одной из картинных галерей Лурмарена обнаженную женскую фигуру, «сотканную» из красок всевозможных цветов.

Камю и женщины:
сновидческое представление



Ночь в отеле «Сен-Луи» в Лурмарене прошла в полной тишине и спокойствии. Лурмарен отличается от других живописных городков Прованса именно тем, что способен создавать поистине «оглушающую» тишину.
– Что снилось? – набросился я на Веронику во время ее утреннего визита в мой номер.
– На этот раз ничего особенного. Вы слишком много внимания придаете снам.
– И небезосновательно. Сегодняшний сон меня просто ошеломил.
– Ну тогда расскажите о нем.
Я начал рассказ: «Сновидение было, как театральное представление. Мне снился зал, чем-то напоминающий по своей форме миниатюрный античный амфитеатр. В нем проходило судебное заседание. Мне была отведена роль адвоката. В первом ряду полукругом на каменных скамьях сидели женщины, судьба которых на любовной почве была связана с Альбером Камю. Сам философ располагался в вольтеровском кресле спиной к женщинам. В полумраке сцены на простом деревянном  стуле восседала Тереза Авильская».
– К моему стыду, я не знаю, кто такая Тереза Авильская, – перебила меня Вероника.
– Тереза Авильская – начал я отвечать, – известная в католицизме испанская монахиня XVI века. С самого детства она отличалась глубокой набожностью. В возрасте 20 лет тайно сбежала из дому в католический монастырь и получила монашеское имя «Тереза Иисусова». Тереза учредила католический орден «босоногих кармелиток». Прославилась она тем, что вступала в «интимную» связь с Иисусом Христом. По этому поводу написала несколько мистических сочинений. В одном из них она вспоминала, как однажды ей приснился чудный сон – к ней прилетел очаровательный ангел во плоти и пронзил ее чрево золотой стрелой, отчего она испытала «сладостную муку». Американский психолог У. Джемс по этому поводу заметил, что мистический опыт Терезы, – не что иное, как «бесконечный любовный флирт между поклонником и его божеством». Вначале католическая церковь очень настороженно восприняла откровения Терезы. Однако впоследствии, через сорок лет после кончины монахини, ее возвели в лик святых и стали величать Святой Терезой. Этот сюжет вдохновил некоторых живописцев – был написан ряд картин на эту тему.
– Очень занимательно, – похвально отозвалась Вероника о моем разъяснении, – продолжайте дальше рассказывать о своем сновидении.
Я возобновил рассказ: «Итак, шел суд над Альбером Камю и женщинами, связанными с его судьбой. Тереза Авильская выступила в качестве обвинителя. Она заявила:
– Суть моего обвинения по отношению к женщинам состоит в том, что они любили Альбера Камю больше, чем я Христа, – это святотатство, в чем они должны покаяться; Альбер Камю виновен в богоборчестве и прелюбодеянии – это непростительный грех, и никакое покаяние не смоет его.
Облик судьи был невидим. Его голос, обращенный к Терезе, словно гром прозвучал откуда-то свыше:
– А как Вы любили Христа?
Тереза, заерзав на стуле, тяжело вздохнула:
– Представьте себе человека, любящего так, что он не может ни минуты обойтись без любимого. Но такая любовь слабее моей к Христу.
– Ваш ответ косвенный и расплывчатый, – заметил судья.
Хор "босоногих кармелиток" из-за спины Терезы Авильской истошно запел:

Надо меньше размышлять, а больше любить,
И тогда любви будет много-премного.

Судья обратился к женщинам:
– Скажите, все вы были влюблены в Камю?
На некоторое время в зале воцарилось молчание. Мой взгляд упал на женщин, сидевших в первом ряду, – их было двадцать одна:
Симона Ие, экстравагантно одетая, что-то напряженно искала в своей дамской сумочке;
Бланш Бален наивно мигала глазами;
Мари Витон карандашом рисовала портрет Камю в своем блокноте;
Маргарита Добренн застенчиво взирала на все сквозь очки;
Жанна Сикар выглядела самоуверенно и холодно;
Кристина Галиндо восторженно сверкала глазами;
Ивонна Дюкелар восхищенно смотрела на Камю;
Луцетта Мэрер смущенно улыбалась;
Лилиана Шукрун прижимала к груди конверт с письмом;
Франсина Фор в истерике заламывала руки;
Симона де Бовуар то краснела, то бледнела;
Ванда Козакевич отчаянно пыталась овладеть собой;
Жаклин Бернар периодически приподнимала вуаль, спонтанно ниспадающую на ее лицо;
Мария Казарес щурила свои "кошачьи глаза";
Сюзанна Аньели сортировала какие-то письма;
Катрин Селлерс нервничала и норовила спрятать свои руки;
Патриция Блейк сидела с ровной спиной, вызывающе забросив одну длинную ногу на колено другой;
Мамен Паже старалась овладеть своим дыханием;
Бланш Кнопф красовалась своими ногтями, покрытыми зеленым лаком, и платьем оливково-зеленого цвета, увешанным драгоценностями;
Метте Иверс быстро набрасывала карандашом эскиз портрета Камю;
Элизабет Хоз то и дело мистически возводила глаза вверх.
Женщины обменялись взглядами и слаженно произнесли хором:
– Да-а-а!
Судья продолжил:
– А теперь я прошу всех вас поочередно рассказать о себе и своих взаимоотношениях с Камю.
Симона Ие прекратила поиск наркотика в своей сумочке и вскочила:
– Можно, я первой выскажусь на правах первой жены Камю?
– Не возражаю и даже желательно, чтобы и далее все выступали в "хронологическом" порядке. Надеюсь, каждая из вас знает свое место в этом "списке"? – ехидно заметил судья.

Симона Ие
Я родилась в Алжире в 1914 году в состоятельной семье. Моя мать была известным врачом-окулистом. До знакомства с Камю у меня была любовная связь с его другом. С Камю мы учились на одном курсе в Алжирском университете. По общему признанию, я была привлекательной и склонной к флирту, любила изысканно одеваться и обожала носить широкополые шляпы.
В 1934 году я вышла замуж за Камю. Ему исполнилось 20 лет, мне – 19. Я не была готова к семейной жизни, ибо даже не знала, что такое кастрюля. Да и вела себя подчас неподобающим образом: однажды я очень смутила зашедшего в наш дом друга моего мужа – мое нагое тело прикрывала только прозрачная вуальная накидка.
С 14 лет я начала принимать морфин из-за болей во время месячных и попала в наркотическую зависимость. Своим очарованием я пыталась воздействовать на молодых врачей, чтобы получать от них наркотики. Камю верил в то, что спасет меня. Он действительно помогал мне, иногда небезуспешно.
Во время нашего путешествия по Европе, он случайно обнаружил письмо ко мне от моего доктора-любовника, который снабжал меня наркотиками.
По возвращении в Алжир мы разошлись и стали жить раздельно: Камю – у своего брата, я – у своих родителей. Тем не менее мой бывший муж продолжал поддерживать отношения с моей мамой.
Формально развод мы оформили в 1940 году – Камю женился на Франсине Фор, а я вышла замуж за доктора Леона Коттансо. Камю даже помог нам снять квартиру в Париже. В 1947 году полиция несколько раз арестовывала меня за употребление наркотиков.
Моя мать просила Камю помочь мне. Он ответил: "К сожалению, в этом деле сейчас я так же беспомощен, как и 17 лет тому назад".
Однако мой второй брак также распался. После пятилетнего лечения в Швейцарии я собиралась вернуться во Францию. Камю обещал встретить меня и устроить на работу в издательство – это было накануне его гибели. С жизнью я распрощалась в 1970 году.

Бланш Бален
Я родилась в 1913 году во Франции. Училась в Алжирском университете на юридическом отделении. Я впервые увидела Камю на репетиции его пьесы. Он был худым и выглядел бледно. Камю предложил мне попробовать выступить в качестве актрисы. Я согласилась играть роль "очаровательной Терезы с ее женской наивностью". Это было в Алжире в 1937 году. Мы познакомились ближе, и на некоторое время я стала его возлюбленной. Все считали, что я была первой возлюбленной Камю, которая писала стихи, к тому же я была привлекательна. Он увлеченно читал мои произведения.
Тогда Камю был душевно травмирован разводом с Симоной Ие. Он всегда был искренен со мной. Что касалось любви, он говорил мне, что ее не существует. Мы совершали длительные прогулки по холмам в окрестностях Алжира. Камю был беден, но дарил мне цветы. Моих родителей тревожило мое увлечение.
С 1937 года я поддерживала с ним переписку. Он написал мне 89 писем – они были очень нежными. С его помощью я опубликовала книгу своих стихотворений, предисловие к которой написал он. Его роман "Посторонний" я подвергла критике за жестокость.
Накануне своего отъезда в Париж Камю предложил мне место своего секретаря, но я отказалась. Живя в Ницце, я однажды навестила его в Кабри, возле Граса, где он проходил лечение от туберкулеза. Там я нашла его печальным, хотя за время лечения он набрал вес и восстановил сон. В 1943 году я встречалась с Камю во французском городке Аннерон и позже – в Валансе и Сент-Этьене. После встречи со мной в Сент-Этьене он записал в своем дневнике загадочную фразу: "Никто не осознает, что некоторые люди совершают геркулесовы усилия только для того, чтобы быть нормальными".
За всю свою жизнь я написала и издала семь книг, в том числе "Сизиф, или Молодость Камю" (1984), "Писатель Альбер Камю" (1985) и мемуары в 2-х томах. 
До сих пор я считаю, что любовные отношения с Камю были единственным значимым событием в моей жизни. Умерла я в 2003 году в Ницце.

Мари Витон
(Маргарита Кошлен)
Родилась я в 1893 году в Виллер-сюр-Мер во Франции. Мое настоящее имя Маргарита Кошлен, Мари Витон – псевдоним.
Два раза была замужем: первый раз вышла замуж в 1911 году, второй брак был заключен в 1921 году с сыном Поля д`Эстурнеля – лауреата Нобелевской премии мира за 1909 год.
Работала художником, иллюстратором, театральным костюмером, переводчиком англоязычной литературы. У меня было необычное хобби: я любила летать на самолетах в качестве пилота. Продолжала летать даже после того как моя дочь погибла в авиакатастрофе. Я была уважаемым членом "Высшего общества протестантов", а в 1936 году получила официальный титул "Художник авиации".
Во второй половине 1930-х годов я украсила фресками многие здания Алжира. Камю пригласил меня для оформления декораций в его театре "Экип", а также в качестве костюмера.
Наше сотрудничество продолжилось в Париже – я оформляла костюмы для пьесы "Калигула", постановка которой состоялась в сентябре 1945 года.
Как писал обо мне Ш. Понсе, я принадлежала к крупной буржуазии и отличалась "аристократической внешностью, подчеркнутой мужской строгостью". Я была старше Камю на 20 лет, тем не менее мы прониклись взаимной симпатией, и между нами возникла романтическая привязанность, которая, по идее, не могла существовать в условиях юного окружения Камю. Интрига состояла в том, что Камю был неравнодушен ко мне, а я была покорена его талантом.
В тот день, когда Камю вызвали в суд по поводу запрета цензурой его пьесы ;Восстание в Астурии;, он вместе со мной впервые летал на самолете.
Вскоре мы совершили с ним полет в Джемилу, где посетили руины построек времен римского императора Траяна. Это путешествие легло в основу его эссе "Ветер в Джемиле": "Мы долго бродили среди этого пустынного великолепия. Ветер, который в полдень едва чувствовался, мало-помалу окреп и, казалось, заполнил собой весь пейзаж. […] И никогда еще до этого я не испытывал такого чувства отрешенности от себя самого и в то же время своего присутствия в мире".
В подготовительных материалах к рукописи своего романа "Первый человек" Камю упомянул мое имя в таком контексте: "В молодости я требовал от людей больше, чем они могли дать: вечной дружбы, неизменных чувств. Теперь я научился требовать от них меньше, чем они могут дать: просто товарищества, без фраз. А их чувства, дружба, благородные поступки сохраняют в моих глазах всю ценность чуда: чистый дар благодати. Мари Витон: самолет".
До конца своих дней я интересовалась судьбой Камю. Умерла я в Париже в 1954 году.

Маргарита Добренн
и Жанна Сикар

Маргарита Добренн
Я родилась в Оране в 1914 году в состоятельной семье: мой отец был хирургом-дантистом. Я носила очки и была застенчивой. Этот "шарм застенчивости" нравился Камю. Училась в Алжирском университете на отделении древней истории и была сокурсницей Камю.
На протяжении многих лет мы вели переписку. Будучи расстроенным из-за неверности жены, обнаружившейся во время путешествия по Европе, он писал мне: "Я не думаю много о чувствах верности и простоты, с которыми ты писала мне все это лето. Но давай нарисуем занавески (от солнца, как сказал бы д`Аннунцио)".
По прошествии многих лет, в 1958 году, он напомнил мне о наших веселых днях: "Я изменил свою прическу, вернув ей тот вид, какой она была в счастливые алжирские годы, – она меня омолодила, по крайней мере, мое сердце".
Жанна Сикар
Я родилась в Оране в 1913 году в богатой семье крупных плантаторов. Была брюнеткой с серо-голубыми глазами, простой, легкой и внешне холодной. Меня упрекали в самоуверенности и высокомерии. Училась в Алжирском университете на филологическом отделении. Камю дал мне прозвище "Горько-сладкая".
Я была соавтором его пьесы "Восстание в Астурии". Мы никак не могли придумать название пьесе и много дискутировали по этому поводу. В этой пьесе я играла роль "той, кто не боится стать старой и уродливой – это портрет владелицы кафе с удивительной демонстрацией правды и человеческого характера".
С Камю мы вели переписку. В одном из писем в 1936 году он писал мне: "Я, лишенный каких-либо мыслей, созерцаю, как идут дни, – и через десять лет я назову это счастьем". Когда я уехала в Париж, он сообщил мне: "Твоя жизнь здесь больше не является познавательным опытом – иногда место может лишить нас свободы. Мы принадлежим к группе, которая нехороша, даже если она дружественна".
Смерть настигла меня в автомобильной аварии в 1962 году.
Обе дуэтом
Мы были неразлучными подругами и играли в театральной труппе Камю. Камю влюбился в нас, но поскольку у него не было намерений играть роль соблазнителя, то он находил удовольствие в ;сладких и умеренных формах дружбы с женщинами;. Мы обожали его. Для Камю было обычным делом иметь несколько подруг одновременно – большинство из них понимало, что он не заинтересован в браке и ведении домашнего хозяйства. Они всё знали друг о друге, и многие из них были друзьями. Иногда одна знакомила его с другой или они обговаривали даже такие подробности: вступать с ним в интимные отношения или нет. Дошло до того, что одну юную актрису постоянно сопровождал на репетиции ее отец, зная о любвеобилии Камю.
Мы также попали в его объятия без какого-либо усилия с его стороны. Вместе с Камю мы арендовали часть дома в Алжире. Наше ;общежитие; мы прозвали "Дом Прежде Мира". У нас даже были планы купить совместную ферму с "кипарисовыми деревьями" в Алжире или во французском Провансе и назвать ее "Ферма Другого Дня". Часто вместе с Камю мы проводили время в кемпингах. Наш кумир, как всегда, был в своем амплуа: "Вечером в лагере тебе, Жанна, я буду говорить о бессмертии души, а Маргарите скажу просто и тихо: "Что там с сосисками?". Это то, что я называю счастьем". Нас прозвали "телохранителями" Камю. Позже к нам присоединилась Кристина Галиндо, родом из Орана. Постепенно, в течение 1936–1939 годов, наш театральный кружок превратился в настоящий театр.
Мы сопровождали Камю во время его путешествия в Италию, навещали его в Амбрёне в Альпах, где он был на лечении.

Кристина Галиндо
Я познакомилась с Камю в январе 1937 года. По общему признанию, меня считали "красивой брюнеткой". Он помог мне устроиться на работу секретарем в компании "Рено". Я помогала Камю печатать его рукописи, заменила ему ушедшую Симону и стала его возлюбленной. С Камю мы много времени проводили среди руин Типасы. В эссе "Возвращение в Типасу" он вспоминал: "Растерянный бродил я по пустынным мокрым полям, пытаясь хотя бы обрести в себе ту силу, до сих пор никогда мне не изменявшую, которая помогала мне принимать жизнь такой, как она есть, раз уж я понял, что не могу ничего изменить. …Я снова нашел здесь древнюю красоту и юное небо и оценил, как мне повезло, когда понял, наконец, что в худшие годы нашего безумия память об этом небе никогда не покидала меня. Это оно в конечном счете спасло меня от отчаяния. […] А между тем все эти годы я смутно ощущал, что мне чего-то недостает. Если вам посчастливилось однажды испытать сильную любовь, всю свою жизнь вы будете снова и снова искать этот жар и свет". Как я была благодарна ему за эти строки!
Я была открытой и здоровой, любила загорать обнаженной. Камю дал мне прозвище "Тер" (земля) из-за моей высокой осязательной чувствительности. Моя красота и великодушие задевали за живое друзей Камю. Он любил вести со мной разговоры на философские темы. В июле 1939 года Камю писал мне: "Я боюсь снова встречаться с Франсиной. Я хочу ее видеть, но не хочу в любом случае возвращаться к ней, так как у меня есть дела поважнее. Может быть, это к лучшему – позволить всему умереть. Что касается моей работы, то я нуждаюсь в свободе ума, в свободе периодически".
Я получила в Париже филологическое образование в лицее "Фенелон" и стала преподавателем в Высшей женской школе в Оране.

Ивонна Дюкелар
Познакомилась я с Камю во время работы в газете "Альже репюблике" в октябре 1939 года. Я восхищалась его природным совершенством, добротой и дружелюбием, его ироничностью, подчас граничившую с цинизмом, и его глазами, в которых при разговоре "расцветала душ";. Он называл меня таитянкой из-за того, что я любила носить парео.
Я принимала участие в работе театра "Экип", который создал Камю. Он часто обсуждал со мной русских философов, идеи которых были связаны с его пьесами. Однажды предложил почитать философа Льва Шестова. Как-то он признался мне: "Я буду журналистом и умру молодым". Я окончила аспирантуру Алжирского университета в 1939 году и заменяла преподавателя философии в женском лицее.
Камю писал мне письма (42 письма). В марте 1940 года он сообщал: "Все, что случилось, не мешает моему новому и юному чувству, когда бы я ни думал о тебе. Может быть, если мы подождем немного, то сможем иметь больше времени, чтобы разделить его друг с другом и жить лучше. Я сам хочу этого и стремлюсь к этому. Я больше не хочу думать о том, что было со мной в Алжире. Но я выражаю признательность той жизни, которую я делил с тобой. […] Достаточно сказать, что я счастлив, когда ощущаю твое присутствие в своей жизни, и добавлю, что с тобой чувствую себя уверенно и расслабленно".
Когда Камю вернулся из Франции в Оран, он часто навещал меня в Алжире, и наша любовь эпизодически вспыхивала новым пламенем. Он обходил стороной вопрос о предстоящем браке с Франсиной и говорил мне: "Когда все эти грязные облака пройдут, я думаю, что увижу тебя более ясно. […] Я хочу, чтобы ты доверяла мне, хочу прижать тебя к себе".
Он колебался между мной и Франсиной. Ожидая писем от нее, он писал мне: "Я не говорю, что люблю тебя […] Я так сильно хочу целовать тебя и вместе с тем отвернуться". Видимо, глубоко он не любил ни меня, ни Франсину.
Когда же он окончательно решил отдать предпочтение Франсине, он написал мне: "Прощай, моя маленькая девочка. Кажется, все это очень далеко; годами я не чувствовал безнадежности – это моя ошибка. Я хочу, я действительно хочу, чтобы ты не отвечала на это письмо. Только постарайся не забыть меня".
Уже будучи женатым на Франсине, он писал мне: "Я задыхаюсь здесь. Я несчастен, и я решил уехать. Ничто мне не мило, я никого не люблю, и в конечном счете я сказал об этом Франсине". Как раз в это время в Оране он заканчивал работу над "Мифом о Сизифе".
Но он снова напомнил о себе: "Это не будет абсурдным для тебя писать мне, никогда не будет абсурдным приходить ко мне, звонить мне, прикасаться своим лицом ко мне. […] Конечно, я никогда не просил тебя ждать меня… Я не вижу ни одной определенной эмоции, исходящей от тебя". Он настаивал на встречах: "Это все, что я предлагаю тебе, так как сегодня это все, чем я располагаю. […] Я знаю – это даже против моей собственной воли".
Однажды мы провели с Камю неделю в кемпинге. Семья Франсины выразила недовольство по этому поводу. Тогда Камю был вынужден написать мне: "Я больше тебя не увижу. […] Извини меня за все, что было абсурдного во всем этом. Я несчастен и люблю тебя, но даже это тщетно".
Камю отвел мне женский образ в романе "Посторонний".

Луцетта Мэрер
По характеру я была застенчивой, скрытной и замкнутой. Училась на отделении фармакологии в Алжирском университете и частично играла в театрах. Познакомившись с Камю, я стала его возлюбленной. Я играла роль служанки в его пьесе "Братья Карамазовы".
Камю вел со мной разговоры о литературном творчестве и политике. Он признавался, что никак не мог понять, насколько серьезными были мои чувства к нему. Сам же писал, что испытывал ко мне "нежность, желание и много дружеских чувств". Со мной он часто говорил о Франсине Фор.
Однажды, прочитав "Тошноту" Сартра, он написал мне: "Когда пишут роман, то философию вкладывают в образы. Но в "Тошноте" философия и образы разделены, они стоят рядом. Это тревожит меня, поскольку я согласен с философией, и мне больно видеть, как она теряется по мере чтения".
Для своего романа "Чума" он просил меня взять в университетской библиотеке медицинские книги о чуме.
Даже после установления близких отношений с Франсиной, Камю продолжал встречаться со мной.
В сентябре 1945 года я вышла замуж и приняла фамилию мужа О`Нилл.
Наша переписка составила 45 писем. Хранится она в Университете Флориды.

Лилиана Шукрун
Родилась я в 1911 году в еврейской семье. С Камю знакома с университетской скамьи: мы учились на одном отделении. Моя дружба с ним была честной, искренней. Камю обладал особой аурой среди узкого круга интеллектуалов Алжира в 1930-е годы. Этот "авангардный" круг, в который входила и я, был лишен каких-либо предрассудков: моральных, социальных, политических, религиозных, этнических. Свою тогдашнюю установку на жизнь Камю изложил мне в таких словах: "Я хочу беззаботно смеяться, много есть, купаться, любить разных женщин, красивых и бездуховных, и спать – пока все не будет израсходовано".
Я всегда была рядом с ним, поддерживая все его литературные, театральные и политические начинания. Даже была в курсе его интимных дел. Именно я познакомила Камю с его будущей женой Франсиной. Я стала прообразом Элианы в "Счастливой смерти" Камю.
Камю всегда помогал мне. Он оказал мне моральную поддержку, когда в 1940 году меня лишили преподавательской работы в коллеже и французского гражданства из-за расистских законов вишистского правительства. Я встретилась с ним снова только в 1945 году в Париже.
Влюбившись в одного мужчину католического вероисповедания, я поступила на армейскую службу, чтобы быть рядом с ним. Камю назвал мой поступок "чистым безумием".
Мы с Камю вели переписку с 1936 по 1952 год. Его письма были содержательными: в них речь шла о его философских идеях, путях преодоления абсурда любовью и бунтарством. В октябре 1937 года он писал мне: "Я думал, что можно до некоторой степени управлять своей жизнью. Теперь же я больше не уверен во всей этой бессмыслице… Мы все же имеем право выбрать какой-нибудь вид самоубийства. […] Если я не могу выразить то, что ношу в себе, то это в моей экстремальной ситуации – полный абсурд со всеми его последствиями".
Моя платоническая любовь к Камю проявлялась даже в такой курьезной привычке: в специальной сумочке я всегда носила с собой его письма ко мне. К ним я относилась почти с религиозным чувством. После моей кончины 32 письма были проданы в 2014 году моим сыном на аукционе Сотбис за 91500 евро.

Франсина Камю (Фор)
Я родилась в респектабельной семье в Оране в 1914 году. Моя бабушка, Клара Тубуль, была берберской еврейкой, тем не менее в Оране наша семья не считалась еврейской. Мой отец, как и отец Камю, погиб в битве при Марне.
Я считала себя некрасивой, но, в отличие от своей сестры, ничего не предпринимала для улучшения своего внешнего вида. Я не чуждалась ухаживания, но была очень застенчивой.
В 1937 году я познакомилась с Камю на занятиях в Алжирском университете, куда меня затащила подруга. Мы стали встречаться. Родители не одобрили мой выбор, но в ответ я им сказала: хотя он не имеет приличной работы и болен туберкулезом, зато обладает великим чувством свободы.
Камю соблазнил меня в Алжире в 1939 году и честно сказал мне, что если поженимся, то не может обещать мне верности. Выбирая меня, он хотел разрушить прошлое – демонстративно сжег все свои прежние письма. Говорил мне, что знает, что значит страдать от любви, но не знает, что такое любовь.
3 декабря 1940 года в Лионе мы заключили брак.
Камю отмечал мой "вкус к абсолюту" и одобрял мое увлечение диалогами Платона. Я получила образование в Алжире и стала преподавателем математики. Кроме того, я играла на пианино и специализировалась по музыке Баха.
Однажды Камю сказал мне: "Ты – моя сестра. Ты похожа на меня, но женитьба на своей сестре – нонсенс". Конечно, меня угнетала его супружеская неверность. Дома я часами играла Баха – его это раздражало. В быту я была очень несобранной. Часто случались приступы паники.
С лета 1953 года я стала страдать депрессией, которая чуть не довела меня до самоубийства: в больнице, где меня лечили инсулином и электрошоком, я выбросилась с балкона, но отделалась только переломами костей. Говорят, что в бреду я постоянно повторяла имя Марии Казарес. Депрессивное состояние, которое временами то улучшалось, то ухудшалось, длилось четыре года.
Возможно, это обо мне он записал в дневнике: "В тот момент, когда я видел на ее лице выражение боли, я подчинялся ее воле. Я чувствовал себя легко только тогда, когда она была довольна мной". Моя мать как-то заметила, что Камю не был счастливее меня.
Камю признавался моей кузине, что он был тронут моим великодушием, и что он никогда не переставал меня любить, хотя эта любовь оставляла желать лучшего.
Я простила его. Умерла я в 1979 году и похоронена рядом с Камю на кладбище в Лурмарене.

Симона де Бовуар
Родилась я в 1908 году в состоятельной семье, которая впоследствии обеднела. Школьное образование получила под наставничеством монахинь. Однако в религии разочаровалась и решила стать знаменитым писателем. Окончила Парижский университет по литературе и Сорбонну по философии.
Я жила с Сартром в гражданском браке, который предусматривал открытые отношения, не препятствовавшие любовным связям на стороне. Иногда я даже описывала ему в подробностях, как проводила ночи с любовниками.
Я работала всю жизнь в поте лица своего, недаром Сартр прозвал меня "Бобер". Он считал, что я была единственной из его окружения, кто обладал знаниями, равными ему.
С Камю я впервые встретилась в парижском "Кафе де Флор" в присутствии Сартра, который предложил Камю поставить на сцене его пьесу "Нет выхода". С этого времени наши встречи с Камю стали частыми. Меня привлекала его молодость, независимость, простота, веселость и хорошее чувство юмора.
В его характере проявлялись как черты энтузиазма, так и беззаботности, что предохраняло его от вульгарности. Несколько смущал его скептицизм, граничивший с цинизмом, тем не менее его шарм покорял меня. Я испытывала любовь к нему, но не встречала ответного чувства. Да и мое чувство было двойственным. "Мне нравился “неуемный жар“, с каким он отдавался жизни и удовольствиям, нравилась его величайшая любезность", о чем я упоминала в своих записях.
В своих автобиографических очерках я отметила, что Камю "не любил ни колебаний, ни риска, которые предполагает политическая мысль; ему требовалась уверенность в своих идеях, чтобы быть уверенным в себе. На противоречивую ситуацию он реагировал, отстраняясь от нее, а усилия Сартра приноровиться к ней выводили его из себя. Экзистенциализм его раздражал. […] Между его жизнью и творчеством была пропасть, более глубокая, чем у других".
Во второй половине 1945 года я, Сартр, Камю, Кёстлер и его подруга Мамен Паже часто проводили время вместе. Имея виды на Камю, я намеревалась его соблазнить. На какое-то время я стала его наперсницей – мы встречались, и подчас наши разговоры шли даже ночами напролет. Камю делился своими проблемами, но, несмотря на мои призывные взгляды, он не поддался мне. Он отдал предпочтение Мамен, я же провела интимную ночь с Кёстлером.
Камю высмеял мои лесбиянские увлечения, заявив однажды, что я превратила французских мужчин в объект презрения и насмешек. Он упрекал меня также и в том, что я грешила против "французской ясности мысли". Как это ни покажется странным, но с Камю мы никогда не говорили о своих книгах.
Он сделал достоянием гласности одну нашу встречу: "Она (Симона де Бовуар. – В. К.) не могла выдержать дружбы между Сартром и мной. Знаете, на протяжении многих лет мы втроем обедали в определенный день недели. […] Однажды она вошла в мой кабинет и сказала, что у нее есть подруга, которая хотела бы переспать со мной, но я ответил, что в таких делах я привык делать выбор самостоятельно. Это было для нее унижением, которое такие женщины никогда не забывают".
Я писала философские романы, иллюстрировавшие идеи философии экзистенциализма, – человек есть свободное существо, он сам, и никто другой, должен нести ответственность за свои поступки.
Моя нашумевшая книга "Второй пол" оказала влияние на феминистское движение и была внесена Ватиканом в "Индекс запрещенных книг". Основная идея книги: "Женщиной не рождаются, а становятся".
Узнав о гибели Камю, я ощутила, как мое горло пересохло, губы стали дрожать, но плакать я не могла, – хотя тогда Камю уже не занимал меня. Я всю ночь не спала, а утром сказала себе: "Этого утра он уже не видит".
Умерла я в 1986 году.

Ванда Козакевич
Родилась я в Киеве в 1917 году. В Париже мы с сестрой Ольгой оказались в 1937 году. Я посещала лекции по философии у так называемой жены Сартра – Симоны де Бовуар. Сартр был опытным ловеласом: вначале соблазнил мою сестру Ольгу, а затем лишил девственности и меня. Так мы пополнили состав его "гарема", которым "управляла" Симона де Бовуар. Сартр издевательски подчеркивал, что у меня, – "умственные способности стрекозы". Но когда я заболела, он даже изъявил желание жениться на мне. Правда, потом Симона де Бовуар уточнила: "Да, но чисто символически".
Сартр отвел мне роль в его пьесе "Мухи". По общему признанию, я хорошо играла. И вот тогда в моей жизни появился Камю. В начале 1944 года Сартр предложил Камю поставить его пьесу "Нет выхода" и пригласил его для чтения текста в гостиничный номер Симоны де Бовуар. Позже позвали меня как возможную актрису на одну из ролей. Камю пригласил меня на танец в присутствии Сартра. По сути, Сартр стал невольным сводником, сказав при этом, что хорошо бы заняться сексом, если не учитывать, что мы с Камю мертвецы. Но мы оказались живыми людьми, и между нами проскочила искорка любви. Сартр опрометчиво оставил нас вместе с Камю в одной комнате. Потом он возмущался, что я увлеклась Камю, но не порвал со мной связь, и ему удалось погасить мое увлечение. Я продолжала играть роли в его пьесах, а наши отношения с Камю прервались.   
Возможно, именно наш мимолетный роман имел в виду Камю, когда витиевато писал: "Необходимо влюбиться – для возможного отчаяния желательно предоставить алиби".
Сартр как-то признался, что его дружба с Камю была разрушена не только по причине идеологических разногласий, но и в связи с моей любовью к Камю. Сартр посвятил мне свою книгу "Дороги свободы".
Умерла я в 1989 году.

Жаклин Бернар
Родилась я в Париже в том же году, что и Камю. Окончила юридический факультет Парижского университета и Свободную школу политических наук, но посвятила себя журналистике.
Во время войны я стала координатором движения "Комба".
Мои друзья устроили мне подпольную встречу с Альбером Камю. Меня познакомил с ним Паскаль Пиа. Явившийся перед моим взором бледно выглядевший молодой человек представился Бушаром. Он согласился писать статьи для газеты. Позже я узнала, что это был Камю. Он сказал, что мог бы быть полезен нашему движению. Так началось наше совместное сотрудничество по изданию газеты "Комба". Однажды пакет с подпольной газетой по ошибке был доставлен не по адресу. Человек, который его получил, испугался, доложил в полицию, и тем не менее был подвергнут пытке. По этому поводу Камю сказал мне: "Видите, сейчас опаснее не быть в “Комба“, чем быть".
В июле 1944 года я была арестована гестаповцами в кафе на бульваре Сен-Жермен в Париже. Через несколько часов должна была состояться моя тайная встреча с Камю. Мне удалось предупредить его о моем аресте с помощью особой системы знаков, и таким образом он остался на свободе. Я была отправлена в концлагерь Равенсбрюк в Германии. В июне 1945 года была освобождена.
Вернувшись в Париж, я стала генеральным секретарем и членом редколлегии газеты "Комба", где продолжила сотрудничество с Камю.
Я обожала Камю. Подпав под его чары, я не могла представить, что он может грубо обойтись со мной. Наши отношения всегда были покрыты завесой тайны, такими они и останутся навеки.
В 1948 году оставила работу в газете в связи с изменением редакционного совета. С тех пор работала независимым журналистом.
Накануне получения Камю Нобелевской премии я собрала у себя дома всех старых друзей, работавших в газете "Комба", – перед нами Камю произнес импровизированную речь, которую он должен был зачитать в Стокгольме.
С 1963 по 1969 год читала лекции в США о творчестве Камю и Мальро. Мои архивы хранятся в Институте Пастера в Париже.
Умерла я в 1998 году.

Мария Казарес
Родилась я в 1922 году в Испании. Мой отец был премьер-министром в Испанской республике. В связи с приходом к власти Франко в 1936 году, он вынужден был эмигрировать с семьей во Францию. Мне было тогда 14 лет.
Мое знакомство с Камю произошло в 1944 году. Он предложил мне роль в его пьесе "Недоразумение". Камю привел меня на вечеринку, устроенную Сартром и Симоной де Бовуар. Сартр хвастался перед Камю, что у него со мной был роман. Подруга Сартра обратила внимание Камю на мою красоту и уверенность в своих силах. В свою очередь он называл меня "уникальной". Мне шел 21 год, Камю был на 9 лет старше. Он очаровывал неповторимой улыбкой и любил во всем порядок. Его покорило "мое платье с фиолетовыми полосками, черные волосы и довольно резкий смех". В июне этого года мы стали любовниками. Однажды я и Камю попали в облаву. У него были материалы для подпольной газеты "Комба" – мы чудом избежали ареста.
Его жена Франсина жила тогда в Оране и не могла въехать в оккупированную немцами Францию, так как в ее роду были евреи по линии бабушки. Она приехала в Париж только в октябре 1944 года. Я дала Камю неделю на размышление: "Или я, или она". Он оказался между любовью и долгом. Победил долг. На этом моя идиллия с Камю закончилась.
В июне 1948 года мы снова случайно встретились на бульваре Сен-Жермен. Камю сказал мне: "Несчастная любовь – это не то, что ты заслуживаешь, […] но я обрел с тобой жизненную силу, которую, думал, что потерял". Я размышляла: "Зачем судьба однажды свела нас? Зачем нам суждено снова быть вместе?". Моя гордость сникла, и любовь вернулась. Я оставила своего возлюбленного Ж. Блайни.
Театр для меня был "волшебным огнем". Камю ревновал меня к моей профессии: "Ты должна работать и думать обо мне во время работы". Когда он был рядом со мной, то чувствовал себя расслабленно и часто смеялся. На мой вопрос, почему он смеется, отвечал: "От полного удовольствия".
С появлением в театре Катрин Селлерс наши отношения с Камю стали портиться. Он дал ей роль в пьесе "Реквием по монахине" вместо меня. Я молчаливо снесла это унижение.
В пьесах Камю, поставленных им, я играла роли Виктории в "Осадном положении", Грушеньки в "Братьях Карамазовых", Марты в "Недоразумении", Доры в "Праведных". После получения Камю Нобелевской премии отношения между нами не заладились – наши страсти то вспыхивали, то гасли. В одном из писем он писал мне: "Мы связаны священными узами земли, умом, сердцем и плотью – я знаю – ничто нечаянно не поразит и не разлучит нас". Я сделала ему необычное предложение: "Давай уедем в Мексику и будем там жить вместе". Камю воспринял мою идею настороженно и ничего не ответил.
Я говорила себе: "В Испании мы знаем, что умрем и не скрываем этого. Дон Жуан – трагический персонаж. […] Жизнь становится более ценной, потому что есть смерть". Камю несколько иначе смотрел на эту проблему: если для меня смерть – это жизнь, то для него даже смерть невинного ребенка – величайшая несправедливость.
Он как-то сказал мне: "Наше счастье было отравлено гордостью".
С Камю я длительно поддерживала переписку. Я нуждалась в его письмах, чтобы жить. Бывало, что он писал мне по два письма в день, в них он часто называл меня "черной розой".
В 1978 году я вышла замуж за своего партнера по сцене, цыганского певца Д. Шлессера, и играла в театрах до конца своих дней.
После смерти Франсины, жены Камю, их дочь Катрин в 1979 году выкупила письма Камю ко мне и предложила их к публикации в издательстве "Галлимар".
Я ушла из жизни в 1996 году в своем загородном доме.

Неожиданно в центр зала вбежала черная кошка и стала вертеться у ног Камю.
Тереза Авильская вздрогнула и завопила:
– Мария при жизни была ведьмой! Сами видите, истинно говорю.
Мария Казарес нервно закурила, а кошка, сверкнув злыми глазами в сторону Терезы Авильской, внезапно исчезла из виду.       
Судья недовольным голосом пробасил:
– Прошу не вмешиваться в свидетельские показания женщин. Кто там следующий?

Сюзанна Аньели (Лабиш)
Я была секретарем Камю с 1946 по 1960 год. Вначале он пригласил меня в качестве его личного секретаря. Когда он ушел работать в издательство "Галлимар", то предложил мне штатную должность секретаря в своем офисе.
По мнению Камю, я обладала необходимыми качествами для  такой работы: преданностью, выносливостью, терпением, умением избирательно реагировать на телефонные звонки и сортировать почту.
Я оказалась в щекотливом положении: зная о Камю все, иногда не могла держать язык за зубами. Нездоровая любопытность натолкнула меня на мысль начать вести подробный дневник. Камю его обнаружил и пришел в негодование – на моих глазах он сжег эту злосчастную тетрадь и попросил меня больше этим не заниматься.
Как и Камю, я страдала туберкулезом. Меня считали привлекательной, несмотря на крупные черты продолговатого лица. Я обожала Камю и была фанатично ему предана. Часто надувала губы, когда какая-нибудь симпатичная посетительница надолго задерживалась в его кабинете. Ему непрестанно звонили женщины, и я едва успевала отбиваться от них. Насколько возможно, я старалась ограждать Камю от нежелательных посетителей – связаться с ним можно было только через меня.
Среди женского персонала издательства "Галлимар", составлявшего семьдесят процентов от общего числа сотрудников, бытовало мнение, что я являюсь возлюбленной Камю. Когда я преступала рамки дозволенного, Камю меня сдерживал. Иногда он приглашал меня сопровождать его на вечеринки – мы посещали бары и рестораны, где собирались его друзья. Как-то, на одной из вечеринок, я спросила его, почему он выбрал Амстердам для своей повести "Падение"? Этот город уродлив, ответил он. Я возразила: мне он всегда казался прекрасным. И тогда, опьяневший от вина Камю, признался мне, что был невольным свидетелем самоубийства на одном амстердамском мосту и ничего не предпринял для спасения человека, решившего покончить с собой, – после этого случая его стало мучить угрызение совести. Со временем я заметила, как его болезненные личные воспоминания преобразовывались в обобщенное выражение этой драмы судьбы.
В 1956 году я вышла замуж.
После получения Нобелевской премии состояние здоровья Камю ухудшилось: он начал страдать от депрессии, приступов паники, клаустрофобии. Поэтому я стала сопровождать его везде.
Гибель Камю я восприняла как личную трагедию.

Катрин Селлерс
Я родилась в 1926 году в Париже, хотя происходила из семейства "черноногих", то есть французских переселенцев, живших в Алжире. Мой отец погиб в немецком концлагере во время Второй мировой войны, и я была вынуждена спасаться со своей матерью в Тунисе из-за своего еврейского происхождения.
Непродолжительное время я была замужем за англичанином, отсюда и мое новое имя – настоящее имя Жаклин Тубиана-Таббах.
Камю впервые увидел меня в апреле 1956 года в роли Нины в пьесе Чехова "Чайка". Моя игра понравилась ему, и он пригласил меня исполнять ведущую роль в пьесе "Реквием по монахине", написанную им по мотивам произведения Фолкнера. Затем я играла роль в его пьесе "Бесы".
Как-то он сказал мне, что очарован двойной любовью, что можно одновременно любить двух женщин. Тем не менее он был одинок. В сентябре 1956 года я стала его возлюбленной – мне тогда было 29 лет, ему 43. Он говорил мне, что его покорило мое "лицо, освещенное мягким, темным пламенем и чистая душа". Его поражало то, что я была и смешливая, и серьезная одновременно. Нас объединяли  общие вкусы. В его театре я была самой эрудированной актрисой – со мной он часто обсуждал репетиции. Ради сближения с Камю, я даже специально изучила машинопись, чтобы печатать его рукописи, хотя у него была своя секретарша.
Слушать Камю было для меня величайшей радостью. Однажды я пробралась ночью к его дому, улеглась на входном коврике парадной двери и замерла там неподвижно, чтобы слышать голос моего возлюбленного. Камю называл меня "своей тенью". Я заботилась о его здоровье. Для этого даже пыталась приобщить его к занятиям йогой.
Совместно мы отметили в последний раз его день рождения в бистро по улице Шерш Миди в Париже. Он признавался мне, что "впервые за последние годы невольно попал в самое сердце женщины без какого-либо намерения, без игры, любящий ее, но не без печали".
Он писал мне откровенные и нежные письма, в которых часто жаловался на одиночество и тоску. Так, в одном из них он писал: "Но ты не должна грустить о моей печали".
Я бывала в его доме в Лурмарене. Смерть Камю потрясла меня до глубины души. Я проклинала себя, что не была тогда рядом с ним: он не поехал бы на машине или же я поехала бы вместе с ним. Я, как и Камю, обожала "Реквием" Моцарта и хотела, чтобы эта музыка звучала на его похоронах. На похороны Камю послала венок из роз и сирени с надписью: "За твое счастливое возвращение, мой принц".
После смерти Камю я вышла замуж за актера П. Табара. Умерла в 2014 году в Париже.

Патриция Блейк
Я родилась в 1925 году. Впервые  встретилась с Камю 16 апреля 1946 года в Нью-Йорке во время его визита в США. Тогда мне было 20 лет, и я стажировалась в издательстве "Вог". Я была миловидной светловолосой, длинноногой девушкой с голубыми глазами. Хорошо играла на пианино, читала работы Ленина и Маркса, увлекалась идеями коммунизма и любила произведения М. Пруста.
Камю остановился в доме одного своего почитателя. Дом находился рядом с Центральным Парком, который так нравился Камю. Взаимная любовь между нами вспыхнула, как молния, с первого взгляда. Мы встречались с ним ежедневно и часто вместе обедали в Чайна-тауне, который он обожал. День заканчивали в ночном клубе, где Камю увлеченно танцевал со мной. Мы часто  прогуливались парком и надолго останавливались возле зоосада.
Камю подарил мне экземпляр своей книги "Посторонний". Я организовывала некоторые его встречи с американскими литераторами. 25 февраля Камю выступил на конференции с речью "Кризис человека". Один из дней мы провели вместе, и между нами произошла, по словам самого Камю, "отчаянная и чудесная вещь". Позже, в одном из писем, он писал, что единственным его желанием тогда было остаться рядом со мной.
Вернувшись в Париж, он писал мне: "Я не могу восстановить былое равновесие. Не могу сказать, что моя жизнь и до того как я отплыл в Америку была очень счастливой, но я мог чувствовать себя устойчиво и, между прочим, бегал от женщины к женщине… Теперь же меня больше ничего не интересует, и я не могу войти в привычное русло жизни. К этому надо добавить сомнение относительно моей работы. В конце концов я выпутаюсь из этого, потому что должен".
Камю оформил мне подписку на журнал "Тан Модерн" и выслал книгу Сартра "Бытие и ничто". Из Парижа он продолжал писать мне письма, которые начинались словами "дорогая Патриция". В одном из них он писал: "Я думал о Нью-Йорке, о том острове, на котором мы жили, и мне с трудом пришлось совершить усилие, чтобы осознать, что я стал героем, что это счастье".
Когда я вышла замуж за композитора Николая Набокова, то какое-то время жила в Париже. В апреле 1956 года встречалась с Камю.
16 октября 1957 года я обедала с ним в одном из парижских ресторанов, славившимся  хорошей морской кухней, – именно в этот момент официант сообщил Камю о присвоении ему Нобелевской премии. Он побледнел, разволновался, и стал неустанно повторять: "Эту премию должен был получить Мальро".
Переписка между нами продолжалась до 1960 года. В 1983 году 24 письма и 14 книг с автографами Камю были проданы на аукционе Сотбис за 31700 долларов.
В 2010 году я оставила этот мир.

Мамен Паже
Я родилась в 1916 году в Англии. По словам Симоны де Бовуар, была наделена "хрупкой грацией" и "острым умом".
С 1948 года встречалась с писателем А. Кёстлером, родившимся в Венгрии в еврейской семье. В это время Кёстлер решал вопрос о разводе со своей женой. В Париже вместе с нами проводил время и Камю.
Однажды мы прогуливались с Камю в парке, и он узнал, что я не очень увлечена Кёстлером. Тогда он сказал мне: "Я не могу тебя оставить". Он сообщил мне, что уезжает в Прованс, и я согласилась встретиться с ним в Авиньоне. Когда я его там увидела, он выглядел бледным после приступа туберкулеза. В Авиньоне мы вместе провели романтическую неделю: танцевали танго в испанском клубе, бродили среди оливковых рощ, искали подходящий дом, который он намеревался купить. Это было больше похоже на сказку, чем на реальную жизнь. Я видела в Камю само совершенство и не замечала никаких изъянов. Он говорил мне: "На этой неделе ты принесла мне как счастье, так и несчастье – насколько это возможно для человека".
Вернувшись в Париж, мы встречались в Люксембургском саду, и Камю читал мне выдержки из своего романа "Чума". Я была уверена, что он влюблен в меня и рассчитывала на совместную с ним жизнь в Провансе. Но он проявил нерешительность.
Перед моим отъездом в Англию, Камю написал мне: "Я не могу привыкнуть к мысли, что ты уезжаешь. Прощай, дорогая иностранка! […] Когда ты вернешься домой, не оставляй меня в одиночестве сразу, а снова повернись ко мне лицом. Потерять тебя – нелегко. Мне это известно".
Как только мы с Кёстлером вернулись в Уэльс, я рассказала ему о своем увлечении. Он равнодушно заметил, что правда так или иначе всплыла бы. Камю вначале разозлился на меня за это признание, но потом смягчился и предался воспоминаниям: "Дни, проведенные рядом с тобой, были самыми счастливыми в моей жизни, и я никогда их не забуду".
Я была безумно одержима Камю. Тем не менее это обстоятельство не повлияло на дружбу между Кёстлером и Камю. Кёстлер написал ему, что простил тот любовный роман со мной. Ответ Камю был не очень дружественным. После примирительных писем Кёстлера инцидент был исчерпан. Более того, Кёстлер способствовал печати статей Камю в Англии – их идеологические взгляды были близки.
В конце концов, в 1950 году, я вышла замуж за Кёстлера, который оказался садистом и женоненавистником – я развелась с ним через год.
В 1954 году я скончалась в Лондоне от туберкулеза.

Бланш Кнопф
Я родилась в Нью-Йорке в еврейской семье в 1893 году. Окончила Школу Гарвардского университета. Моей женской слабостью была высокая мода и драгоценности.
В 23 года вышла замуж за издателя Альфреда Кнопфа. Он был старше меня на два года. После рождения сына наша интимная жизнь не заладилась, и мы с мужем стали жить в разных квартирах. У меня появились любовники из среды знаменитых музыкантов. В издательстве мужа я занималась привлечением новых авторов и вычиткой их рукописей, сочетая бизнес и удовольствие.
Безупречно владея французским, я следила за высокой модой и часто посещала Париж.
Впервые с Камю я встретилась в парижском отеле "Риц" в 1946 году. С тех пор наши встречи стали регулярными. О своей первой встрече я занесла в дневник такие слова: "У меня было чувство величия Камю. Несмотря на его молодость и незначительное количество произведений, его мировоззрение […] было достаточно ясным, чтобы увидеть его величие как философа и гуманиста. …Вскоре между нами установились доверительные и честные отношения – такие чувства я редко к кому испытывала. […] У меня всегда было чувство, что я имею дело с очень близким и интимным другом".
Я стала пылкой и фанатичной поклонницей его таланта. Моему обожанию Камю не было предела. Я была на 20 лет старше его, и, конечно, ни о каком серьезном романе с ним я не мечтала. Во время встреч со мной Камю говорил о будущем и прошлом, о своих планах, о молодых писателях Франции и Америки, о Пастернаке и о нас самих.
Я присутствовала на церемонии вручения Камю Нобелевской премии в Стокгольме. Там я напомнила ему, как мы когда-то протанцевали с ним всю ночь "ча-ча-ча".
Мы вели с ним переписку. Он писал мне по-английски вычурным старомодным стилем. Эта переписка хранится в архиве исследовательского центра "Рэнсом" Техасского университета.
Однажды я выслала ему модный плащ и набор музыкальных пластинок с записями произведений Шёнберга "Оставшийся в живых из Варшавы" и "Ода Наполеону Бонапарту".
Моими усилиями романы Камю "Посторонний" и "Чума" были изданы в США. В 1946 году, в момент выхода из печати "Постороннего", Камю был в Нью-Йорке, и мы с мужем устроили грандиозную вечеринку в его честь.
Полагаю, что я сыграла немаловажную роль в деле продвижения Камю к получению Нобелевской премии. В дальнейшем я отчаянно пыталась убедить его отойти от театральной деятельности и продолжить работу над романами, прилагала усилия к печати в США его философских произведений.
В год гибели Камю я написала книгу "Альбер Камю – на солнце", которая была издана в 1961 г. В ней я писала: "Я верила ему с самого начала".
Моя заслуга, видимо, состоит и в том, что его произведения были включены в учебные программы американских университетов. Хочу заметить, что моими стараниями Камю стал более популярным в США, чем где-либо, включая Францию.
Я долгие годы принимала таблетки для похудения, уменьшающие аппетит, чем подорвала себе здоровье, – умерла от рака печени в 1966 году в Нью-Йорке.

Метте Иверс
Я родилась в 1933 году во Франции в семье с датскими корнями. В Париже я изучала живопись и готовилась стать художником.
Познакомилась с Камю в парижском "Кафе де Флор" в 1957 году. Мне тогда шел 21 год. По просьбе Камю его друг пригласил меня к их столу, где состоялась беседа об итальянском художнике Пьеро делла Франческа. Оказалось, что мы оба являемся поклонниками его таланта. Затем мы стали танцевать. Его приятели разошлись, мы остались наедине. Он жаловался мне на то, что одиночество его заело. Мы говорили о произведениях Мелвилла, Достоевского и Ницше. Камю признавался мне, что его особенно впечатляла борьба Ницше с физической болью.
Средиземноморский шарм Камю очаровывал радостью жизни. Я стала его последней любовью. Подрабатывая у известных модельеров, я была вынуждена посещать филиалы их фабрик в разных городах. Камю часто сопровождал меня в этих поездках. В Париже я любила бывать в бассейнах, куда приглашала и его. Одно время я жила на ферме поблизости Лурмарена, где меня навещал Камю, уходивший из своего дома "на прогулку". Вместе с ним мы объездили провансальские городки Бонньё, Лакост, Менерб, Горд.
Общение со мной производило на Камю омолаживающий эффект – писатель тогда страдал от панических атак и приступов удушья. Он признавался, что нахождение рядом со мной наполняло его дни "красотой и сладостью", а "непрерывное удовольствие" стимулировало его. Он говорил мне полушутя-полусерьезно о горестной старости, когда восторг и удовольствия чувств иссякают. В ответ я плакала и причитала: "Я так сильно люблю, люблю".
После смерти Камю я вышла замуж за графика Ж.-Ж. Семпе, но потом развелась. В 1968 г. у меня родилась дочь.
Авторы биографий Камю называли меня по-разному: Г. Лоттман как Торве, О. Тодд – Ми. В 2003 году я решила "выйти из подполья" и дала интервью в "Кайе де Лэрн". Сейчас живу в Париже.

Элизабет Хоз
Я американка, Элизабет Хоз, 1941 года рождения, в конце 1950-х
годов писала в колледже дипломную работу о творчестве Камю. Меня покорило то, что его произведения были пронизаны чувством сострадания и любви к человечеству. В процессе этой работы я незаметно влюбилась в образ философа и испытала своего рода связь двух душ – своей и Камю. Очевидно, это не было чувством обычной романтической любви, наполненной тоской и мечтаниями, это было что-то глубинное на уровне "космической связи". Я стала чувствовать себя одновременно и его сестрой, и его женой, и читателем его произведений – постоянно переживала за его здоровье и, как мне казалось, даже следила за его настроением.
Естественно, стала мечтать о встрече со своим кумиром в парижском "Кафе де Флор". Но трагическая реальность разрушила мои мечты: Камю внезапно погиб в автомобильной катастрофе. Зная хорошо его жизнь, я понимала, что над ним постоянно висела смертельная угроза от туберкулеза – особая форма "изгнания и царства" – и он наверняка не прожил бы долго.
Конечно, меня несколько смущало слишком активное проявление его "средиземноморского либидо", и одновременно восхищало то, что Камю преследовал при этом "высшую моральную цель". Тем не менее я не сочла нужным в дальнейшем травмировать свою психику этими размышлениями, осознав, что он – человек чувств.
Чтобы лучше понять его, в 1960-е годы я посетила Францию в поисках "сущности французской идентичности", с призрачной надеждой "найти Камю". Но я попала уже в другую эпоху: в парижском культурном пространстве блистали уже совсем другие писатели.
В следующие два десятилетия мой интерес к Камю проявлялся спорадически, хотя меня и продолжали очаровывать его "печальные средиземноморские глаза". На моем пути встречалось много людей, но такого сильного притягательного чувства, как к нему, я ни к кому не испытывала. Некоторое время я жила во Франции, побывала в Северной Африке, вовлекалась в амурные дела, присоединялась к протестным движениям, вышла замуж, родила троих детей, стала литератором.
Образ Камю вспыхнул в моем сознании с новой силой в 1995 году после опубликования его дочерью Катрин неоконченного романа писателя "Первый человек". Чтение этого произведения оживило мои прежние чувства к Камю – я снова ощутила его живое присутствие. Я решила написать о нем книгу. Она вышла в свет в 2009 году под заглавием "Камю – романтика". Критики отозвались о ней, как о "прекрасном воспоминании о пожизненной одержимости автора книги".

Возникла пауза. Судья ехидно осведомился:
– Полагаю, "список" исчерпан?
– Нет! – послышался чей-то нежный голос, – вы забыли меня.
– Кто Вы? – встрепенулся судья.
– Я та, которую Камю назвал "одной из самых очаровательных и приятных молодых француженок", которых он когда-либо встречал.
Все женщины в недоумении переглянулись.
В зале появилась девушка с короткой прической и с простодушной улыбкой на лице:
– Я Франсуаза Саган.
Женщины облегченно вздохнули, а судья спросил:
– И какое же отношение Вы имеете к Камю?
– Я та женщина, которая не успела в него влюбиться, а Камю не успел полюбить меня.
– Воображаемые деяния, которые никогда не совершались, суд рассматривать не будет. На этом мы закончим заслушивание свидетельских показаний женщин, – твердо и решительно заявил судья.
– Нет! – вскрикнула Тереза Авильская. – Нужно еще вспомнить тайных воздыхателей и тех безвестных женщин, кто был им соблазнен. Прежде всего, я имею в виду женский персонал редакций газет "Альже репюбликен", "Суар репюбликен", "Пари суар" и "Комба", издательства "Галлимар", а также некую "восхитительную девушку из Португалии по имени Виола".
– Поток времени бесследно смыл всех остальных, – витиевато и с претензией на философичность заявил судья, – поэтому привлечь их к процессу нет возможности.
Тереза Авильская не унималась и шептала:
– Боже, услышь меня! Боже, услышь меня!
Судья холодно обратился к женщинам:
– Что вы можете сказать в свое оправдание?
Все женщины возгласили хором:
– Нас бесповоротно покоряли харизма и обаяние Альбера Камю. Нас очаровывала его простота, элегантность, сдержанность и естественность, склонность к юмору, искусство быть на одном уровне с каждой из нас. Мы были беззащитны перед его природным даром раздевать нас взглядом.
Тереза Авильская взвизгнула:
– О, бесстыжие! Подобные вещи совершали только греческие женщины с олимпийскими богами. Ваши поступки нарушили все нормы христианской морали – поэтому, в первую очередь, нужно осуждать себя, а не возвеличивать возлюбленного ;бога;.
Голос судьи свыше прозвучал устало:
– Альбер Камю, что Вы скажете в свое оправдание по поводу обвинений в Ваш адрес со стороны Терезы Авильской?
Камю не любил говорить экспромтом и начал речь размеренным тоном, поглядывая в записную книжку:
– Ваша честь! "Люди привлекали меня настолько, насколько они испытывали страсть к жизни и жаждали счастья. Возможно, поэтому у меня было больше женщин-друзей, чем мужчин. […] Дружба между мужчиной и женщиной всегда содержит нечто двусмысленное, двойную игру, которая фальсифицирует чувства в самом их истоке, и я думаю это потому, что мало кто из мужчин может ясно понять свои желания, знать, когда они возникают, и когда заканчиваются".
– Ближе к теме! – нервно заметил судья.
Камю на минуту задумался, и за-
тем вдохновенно произнес неожиданные слова:
– В течение всей своей жизни, когда кто-либо привязывался ко мне, я всегда делал все возможное, чтобы заставить его отвернуться от меня.
Судья в очередной раз перебил Камю:
– Насколько я понял, этим Вы хотите сказать, что виной всему была не Ваша необузданная страсть, а неистовая любовь женщин к Вам, которой Вы не могли противостоять в силу слабости характера?
– Ваша честь, – сказал Камю, – я никого не собираюсь здесь обвинять – ни себя, ни женщин, ибо не претендую на роль высшего судьи: "я знаю только одну обязанность – обязанность любить".
– Продолжайте! – недовольным голосом произнес судья.
– Поскольку лазоревые небеса молчат, – продолжил Камю, – и ничего не говорят о смысле человеческого бытия, то от Вселенной я требовал хотя бы признания величия любви. Возвеличение любви – это дерзкий вызов смерти, – Камю украдкой заглянул в записную книжку и продолжил. – "Вне любви женщина скучна, хотя она и не знает об этом. Можно жить с ней и хранить молчание. Или спать со всеми и делать, что угодно. Но главное есть что-то еще. […] Те, кто любят, друзья и любовники, знают, что любовь не только слепая вспышка, но также длительная и болезненная борьба в темноте за воплощение окончательного примирения".
Свою речь Камю заключил со скептической улыбкой просто:
– Я был с ними и все же был одинок.
Судья закашлялся и хриплым голосом спросил:
– А что Вы скажете относительно такого конкретного пункта обвинения Терезы Авильской, как прелюбодеяние?
– Заключая брак с Франсиной Фор, мы сразу же оговорили условия: наш брак будет носить свободный характер.
Тереза Авильская взорвалась:
– А богоборчество Камю?
Судья твердо заявил:
– Вопрос богоборчества лежит в другой плоскости, и его мы не будем рассматривать.
Судья откашлялся и тихим голосом предоставил слово адвокату для защитительной речи.
Я поднялся: "Ваша честь! Обвинения Терезы Авильской в адрес женщин не выдерживают никакой критики. Что за странный критерий любви она предложила? Богов на грешной земле нет. Женщины любят только земных мужчин. Где у Терезы доказательство, что женщины любили Камю как бога? Таковых нет. Более того, Тереза сомнительным образом вступала в интимную связь с богом – тут и речи не может быть о взаимной любви. Это больше походит на совращение ею бога, что является безнравственным актом.
Известно, что произведения искусства являются средством осмысления прошлого и настоящего. На их примере я хочу проиллюстрировать, как на протяжении истории образ Терезы Авильской в искусстве изменился от набожной монашки до секс-звезды. Вот перед Вами полотно П. Рубенса "Святая Тереза Авильская" (XVII в.), где она изображена с суровым выражением лика святости; вот скульптурная группа Дж. Бернини "Экстаз Терезы Авильской" (1652), где явно показан момент ее интимной связи с богом; далее идет картина Ф. Жерара "Тереза Авильская" (1827), где в ее блудливых глазах отражается нездоровая страсть; затем – картина Б. Клоссовского (Балтуса) "Сновидение Терезы" (1938), где она представлена сексуально озабоченной девкой; и, наконец, современный рисунок М. Манары "Экстаз Терезы Авильской" (2010-е годы), где скульптурный облик Терезы трансформирован в сексуальный символ.
У нас нет оснований не доверять острому чутью художников разных эпох, и мы наглядно видим, как ореол святости постепенно ниспадал с Терезы Авильской, обнажая ее низменную натуру;.
– Я протестую! – возопила Тереза Авильская.
– Протест отклоняется, – строго заметил судья.
Я продолжил свою речь: "Если же говорить о любви присутствующих здесь женщин к Камю, то их любовь к нему была взаимной, за некоторым исключением. Позвольте мне зачитать здесь три письма, написанные им трем своим возлюбленным женщинам в рождественские праздники накануне своей гибели.
Письмо Марии Казарес: "Я шлю массу нежных пожеланий, и пусть всплеск жизни длится у тебя круглый год, рождая ту милую экспрессию, которую я любил многие годы, – я люблю твое лицо и в момент волнения, и в другие часы. До скорой встречи, моя совершенная, я так счастлив, что снова увижу тебя – отчего меня разбирает смех, когда это пишу. […] Я целую тебя и крепко обнимаю – до вторника, когда я смогу начать все заново".
Письмо Катрин Селлерс: "Вот мое последнее письмо, моя нежная. Я возвращаюсь и рад этому, так что увидимся во вторник, дорогая. Я уже целую тебя и благословляю от всей глубины моего сердца".
Письмо Метте Иверс: "Эта страшная разлука по крайней мере заставит тебя больше, чем когда-либо, прочувствовать постоянную нужду быть рядом, которую мы испытываем оба. …Я знал это раньше, а теперь знаю еще больше. Я полон ожиданий с благословенной нуждой в тебе, полон сил и страсти. Да, я жду тебя, моя любимая и пылкая маленькая девочка".
Я обращаюсь к Святой Терезе, скажите, может ли писать в одно и то же время разным женщинам такие эмоциональные и вдохновенные письма банальный донжуан?".
– Полагаю, что нет, – мрачно ответила Тереза.
– Что является грехом – честность или обман? – набросился я на Терезу.
– Обман, – твердо и уверенно ответила она.
– Тогда послушайте слова Камю: "Я не лгу в чувствах. Я верный изменник". Святая Тереза, Вам известно, что мужчины разделяют женщин на три категории: 1) на тех, с кем они могли бы допустить интимные отношения; 2) на тех, с которыми категорически не хотели бы иметь близости; 3) на тех, сексуальные отношения с которыми отходят на второй план – в первую очередь их хотят постоянно видеть и быть рядом с ними. Как Вы думаете, к какой категории по отношению к Камю относились эти женщины, которых Вы обвиняете?
– Конечно, все – к первой, – ничтоже сумняшеся произнесла Тереза.
– Ошибаетесь, Святая! – продолжил я свою речь, – Прежде всего, хочу уточнить: только Симона де Бовуар была для Камю женщиной второй категории; связь Элизабет Хоз с Камю была односторонней и виртуальной. Остальные женщины принадлежат к третьей категории. Такое его отношение к женщинам нельзя назвать заурядным и вульгарным донжуанством. Чтобы прояснить этот вопрос, я приведу слова Камю: "Как все было бы просто, если бы было достаточно любить. Чем больше любят, тем более прочным становится абсурд. Дон Жуан торопится от одной женщины к другой не потому, что ему не хватает любви. Смешно представлять его и фанатиком, стремящимся найти какую-то возвышенную полноту любви. Именно потому, что он любит женщин одинаково пылко, каждый раз всею душою ему приходится повторяться, отдавая себя целиком. Поэтому и каждая из них надеется одарить его тем, чем до сих пор не удавалось его одарить ни одной женщине. Всякий раз они глубоко ошибаются, преуспевая лишь в том, что он чувствует потребность в повторении. […] Он покидает женщину вовсе не потому, что больше не желает ее. Прекрасная женщина всегда желанна. Он желает другую, а это не одно и то же".
– Он заурядный соблазнитель, и не более того! – раздался голос Терезы Авильской.
– Да, – продолжил я прерванную речь словами Камю, – он "заурядный соблазнитель, но с тем только единственным отличием, что осознает это, а потому абсурден. Но от того, что соблазнитель ясно мыслит, он не перестает быть соблазнителем".
– Видите, сам Камю это подтверждает! – торжествующе воскликнула Тереза.
– Послушайте, Святая, дальше, что говорит Камю, – продолжил я. – "Видеть ясно – вот его цель. Любовью мы называем то, что связывает нас с другими, в свете социально обусловленного способа видения, порожденного книгами и легендами. Но я не знаю иной любви, кроме той смеси желания, нежности и интеллекта, что привязывает меня к конкретному существу. Для иного существа другим будет и состав смеси. […] Щедра любовь, осознающая одновременно свою неповторимость и бренность. Все эти смерти и возрождения составляют букет жизни Дон Жуана, такой его способ отдавать себя жизни".
– Такая точка зрения на любовь действительно неуязвима для морального осуждения, – горестно вскричала Тереза Авильская, – но она не дает права нарушать божественные заповеди.
– А Камю, как и Дон Жуан, не верит в бога, – оживленно заметил я.
– Неслыханно! Это непростительное богохульство, – запричитала монахиня.
– Выслушайте вердикт, который выносит Камю как самому себе, так и Дон Жуану, – сдержанно произнес я. – "Нравоучительная сторона этой истории не слишком правдоподобна: какое спасение он мог вымолить у бога? Скорее здесь вырисовывается логичное завершение жизни, до конца проникнутой абсурдом, суровая развязка существования, полностью преданного радостям без расчета на завтрашний день".
Я уверенно вел свою речь к завершению:
– В чем вина Камю – в том, что он человек? Еще З. Фрейд заметил, что нас вдохновляет не внешний объект – в нашем подсознании уже существует любимый образ, и мы только стремимся найти похожий во внешнем мире. Так мы созданы высшей силой. И мой подзащитный, как и все мы, имел в своем сознании эти образы. Его "грех" состоял только в том, что у него, как творческого человека, было достаточно много таких образов – обыватель же едва ли способен иметь хотя бы один из них. Камю не сравнивал женщин одну с другой, а уважал достоинство каждой из них. В отношениях Камю с женщинами не было ни того банального сиюминутного прагматизма, о котором говорил А. Чехов, как не было и "прорыва к трансцендентному", к чему взывал Д. Мережковский, а было "изживание себя" в этом мире тем способом, который был свойственен возлюбленным.  И еще очень важный момент. Над Альбером Камю с 17 лет висел дамоклов меч туберкулеза, и вся его дальнейшая жизнь была не чем иным, как борьбой со смертью. В любви он интуитивно нашел мощное средство сохранения жизни. Также его спасало творчество. А любовь – это одна из разновидностей творчества.
– Он много курил – значит, не дорожил жизнью, – нетерпеливо перебила меня Тереза Авильская.
– Курил по другой причине: он опытным путем установил, что курение подавляет кашель, – согласитесь, постоянно кашлять в присутствии других людей неприятно. Не стоит сбрасывать со счетов и физиологическую сторону любви Камю: известно, что у некоторых людей, больных туберкулезом, значительно усиливается либидо. В заключение я хочу заявить, что Тереза Авильская не имеет никакого морального права предъявлять обвинения ни женщинам, ни Камю, ибо она низвела божественную любовь до уровня земной, что с религиозной точки зрения аморально; Камю же не тешил себя божественными иллюзиями, а жил земной любовью, которая единственно возможна в этом мире, лишенном ясности.
Судья зашуршал бумагами и обратился ко мне со странным вопросом:
– Скажите, уважаемый, какая из сидящих здесь женщин Вам больше всего нравится?
Я удивился такому вопросу, но без запинки ответил:
– Патриция Блейк.
– Да-а-а, а у Вас неплохой вкус, – затянул задумчиво судья, но быстро спохватился и строго заметил, – впрочем, этот вопрос не имеет отношения к делу.
Я понял, что судья спонтанно вышел за пределы своей роли и взглянул на процесс глазами мужчины – это было хорошим знаком, предвещающим благоприятный исход дела.
Наконец судья трубным голосом объявил:
– Суд удаляется на совещание.
В зале внезапно погас свет. Наступила тревожная тишина. Зазвучала музыка Баха. Каждый из присутствовавших в зале думал о своем.
Как небесные ангелы, запели фальцетом "босоногие кармелитки":
Ничего вас не должно тревожить,
Позвольте всему идти своим чередом.
Один бог – всегда неизменен,
Все наполнено терпеньем.
Если вы с богом – больше нет желаний,
С головы до ног им вы удовлетворены.
Внезапно в зал ворвался с растрепанными волосами нидерландский художник эпохи Возрождения Иероним Босх – он держал под мышками три доски – створки своего триптиха "Сад земных наслаждений" – "Рай", "Земля" и "Ад".
– Стойте! – закричал он, – не спешите объявлять приговор.
Острозубой пилой он суматошно стал распиливать на фрагменты свою, написанную на доске картину.
– Сейчас я подарю участникам судебного процесса фрагменты моего творения – и все проблемы будут решены, – запыхавшись, произнес художник.
Вначале он приблизился к Терезе Авильской и вручил ей фрагмент створки "Ад" с изображением двух ушей, из-за которых торчало лезвие ножа, что было явным намеком на мужской половой орган.
– И что это означает? – дико уставилась Тереза на Босха.
Босх заявил:
– Мы тут наслышаны о пронзившей Вас божественной золотой стреле, от которой Вы испытали, мягко говоря, земное наслаждение. Как мне объяснил один китайский доктор, стрела попала в "точку" "шэнь-мэнь" на ухе, как я изобразил на картине, – точку "божественные ворота". Вы же, Тереза, ошибочно посчитали, что стрела вонзилась Вам прямо в чрево, – отсюда Ваши мнимые ощущения. Христос не мог снизойти до блуда с монашкой. Но я Вам рекомендую другую "точку". Отныне Вам не нужно будет прибегать к "божественной помощи" – достаточно помассировать "точку" под ножкой ушного завитка, на которую на моей картине указывает посохом "черный дьяволенок". Это "точка" повышения либидо, которая заставит Вас обращать внимании на земных мужчин, а не на бога.
– Что он такое несет? – возмутилась покрасневшая Тереза, потрясая доской, с которой не знала что делать.
Оставив Терезу, Босх приблизился к женщинам и подарил им фрагмент створки "Рай" с изображением бога, который предостерегает Еву от соблазна:
– Не будите в себе зверя, который проглотит и вас, поднимите руки к небесам, и вы поймете, как вам вести себя в этом мире.
Женщины хором завопили:
– Но мы же не виноваты, что бог создал нас такими. Менять свою природу – значит идти против божественной воли.
Босх сделал вид, что не услышал воплей женщин, подошел к Камю и протянул ему фрагмент створки "Земля":
– Земная красота – дьявольская сила, сбивающая Вас с толку и смертельно поражающая. Взгляните на этих женщин, стоящих по колени в воде. По мере течения времени вода прибывает, и скоро их грешные тела насовсем исчезнут из этого мира, а их красоту унесут аисты в "занебесную высь", как говорил Платон.
Камю покорно взял фрагмент картины, ответив Босху улыбкой.
Голос судьи прозвучал, как гром среди ясного неба:
– Заслушав показания обеих сторон, Высокий Суд объявляет свое решение: учитывая то, что Тереза Авильская в мистических отношениях с Иисусом Христом использовала свои телесные эротические качества и таким образом унижала бога, суд не может принять ее обвинение к рассмотрению. Но даже если бы эти обвинения были рассмотрены судом по существу, то он пришел бы к выводу, что любовь женщин к Камю, как и его к ним, имела в своей основе духовный, человеческий характер, а не божественный или вульгарный, животный – поэтому все обвиняемые были бы признаны невиновными. Обращение к подсудимым Иеронима Босха следует рассматривать как частное определение суда.
В зале установилась гробовая тишина. Не выдержав ее, Франсина истерично бросилась к роялю и начала играть Баха.
– Суд закрыт! – громогласно произнес судья.
Свет погас, и я проснулся».
Вероника восторженно всплеснула руками:
– Потрясающее сновидение! А насколько все эти фантазмы соотносятся с действительными фактами, связанными с взаимоотношениями Камю с женщинами?
– Невероятно, но все эти, как Вы выразились, «фантазмы» точно соответствуют реальным фактам, задокументированным биографами Камю.
– Спасибо также за полезную информацию – теперь я буду знать, где находится точка повышения либидо, – засмеялась Вероника.
– Очень прискорбно, что Вас больше заинтересовала точка либидо, чем взаимоотношения Камю с женщинами – сыронизировал я.
Вероника густо покраснела, а я, как ни в чем не бывало, продолжил:
– Тогда придется уточнить расположение "точки". Специалисты по аурикулотерапии локализуют ее, как на картине Босха, однако авторитетный французский доктор Р. Ножье указывает ее чуть выше – на самом ребре завитка, – весело заключил я.

Тайное, ставшее явным:
умозрительное расследование
гибели Камю



Наше пребывание в Лурмарене подходило к концу. На прощание мы еще раз решили посетить могилу Альбера Камю. На кладбище я напомнил Веронике слова писателя: «Я не хочу верить, что смерть – это врата в другую жизнь. Для меня это закрытая дверь».
Она возразила:
– Он сказал «для меня». А как быть с другими?
Я ничего не ответил и бросил на могильный холмик камушек, найденный на римских развалинах в окрестностях Клермон-Феррана.
Внимательная Вероника схватила меня за руку:
– Не камушек надо оставлять на могиле писателя, а ручку. Взгляните попристальнее на могильный холмик – он весь утыкан ручками.
И, действительно, я заметил там множество орудий писательского труда.
– Видимо, их оставили графоманы в расчете, что им передастся таким образом писательский талант Камю, – иронично заключил я. 
Возвратившись в отель, мы решили собрать вещи. До обеда было еще несколько часов (во Франции рестораны работают строго по графику), и мы решили отдохнуть во внутреннем дворике отеля. Он напоминал неухоженный японский садик – от дуновения легкого ветерка бамбуковая роща издавала тихий шелест. Мы присели у красивого мраморного столика. Странное безмыслие овладело нами. Несколько минут прошли в полном молчании. Неожиданно Вероника нарушила тишину:
– Никак не могу смириться с мыслью, что жизнь Камю оборвалась так нелепо.
Я встрепенулся:
– Нелепо? Нет! Я убежден, что произошло это вовсе не случайно. Его присутствие в этом мире многих смущало. И я твердо убежден, что были люди, которым он даже очень мешал. И они приложили все усилия, чтобы его убрать из этого мира.
– И что, его убили? – вскричала Вероника.
– Да! И я могу Вам умозрительно доказать это. Вот Вам мои доводы: «Семья парижанина Мишеля Галлимара, друга Камю, решила отправиться на рождественские каникулы в Прованс автомобилем. Друг Мишеля, Роберт Лоффонт, пытался отговорить его от этой идеи и посоветовал воспользоваться поездом. Но Мишель решил ехать автомобилем, так как собирался навестить Камю в Лурмарене.
Альбер Камю, проживавший тогда в Лурмарене, после рождественских каникул запланировал поездку в Париж вместе со своей семьей – были взяты билеты на поезд. После отдыха в Каннах Мишель заехал в Лурмарен и уговорил Альбера отправиться в Париж вместе с ним машиной.
2 января 1960 года Камю и его жена Франсина пообедали с семьей Мишеля Галлимара в ресторане "Оллье" в Лурмарене. Затем Франсину с детьми Мишель и Альбер проводили на станцию в Авиньон, а сами вернулись в Лурмарен. Друг Камю, Рене Шар, живший неподалеку отсюда в Иль-сюр-ла-Сорге, тоже собирался ехать в Париж. Мишель пригласил его воспользоваться его автомобилем, но тот отказался, так как не хотел их стеснять – у него уже был куплен билет на поезд. Камю и Галлимар заехали еще в один населенный пункт поблизости Лурмарена навестить там друзей. Заметьте, информация о том, что Камю будет ехать машиной, а не поездом, стала заранее известной многим.
На следующий день, на автомобиле последней марки "Фасель-Вега", они уехали из Лурмарена. Первый ланч был в Оранже, севернее Авиньона. Ехали традиционным маршрутом: Авиньон–Лион–Макон–Шалон–Санс–Париж.
По пути они остановились на ночлег в отеле "Шапон фен"  в Туассе, в 20 км южнее Макона. Отель славился "хорошей кухней". Они заранее (!) зарезервировали номер, поскольку все придорожные отели были переполнены людьми, возвращающимися из Прованса после рождественских каникул.
4 января, после завтрака, они снова продолжили свой путь. Проехали 190 миль и пообедали в Сансе – места в ресторане были заказаны заранее (!). Мишель вел машину спокойно, уверенно. Ехали с небольшой скоростью, так как Камю не любил быстрой езды, а задние сидения автомобиля были очень неудобны – жена Мишеля то и дело просила сбавлять скорость. Дорога, шириной 10 м, была ровной, ее окаймляли деревья. Дорожное покрытие было слегка влажным после утренней мороси.
Авария случилась в 24 км от Санса. Машину внезапно повело в сторону, "как будто что-то взорвалось внутри" (по словам выжившей жены Мишеля Галлимара). Автомобиль врезался в платан, затем его отбросило к другому дереву, и он развалился на части. Жена Галлимара в состоянии шока оказалась лежащей на обочине дороги. Дочь Галлимара тоже выбросило из машины. Их пес Флок бесследно исчез. Альбер Камю погиб сразу же, Мишель Галлимар скончался через пять дней в больнице, а его жена и дочь чудом выжили, не получив никаких серьезных травм. Удивительное совпадение: смерть писателя засвидетельствовал доктор по фамилии Камю.
Альбер Камю был похоронен на кладбище в Лурмарене. На похоронах были Ж. Гренье, Р. Шар, Л. Гийу, Э. Роблес, Ж. Руа, другие его друзья и соратники.
Хотя эксперты были в недоумении, почему это случилось на ровной дороге на небольшой скорости и при отсутствии интенсивного движения по ней, тем не менее расследование аварии не было проведено должным образом – жандармы сделали заключение, что причиной ее стал разрыв левой задней шины.
Автомобильные часы остановились на отметке 1 час 55 минут пополудни. Один очевидец поведал: машина Галлимара начала двигаться зигзагообразно посредине дороги и затем врезалась в дерево. Другой свидетель аварии показал, что машина вдруг стала "плясать", и затем произошло нечто "похожее не взрыв".
Несмотря на то, что авария была признана жандармерией случайной, по Парижу поползли слухи о причастности к ней советских спецслужб. Однако никакого расследования на этот счет не было проведено.
В 2011 году итальянская газета "Коррьере делла сера" опубликовала статью, в которой речь шла об умышленном убийстве Камю. Газета ссылалась на мнение итальянского ученого и поэта Дж. Кателли, который был знаком с рукописью дневника чешского поэта и переводчика Яна Забраны (1931–1984). Этот дневник был издан в Италии в 2009 году под заглавием "Вся моя жизнь".
Дж. Кателли обратил внимание на то, что в итальянском издании этого дневника отсутствовал такой фрагмент рукописи: "Я слышал нечто очень странное из уст человека, который много знал и имел хорошо информированные источники. По его словам, авария, стоившая жизни Альберу Камю в 1960 году, была устроена советскими шпионами. Они повредили шины на его автомобиле, применив специальное тонкое приспособление, которое режет или дырявит покрышки на ходу. Приказ отдал лично Дмитрий Шепилов (министр иностранных дел СССР) в ответ на статью, опубликованную  в газете "Фран-Тирёр" 15 марта 1957 года, в которой Камю раскритиковал его за события в Венгрии". В этой статье говорилось о венгерской трагедии (это действительно была трагедия: было убито почти 10 тыс. человек, 12 тыс. ранено, 200 тыс. беженцев вынуждены были укрыться в западных странах; потери советских войск – 700 убитых и более 1000 раненых). Статья заканчивалась отдельным разделом под заглавием ;Ответ Шепилову;, в котором Камю писал: "По возвращении из Парижа министр Шепилов осмелился написать, что "западное искусство предназначено для разделения людей и подготовки палачей разных видов" – настало время ответить ему, что наши писатели и художники никогда никого не убивали, и что они достаточно корректны, чтобы не обвинять теорию социалистического реализма в убийствах, покрываемых Шепиловым и ему подобными. Правда состоит в том, что есть место для всего, даже для зла, и даже для писателей типа Шепилова, но также и для чести, свободы чувств, волнующего приключения ума – тогда как в сталинской культуре нет места ничему, кроме проповедей привилегий, серой жизни и катехизиса пропаганды".
Камю много внимания уделил венгерским событиям. В 1956 году он выступил с речью "Обращение к французской молодежи по поводу событий в Венгрии", в которой  произнес такие слова: "Помните, что недавно мы пережили все это для того чтобы оставаться верными свободе и связанным с ней правам и обязанностям, чтобы никогда, никогда не мириться с тем, что какой-то человек, каким бы великим он ни был, или какая-то партия, какой бы влиятельной она ни была, будут думать за нас и диктовать нам наше поведение". Он также опубликовал статью "Обращение к венгерским писателям", просил французских интеллектуалов подписаться под ней и передать текст в ООН.
На одном из митингов, осуждавшем советскую интервенцию, Камю заявил, что "в тоталитарном обществе невозможна никакая эволюция. Террор эволюционно не меняется, а если и меняется, то только в сторону ужесточения. Эшафот не становится великодушным, а виселица – мягкой. Нигде в мире никто не видел человека или партию, которые, обладая абсолютной властью, не использовали бы ее в полной мере". В 1957 году он выступил с протестом против суда над венгерскими писателями, обращался с посланием к венгерским писателям в изгнании, произнес речь "Кровь венгров".
Ранее он активно протестовал против кровавого подавления восстания в Восточном Берлине в июне 1953 года, забастовки в Познани (Польша) в июне 1956 года. Опубликовал в журнале "Культура" статью, осуждающую репрессии повстанцев в Познани.
Надо сказать, что, пожалуй, Камю был единственным в те годы, кто активно боролся с идеями тоталитаризма, отождествляя нацизм и коммунизм. Тоталитарные социальные системы живут по принципу "цель оправдывает средства". Камю мыслил совершенно иначе: "Это не цель оправдывает средства, а средства служат для оправдания цели". Сама теория марксизма, по мысли Камю, вызывает недоумение: сочетание детерминизма и пророчества – несомненно, абсурдное соединение.
В 1948 году Камю стал инициатором создания "Международной контактной группы", целью которой была борьба с тоталитаризмом. В манифесте этой организации, текст которого он написал, говорилось: "Мы – группа людей, связанная с друзьями из Америки, Италии, стран Африки и других государств, решили объединить наши идейные усилия во имя сохранения определенных основ жизни. [...] Этим основам сильнее всего угрожает сталинская идеология – она без колебаний приносит в жертву людей из Европы и Азии с целью компенсировать неудачи своей государственной машины или ошибки своих безжалостных лидеров. Прежде всего, она является предельно жестокой по своей природе, а также опасна еще и тем, что укрепляет себя противостоянием с технически более продвинутыми Соединенными Штатам". Эта организация издавала бюллетени, в которых изобличались преступления сталинизма.
В послевоенные годы Камю пытался открыть просоветски настроенным французам истинную реальность жизни в СССР, посещая различные митинги вместе с одним соотечественником, чудом вырвавшимся из сибирских лагерей – рассказы узника ГУЛАГа действовали на французов впечатляюще.
Задолго до гибели писателя в советской прессе о нем отзывались очень негативно. Так, в апрельском номере журнала "Новый мир" за 1947 год на него навесили ярлыки "пропагандиста декадентского индивидуализма", "нигилистического софиста", а в августовском номере этого же журнала за тот же год злобно писали, что Камю – это "пародия на каркающего аллегорического ворона Эдгара По".
В начале 1953 года он публично осудил сталинское "дело врачей". 15 января 1954 года дал интервью швейцарской газете "Газетт де Лозанн", в котором поведал об ужасах советских лагерей. Наверняка КГБ стало известно, что в этом же году Камю встречался с Джованной Бернери, вдовой итальянского революционера, убитого в 1937 году агентами советских спецслужб выстрелами из автомата в Барселоне по личному указанию Сталина.
После награждения Камю Нобелевской премией газета "Правда" неистовствовала: "Совершенно очевидно, что он получил премию по политическим мотивам за нападки на СССР. А ведь когда-то был членом компартии". Примечательно, что в 1946 году Д. Шепилов был редактором отдела пропаганды газеты "Правда", а с 1952 по 1956 год – главным редактором этой газеты. Не исключено, что его влияние на газету продолжалось и после его ухода с этого поста.
Кроме того, Камю поддержал Б. Пастернака, книга которого "Доктор Жеваго" была запрещена в СССР, но была опубликована в 1957 году на Западе. Именно Камю как нобелевский лауреат предложил кандидатуру Пастернака на присуждение ему Нобелевской премии, которую тот и получил в 1958 году. Камю так отозвался об этом событии: "Союз советских писателей принял решение исключить из своей организации Бориса Пастернака, и таким образом лишил его источников заработка. […] Книга  “Доктор Живаго“ появилась в мире, по обе стороны железного занавеса, как исключительное произведение, которое намного превосходит уровень мировой литературы. Эта великая книга о любви – не антисоветская, в чем нас хотят убедить; она не выражает никакой партийной принадлежности, она – всемирная.
России следовало бы осознать, что Нобелевской премией награжден именно великий российский писатель, который живет и работает в советском обществе. К тому же гений Пастернака, его благородство и доброта далеки от того, чтобы оскорблять Россию, напротив, они озаряют ее и заставляют любить больше, чем любая пропаганда. Если будет осужден человек, вызывающий в наши дни всеобщее восхищение и особенную любовь, то Россия пострадает от этого в глазах всего мира". В июне этого года Камю отправил Пастернаку текст своей речи, произнесенной при вручении ему Нобелевской премии, – в ней содержалась критика социалистического реализма. 5 ноября 1958 года публично выступил в защиту Б. Пастернака в "Фигаро литерер".
Как видим, у КГБ СССР было больше чем достаточно оснований для устранения Камю как идеологического противника.
В разные годы ВЧК – ОГПУ – НКВД – КГБ проводили спецоперации по ликвидации неугодных советскому режиму общественных деятелей за рубежом.
В 1926 году в Париже на улице был застрелен украинский гетман С. Петлюра. Убийство было обосновано идеологически В. Лениным. На одном из заседаний ЦК РКП (б) в 1922 году он заявил: "Никакие Деникины, Юденичи нам не страшны, потому что их программы устарели. Нам, большевикам, страшен только один лидер – Петлюра, программа которого опасна для нас. […] Поэтому Петлюру необходимо убить. Поручаю Сталину как представителю партии, а Дзержинскому и Трилиссеру по линии ЧК выполнить эту задачу".
В 1938 году в Роттердаме погиб глава Провода украинских националистов Е. Коновалец от взрыва бомбы, замаскированной под коробку конфет, которую ему передал тайный агент НКВД П. Судоплатов.
3 сентября 1953 года ЦК КПСС принял постановление, помеченное грифом "совершенно секретно", об организации спецотдела, целью которого было "осуществление актов террора против активных и злобных врагов Советского Союза, видных деятелей капиталистических стран". И маховик террора начал раскручиваться.
В 1952 году намеревались убить бывшего премьер-министра России А. Керенского, в 1953 году – Й. Б. Тито. Так, в докладной записке Сталину извещалось: "Поручить “Максу“ добиться личной аудиенции у Тито, во время которой он должен будет из замаскированного в одежде бесшумно действующего механизма выпустить дозу бактерий легочной чумы, что гарантирует заражение и смерть Тито и присутствующих в помещении лиц. Сам “Макс“ не будет знать о свойстве применяемого препарата. В целях сохранения жизни “Максу“ ему будет предварительно привита противочумная сыворотка".
В марте 1953 года в Мюнхене агентом советских спецслужб специальным препаратом был отравлен Вольфганг Зулус – секретарь Троцкого. Смерть наступила  не сразу, а через несколько дней, что, как сообщалось в рапорте отдела спецслужбы, "не вызвало у противника каких-либо подозрений". В этом же году по приказу Сталина был убит бывший полпред СССР в Китае, дипломат И. Бовкун, при следовании на отдых из Москвы в Грузию. Агенты спецслужб убили его молотком, а жену дипломата задушили, – тела их вывезли в горы и инсценировали автомобильную аварию. Как докладывал один из исполнителей, все было устроено так, "чтобы народ знал, что эти люди погибли в автомобильной катастрофе при следовании на курорт Цхалтубо".
В феврале 1954 года планировалось осуществить во Франкфурте-на-Майне убийство лидера НТС (Народно-трудового союза российских солидаристов) Н. Околовича с помощью спрятанного в пачке сигарет пистолета, стреляющего отравленными пулями. Но агент Н. Хохлов, которому поручили эту операцию, отказался ее выполнять и сбежал на Запад. Кроме того, было организовано несколько похищений участников НТС, которых вывезли в Советский Союз.
В ноябре 1956 года спецотдел КГБ провел операции по захвату членов правительства Венгрии Имре Надя и руководителей вооруженного восстания.
Бывший советский агент Н. Хохлов, перебежавший на Запад, был отравлен радиоактивным таллием в сентябре 1957 года.
В том же году, в Мюнхене, агент советских спецслужб Б. Сташинский с помощью специального устройства, завернутого в газету, убил одного из лидеров украинских националистов Л. Ребета.
В этом же городе, тем же агентом, в 1959 году был смертельно поражен ядом лидер украинских националистов С. Бандера. Агент КГБ Б. Сташинский применил специальный пистолет-шприц с цианистым калием, завернутый в газету. Прыснутый в лицо яд действовал так, чтобы смерть квалифицировали, как случившуюся от инфаркта. КГБ всегда любил использовать изощренные орудия убийств.
Оба эти террористических акта были совершены по указанию Первого секретаря ЦК КПСС и главы Советского правительства Н. Хрущева. Сташинского наградили за это орденом Красного Знамени.
Истина об убийстве С. Бандеры вскрылась только весной 1960 года, после бегства Б. Сташинского в ФРГ, а первая публикация в Западной прессе появилась лишь после апреля 1962 года.
Аналогичным способом в Мюнхене уничтожили и двух сотрудников радиостанции "Свобода".
После скандального разоблачения убийства С. Бандеры руководство КГБ приняло решение привлекать к подобным операциям сотрудников разведок социалистических стран и применять более утонченные методы. Техническое обеспечение этих операций было поручено осуществлять венгерским спецслужбам, непосредственное исполнение их было возложено на болгарские спецорганы.
Тем не менее терроризм, устраиваемый КГБ, продолжался: в июле 1958 года был взорван дом в западногерманском городе Шпрендлингене, где жили семьи членов НТС с детьми и помещалось радиооборудование. К счастью, никто не пострадал.
По свидетельству историка Д. Волкогонова, работавшего с архивами КГБ, агенты советских спецслужб уничтожили сотни людей за рубежом.
На этом можно остановиться – "логика убийств", демонстрируемая КГБ, предельно ясна.
Убийства по идеологическим и политическим мотивам, совершаемые марксистами, были не только привычным делом, они чуть ли не стали "психологической нормой" – достаточно вспомнить философа-марксиста Луи Альтюссера, задушившего в 1980 году свою жену за то, что она, по его мнению, погрязла в "догматизме" и отошла от марксизма.
Моя версия убийства Альбера Камю такова.
Как я уже упоминал, Альбер Камю резко осудил вторжение советских войск в Венгрию, произошедшее 23 октября 1956 года.
Министром иностранных дел СССР в то время был Д. Шепилов (в феврале 1957 года на этом посту его сменил А. Громыко).
Д. Шепилов в качестве министра иностранных дел впервые начал вести политику, ориентированную на вывод СССР из международной изоляции. То есть на фоне постсталинского окружения он выглядел прогрессивным политиком, хотя в феврале 1956 года на ХХ съезде КПСС и призывал к насильственному экспорту социализма за пределы СССР.
Не поддержав вначале идею Н. Хрущева о необходимости ввода советских войск в Венгрию, он тем не менее, когда это произошло, пытался придать этой интервенции статус законности.
Конечно, Д. Шепилова, слывшего в интеллигентных кругах  либералом, очень могла задеть нелицеприятная критика Камю его деятельности на посту министра иностранных дел. Не исключено, что он пожаловался на французского писателя Н. Хрущеву. Тот, со свойственной ему простотой и прямотой, мог дать указание КГБ о ликвидации идеологически вредного зарубежного деятеля. И в КГБ, который тогда возглавлял генерал армии Н. Серов, вполне могли завести "дело Камю". Но в этой организации не исполняют приказы мгновенно. Операции такого рода готовят годами, выжидая благоприятного момента (за С. Бандерой, например, охотились почти 9 лет).
Затем КГБ на короткое время возглавлял генерал-майор К. Лунёв, а с 25 декабря 1958 года по 5 ноября 1961 – А. Шелепин. Последний возродил культ Дзержинского, за что в близких кругах получил прозвище "железный Шурик". Он был строгим начальником, и все его боялись.
Именно Шелепин решил ужесточить доктрину КГБ, заявив, что отныне акценты следует сместить: с "врагами народа" больше надо бороться не внутри страны, а вне ее. Более того, он принимал непосредственное участие в травле Б. Пастернака, который переписывался с А. Камю. КГБ стало известно, что в декабре 1959 года сестра Пастернака передала французскому писателю пьесу своего брата – Камю собирался поставить ее на сцене. Партийные бонзы прилагали всевозможные усилия, чтобы больше не допустить распространение произведений Пастернака за границей.
Советская идеологическая машина любила дьявольскую смесь ликующего сатанизма и кровавого символизма. Достаточно вспомнить, как День победы превратили в шабаш на костях павших в войне, – веселые встречи ветеранов с обильной пьянкой создавали впечатление, что у этих людей самым счастливым временем в их жизни была только война.
Наверняка идеологическому отделу КГБ были известны слова Камю, которые он часто говорил друзьям: ничего нет возмутительнее, чем смерть ребенка, и ничего нет более абсурдного, чем умереть в автомобильной аварии. Поэтому убийство философа, воспевавшего абсурд, вполне могли спланировать по этому сценарию. Оно должно было послужить доказательством, что "философия абсурда" вызывает абсурдные следствия, в том числе абсурдную смерть – как потом и писали в советской прессе.
Итак, "жалобе" Д. Шепилова, видимо, был дан ход, хотя сам он уже давно был отстранен от высоких постов и в эти годы сначала работал заместителем директора Института экономики в Киргизии, а затем археографом в Главном архивном управлении.
При Шелепине были усилены отделы КГБ, ведавшие "иностранными делами". В октябре 1959 года был создан специальный отдел, целью которого было проведение "активных мероприятий за рубежом". Существовали две разновидности этих "мероприятий": пропаганда, распространение лжи и дезинформации и принятие "срочных мер", что на языке кегебистов означало убийство нежелательных лиц. На Западе об этом узнали только в конце 1960-х годов, после того, как сотрудник этого отдела Олег Лялин перебежал к англичанам.
Когда началась эта "кампания", извлекли из-под сукна все дела, касавшиеся зарубежных деятелей, которые были вредны советскому режиму и, конечно, "дело Камю" не могло не оказаться на столе у руководителя КГБ.
Убийство С. Бандеры, которое инициировал А. Шелепин, в конечном счете стало провальным. Поэтому надо было изобретать новые методы убийств, чтобы подозрения не падали на советские спецслужбы. Понятно, что автомобильная авария, – идеальный вариант такой операции. Камю лично водил свою машину, поэтому специальное устройство, повреждающее на ходу шину, могло быть приготовлено и на этот случай.
Видимо, за Камю следили уже давно, и КГБ надо было обеспечить себе идеальное алиби. И оно было найдено: Камю взял билет на поезд, но в последний момент отказался от поездки по железной дороге и решил ехать автомобилем. У агентов КГБ было два шанса установить специальное устройство на колесо автомобиля: в Туассе, во время ночевки Камю и семьи Галлимаров, или в Сансе, во время их обеда в ресторане. Как известно, "французский обед" длится долго. Скорее всего, был использован последний вариант».
– Но с такой логической прямотой можно доказать, что это могло быть и самоубийством, – возразила Вероника
– Да, действительно, часто цитируют в этой связи высказывание Камю: «Вся моя жизнь – история отложенного самоубийства», и такая версия существует, – сказал я. – Но Камю, будучи гуманистом, не стал бы жертвовать жизнью своих друзей для достижения такой неблаговидной цели – это очевидно. Бытует еще одна версия: аварию устроила жена Камю в отместку за любовные связи мужа – но она тоже не могла подвергать гибели невинных друзей Камю.
– Хорошо. Тогда остаются еще мистические версии. Есть ли такие? – продолжала напирать моя коллега.
– Встречаются, – улыбнулся я, – мне пришлось учесть все  возможные варианты объяснений гибели: «Привлекают для этого и астрологию – согласно гороскопу склонного к мистике поэта Макса Жакоба (1876–1944), с которым Камю вел переписку, его жизнь должна была оборваться трагически.
Отмечают, что дурное предчувствие преследовало как самого Камю, так и его друзей.   
Известен такой эпизод из его жизни. Посетив Алжир после получения им Нобелевской премии, он случайно встретил там бывшего работника сцены своего театра "Экип". Тот, ничего не зная о литературной карьере Камю, воскликнул: "Альбер, ты снова с нами!". "Да, мне тоже приятно Вас видеть! – ответил Камю и далее, смеясь, неожиданно продолжил. – Я родился под знаком Скорпиона и должен умереть безумной или насильственной смертью".
В одном из последних писем Камю писал: "Вторник? Давайте  еще учтем риски дорожного движения".
Жена Камю, Франсина, вспоминала, что в последние дни перед гибелью, ее муж вел себя очень странно: совершал резкие, болезненные движения; сознавался, что чувствовал себя необычно, словно сходит с ума. В духе черного юмора он просил свою дочь залезать в большой ящик, стоявший в мансарде, с тем, чтобы представить, как будет выглядеть человек в гробу. Завещал, в случае смерти, похоронить его в Лурмарене и не устраивать пышных похорон.
Предчувствовал  безвременную кончину Камю и его старый друг Андре Шураки. Как-то в кругу знакомых он так отозвался о творчестве Камю: "Он – в конце пути; он – мертв". Однажды, признавался Шураки, он встретил на улице Камю с одной актрисой и подумал: "Она его прикончит". Когда он слышал о какой-либо автомобильной катастрофе, у него сразу же возникала мысль о гибели Камю.
Секретарь Камю, Сюзанна Аньели (Лабиш), рассказывала, что уезжая из Парижа в Лурмарен, Камю, видимо, имел дурное предчувствие: он привел в порядок все свои рукописи, как будто больше не собирался сюда возвращаться.
Вдобавок укажу на такую мистическую версию трагедии. В феврале 2011 году газета "Пост" опубликовала еще одно объяснение гибели Камю. Спустя несколько часов после аварии на той же дороге и в тот же платан врезался катафалк. Им управлял водитель, житель Лурмарена, – его также настигла смерть. И тут вспомнили о легенде. В замке Лурмарена до 1920-х годов жили цыгане, но их оттуда изгнали. С целью отмщения они будто бы подвергли заклятию всех, кто вознамерится восстановить замок или будет жить в нем. С 1925 года по 1960 год среди людей, причастных к деятельности замка, 12 человек погибли трагически. Среди них и французский историк Р. Лоран-Виберт, который первым стал восстанавливать замок, – он погиб в автомобильной аварии в Лионе в 1925 году. Камю также принимал участие в культурно-просветительской работе замка, поэтому мог оказаться "жертвой заклятия».
– Ну хорошо. А почему бы не признать, что это была просто случайная авария, – не унималась моя подруга.
– Можно признать, что именно так и было – спонтанный разрыв шины или мерное мелькание деревьев на обочине дороги, вызвавшее эпилептический приступ у водителя. Это самое простое объяснение, свойственное больше юристам, идущим всегда по пути «наименьшего сопротивления», нежели философам, склонным к софистическим умствованиям. У нас же с Вами есть только один инструментарий: умозрительное расследование. Вот я и прибег к нему. Заметьте, «черные» дела КГБ с неумолимой логикой продолжались и после гибели Камю – следы советских спецслужб прослеживаются даже в убийстве американского президента Дж. Кеннеди в 1963 году. Мое умозрительное расследование является комплексным: в него включено прямое свидетельство Я. Забраны и подтверждение его доказательством «от противного» (лат. contradictio in  contrarium), из которого вытекает, что агенты КГБ не могли не убить Камю.
– В ответ Вам скажут, что это не расследование, а «философская заумь», – вставила Вероника.
– Тогда я могу возразить: позвольте, господа, но доказательство «от противного» весьма широко используется даже в математике – надеюсь, строгость методов этой науки никто не будет оспаривать? Довольно часто к нему прибегают в медицине. Например, больной обращается к врачу, полагая, что у него грипп. Врач, осмотрев пациента, убеждает его доказательством «от противного», что он не болен гриппом: «Если бы у Вас был грипп, то у Вас были бы озноб, высокая температура, ломота, заложенный нос т. д. Но этих симптомов я не наблюдаю, следовательно, у Вас не грипп». Пример такого доказательства можно найти не только в математике и медицине, но и в философии: этим методом античный философ Эпикур доказывал существование пустоты.
Вероника погрузилась в раздумье:
– По сути, это инструменталистский подход, который исходит из положения старого римского права cui prodest – кому выгодно? 
– Верно. Именно так и поступают следователи на начальном этапе изучения дела. Если бы у меня не было конкретного факта, указывающего на подозреваемого, что дало возможность сузить круг предполагаемых виновников преступления до одного, то этим подходом и пришлось бы ограничиться – естественно, он не привел бы к конкретным результатам, поскольку заинтересованных лиц в устранении Камю было предостаточно.
– Все, что Вы изложили, убеждает, но не доказывает, – резонно констатировала Вероника, – Понимаю, что дополнительно Вы использовали и старинный ораторский прием Ad hominem – апелляцию к эмоциям человека. Но, исходя из такого «доказательства», невозможно привлечь виновных к ответственности.
– Даже если бы и имелись неоспоримые доказательства причастности КГБ к убийству философа, то суд всегда мог бы повернуть дело так, чтобы оно рассыпалось в пух и прах, и никто не был бы осужден – такова «паутина» современной юриспруденции. Да и дело это сегодня никто не будет рассматривать, поскольку уже нет в живых ни заказчиков, ни исполнителей.
– Тогда, в чем же смысл Вашего доказательства?
– В необходимости осуждения авторитарных и тоталитарных политических режимов, способных на такие преступления и в наши дни.
– А что говорят биографы Камю по поводу сообщения в итальянской газете?
– Первый биограф Камю, 87-летний Г. Лоттман, глубокомысленно промолчал. 82-летний О. Тодд заявил: «Я считаю, что КГБ был на такое способен, но в достоверность этой истории не верю». Он сообщил, что работал с архивами в Москве и ничего не обнаружил на сей счет. Наивная мысль: могут ли иностранцу, работающему с архивами КГБ, дать возможность ознакомиться с такими делами? Блаженны верующие! Автор книги о Камю, современный французский философ М. Онфре, считающий Камю более великим мыслителем, чем Сартр, тоже отверг версию умышленного убийства философа.
История не меняется: так же как жандармы побоялись тогда искать след КГБ сразу после аварии, так и биографы Камю боятся теперь ввязываться в эту историю.

Прощальный взгляд
на Лурмарен



Последнее утро в Лурмарене выдалось солнечным и приветливым. Мы завтракали в гостиничной кухне, которую нам любезно предоставила хозяйка Бернадетта.
Я обратился к Веронике:
– Видите, как уникально изменился мой изначальный план путешествия в Лурмарен: я прошел по «следам» Камю и в других местах – и все это благодаря встрече с Вами. Моя идея спонтанного мистического построения любого плана «работает».
Вероника выразила согласие кивком головы и заметила:
– В свою очередь я благодарна Вам – мой первичный  замысел тоже изменился, я увидела и узнала много нового.
– Вам понравился Лурмарен?
– Городок, в котором царят тишина и покой не может не понравиться, – ответила Вероника.
– Воистину так.
– В Женеве Вы привели свою шуточную эпитафию. А думали ли Вы когда-нибудь о серьезной? – пытливо уставилась на меня Вероника.
– Я сейчас в таком возрасте, что, пожалуй, пора и подумать о ней. Если угодно, я приведу Вам ее в рифмованном виде:

Судьба философа и состояла в том,
Чтоб жизнь прожить в тоске о вечном, неземном

Вероника с улыбкой произнесла:
– Ваша «серьезная эпитафия» звучит слегка иронично.
– Именно такое звучание и должно быть у нее.
Моя коллега по философскому цеху на минуту задумалась, а затем сказала:
– Содержание Вашей эпитафии – как у греческого философа.
– Как и Камю, я всегда относился с восторгом к греческим философам. Хочу отметить, что в последний день пребывания в Лурмарене Камю сложил в папку с надписью «Для Немесиды» шесть листов афоризмов – ссылки к давно планировавшемуся большому эссе. Это была смесь поэзии и философии – по словам Камю, «мой возврат к досократикам».
– А Камю приготовил для себя эпитафию? – спросила Вероника.
– Специально, на случай своей кончины, – нет. Но у него есть высказывание в духе эпитафии Григория Сковороды: «Я убежал от всех, и, несомненно, хотел, чтобы все оставили меня».
– Это напоминает сентенцию Сартра: «Ад – это другие люди», – вставила моя собеседница.
– Не совсем так. У Сартра это чувство обусловлено экзистенциальной тревогой, тогда как у Камю – ситуацией абсурда, – заметил я.
Вероника перевела взгляд вдаль и вкрадчиво произнесла:
– Учитывая Ваши наклонности к рисованию, наверняка Вы разработали и надгробную символику к своей эпитафии.
– Признаюсь Вам, что заготовленного на сей случай изображения у меня не было до посещения кладбища. Оно мне привиделось на стенке ограды рядом с двумя кипарисами – я сразу понял, что это символ моей эпитафии, выражающий участь Сизифа.
– Я заметила: после посещения кладбища Вы стали каким-то задумчивым.
– Да, я долго размышлял об этой символике.
– Вы можете воспроизвести этот рисунок? – обратилась ко мне Вероника.
– Конечно!
Я взял салфетку и начертил на ней символическое изображение, состоящее из вписанных в круг пирамиды и скатывающегося вниз по ее склону шара.
– Круг – символ вечности, пирамида – горы, шар – камня, –
стала размышлять Вероника, – А где же Сизиф, иными словами, Вы?
– Эта композиция – не дело рук Сизифа, а состояние, заданное высшей трансцендентной силой.
– Но позвольте, Камю же ее не признавал?
– Ведь этот символ – не эпитафии Камю, а моей. Полагаю, что все прояснит моя парафраза высказывания Борхеса: «Я не верю в трансцендентное, но им интересуюсь».
– Кажется, – заметила моя собеседница, – похожий ход мысли я встречала и у Камю: «Я не верю в бога, и все же я не атеист».
Я добродушно рассмеялся.
Вероника стала пристально вглядываться в рисунок:
– Оригинально!
– Я тоже удивлен лаконичностью и точностью этого символа.
– Чем плодотворно погружение в абсурдное мировоззрение? – спросила моя собеседница.
– Должен заметить, что в учении Камю речь идет не столько об абсурдном мировоззрении, как об абсурдном мироощущении, когда абсурд входит в плоть и кровь человека. Ощущение абсурда – это крик души отчаявшегося человека, когда все его естество требует ясного ответа, но вокруг – мертвая тишина. Невозможно стать музыкантом, если вы лишены слуха; вы не станете художником, если не наделены свойством гармоничного восприятия цветов. По аналогии можно сказать: вы не будете исповедовать «философию абсурда», если у вас нет ощущения абсурда.
Вероника воспротивилась ходу моих рассуждений:
– Но ведь философия возможна лишь на уровне мировоззрения. На каком же тогда основании мы можем говорить о «философии абсурда», если абсурд – это сфера мироощущения?
– Позвольте ответить Вам словами современного немецкого философа Петера Слоттердайка: «Открыть живое тело как орган, чувствующий мир, – значит обеспечить реалистическую основу для философского познания мира», и далее: «Желать «голой истины» – это мотив отчаявшейся чувственности, которая хочет сорвать покровы конвенций, лжи, абстракций и засекречивания, чтобы добраться до самой вещи, до сути дела».
– Аргумент поистине неотразим! – вспыхнула моя собеседница, – но ведь это всего лишь умозрительная декларация.
– Философствование и есть не что иное как высказывание умозрительных положений, источник которых нам неведом, – важно произнес я. – Мы не можем ответить на простой вопрос: почему в нашей голове в данный момент появилась именно эта мысль, а не другая?
Моя собеседница нахмурила брови и устремила на меня пронзительный взгляд:
– Зачем Вы стали заниматься философией?
– Чтобы не было страшно умирать.
Наступила тягостная пауза. Испытав легкое замешательство, Вероника неожиданно сменила тему разговора:
– Сегодня мир другой, чем во времена Камю. Как Вы думаете, что бы он откорректировал в своих мыслях, если бы жил в наше время?
– Это не очень сложный вопрос, если вспомнить его слова: «Бесспорно то, что мы живем в мире террора», и его определение причины этого явления: «Терроризм рождается из одиночества, из идеи, что нет никакого выхода, что стены без окон слишком толстые, что они должны быть разрушены». Полагаю, что он не отказался бы ни от одного своего высказывания, поскольку положение человека в мире всегда было, есть и будет абсурдным, но в наше время на него еще со всей силой навалился и «социальный абсурд». Судите сами, – я открыл нужную страницу «электронной книжки», – по словам канадского актера и кинорежиссера Киану Ривза, мы оказались в мире, "где мужья одевают своих жен как проституток, выставляя напоказ все то, что должно быть сокровенным. Где нет понятия чести и достоинства. Где женщины не хотят детей, а мужчины не хотят семьи. Где сосунки считают себя успешными за рулем отцовских машин, а любой, кто имеет хоть немного власти, пытается доказать вам, что вы ничтожество. Где люди лицемерно заявляют, что верят в бога с рюмкой алкоголя в руках и с отсутствием малейшего понимания своей религии", – к этому можно добавить  и слова отчаявшегося 82-летнего Алена Делона: "Я уже все видел, все пережил. Но главное, я ненавижу эту эпоху, меня от нее тошнит. Я ненавижу этих людей. Все фальшиво, все – подделка. Уважения больше не существует, никто не выполняет своих обещаний. Только деньги имеют значение. Каждый день, с утра до вечера, мы только и слышим о преступлениях. Я знаю, что покину этот мир без сожалений".
Полистав свою записную книжку, Вероника молвила:
– В этой связи меня так же поразило высказывание А. Эйнштейна: «Когда технологии заменят живое общение, мы получим поколение идиотов».
– Не в бровь, а в глаз!
Моя собеседница глубоко вздохнула и прищурила глаза:
– Неужели мы живем в самый плохой век в истории человечества? 
– Вовсе нет. Зверств в истории было предостаточно. Но, обретя больше степеней свободы в сравнении с прошлым, мы просто стали требовательнее к общественным явлениям, – с претензией на глубокомыслие высказался я.
– Но из истории никто не извлекает выводов, – грустно заметила Вероника
– Именно так. Оцените актуальность сказанного Камю давным давно: «Современное западное общество абсурдно, потому что не может предложить европейцу ни одной ценности, которую тот мог бы принять как свою собственную. Вся система ценностей, принятая на Западе, противоречит истинным потребностям внутреннего мира личности и очень скоро приводит человека западной цивилизации к мысли об абсурдности своего существования и, как следствие, – к самоубийству», – и далее: «Всякий раз, когда слышу или читаю речи наших политиков, я с ужасом обнаруживаю, что в них нет ни единого человечного слова. Вечно одни и те же фразы, повторяющие одну и ту же ложь. И если люди к этому привыкают, если народ еще не растерял марионеток, это, по моему убеждению, доказывает только одно: люди ни в грош не ставят свое правительство и превращают в игру – да-да, именно в игру – немалую часть своей жизни и своих жизненных интересов».
– Поразительно! – воскликнула Вероника. – Это сказано более полувека тому назад – а ведь с тех пор ничего не изменилось!
– Да, – продолжил я. – Камю даже предвидел проблемы с арабским населением Алжира для Франции, если Алжир обретет независимость. Он мечтал об Алжире как мультикультурном государстве, где бы мирно жили французы и арабы на равных правах. К сожалению, история пошла другим путем. После обретения Алжиром независимости достаточно много алжирцев иммигрировали во Францию и получили французское гражданство – однако они не захотели адаптироваться к французской культуре, вследствие чего на этой почве начало расти социальное напряжение между французами и арабами уже в самой Франции. Во времена жизни Камю в Алжире жили 8 млн арабов, сейчас во Франции – 5 млн алжирцев (плюс 3 млн марокканцев и 1 млн тунисцев) – таким образом, Франция начинает превращаться в Алжир. Ныне картину довершают волны иммигрантов и из других арабских стран, которые захлестывают Францию, и, возможно, не за горами то время, когда они начнут вытеснять со своей исконной родины французов. По иронии судьбы и истории, однофамилец Альбера Камю, французский писатель Рене Камю написал книгу под заглавием «Великая замена» (2012), в которой утверждал, что коренные европейцы скоро будут полностью заменены иммигрантами. Альбер Камю был поистине провидцем. Еще в 1946 году он высказал такую мысль: «Столкновение империй (США и СССР) уже становится второстепенным в сравнении со столкновением цивилизаций». В дальнейшем, в 1958 году, он развил это предвидение до удивительной конкретики: «Поезд мира уже ошеломляет меня. В конечном счете люди с других континентов устремятся в старую Европу. Их сотни и сотни миллионов. Они голодны и не боятся умереть». Это все произошло через полвека после гибели Камю прямо у нас на глазах.
– А были еще какие-то идеи Камю, которые оказались плодотворными и были реализованы после его ухода из жизни? – не уставала вопрошать моя спутница.
– Таких идей достаточно много. Назову самые фундаментальные – это запрет смертной казни и идея создания Евросоюза. Процесс запрета смертной казни в европейских странах начался в конце 1970-х годов и в 1980-е годы приобрел лавинообразный характер. Еще в 1944 году Камю полагал, что Европа «может развиваться только по пути экономического прогресса, демократии и мира, если национальные государства станут федерациями». Эта идея Камю обрела реальность: был создан Евросоюз. Можно также указать на борьбу Камю против использования ядерного оружия и пыток в тюрьмах, что впоследствии было принято во внимание европейскими государствами. К сожалению, его призыв заменить политику моралью, пока остался гласом вопиющего в пустыне. Камю говорил, что он изучал теорию ненасилия Махатмы Ганди, и был недалек от того, чтобы признать за ней истину, достойную подражания.
Что-то неладное творилось с Вероникой сегодня: она вела себя несколько экзальтированно и часто перепрыгивала с одной темы на другую:
– В чем отличие абсурдности от бессмысленности или это одно и то же?
– В «Википедии» можно найти пример такого различения: высказывание «Если идет дождь, то трамвай» – бессмысленно, а высказывание «Яблоко было разрезано на три неровные половины» не бессмысленно, но абсурдно.
– Но это же ничего не проясняет, – возразила Вероника.
– Я тоже так думаю. Это пример для математиков, а не для философов. Истинно философская мысль должна быть эмоционально окрашена.
– Но в наши дни эмоциональности предостаточно, но она носит какие-то уродливые формы, – резонно заявила моя спутница. – Прямо, как у Андрея Белого, «беспокойство овладевало им лишь при созерцании усеченного конуса».
– Я бы сказал, что эта эмоциональность не только уродлива, но и абсурдна. Сегодня мыслят ассоциативно, а не логически. Но это не значит, что более чувственно. Напротив, логическое мышление может быть даже более эмоциональным в зависимости от формы его выражения. Недаром Камю говорил: «Хочешь быть философом – пиши романы».
– Не могли бы Вы привести пример современного ассоциативного мышления? – попросила моя визави.
– Хорошо. В интернете обсуждают тему «тум-мо» (тибетская «йога огня») – первый комментарий: «Это как езда черного африканца на мотоцикле»; второй комментатор прилагает видеоролик «Черный африканец мчится на мотоцикле». Или обсуждается процедура «огнетерапии» в тибетской медицине (на спине пациента, прикрытой тканью, зажигают налитый спирт) – комментарий: «Сэр, в каком виде Вам лучше приготовить бифштекс из вашего собственного мяса?». Или восклицание в американских фильмах, когда супермен расстрелял из автомата десяток человек: «Хорошая работа!». Итак, мы скатываемся к абсурду в мышлении: любое серьезное дело осмеивается и по-идиотски комментируется.
– Что же нам делать в этой ситуации? – задумчиво спросила моя коллега.
– Мы, философы, должны объяснять, что уникальность человека состоит не в том, что он страдает или радуется, что он трудится и чего-то достигает, а в том, что он ясно осознает абсурдность своего положения в мире, не сдается и пытается противостоять ему. Следует идти по стопам Альбера Камю, интерес к которому не случайно возродился в наши дни. По крайней мере многие философы уже осознали, что история пошла явно по антигуманному пути, а положение человека в мире стало крайне уничижительным. Камю говорил об этом еще в середине ХХ века. По мнению французского философа Мишеля Онфре, называющего Камю «крупным философом ХХ века», сегодня мы живем не в атеистические времена, а в нигилистические. Как известно, Камю, стремясь утвердить гуманизм, ожесточенно боролся с нигилизмом, провозглашая принцип: все позволено, но не все разрешено.
– А что Вы скажете насчет соотношения абсурда и хаоса? –взглянула на меня Вероника.
– В наши дни есть попытки отождествить абсурд и хаос – Камю предупреждал, что это не одно и то же. Абсурд – это отсутствие смысла, хаос – беспорядок, который может иметь смысл. Например, на эскадру кораблей, которые идут в кильватере, напал противник – флагман дает указание каждому кораблю далее следовать произвольным курсом: хаотическое движение кораблей затруднит действия противника, и в этом есть смысл. Разработана даже «теория хаоса» – сложные системы чрезвычайно зависимы от первоначальных условий, и небольшие изменения внешних факторов могут приводить к непредсказуемым последствиям.
– В этой связи мне вспомнились слова Паскаля: «Будь нос Клеопатры чуть короче, облик мира стал бы иным», – заметила Вероника.
– Да, эти слова Паскаля имеют прямое отношение к «теории хаоса». Но в наши дни этой теорией занимаются математики, а не философы. Сторонники этой теории любят другое красочное выражение: «Взмах крыльев бабочки в Бразилии вызовет торнадо в штате Техас».
– В заключение по теме хаоса – обратился я к Веронике, – попробуйте истолковать такое выражение Ницше: «Нужно носить в себе хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду».
– Это совершенно невозможно! – вскрикнула моя коллега.
– Что невозможно – родить звезду или истолковать?
– Истолковать! – истошно взвизгнула Вероника.
К нам подошел молодой человек, поздоровался и попросил разрешения присесть за нашим столиком вместе со своей женой. Мы радушно предложили им два свободных места.
– Меня звать Эрих, мою жену – Маргарита. Мы – туристы из Германии, – сказал молодой человек.
В свою очередь я ответил:
– Мы украинские философы – мое имя Василий, а моей коллеги – Вероника.
Наверное, вы еще остаетесь в Лурмарене? – спросила Маргарита по-французски с заметным немецким акцентом и продолжила. – А вот мы сейчас едем дальше по Провансу.
– Мы тоже сегодня вечером уезжаем в Экс-ан-Прованс, а оттуда я планирую уехать в Париж, а мой коллега – в Женеву через Лион, – сказала Вероника.
– Но ведь туда можно уехать и из Авиньона, – заметила немка.
В разговор вступил Эрих:
– Не хотели бы Вы присоединиться к нашей компании – мы едем своей машиной в Авиньон, а по пути хотим посетить чудесный городок Ле-Бо-де-Прованс.
– Вероника, – обратился я к своей спутнице, – мне не хочется покидать Лурмарен раньше времени – автобус на Экс-ан-Прованс отправляется вечером. А те места в Провансе, куда собираются ехать наши собеседники, я уже одно время посещал, а вот Вы там еще не были. Может быть, Вам стоит уехать с ними?
– Действительно, я, наверное, соглашусь с их предложением. Но обещаю Вам прислать из Ле-Бо-де-Прованса какой-нибудь утешительный приз.
– ОК!
Вероника спешно собрала вещи, и уже через полчаса я провожал ее в путь. На ее голове романтично красовалась окантованная розовой лентой черная широкополая шляпа, приобретенная в Лурмарене.
– Судьба связала нас, – грустно произнесла Вероника, – и я надеюсь, что мы еще встретимся на родной земле. Не забывайте меня.
– Как можно забыть Вас!
Мы попрощались по-французски – щека к щеке.
Машина быстро скрылась за поворотом, а я понуро побрел в гостиницу и собрал вещи.
Большую часть времени я бесцельно блуждал по городку, ставшим мне родным. Уезжать отсюда не хотелось.
Обедал я в ресторанчике в одиночку. Мое обращение к официанту на французском языке с акцентом привлекло внимание человека, сидевшего за соседним столиком. Он спросил меня:
– Вы русский?
– Нет, я украинец.
Между нами завязался непринужденный разговор. Оказалось, что мой собеседник, известный путешественник и писатель Рено Лавернь. Он живет в Лурмарене – ныне в таких городках Прованса любят селиться знаменитости. Одно время он совершил уникальное путешествие на резиновом плоту по реке Конго, о чем написал книгу; об этой экспедиции был снят фильм. Сейчас он с благотворительной целью путешествует по Провансу с рассказом о путешествии и демонстрацией фильма. 
– Если Вы когда-нибудь снова вознамеритесь посетить Лурмарен, то можете остановиться у меня на столько времени, насколько пожелаете, – любезно предложил Рено.
– Наверное, следующий мой визит сюда будет шагом в вечность, – произнес я грустно.
– Здесь надо жить, а не умирать! – воскликнул Рено.
Закончив беседу, мы задушевно простились друг с другом.
В отрешенном состоянии я вышел за пределы городка и оказался в его окрестностях. Набрел на дом Питера Мейла, прославившего Прованс своими книгами «Год в Провансе» и «Еще один год в Провансе». Из Менерба он перебрался сюда, найдя здесь больше покоя и тишины.
Хотелось что-то оставить в памяти об этом месте. Говорят, Уинстон Черчилль в память о пребывании здесь написал картину с натуры. Я не успел. Вечером, ожидая прибытия автобуса, я подобрал на остановке два камушка на память о Лурмарене. Прозвучал сигнал мобильного телефона. Это было послание от Вероники из Ле-Бо-де-Прованса – фото камня с возложенной на него женской черной широкополой шляпой, окантованной розовой лентой. Под фото была подпись: «Каникулы Сизифа».
Да, подумал я, Сизифа оторвать от камня может только женщина. И мне стала понятнее судьба Альбера Камю.





Заинтересованным лицам автор бесплатно высылает электронную копию печатного оригинала в формате pdf с рисунками и фотографиями. Обращаться по E-mail: vkysil@ukr.net









Василь Якович Кисіль




Паломництво до Лурмарену,
або Канікули Сізіфа




(Російською мовою)




Редактор І. М. Олійник
Коректор Н. І. Кисіль
Дизайн обкладинки В. Я. Кисіль
Верстка, оформлення обкладинки Д. Л. Арнаут




Надруковано з готового оригінал-макету у
видавництві-друкарні ВМВ
Свідоцтво на видавницьку діяльність
ДК №381 від 26.03.2001 р.
Україна, 65053, м. Одеса, пр. Добровольського, 82А.
т. 0482 52-22-03
Підписано до друку            Формат 60х84/16
Друк офсетний. Ум. друк. арк.   Заказ №  Тираж 70
ISBN