Утки

    
       Сидеть в телеге лучше сбоку, просунув ноги в решетки под облучок, особенно если ехать по подсохшим после дождя следам гусеничного трактора – телега оживала, тряслась и тарахтела, скрипела и стонала на разные лады, а когда лошадь пускали рысью, то и вовсе начиналось волшебство – все сливалось в общий грохот – дробный стук колес, лошадиный храп и бряцанье мятого ведра где-то внизу, и особенно неистовство нижней плахи, которая норовила выбросить тебя вон резкими толчками.

       До захода оставалось часа полтора. Теплый прозрачный воздух с влажными запахами, кряканье колхозных уток на другом берегу озерца, завешенном высоким забором из лоскутных неводов на суковатых столбах, незнакомые растения, стоящие гладкими прутиками прямо в воде, лужа на дне лодки, старые просмоленные доски, в нескольких местах просвечивающие — все захватило меня полностью и я не мог сообразить, что нужно делать с длинной хворостиной, которую протягивал отец — это была удочка. Разноголосое и отчетливое далеко по горизонту кряканье давало какое-то объяснение, что все происходит правильно, волноваться не о чем, птицам известно все об озерах и дырках в бортах плавающих судов. Лодка оказалась коварна, как качели – когда стоишь на самом краю доски и она вдруг вывихивается в сторону – отец поймал меня за рубаху и усадил на носовую банку.

       Опускающееся усталое солнце горело на камышах, на ивовой рощице в устье реки, на блестящем мокром шесте в руках отца, которым он правил на корме. Я собрался уже было размотать свои снасти, но, поворотившись, остолбенел – в совершенном зеркале вода исчезла, глубоко вниз простиралось бесконечное небо с облаками и утками, с беззвучным кряком и почти отсутствующим воздухом. В полном безмолвии, что вверху, что внизу – все поместилось в бездонный хрустальный шар, в котором зависла наша убогая посудина и давала хоть и ненадежную, но все-таки опору. Это произошло в один миг, в котором уложилось все, что я знал, еще не знал и до сих пор не знаю. Я отпрянул, выпустил удилище и едва не выпал за качнувшийся борт, отцу тоже пришлось взбодриться, он просыпал махорку из наполовину свернутой цигарки, посмотрел на меня, достал из коробки вертлявого дождевого червя и показал, как его насаживают на крючок. Решив не смотреть в озеро, я занялся своим червяком, однако круговая бездна была настолько реальна, что и закрытые глаза не возвращали лодку на воду, ничто не удерживало ее от бесконечного падения, но она продолжала висеть, немного подрагивая по мере того, как отец забрасывал удочку. Что же можно поймать в пустоте, даже если наживка на крючке свежая и правильно насажена?

       Пустота протянулась во все стороны, но особенно разреженной она была под ногами, сразу за днищем, с этой стороны которого жидко плескалась лужица – все, что осталось от озера. Понемногу я осмелел, стал поглядывать вверх, вернее туда, где должен быть верх, замирая от леденящего ужаса подвешенного одиночества, которое оказалось неизбежным, "сам по себе" – это единственно возможная участь в решении важных вопросов – быть или не быть. Вот у водоплавающих не так – никакая мелочь не укроется от стаи и не будет ею не обсуждена, я же рассказать то, что увидел, не сумел бы и приблизительно, потому молчал, вцепившись в податливые борта и стыдясь таких неожиданных детских страхов.

       А отец смотрел на бездвижный поплавок и не замечал никаких изменений вокруг, не видел, насколько сам мал и потерян, насколько мы оба уменьшились вместе со скамейками и удочками, почти исчезли телесно, пропали во времени. Снова закричали утки и перегрузки нездешнего одиночества с новой силой прижали меня к старым доскам, никто не мог разделить их со мной и я не вправе на то рассчитывать, хотя бы потому, что нет им названия, ничего похожего для сравнения, зато есть опасность выставить себя маменькиным сынком. С утками ясно – они могут влиять на течение и свойства самих протяженностей, линейных и временных, они спорили прежде, чем принять какое-то решение, оттого так много криков. Они хорошо знают, каким бывает то, что названо небом, потому, что умеют летать. Тот, кто летать не умеет, небом называет лишь ту половину, которую видит выше горизонта.

       Если бы случилось это ночью, тогда звезды, хоть и далекие, обозначили границы возможного, а сейчас и измерять нечего, мы дрейфуем в бездонном синем НИГДЕ, в котором даже падение лишено смысла – сколько ни падай, никуда не упадешь. Зачем придуманы километры, тысячи километров, если ими невозможно измерить бесконечность?

       Не клюет. Но какая это жуть - вытягивать рыбу из НИЧЕГО. Потом отпустить ее туда же. Нет, не отпустить, а опустить, отпустить – это значит признать рыбу рыбой, а НИЧЕГО – частью общего НИГДЕ и рыба будет там плавать, но никаких частей нет, есть пустота с болтающимися в ней кусочками разной степени плотности – людьми, облаками, птицами.

       И все же я был рад, что попал в эту старую лодку, что утки снова сделали перекличку, а отец изображает равнодушие, хотя что-то за мной заметил. Скоро ему надоест безнадежно замерший поплавок, он оборотится к закату, скажет: – Пора!– и мы вернемся на заросший осокой берег, по которому легко и весело бегать, загоняя лягушек в траву.

       Солнце тем временем уже коснулось горизонта, тяжело налившись угасающей зрелостью и мы отправились домой, захватив двух пойманных окуньков для кошки.

       Теперь я заглядываю при случае в самую грязную лужу, чтобы вновь увидеть там проход в хрустальную сферу мироздания.