Рассказывает ветеран о войне 30

                МЁРТВЫМ НЕ БОЛЬНО

                Повесть
                Автор Василь Быков

 Василь Владимирович Быков, (белор. Васіль Уладзіміравіч Быкаў(1924-2003), советский и белорусский писатель, общественный деятель, участник Великой Отечественной войны. Член Союза писателей СССР.
Герой Социалистического Труда (1984). Народный писатель Беларуси (1980). Лауреат Ленинской премии (1986). Лауреат Государственной премии СССР (1974). Лауреат Государственной премии Белорусской ССР (1978).

Продолжение 29 повести
Продолжение 28 http://www.proza.ru/2019/08/09/912
               
                Глава тридцать третья

 «Minen» – предупреждает надпись на доске, прибитой к палке, торчащей на краю дороги. Надпись не сняли – значит, наших тут не ждали, мы первые. Это, конечно, хорошего не сулит. Но танковые части всё же где-то прошли. О том свидетельствует грохот боя, который слышится впереди. Там же, низко над горизонтом, вьётся карусель «ИЛов», которые штурмуют немцев. Слева, далеко за балкой, видны длинные приземистые строения пригородного совхоза. Под их стенами – машины и повозки. Там немцы. Мы останавливаемся, кладём на снег Юрку. Сахно выдёргивает из снега палку, ногой отрывает от нее доску, которую швыряет в снег. Затем с палкой в руке поворачивается к нам.
– Так! Пойдём через минное поле! – решает он и по очереди, будто испытывая, исподлобья оглядывает каждого.
Катя вскидывает голову:
– Вы в своём уме?
– Не ваше дело. Я с вами не шучу. Я приказываю! – уставившись в дорогу, мрачно объявляет Сахно. – А если кто дрейфит, говорите сразу. Я найду другой выход.
Мы все молчим. Я не совсем понимаю его. Если бы он отправлял нас одних, то всё было бы ясно. Но ведь по минному полю придётся идти и самому.
– Пошли вы к чёрту! – в гневе кричит Катя. – Вы же всех поугробите! И раненых. С ума вы сошли!..

 Сахно терпеливо выслушивает Катю, стоя вполоборота к ней, и брови его оседают всё ниже.
– Я приказываю, а не советую. А в армии полагается подчиняться. Опять же, кроме как через мины дороги у нас нет. Немцам живыми я вас не оставлю.
В глазах его железная твёрдость. Набычив голову, он пронизывает Катю острым, недобрым взглядом.
– Почему это немцам? Если оставлять, то обязательно немцам? – говорит Катя.
Сахно, сжав челюсти, что-то обдумывает. Наступает мучительная пауза, и, чтобы разрядить её, я говорю:
– А не подорвёмся?
Сахно отвечает не сразу:
– Подорвётся один – вперёд пойдёт другой. А вы как думали?

 Самонадеянности у него с избытком. Будто перед нами не минное поле, а учебный плац. Но что делать – податься больше в действительности некуда: с трёх сторон немцы. Авось проскочим. Капитан тем временем, бережно держа за пазухой раненую руку, поворачивается к нам:
– Ну! Кто первый?
Мы притихли и молчим. Глядим каждый себе под ноги. Одна Катя, нисколько не теряясь, злым взглядом меряет немца:
– Если так, пусть фриц! Их мины. Пусть по ним и топает.
Сахно несогласно бьёт палкой по снегу:
– Ну да! Фриц тебя заведёт!
Может, и так. Может, и заведёт. Или бросится наутёк. Догоняй тогда по минам. Может, и вправду пускать его первым нельзя. Но тогда кого? Не Катю же! И не меня. У меня нога сразу две мины зацепит. Остаётся танкист.

 Исподлобья я тайком поглядываю на этого чернявого парня. Сахно же почти в упор смотрит на него. Танкист нерешительно мнётся, поглядывая в сторону, но видно, чувствует, что первым придётся идти ему.
– Вот так! – говорит Сахно. – Берите палку и марш.
Танкист вяло закидывает за спину автомат и промазученной рукой молча берёт палку. Капитан, посторонившись, пропускает его вперёд на снежную целину.
– Так. Дистанция пятьдесят метров. За ним пойдёте вы! – тычет он в меня и прикрикивает на танкиста: – Быстрей! Не взорвёшься.
Мы сворачиваем в степь, к трём скифским курганам, что возвышаются поодаль белыми шлемами. Юрка на этот раз достаётся Энгелю, который без приказа взваливает его на себя. Начинается позёмка. Снежные пряди, вырываясь из-под ног, далеко расползаются по полю. Повсюду в степи дрожат на ветру стебли бурьяна. Невысоко в небе сквозь белесую дымку сиротливо блестит зимнее солнце. Я стараюсь идти по следам танкиста. За мной идёт Катя. За ней – согнутый под тяжестью ноши немец. Сахно замыкает пятёрку.

 Внутри у меня всё напряжено. Дыхание поверхностное – чуть-чуть. Идёшь как по лезвию бритвы, как по горячим угольям. Всё время надо глядеть под ноги, чтоб ступать след в след. А глаза невольно устремляются вперёд, туда, к танкисту, где – неизвестность и смерть. На заметенной снегом земле действительно кое-где видны старые следы, они едва заметны. Мины же все в снегу, который тут не глубок – до щиколотки. Отличная маскировка!
Порядком отойдя от дороги, танкист останавливается и, поворошив палкой в снегу, вываливает на поверхность что-то большое и круглое. Это мина. Сзади кричит Сахно:
– Не трогай! Не трогай! Марш вперёд!
– Противотанковая! – басит танкист и, пренебрежительно толкнув ногой это смертоносное колесо, идёт дальше.

 На сердце у нас немного отлегло. Если мины противотанковые, то ещё полбеды. Под нами они не взорвутся. Если только нет противопехотных. Тогда, считай, нам повезло. Танкист впереди, вижу, оживляется. Движения его делаются менее скованными. Видно, и у него поубавилось страху. Парень шагает шире. Я же, хромая, не могу поспевать за ним и постепенно отстаю. Но сзади меня подпирает Катя. Слишком вырвавшись вперёд, танкист замечает это и останавливается.
– Шире шаг! Ни черта тут нет! – бодро говорит он издали.
Я стараюсь шагать быстрее, и вдруг всё во мне обрывается. Громовой взрыв, кажется, низвергает небо. Что-то со свистом проносится вверху. От неожиданности я приседаю, вскинув над головой руки. В сотне шагов впереди зияет чёрное рваное пятно на снегу.

 Облако дыма и пыли, быстро редея, стелется по полю. А танкиста нет. На том месте, где он только что был, – вывороченные комья ме=ёрзлой земли и груды снега. В следующую секунду я оглядываюсь. Сзади все лежат, но, кажется, живы. Приникли к земле и замерли.
Меня обдаёт холодным потом. Рот полон горькой слюны. Становится тихо-тихо, и в этой тишине откуда-то из-за балки, от совхоза доносится далёкая пулемётная очередь. Первой вскакивает Катя. Снова, как и в хате, она решительно по-мужски ругается:
– Растакую твою!.. Куда завёл? Куда ты нас завёл, сволочь!
Сахно приподнимается на одно колено и стоит, вобрав голову в плечи.
– Вперёд! – неистовым басом заглушает он крик Кати. – Вы, вперёд!
– Ах, теперь я вперёд? Меня гонишь! Самому страшно? Не хочется умирать? Детей жалко? Ласковой жёнушки?

 Сахно, сжав челюсти, ждёт. Катя кричит. Я молчу. По справедливости идти первым теперь надо мне. Но решиться на это непросто. И я оттягиваю время. Мне нужен приказ. Но приказ он отдает Кате. И, видно, не намерен его менять. Не сводя осатанелого взгляда с девушки, он дрожащей рукой вырывает из кобуры пистолет.
– Гад ты! Душегуб! Думаешь, я боюсь? За себя дрожу? Догоняй, гад! – кричит Катя и срывается с места. Бегом она достигает воронки и, ни секунды не медля, бросается дальше. На сером, запорошенном землёй и гарью снегу пролегает ровная цепочка её свежих следов.
Какое-то время мы ещё стоим, не в состоянии превозмочь нерешительности. Но вот из совхоза снова строчит настырная очередь. Несколько пуль, взвизгнув, прорезают воздух. Это отрезвляет, и мы живо срываемся с места.

 Под пулеметный стрекот мы добегаем до неглубокой воронки. Тут мин нет. Но тут хуже, чем на снегу. Тут властвует уже не возможная, а реальная смерть. Смерть товарища. И то, что смерть досталась другому, а не тебе, теперь уж не обнадёживает. Я снова напрягаюсь, стараясь как можно ровнее ступать в Катины следы. Под ногами какой-то лоскут обмундирования, сбоку из снега торчит кость – кроваво-белая на земляной серости. Поодаль, отброшенный взрывом, валяется чёрный шлем танкиста. Это всё, что осталось от человека. Остальное растерзано и разметано с землёй и снегом.
Но Катя почти обезумела. Что она делает? Без палки, не разбирая дороги, она быстрым шагом, иногда бегом, без всякой предосторожности приближается к недалёкому уже кургану. Будто ей известно, что там конец минного поля. Сахно что-то кричит ей, но она даже не оглянется. И мы идём по её следам. Мы должны идти. Остановиться тут невозможно.

 И происходит чудо. Катя целой и невредимой достигает кургана. Останавливается, поворачивается к нам и стоит. Во всей её маленькой фигурке – вызов и укор. По полю к ней бежит спасительная для нас цепочка следов. На сердце становится спокойнее. Я прибавляю шагу и вскоре догоняю её. За мной спешит немец с Юркой на спине. Он уморился и прямо-таки шатается. Видно умышленно отстав, сзади за всеми бежит Сахно.
– Разминировано! Куда дальше? – спокойно, но с оттенком недавнего гнева говорит Катя.
И мне почему-то неловко смотреть на её покрасневшее, злое лицо. Конечно, мы виноваты перед ней, перед её безрассудной смелостью, которой теперь обязаны жизнями. Но в этом не хочется признаться даже себе.
Минуту мы стоим рядом. Немец из-под Юрки старается взглянуть вперёд. Юрка ничком распластался на его широкой спине. Серое лицо друга повёрнуто набок. Глаза чуть-чуть приоткрыты.

 Тем временем нас настигает хмуро сосредоточенный Сахно. В пятидесяти шагах он останавливается и командует сорванным голосом:
– Василевич, вперёд!
Да, теперь ничего не скажешь. Теперь должен идти я. Властная требовательность капитана полностью подчиняет меня. Я пойду.
Только куда вперёд? Приплюснутый пригорок от кургана покато спускается вниз. Из совхоза нас уже не видно. Несколько в стороне и сзади в неглубокой низине пролегает насыпь железной дороги. В насыпи чернеет круглое отверстие дорожной трубы.
– Вперёд! – с пистолетом в руке яро требует Сахно.
Иду, иду. Я и сам чувствую, что надо идти! Надо вырваться из этого проклятого поля. И как можно скорее.

 С ещё большей, чем прежде, осторожностью я шагаю по снегу. Мой сапог грузнет до голенища. Раненая стопа в рукаве неуклюже загребает снег. Катя отправляется следом. Сзади опять раздается голос Сахно:
– Дистанцию! Дистанцию!
Девушка огрызается, но приостанавливается, позволяя мне отойти дальше. Правда, мне вовсе не хочется отрываться от них. Как-то вместе со всеми спокойнее. Стараясь шагать как можно осторожнее, я осматриваю перед собой снег. Чужих следов тут, кажется, нет. Кое-где снег спрессован метелью до твердого наста, и я невольно выбираю ногами эти места. На них мне спокойнее и не так грузнут ноги. Исподволь укрепляя в себе уверенность в удаче, я перехожу гривку бурьяна, в которой, тихонько пересыпаясь, шуршит снег, и оглядываюсь. Уже не видно и будки обходчика. Мы в лощине. Надо бы идти быстрее, но боль в ноге не даёт шагать шире. К тому же со стопы сползает рукав. Остановившись, чтобы подтянуть его, я наклоняюсь и вдруг застываю в ужасе. Моя рука сама по себе, словно обжёгшись, испуганно отдёргивается. Из снега возле ноги, смертоносно напрягшись, торчат в стороны три проволочных усика. Между ними, словно шляпка гриба, выпирает из-под снега круглая зеленоватая крышка «шпрингмине».

 Почувствовав, как похолодело внутри, я резко отстраняюсь. Но выпрямиться уже не успеваю. Трескучий взрыв гулко раскатывается сзади. Осколки или
комья снега жёстко хлещут по полам моей шинели. Я едва удерживаюсь, чтобы не опрокинуться на те предательски вытянутые усики.
Какую-то секунду затем я медлю, хотя уже знаю, что произошло страшное. Но я не могу оглянуться сразу, так как это сверх моих сил. Смысл того, что случилось, будто издалека, медленно доходит до моего сознания. Только через какое-то время, преодолев оцепенение, я поворачиваюсь. Невдалеке с Юркой на сгорбленной спине, широко расставив ноги, стоит немец. За ним, ссутулясь, ждёт чего-то Сахно. А между ними и мною корчится на снегу Катя.
Ноги мои вдруг наливаются неодолимой тяжестью. С усилием и необыкновенной осторожностью я вытягиваю из снега раненую стопу, затем сапог здоровой. Переступаю назад – след в след. Затем, высоко поднимая колени, ступаю ещё. Нет, пока не рвёт. Тогда, немного осмелев, бросаю взгляд на Катю. Там снова чёрная копоть на снегу. Комья земли. Катя, беспорядочно перебирая вокруг себя руками, кажется, пытается встать.

 Меня охватывает гнев. Гнев против Сахно. Ведь это он виноват во всём. Он погубил Катю! Захлебнувшись от обиды, я порываюсь к капитану, но все мои намерения гасит Катя. Девушка судорожно поднимает навстречу своё широкое, теперь особенно некрасивое лицо. Его перекашивает гримаса боли. Зубы у неё сжаты. И внутри глохнет стон.
– Катя! Катюшенька! Катя!..
Упав перед ней на колени, я хватаю её за плечи, потом за талию. И вдруг понимаю: ноги! Из рассеченного осколками валенка льётся на снег тёплая кровь. Другого валенка нет вовсе. Впрочем, нет и ноги до колена. Страшный, измочаленный взрывом мокрый обрубок. Ватные штаны и полы полушубка безжалостно иссечены осколками. Из множества дыр торчат клочья ваты и шерсти.

 К нам подбегает немец. Дрожащими руками я приподнимаю девушку. Но что с ней делать? Кровь льётся по моим рукам, в рукава, на шинель. Немец также беспокойно суетится и бормочет:
– Римен! Римен!
Он подаёт мне узкий брючный ремешок, и я понимаю: надо наложить жгут. Катя, сжав зубы и подавляя стон, закидывает голову, но молчит. Её лицо на глазах белеет и быстро покрывается мелкими капельками пота.
Суетливыми движениями озябших рук я кое-как перетягиваю над коленом то, что осталось от её ноги. Немец тем временем отстегивает, ремень от моего карабина. Этим ремнём мы кое-как обкручиваем вторую ногу, в валенке. Потом я вскидываю голову. Напротив, опираясь рукой о колено, стоит Сахно.
– Ну, доволен? Доволен? Ты этого хотел?

 Сахно резко выпрямляется. Быстро оглядывается вокруг и молчит. Но я вижу – глаза его расширяются и как-то глупеют, теряя своё всегдашнее выражение властности. Он растерялся. Но тут же волевым усилием он превозмогает себя и опять становится прежним – суровым и решительным.
– Замолчи! – с тихим бешенством шипит он и приказывает: – Бери Катю! Живо!
Да, пожалуй, надо уходить. Два взрыва на минном поле вряд ли остались незамеченными. И я подчиняюсь Сахно, уже зная: на мины мы больше не пойдём.
Опершись на карабин, я наклоняюсь. Сахно с немцем взваливают на меня обмякшее тело Кати. Затем они подбегают к Юрке, который покорно лежит на снегу. Его берёт на себя Сахно. Я не совсем понимаю, что он задумал. Видно, не понимает этого и немец, которому капитан что-то объясняет.
Наконец догадавшись, немец налегке отбегает полсотню шагов и оглядывается. По его следам медленно трогается Сахно. За ним, опираясь на карабин, я. По неглубокой впадине мы тащимся назад, к железной дороге.
Но за железной дорогой по шоссе движутся немцы.

 Мы их не видим за насыпью, однако ещё издали слышим – множество машин без конца ревёт, гудит, воет моторами, сигналит – рвётся из Кировограда. Они отступают. Но куда деться нам?
На счастье или на беду нам попадается труба.
Мы заползаем в её бетонный туннель и обессилено падаем в самом начале. Труба широкая, почти в рост человека. Внизу пласт спрессованного снега. Тут очень ветрено, пронизывающе холодно. Зато с шоссе нас не видно.
Опустившись на колени, я сваливаю с себя Катю и тут же падаю сам. Сзади на свежем снегу – мелкие пятна крови. Полы моей шинели также в подмёрзшей крови. Катя просто истекает кровью. Глаза её широко раскрыты, но зрачки всё время закатываются. Её надо перевязать. Но перевязать нечем. Санитарную сумку мы в спешке оставили в поле, на месте взрыва. Чтобы как-нибудь помочь девушке, я вконец замёрзшими руками начинаю расстёгивать снизу её полушубок. Там также всё в крови. Катя как-то сжимается, руками упрямо придерживает полы. Глаза её умоляюще, почти в страхе глядят на меня. Я снова настойчиво расстёгиваю на ней полушубок, но девушка сводит колени, подтягивает их к животу и сжимается.

 Я не понимаю её и вопросительно гляжу на немца. Тот, стоя на коленях, пристально смотрит в другой конец трубы, где с пистолетом в руке замер Сахно. У наших ног на снегу, тихо стонет Юрка.
– Капитан! Капитан! – приглушенно зову я.
Катя вдруг начинает дёргаться и протестующе мотает головой. Кажется, я начинаю понимать её. Но это уже чёрт знает что!
– Перевязать надо! – говорю я. – А ну пусти руки!
Пригнувшись, по трубе пробирается Сахно. Катя ещё больше сжимается и дрожит всем телом.
– Вот, не даётся.
– Да? – поглядывая на выход и, видимо, думая о другом, переспрашивает Сахно.

Катя расслабляется. Серая тень ложится на её ещё недавно краснощёкое лицо. И тут я понимаю: она умрёт! Но это нелепо и противоестественно – погибать девушке, если мы, трое мужчин и солдат, остаёмся живыми!
– Катя! Катя! Что ты делаешь? – начинаю я невнятно упрекать её. – Ты что – стыдишься?
Катя прерывисто, тяжело дышит и умоляюще смотрит на меня. Кажется, она слышит, только говорить не может. Потом взгляд её устремляется куда-то в сторону и останавливается на немце.
Я догадываюсь:
– Он, да? Пусть он перевяжет? Да?
Катя протяжно выдыхает и расслабляется. Глаза её медленно закрываются. Я не знаю – или это согласие, или, может, силы насовсем оставляют её. Почти в испуге я зову немца:
– Ком! Перевязать! Бинтовать, ферштейн?
– Я, я.

 Немец начинает торопливо расстёгивать на ней одежду: полушубок, ватные брюки – окровавленные, иссеченные осколками клочья. Катя тихо лежит, безразличная к его прикосновениям, и я начинаю помогать ему. Вдвоём мы, не стесняясь, обнажаем Катино тело – окровавленное, израненное девичье тело, которому уже не жить. Это я понимаю сразу, с первого взгляда.
Впрочем, принять смерть тут, наверное, придётся всем.
Мы ещё не заканчиваем перевязку, как где-то поблизости раздаются немецкие голоса. Сахно с пистолетом в руке сразу бросается в дальний конец трубы. Отшатнувшись от Кати, я хватаю вдавленный в снег карабин и устремляюсь туда же. Сзади пробует приподняться Юрка.
Вобрав головы, мы прислоняемся спинами к настывшему бетону трубы и вслушиваемся. Я медленно снимаю затвор с предохранителя, то и дело поглядывая на второй выход. Однако там пусто. Юрка держит в кулаке пистолет и не сводит с нас полного тревоги взгляда. Его глаза резко горят на бледном, каком-то уже не юношеском, слишком сосредоточенном на чём-то своём лице. Немец, в неудобной позе, настороженно ждёт возле Кати.

 Отчётливо слышится немецкая речь, потом голоса умолкают. Настаёт тишина, в которой натужно гудит, грохочет шоссе. Сахно осторожно выглядывает из трубы и тут же резко отскакивает. Совсем рядом слышится разговор двух немцев. Это уже плохо. Они возле самой насыпи. На дороге, слышно, брякают дверцы кабины, значит, машины стоят. Но другие идут, видно, остановилось несколько. Только зачем?
Меня пугает немец. Наш Энгель. Его лицо напряжённо вытянуто, в глазах не то страх, не то последняя степень решимости. Руки ладонями лежат на снегу, как у спринтера на старте. Того и гляди бросится наутёк. Я круто поворачиваю карабин:
– Хальт!

Немец бросает на меня бессмысленный взгляд и опускается. Ноги его расслабляются. Черт, наверное, надо бы его пристрелить. Да стрелять нельзя...
И тут всё оттуда же, от насыпи, долетает новый звук – слабое бряцание солдатской пряжки. Оглушенный обидной догадкой, я осторожно выглядываю. Так и есть. Сделав своё дело в кювете, два немца торопливо сворачивают к шоссе. На ходу застёгивают амуницию. Они увешаны катушками с кабелем. Очевидно, снимали связь.

 Разом потеряв силы, я бреду к Кате. Возле неё падаю в снег. Потом, кое-как совладев со своими чувствами, поднимаю голову. Катя умирает. Я знаю, как умирают люди, и в этом, пожалуй, не ошибаюсь. Она напрягается, дёргается, выдыхает. Голова её неестественно запрокидывается, русые волосы разметаны на снегу. Глаза полуоткрыты. Рукой она раза два машет возле лица, словно отгоняя мух. И вдруг говорит:
– Отойди. Не темни.
Меня это удивляет. Так трезво и так внятно! Невольно я оглядываюсь. Кто темнит? Я? Или немец?
Она говорит снова:
– Митя! Митенька! Темно очень...
– Катя!

 Но она выдыхает и успокаивается. Глаза её задерживаются на чём-то вверху, взгляд постепенно угасает. Опершись на руку, я сижу рядом. С другой стороны сидит немец. Лицо у него окаменело. Он весь напряжён. И не удивительно: в каких-нибудь двухстах метрах свои. Стоит ему закричать, и нас схватят. Но он не кричит. Мне даже кажется, что он не менее нас боится.
А мне уж, пожалуй, ничего не страшно. Смерть Кати меня ошеломляет. Сколько уже погибло на моих глазах – знакомых и неизвестных, но я никогда не раскисал так. Возможно, потому, что они были мужчинами и солдатами. Как-никак к их смертям мои чувства были подготовлены. Смерть на войне – очень простая штука. Но почему здесь умирает девушка? Кто её послал на войну и зачем? Разве что сама напросилась? Но что она знала о войне? То, что писали газеты. А умирает вот в какой-то трубе, растерзанная миной, и мы ей ничем не можем помочь. И зачем это нужно? Разве у нас мало мужчин? На передовой, в тылах, в стране вообще? На каждый десяток в цепи – добрая сотня в ближних тылах. И каких мужчин! Зачем же под смерть подставлять девчат?
– Документы забрали? – спрашивает вдруг Сахно и опускается на колени рядом.

 Я не отвечаю. Кому что, а этому первое дело – документы. Для него главное – соблюсти формальность. Документы не должны попасть к врагу. Но что в тех документах? И кому они теперь нужны? Её жизнь он не берёг, а вот о бумажках гляди, как заботится. Сахно тем временем засовывает руку под Катин полушубок и долго там шарит. Я на него не гляжу. Без раздражения я не могу видеть этого. Теперь она мёртвая, и ей всё равно. Но будь она жива, засветился бы у этого капитана фонарь под глазом.

 Вынув из нагрудного кармана красноармейскую книжку, Сахно заглядывает в неё.
– О, Щербенко Екатерина Ивановна. Знакомая фамилия! – с ехидной ухмылкой сообщает он.
Я напрягаю память. Действительно, фамилия и мне кажется знакомой. Только где я её слышал? Я вопросительно смотрю на Сахно. Тот, запихивая в карман документы, замечает мой взгляд.
– Не припоминаете? Пэпэжэ комбата Москалёва из девяносто девятого, – говорит он и направляется в другой конец трубы. – Приказ по дивизии был.

 Похоже, это его забавляет. Что она пэпэжэ и что был приказ насчёт её недозволенных отношений с комбатом Москалёвым. Он доволен, что хоть после смерти нашёл, чем упрекнуть ее.
– Ну и что? – едва сдерживая себя, спрашиваю я.
Сахно, оглянувшись, сверкает из-под бровей злым взглядом, и я срываюсь:
– Ну и что, если и пэпэжэ? Ну и что?
– Замолчите! Вы что?
Он замирает, вобрав голову в плечи, и внутри у меня всё опадает. Я едва владею собой. Видно, он меня доведёт до бешенства. Я не могу его терпеть. Странно, какие мы разные! Офицеры одной армии. Граждане одной страны. Чёрт его знает, отчего всё это? Почему соседство вот этого немца мне легче сносить, чем его? Немец встаёт и тоже идёт туда, где Сахно. Я уже заметил, что с недавнего времени он вообще старается держаться поближе к капитану. Мной как будто стал пренебрегать. Жестикулируя костлявыми руками, он произносит какую-то длинную фразу.

 Сахно устрашающе взмахивает пистолетом:
– А ну назад! Назад!
Немец отступает, но всё ещё что-то старается доказать капитану. Тот, разумеется, не понимает, но настораживается:
– Что он говорит?
– Он же вам говорит. Вы и должны понимать.
Капитан хмурится:
– Ну, знаешь!.. Я институтов не кончал. Этой гадости не учился.
Конечно, этой гадости он не учился. Чему он вообще учился? В школе я также не увлекался немецким языком, но горе и война научат всему. Несколько слов, произнёсенных немцем, я всё же понимаю. Про остальное догадываюсь. Немец доказывает, что надо куда-то убегать, ибо если начнётся бомбёжка (шлахтангриф), то солдаты (лес реннен децкунг) – побегут сюда, в укрытие.

 Это похоже на правду. Но пусть начнётся штурмовка. Хуже, если штурмовики не налетят и колонна прорвётся из Кировограда. А может, и хорошо? По крайней мере для нас. Чёрт знает, что делается в моей голове. Я уже не могу разобраться, что хорошо, а что плохо. Немец невесело возвращается от капитана и молча садится около Юрки.
– Вот налетят «ИЛы» и сделают из ваших мясокомбинат! – не скрывая своей злости, говорю я немцу.
Тот, неожиданно соглашаясь, кивает головой:
– Я, я.

 Это меня злит ещё больше. Скажи, какая покорность! Может, этот фриц сейчас скажет, что он коммунист? Что с колыбели был против Гитлера? Бывало же такое. Сорок четвёртый – далеко уже не сорок первый.
– Мы же вас перещёлкаем, как вшей! Понимаешь? К ногтю! – красноречиво показываю я пальцами.
Немец, кажется, понимает, но почему-то морщится и тихо про себя бормочет. Немец вздыхает. Чем-то он озабочен или, может, чувствует моё бешенство и побаивается. И он сидит так, надувшись, в русской помятой шинели, одетой поверх своего широкого в воротнике мундира. Его зимняя, с длинным козырьком шапка сбилась набок. Вздохнув, он соглашается:
– Я, я, их бин айн айнфахер менш!
– Что он говорит? – издали опять спрашивает Сахно.
– Говорит, что он маленький человек. Ни в чем не виноват.
– Задушить его надо, – просто решает капитан.

 Я не возражаю. Чёрт с ним, пусть душит. Теперь мне его не жалко. У меня столько накипело в эти дни за Юрку, за себя, за всех ребят, которые уже никогда не встанут со снега. И особенно теперь вот за Катю. Только без немца мы, пожалуй, не управимся с Юркой. Сахно однорукий, я, считай, одноногий. А если придётся удирать? Нет, видно, немца надо оставить. К тому же к своим он вроде не очень стремится. Однако я молчу, начиная думать о другом. Хорошо, если мы просидим тут до ночи. Ночью мы, может, и вырвались бы, а днём-то уж вряд ли. Разве что откуда-нибудь появятся наши. Я прислушиваюсь: кажется, на дороге стало тише – колонна будто прошла. Теперь не двинулась бы пехота. С ней будет хуже.

Сахно тем временем разряжает пистолет. У него, вижу, какая-то неисправность с магазином. Зажав меж колен рукоятку, капитан одной рукой исправляет его. А я уныло сижу возле Кати. Она уже, видно, остыла, скорчившись на снегу. С другой стороны синеет восковое лицо моего Юрки. Тут очень холодно, в этой проклятой трубе. И всё внимание сосредотачивается на звуках.
– Василевич! – тихо зовёт Сахно и, умолкает, то ли прислушиваясь, то ли что-то обдумывая. – Залазь-ка на насыпь и понаблюдай. А то накроют ещё. Как цыплят.
Помедлив, я беру карабин и вылезаю из трубы. Солнечная яркость степи ослепляет. Освещённый солнцем, сияет широкий откос насыпи. Сбоку от него из-за дальнего пригорка проступают крыши строений. Там какое-то село. Вдруг у меня появляется мысль... А что если вдоль насыпи проскочить туда? Конечно, если, там нет немцев? Только вот Юрка...
Прежде чем лезть на насыпь, я говорю в трубу:
– Немца пока не трогайте. Пригодится.
Сахно оглядывается, но не отвечает».

 Продолжение повести в следующей публикации.