Оборона Чапаевска

                Человек – это сон тени.
                Пиндар. Пифийские эпиникии


(Штурмбаннфюрер нихьт культурен, нихьт культурен тратата)
Кошка, подражая ему не иначе, вертится вокруг своей оси, сперва по, потом против часовой стрелки. Василий Петрович Вася Курянин следит за кошкой с приязнью: научил! кой-чему да.
Навертевшись всласть, она укладывается. Подождав, когда кошка уснёт, Вася хозяйской ногой идёт по магазинам. Это надо. Даром хлеб есть мы не должны.
По дороге он обходит столбы с фонарями, сперва по, потом против часовой стрелки. Не пропуская ни одного столба. Это берёт время, поэтому дорога выходит длинная.
(Маша Викторовна, Эрик Берн пёрнул! Тихо! Пёрнул, пёрнул! Я сказала, тихо! Он всегда пердит! Нет никакого Эрика Берна! Все, хором: Есть! Есть! Есть!)
Поэтому приходится компенсировать затраченное время скоростью закупок.
– Хлеб, булка для птиц, корм кошкам, молоко, арбусь!
Не забыть бы чего. За этим не возвращайся: нету!
Знакомая кассирша ещё издали видит Василия Петровича Васю Курянина с целой горой закупок. Обычно весёлое, выражение на лице кассирши меняется на сдержанно-грустное.
О, это Вася знает почему. Втайне она влюблена в него. Но не может подать знак: всюду камеры. Чуть что чего – и тот миг докладная на стол директору. О, директор большой человек. Ему всюду стол и дом. Ничего не попишешь, приходится скрывать чувства. Вася тоже скрывает. Но ему проще. Есть опыт кой-какой, есть да.
(Общение предпочтительнее необщения. Необщение тоже может пригодиться, в тех случаях, когда нет общения.)
После тихого часа расшумелись и стали биться подушками. Всем досталось, а больше всех Василию Петровичу. Он всегда главный туз. Тут ничего не попишешь. Когда он рассказал, как держал оборону Чапаевска, практически в одиночку, не поверили, стали смеяться. Ты? С одной подушкой? Оборону Чапаевска? Да ты ложку не каждый раз можешь держать, а тут целый Чапаевск. Кто другой, да не ты. Вот Эрик Берн да.
(Штурмбаннфюрер нихьт культурен, нихьт культурен, тратата)
Была осень, боты пропускали воду. Контингент вязал мётлы под присмотром Маши Викторовны и мечтал улететь на мётлах куда-нибудь подальше от земли.
Кое-что из прочитанного отражается в стёклах очков Маши Викторовны, перевёрнутым образом.
Кое-что она потом рассказывает нам, по частям, актами нескончаемой пьесы. Маша Викторовна, если читает, то читает исключительно Эрика Берна, поэтому в её рассказах фигурируют демоны, марсиане, кнопки и переключатели, а также такие малосимпатичные персонажи, как мать-ведьма и отец-людоед. В конце каждого акта является Санта-Клаус и всем раздаёт приемлемые подарки. Таким образом, раз уж конца пьесы никто не дождётся, то хоть имитация конца как-то скрашивает неминуемое запланированное разочарование в сценаристе.
Не сказать чтобы рассказы Маши Викторовны нравились слушателям, но ведь других-то рассказов нет. Директор тоже послушал и пришёл в ужас:
– Какие людоеды, какие марсиане! Что вы! Какой Санта-Клаус! Милочка, вы демонстрируете женский подход к сценарию, это непозволительно для такого смешанного коллектива, как наш!
Маша Викторовна, умная и развитая не по годам, слушала его с непроницаемым лицом, как Татьяна Ларина – своего генерала.
В переводе на человеческий язык это было вот что: "У тебя ничего себе попа, интересно, что было бы, если бы я по-дружески подшлёпнул немного эту замечательную попку?" О, директор большой человек. Ему всюду стол и дом и постель.
Вслух она сказала:
– Масоян Масоянович, вы постоянно разглядываете мою задницу, даже когда я стою к вам передом.
В переводе будет так: "Я знаю, что она у меня выдающаяся, но ведь кроме попы есть и другое, тем более это там рядом."
(Локомоушн, хей, хей. Зе локомоушн. Был у нас свой карел гот, он пел в трубу, свернув газету, когда никто не слышал.)
Директор учительно и по-отечески молвил Маше Викторовне:
– В человеке есть ещё много всякого интересного, кроме задницы, извините такое слово, я бы сказал, много всякого более интересного, полезного, я бы сказал.
Перевод: "Я бы попробовал, да не знаю – как ты к этому отнесёшься."
"Хе-хе-хе, – это сценарный смех, – хе-хе-хе", – смех матери-ведьмы, она же отец-людоед на другой колокольне, Маша Викторовна смеётся этим внутренним смехом, сама содрогаясь от страха, вспомнив, что у неё волосы не только на голове, а бритву-то не дают, дай только, так мы искромсаем сценарии на акты полной и окончательной невосстановимости да.
– Они все дураки. Они думают, они здесь главные. На самом деле главные мы.
Мы все одобрительно киваем: да, вот это дело, это вам не Эрик Берн в пересказе дуры Викторовны! Хорошо, жизненно пишет Васька на обрывках обоев, что кошка нарыла где-то в коридорах.
Пишет Василий Петрович Вася Курянин в туалете, там нет заложки и дверь не закрывается, но за этим следят сквозь пальцы и всегда можно сделать вид, что ты занимаешься онанизмом, на это смотрят сквозь пальцы, понимающе. Сами тоже мужики что нет что ли.
Рассказы о похождениях Маши Викторовны с четырнадцатилетнего возраста и досюль, написанные на клочках обоев мелким почерком, ходят по рукам, идут на "ура". Хорошо пишет Васька, жизненно. Маша там Даша, директор Масоян Масоянович просто Соян Соянович. Нипочём не догадаешься. Даже если попадут в руки.
Один рассказик попал в руки Маши Даши, она сперва удивилась, потом покраснела и убежала в туалет, там заперлась на неопределённо-личное время. У них-то заложка есть. Можно свободно запереться.
(тратата)
В это время дети, пользуясь свободой, бились подушками не на жизнь, а некоторые кто поздоровее и недавно, махали руками в сторону женского департамента с призывным видом. Мол, здесь, здесь, девчонки.
Сценарий жизни переписывается до дыр. А заглянешь в дыру, там лапаминья. Что такое лапаминья? Леший её знает. Или его. "– Привет. – Привет. – Пушкина читала? А у меня балалайка есть! ..."
Маша Викторовна читала и содрогалась. Будь у неё сейчас в руке бритва... Ну не знаю. Это чистой воды лапаминья. А не рассказ. Как будто нет других тем. О природе, о животных, об интересных людях. Что другое напишешь на куске обоев, уважаемая Маша Викторовна, ничего не напишешь другого, а напишешь о хороших людях, подумают – издеваешься...
Рассказ Василия Петровича Васи Курянина с небольшими купюрами цензурного плана.
Что у неё волосы не только на голове, это Даша знала с четырнадцати лет. Возраст новых кнопок и бурного роста, просто тектоническая активность какая-то вдруг проснулась в глубинах до того нейтрального к возмущениям тела. Все эти нововведения были на самом деле рубильник, или средство для снятия заклятия и освобождения, но дура Даша этого, разумеется, не знала и знать не могла в силу возрастающего хаоса причин. Такой возраст.
На юге растёт лучше и вырастает больше. Общение предпочтительнее необщения.
Они приехали с мамой, чтобы присматривать друг за другом. Что, разумеется, блажь мужская и чепуха. Все папы не отличаются умом, все папы одинаковы, что этот, что тот. Южные папы тоже дураки хорошие, чего скрывать. На пляже что ты скроешь. Что положили, то и несёшь и подаёшь, писал Вася, задыхаясь от неведомого и не сказать что неприятного чувства в животе. Бабочки... Это не бабочки, а крокодилы!
Первый в жизни крокодил подплыл к ней в море и назвался, конечно, Гиви да-а. Дальше, конечно, происходил разговор, подобный всем разговорам с недалеко идущей целью, описанным в анекдоте о поручике Ржевском (где балалайка), или более культурно у Эрика Берна (или почти): – Драствуйте. – Драствуйте. – Бывали-с в Эфиопии? – Нет, а что? – Тогда давайте переспим!
Ну в первый раз это траляля. Да и во второй траляля. Спешка хороша при ловле крох. Пляж буквально кишит свободными женщинами. Никогда ничего не просите, сами дадут.
Прав русский писатель.
– Что ты в ней нашёл? – сморщился друг Азот. – Маленькие! Какие-то козьи наки.
– Я из политики, сам знаешь. И потом, не маленькие.
Гиви е(censored)т русских женщин из политики: а зачем они Абхазию взяли да-а? Удовольствие здесь дело десятое. Главное – этому Путину насолить.
– О политике зачем говорить? – удивляется Азот.
– Всё равно о чём говорить, главное – говорить!
Они с Азотом...
Стоп, стоп, стоп. Скажет просвещённый читатель. Это какой должен быть клочок обоев, чтобы уместить на нём целое повествование, что-то у вас не сходится, ребята...
Это у вас не сходятся ребята. А у нас противогаз. Хороший текст не пишется, он читается. Из оббоев, из отходов, из невошедшего и незаконченного. Из того, что никогда не издаётся. Ты, Василий, когда пишешь, ты что держишь в голове? А что на ум пошло, то и сойдёт!
Маша Викторовна аж закоченела на этом пластмассовом сиденье, руки ласкают клочок обоев до посинения, как Ленин письмо от Надежды Константиновны. И мимо строк проступают капли молока и смывают написанное лишнее, а может и не молока...
"Его волосатые лапищи коснулись, – фантазирует она, зажмурив глаза, чтобы – ещё страшнее, ещё натуральнее, ещё... ещё! – Оййй... Не так, не так! Вот как:
– А как вы мыслите, уважаемая Марья Викторовна, о теории Остгофа? Что верность идёт от дерева, типа дуба? В силу семантического и морфологического развития индоевропейских языков.
– Чушь собачья.  Теория Остгофа оказывается уязвимой в самом своём основании: значение, которое он считал первоначальным, определяется как позднейшее и с ограниченным ареалом распространения. Гиви сациви.
– Полностью разделяю вашу точку зрения. Давайте переспим!"
Нет, лучше так:
– А что вы читаете?
– Цвдлджна.
– Это на языке тюбатулабал?
– "Цветы для Элджернона".
– Кто автор?
– Дэниэл Киз.
– Женщина?
– Мужчина.
– А, это которая женские романы пишет Дэниэлла Киз. Давайте..."
Искоса поглядывая на дочь, мама говорит:
– Пригласит один покататься, ты приедешь, а там пятеро.
– Это к чему?
– Ни к чему. Всё ни к чему.
Мама легко вздыхает.
– Мы идём в гости к евреям. Приглашены на мацу.
– Не люблю мацу.
– Поздно. Там сын подрастает.
– И что же?
– Ну... в смысле, подрос.
Подросший сын жалобно смотрит на неё, стараясь не опускаться. После обеда они остаются вдвоём.
– Have you read "Flowers for Algernon"? – дрожащим голосом говорит он наконец.
– Oh what hooey.
– Ка-ак?! – восторженно переспрашивает сын...
И тогда Клопшток стащил у неё трусики, задыхаясь и бледнея предобморочно, выводит Вася на обоях.
Гиви повалил меня на лежак, читает Маша Даша, и... О южная ночь, бархатная и беспричинная... Тут акулы! – вскричал молодой матрос. – Акулы! Спасайся кто может! Бодрый Гиви спас меня от хищной смерти. Он вынес меня на руках на берег, ещё пустынный в этот предутренний час. Только здесь мы обнаружили пропажу трусиков. Хорошая девушка найдёт мои трусики, наденет и тоже загрустит.
– Ты не вейся, ты не вейся... над мое-ю га-ла-вой, – вполголоса поёт кошке Василий Петрович Вася Курянин. – Полно топтаться, ложись.
Кошка устраивается у него в ногах.
Спать.


2019 г.