Дети Декабря, часть XII

Глава ХХХ

У 52-летнего сенатора Джей-Би Робертсона не было друзей. В том понимании, что мы возвышенно вкладываем в это слово: доверительные беседы в моменты, когда удаётся хоть на время выскочить из колеса рутинных дел и обязательств, возможность легко и естественно продолжить разговор даже несколько лет спустя после завершения предыдущего, понимание сказанного и ещё большее – не произнесённого.

С отрочества разносчик газет из малообеспеченной семьи американского Юга три десятилетия терпеливо карабкался на стену политического успеха и влияния. Пожалуй, об этом можно было написать бестселлер при наличии крепкого литредактора. Нечто вроде «Как преуспеть без стартового капитала». Но Робертсон принадлежал к числу тех счастливчиков, кого совершенно не трогало любое прошлое. Его занимало лишь настоящее, и ещё более – будущее.

В настоящем его окружала преданная семья (35-летняя супруга Джейн и две дочери), которым он гарантировал комфорт и личную безопасность в любую эпоху, насколько это вообще в человеческих силах. Коллеги по сенату, равноправные личности с политическими амбициями. И сотни людей, искавших его расположения, от бизнес-проектов до политической поддержки. 

Роберсон был вхож к президенту Рузвельту в числе прочих немногих. Это научило его прежде всего осторожности: слишком многие авантюристы желали сыграть на подобной связи свою, и весьма тонкую по исполнению, партию.

Филипп Шантор не попадал ни в одну из стандартных категорий окружения сенатора. Уже примерно с полгода между ним и Робертсоном установилось нечто вроде приятельской связи. Каждый из них преследовал свои цели (один – в политике, другой – в бизнесе), и встречи в ресторане Манхэттена пару раз в месяц напоминали общение слегка расслабившихся циников, коим тоже не чуждо ничто человеческое. Шантор быстро прочёл своим острым умом сокрытое желание Робертсона стать однажды президентом США, и уважал подобный размах. Сенатор сблизился с новоявленным американцем Филом не только из-за щедрых ассигнований правительству. Однажды он спросил его, как удалось столь быстро овладеть весьма сносным разговорным английским: Вы ведь не учили его ранее? Не лингвист, не филолог и не полиглот? Шантор рассмеялся и спокойно ответил, что язык был насущен для бизнеса. И это – вполне исчерпывающая мотивация, безотносительно наклонностей личности. Робертсон всегда уважал таких людей.


В пятницу, 18 июля 1941 года, состоялась новая встреча сенатора с книгоиздателем в одной из респектабельных рестораций Манхэттена на 26-м этаже небоскрёба. Оба явились с лучезарными пассиями. Дамы превосходно владели светским этикетом: улыбаться, бросать ненавязчивые реплики и расточать аккуратные комплименты. Сильвия была столь неотразима, что Фил возжелал её прямо в ресторане и пару раз незаметно коснулся талии. После часа неспешного ужина с вином и соблюдения всех протокольных церемоний мистер Робертсон слегка улыбнулся и снисходительно изрёк: А сейчас, Сильвия, позвольте мне похитить вашего супруга на полчасика. Наши разговоры о политике едва ли будут вам интересны.

– К тому же, существуют женские темы, которые точно не для мужских ушей, – съязвил Шантор, сглаживая лёгкий пафос сенатора.

Они заказали по бокалу красного полусухого и вышли на отдельный балкон с роскошным видом на Нью-Йорк. Дожидаясь официанта с подносом, пару минут помолчали. Наконец, Робертсон зажёг сигару и слегка пригубил из бокала.

– Сейчас не время для тостов, Шантор. Дела идут хуже некуда. За первый месяц войны с русскими Германия добилась ошеломляющих успехов. Очевидно, что Украину и Беларусь Советы потеряли навсегда. Ещё несколько месяцев – и Гитлер примет в Москве акт о капитуляции. Для Америки это означает утрату прежнего влияния в Европе и политическую близорукость в поддержке России. Как и неизбежность (рано или поздно) лобового столкновения с Третьим Рейхом.

Шантор едва заметно усмехнулся и тоже зажёг сигару с почти театральной паузой. Если он и размышлял над допустимостью собственного ответа, то пару секунд, не более.

– А ещё, президента весьма уязвил тот факт, что месяц назад Черчилль первым выказал поддержку русским и, более того, напрямую призвал Рузвельта поступить аналогичным образом. Вы, Империя Нового Света, воспринимаете этого полноватого англичанина как умного и проницательного, но вассала. Чья политическая компетенция простирается до определённых – и назначенных в Вашингтоне! – пределов.

Робертсон выразил нечто вроде одобрения легким движением свободной от сигары кисти руки. Он ценил эту прямоту Шантора, совершенно не свойственную его кругам общения. Но вслух иронично произнёс:

– Помните одну из цитат Черчилля? «Дипломат – это человек, который дважды подумает, прежде чем ничего не сказать». Но это сейчас уже относится к лирике. Британия – в прежнем виде – тоже доживает последние дни, как и Россия. И Америке предстоит осознать собственную миссию и утвердить её в новой картине мира.

– Америка по-прежнему в наилучшей ситуации – спокойно ответил Шантор и с удовольствием гурмана пригубил из бокала. – Тот, Кто раздаёт карты в этой безумной игре, определённо, испытывает симпатии к Новому Свету. Это – одна из причин, по которой я прибыл сюда из Европы. И от Америки не потребуется ничего сверх того, на что она и так способна. Продолжать помогать русским, а затем открыть второй фронт в наиболее выгодный для себя момент. Чтобы тоже заполучить лавры победителя Второй Мировой.

Сенатор вскинул брови с не присущей ему эмоциональностью.

– Значит, вы склонны предполагать, что…

– Именно так, мистер Робертсон – веско произнёс Шантор. – И никак иначе. Этот зарвавшийся фанатик с кашей социализма и национализма в голове вляпался в свою последнюю авантюру, войну с Советами. Сталин уничтожил репрессиями 80% лучших армейских кадров, Россия оказалась отвратительно готова к войне и сейчас терпит сокрушительные поражения на всех фронтах. Но даже если этот блицкриг оправдается, и Гитлер войдёт в Москву, это ничего не изменит исторически. Его огромная власть, не нарушь он статус-кво 22 июня, могла бы продержаться до собственного старческого маразма – а по меркам диктатора фюрер весьма молод. Но то, что люди именуют провидением, позаботилось о его досрочной кончине. И он уверенной поступью дурака ступил на гибельный путь.

Робертсон ничего не ответил, глотнул вина и внешне рассеянно наблюдал за дымом собственной сигары. Но его взгляд выражал недопонимание. Шантор, конечно, заметил это.

– Вот одна из непреложных истин для всякого бизнеса. Полагаю, впрочем, что политикам она столь же насущна. Никогда не пытайся подмять и уничтожить то, что ты не в силах понять по-настоящему. И не рассчитывай при этом на свою счастливую звезду с интуицией. Потому что эта дама является капризной любовницей лишь для поэтов и художников. Но эти исключения не меняют общей картины. Рейх будет уничтожен.

Сенатор слегка очнулся, но аккуратно изрёк лишь одно:

– Мне бы хотелось разделить ваш исторический оптимизм, Фил. Но умом и логикой я, тем не менее, не вижу за ним достаточных оснований.

– Основания? (Шантор с наслаждением пустил кольца дыма). – В прежние времена, ещё в Париже, старый начитанный идеалист-издатель месье Жинол приносил мне пару рукописей одного русского репортёра, чьи родители эмигрировали во Францию в дни его отрочества. Я запамятовал его точную фамилию, но запомнил суть. 300 страниц изящных философий с претензиями на лавры старика Канта. Но второй Кант никому не нужен. Суть, впрочем, не в этом.

В глазах умного дельца Шантора на несколько секунд вспыхнуло какое-то странное вдохновение. Увидь его в эти секунды родная сестра или супруга – ни за что не узнали бы прежнего Филиппа. Но сенатор оставался внешне безучастен, и лишь глаза выдавали интерес, с коим он слушал собеседника.

– В своих лучших образцах русские вполне соответствуют тому, что мы вкладываем в понятие «просвещённого европейца». Ум, образование, языки, манеры. Но они лишены – и не как исключение, а именно тенденциозно – того, что именуется европейским рацио. Проще говоря, не делайте выводов о них, исходя лишь из объективных фактов. Не ищите единой логики и воздержитесь от точных прогнозов, будь то конкретный человек или социум. Среда, способности, воспитание, взгляды и пол, в этом смысле, совершенно вторичны. Вот, к слову, – Шантор жизнелюбиво рассмеялся, слегка сглаживая собственный пафос – никогда бы не стал связываться с русской бабой, безотносительно её ума и красоты!

А потом изрёк уже серьёзно, чеканя каждое слово:

– Не понимая врага (и даже изначально не стремясь к этому), рисуя лишь стрелки наступления на картах и полагаясь только на мощь оружия, таланты генералов и выучку армии, эту нацию не сломить. И всё перевернётся в одночасье, несмотря на нынешнее положение дел. Ещё год, максимум – два, и миру станет очевиден исход войны. Потом начнётся агония усатого фанатика.

На минуту на балконе воцарилось молчание. Оба собеседника, казалось, с интересом рассматривают Нью-Йорк, неспешно пуская клубы дыма. Потом они вернулись к текущим делам. Месье Шантор заверил сенатора в прежних размерах финансовых ассигнований, поблагодарил за ангажемент для статьи в New York Times и пообещал выпустить роман об американском герое Второй Мировой «из глубинки». Робертсон удовлетворённо кивнул и на прощание привычно крепко пожал руку Шантора.

Месяц спустя он изложил мнение Фила о войне и русских в ходе аудиенции у Рузвельта, выдав его за своё. Матёрый политик, вытащивший страну из десятка кризисов, ничего не ответил и вскоре перевёл беседу на иную тему.

Но подумал – о многом…



Глава XXXI

Лафрен проснулся в гестаповской квартире в 7 утра 24 июня 1941 года и с наслаждением вытянул ноги в чистой кровати. Тот, кто не побывал разок в жизни хотя бы на военных сборах, не говоря уж о тюрьме с тотальной антисанитарией, никогда не оценит земную прелесть отдельного уголка, свежего душа, крепкого сна и легко доступного завтрака. Подчас, это не менее острые ощущения, нежели состояние человека, приговорённого к виселице и помилованного в последнюю секунду.

Как ни странно, в это внешне безмятежное утро его совершенно не волновало собственное будущее. Исчезли и ещё вчерашние мета-сомнения относительно ответа о сотрудничестве, который неизбежно придётся дать в самое ближайшее время. А вот любопытство относительно сегодняшнего гостя и предмета беседы росло с каждой минутой. Он, впрочем, осознал, что это не Анна. Будь она даже в руках гестаповцев (в чём Мишель сильно сомневался), сей манипулятивный ход был бы возможен, когда все иные методы давления будут исчерпаны. Но никак не сейчас.

Два часа спустя, услышав шаги на лестничной площадке, Лафрен догадался сразу. Ну, конечно…

Отец Николай за время отсутствия в лагере внешне не похорошел. Наоборот, осунулся и покашливал. А взгляд, казалось, приобрёл черты пронзительности, словно у измученных ускользающими ответами героев Достоевского. И лишь руки выдавали отсутствие прежних физических страданий – они выглядели более ухоженными, утратив волдыри, мозоли и ссадины.

Они крепко обнялись, едва гестаповец захлопнул за ними дверь.

– Рад, так рад, что вы живы – произнёс Михаил. – По правде говоря, не надеялся.

– Ну, что вы – ответил священник – здесь мы оба под защитой Германии. Способной великодушно прощать лучших из заблудших, Мишель.

Лафрен отшатнулся от пастыря, ощущая внезапно появившийся комок в горле. Тот, впрочем, ничуть не смутился и достал из кармана пиджака тетрадку с ручкой. Это роскошество книжный человек Николай Арсентьев, священник во втором поколении, выпросил у гестаповцев в первый же день после своего «освобождения». Дав понять, что ему насущно вести ежедневный богословский дневник, с содержанием которого его стражники смогут ознакомиться в любую минуту. Немцы не возражали. В конце концов, миссия отца Николая в случае его согласия на сотрудничество должна была заключаться в службе в церкви на оккупированных ими территориях. Будучи заключён на другой отдельной квартире, он попросил свидания с бывшим русским солагерником. Но не предполагал, конечно, что Лафрена тоже переведут в более комфортные условия неволи.

Пока Михаил переваривал шок от слов пастыря, тот сделал характерный жест обоими руками: здесь нас пишут! После чего быстро начертал на листочке: У нас примерно полчаса. Общаемся письменно! Но не забывайте произносить что-то и вслух. После разговора сожгите все листки!

Мишель, к счастью, быстро оправился от изумления и кивнул. Слова, написанные на бумаге, я буду воспроизводить в скобках.

– Проходите, отец Николай! Я сам новичок в этом жилище, но хозяева прекрасно кормят. Я заварю чай и нарежу бутерброды с салями.

(Как вы? Где вас содержат? Всё ли хорошо?)

(Не беспокойтесь. Ничуть не хуже, чем вас).

– Благодарю. С удовольствием. Но времени не так много, как хотелось бы нам обоим. И вы уже знаете, что Германия старается найти наилучшее применение всем, кто готов искренне служить новым порядкам в Европе.

(К чему они вас склоняют?).

– По правде говоря, мне ещё только предстоит осмыслить своё место и перспективы в этом Новом Мире, отец Михаил. Я, как раз, размышлял об этом весь вчерашний вечер и сегодня перед вашим приходом.

(Я пока не знаю. Но догадываюсь, что от меня потребуют служить Третьему Рейху своим пером… статьи-здравицы и даже листовки-агитки, быть может).

(Вероятнее всего, Михаил. Тем более, позавчера немцы объявили войну СССР).

Священник прижал палец к губам, заметив сильнейшее смятение на лице Лафрена.

– Вы так гостеприимны, Михаил. Так вот, я склонен откликнуться на миссию Германии послужить пастырем на русских территориях. Мы, сыны Церкви Божией, должны нести Его Слово в любых условиях. И я бы советовал и вам принять предложение, достойное ваших талантов, когда оно поступит. А оно поступит обязательно.

(Михаил, я просто хочу сказать: если случится шанс выжить без прямой сделки с совестью – живите дальше. Хотя бы, ради неё).

(Я не уверен, что компромисс возможен и достижим. От меня потребуют прямой агитации за фашизм, отче Николай).

– Я подумаю. А вот в ваших пастырских талантах точно не сомневаюсь.

(Не торопитесь с выводами, Михаил. Врага возможно обмануть даже в таких условиях. Всё в руках Божиих. Вы ничего не узнали о ней?).

Лафрен резко помотал головой, едва прочтя записку и нарочито громко зазвенел ложкой, одновременно выводя ответ:

– Ещё чайку, отец Николай?

(Отчего-то, но последнее время у меня безошибочное ощущение, что с ней ничего дурного не случилось. Более того, сейчас она вне опасности. Можно ли доверять этим внутренним голосам, отче?).

– Спасибо, мне пора. Я лишь хочу – слегка забасил священник, чтобы вы осознали: всё случившееся с нами было недоразумением. Но прошлое уже утратило всякое значение. Важно то, что происходит с нами сейчас. Или, как сказано в патериках, упал – подымись и иди дальше. Не можешь идти – ковыляй или ползи. Но не копайся в уже минувшем.

(У меня нет ответа на этот вопрос. Но у вас очень доброе сердце, Михаил. И, не исключено, что оно не обманывает вас в отношении Анны).

– Рад был повидаться!

Отец Николай показал Лафрену жестами, чтобы тот рассказал на прощанье что-нибудь нейтральное. Мишель порадовался вслух внезапному комфорту и пошутил относительно позабытых ощущений сибарита, пока священник писал последние строки.

– Бог милостив – произнёс пастырь. – Не сомневаюсь, мы ещё увидимся, если вы примите единственно верное решение – подытожил он голосом человека, исповедующего грехи. И в это же время передал Лафрену записку, произнеся на ухо: спрячьте и прочтите после моего ухода. И не забудьте всё сжечь.

В коридоре они обнялись. Свидевшись, как и чувствовал Михаил, в последний раз.


***


Через полчаса Мишель прочёл слова, написанные аккуратным почерком, словно отче Николай сидел на веранде загородного дома в мирный июньский денёк:

Михаил, я прощаюсь с вами с добром в сердце и молитвами о вас с Анной. Если хотите знать, вы и моя родная сестра – первые, о ком я попрошу пред Его престолом, если удостоюсь слова после всех моих грехов.

Но Бог – милостив. Ко мне – совершенно точно. Он промыслительно избавил меня от выбора. В лагере моё и прежде неидеальное здоровье оказалось подорвано окончательно. Неоперабельный рак горла в поздней стадии, выявленный на медобследовании несколько дней назад. Гестаповцы, узнав о диагнозе, позволили мне, тем не менее, переговорить с вами в качестве агитатора – естественно, с условием, что я ничего не сообщу о неизлечимой болезни. И я был рад с вами повидаться, Миша.

Моё безнадёжное лечение обойдётся немцам слишком дорого. Возвращать меня в лагерь тоже нет никакого смысла. Завтра на рассвете я отправлюсь домой с благодатным чувством завершения земного пути. Пускай даже, его финалом станет газовая камера.

И… помните, что я однажды произнёс вам в лагере. Не подаст Отец страждущему ни камень вместо хлеба, ни змею вместо рыбы.

Спасибо за всё ваше добро, Миша. Храни вас Бог!


***


Николай Сергеевич Арсентьев, православный священник, рукоположенный в 30 лет уже после эмиграции родителей во Францию, вовсе не собирался идти по стопам отца, даже несмотря на то, что Евангелие оказалось почти единственной книгой в его дореволюционном детстве. Как это часто случается в религиозных семьях, юноша вырос протестантом с неприкрытым жизнелюбием и явным интересом к миру за узкой церковной оградой. В свои 17 он пережил острейшую влюблённость к ровеснице-гимназистке, которая лишь посмеялась над его порывами в финале всех искренних ухаживаний. Будучи по натуре однолюбом, несмотря на столь юный возраст, он быстро осознал, что новых знакомств с прекрасным полом более не жаждет. И заново открыл для себя Писание – уже осознанно и вне всякого давления ушедших из жизни набожного отца и его заботливой матушки. А всю свою сердечную привязанность вложил в младшую сестру, опекая её до совершеннолетия и помогая деньгами, которые он получал за труд учителя истории, а потом и марсельского таксиста.

После замужества сестры и её отъезда в Германию ничто не препятствовало посвятить себя церкви. Эмигрантский приход Николая Арсентьева в Марселе был любим и почитаем не только русскими, но и французами, приходившими послушать богослужения на чуждом, непонятном, но очень красивом и певучем языке.

Как и Лафрен, он тоже мечтал издать книгу, рассказав в ней о собственных духовных поисках и жизни русской эмиграции первой волны. Но издательство Бенуа рукописью не заинтересовалось, посоветовав написать нечто «более острое и понятное французам».

На рассвете 25 июня священник шагнул в газовую камеру. После его физической смерти немецкие солдаты пережили шок. Лицо пастыря вовсе не было обезображено недавними мучениями; более того, хранило отпечаток блаженной улыбки. Один из стражников бессильно выругался. Другой выскочил во дворик и с третьей попытки, наконец, закурил с дрожащими руками…    

   
(продолжение следует)