Звезды смотрят вниз

Предисловие.
Живу в Новороссийске, в прекрасном городе с богатой историей. Ничего не надо придумывать, просто разрозненные факты и свидетельства очевидцев собрать воедино и написать рассказ. А очевидцев уже никого нет. По крайней мере из тех, кого я знала лично. Всем новороссийцам, пережившим оккупацию, посвящаю.
 

               

1

Пятый день норд-ост бешено хлопал ставнями и швырял в окна пригоршни снежных хлопьев. Пятый день казалось, что весь мир занавешен белым пологом метели. Для южного Новороссийска такая погода – редкость, и Катерина Васильевна не могла избавиться от ощущения, что природа разбушевалась не зря, что грядет что-то страшное, безысходное и неотвратимое. Хотя, казалось бы, куда уж страшнее – полтора года идет война. Сначала она была далеко и не верилось, что придет сюда, в теплый, солнечный город у Черного моря и превратит его в руины. И уж, тем более, никому не могло прийти в голову, что по всем площадям будут стоять виселицы, и казненные будут раскачиваться в петлях от ветра по нескольку дней, и редкие прохожие, проходя мимо, будут старательно отводить от них глаза. Даже в гражданскую войну, когда город переходил из рук в руки то белых, то красных, такого жуткого зрелища никто не припомнит.
Южный город, совсем недавно светлый, утопающий в цветах и зелени, став фронтовым, потемнел, посерел, и редкий в прежние времена холодный северо-восточный ветер, теперь то и дело срывался с гор, выкорчевывал с корнем деревья, ломал заборы, грохотал металлическими кровлями уцелевших от бомбежек домов. Словно сама природа восстала против фашистской чумы и горевала вместе с горожанами и бойцами советской армии, вцепившимися зубами в каменистую почву у цемзавода «Октябрь», и не отступавшими ни на шаг.
Войдя в город, немцы поделили его на зоны, северную и южную, запретили горожанам переходить из одной в другую, окружили со всех сторон дотами, дзотами, колючей проволокой, так, что выйти никто не мог. Уже на следующий день оккупации на площадях застучали молотки - сооружались виселицы, а рядом с ними открывались церкви, превращенные после революции в склады или производственные помещения. Виселицы и церкви. Церкви – для того, чтобы расположить верующих, а виселицы - запугать тех, кто в церковь не ходит. Катерине Васильевне казалось, что в бога она давно перестала верить, но в последнее время вспоминались молитвы, которые учила в детстве, и она то и дело их негромко нашептывала. 
Катерина Васильевна зябко поправила наброшенную на плечи шаль, придвинула стул поближе к печке, подумала, что, если вся зима будет такая суровая, дров на растопку не хватит. Хотелось сидеть вот так, прижавшись к теплому боку печи, не двигаться, не думать ни о чем, не чувствовать ни голода, ни холода, ни жары. Получается – умереть? Но нет, умирать она не хотела, а хотела жить, дождаться, когда прогонят немцев, и город вновь станет светлым, цветущим и радостным, и она будет растить внуков, которые у неё обязательно народятся. Сердце её вновь заныло от тревоги. Не за себя. За сына, за Илюшу.
Но, если все будут сидеть и «ждать у моря погоды», мир не наступит никогда. Значит, нужно вставать и идти. Она ещё раз взглянула на отрывной календарь. Было воскресенье, её ждали.
Надев новое, купленное перед самой войной, пальто, бордовое, с норковым воротником, покрутилась перед зеркалом. Красивое. Давно о таком мечтала, копила деньги. Теперь слишком заметное. Сняла, аккуратно повесила в шкаф. Ничего, она его ещё поносит. Надела старое, закуталась в шаль так, что видны были только глаза, снова глянула в зеркало. Когда-то синие, лучистые, всегда смеющиеся, они теперь словно поблекли, смотрели напряженно.
Катерина Васильевна медленно шла по улице. Чтобы не упасть, хваталась то за штакетину, то за ветки деревьев. Ветер дул в спину, подталкивал. Ноги скользили по подтаявшему накануне, а теперь замерзшему снегу, превратив его в шершавый лед. Падая, ухватилась за металлический щит. Перед глазами оказались крупные буквы: «каждый штацкий, находящийся на территории города, будет расстрелян». Ниже то же самое по-немецки. Мало того, что с ошибкой, ещё и смысл непонятен. Получается, расстреляют каждого горожанина. Ведь все оставшиеся – штатские.
Выйдя на площадь, неожиданно для себя перекрестилась.  Недавно открытая Успенская церковь возвышалась над полуразрушенными домами, и казалась воздушной, нездешней, словно из сказки, благодаря ослепительно белым стенам. Высокий купол был виден из любой точки города. Отличная мишень! Но наши бойцы по церкви не стреляли.
Катерина Васильевна быстро пересекла площадь, поднялась на очищенную от снега каменную паперть, открыла тяжелую дверь, скользнула внутрь. В церкви было чуть теплее, чем на улице, царил полумрак, свечей горело мало, витал аромат миро и воска. Убранство было бедным. В алтаре стоял домашний стол, накрытый простой белой скатертью, на нем распятие. Она немного постояла у входа. Почувствовала, что на душе стало спокойнее, огляделась.
Народу было мало: несколько старух, да женщина с ребенком.
Катерина Васильевна купила свечу, поставила её у иконы «Всех скорбящих радости», перекрестилась, отыскала глазами отца Феодосия. Подошла к нему, сложила руки ладонями вверх.
- Благословите, батюшка, на дела добрые, - склонилась, целуя его сухую руку. Почувствовав в руке комок бумаги, крепко зажала его, перекрестилась.
- Бог благословляет. Во имя Отца, и Сына, и Духа святого! – священник размашисто перекрестил Катерину Васильевну и тут же отошел от неё.

Она спешила назад. Подойдя к школе, в которой теперь разместилась немецкая комендатура, сквозь завывающие вздохи ветра услышала щелчок передергиваемого затвора. Подняв голову увидела - только что пустынная улица заполнена автоматчиками. Закутанный, как кукла, полицай держал её на прицеле.
- Куда прешь? Сюда нельзя, отойди!
Отойти не удалось – кругом было оцепление. Ждали кого-то важного. Пришлось прижаться к стене дома. Вскоре подъехал «опель -адмирал», из него вышли два немецких офицера. От пронизывающего ветра их закрывала стена комендатуры и добротные овчинные полушубки, они не спешили спрятаться от холода, оглядывали по-хозяйски улицу, переговаривались, посмеивались.
Глаза одного из офицеров скользнули по лицу Катерины и её обдало жаром. Она подалась вперед, вглядываясь в лицо немца. Не верила своим глазам! Этого не может быть! Мало ли что померещится на холоде! Матвей – русский. А это – немец! Ей необходимо было услышать его голос. Она узнала бы его из тысячи голосов. Таким родным он был когда-то! Катерина Васильевна сделала несколько шагов вперед, прислушиваясь к голосам, но слышен был только свист ветра. Офицер снова равнодушно скользнул взглядом по её лицу. Теперь она была почти уверена, что это он. Глаза были словно подернуты пленкой и казались рыбьими, но это были его глаз. От невозможности увиденного свело живот, закружилась голова, она едва не упала. В чувство её привел щелчок затвора автомата.
- Пристрелю падлу! Отойди!
Катерина Васильевна снова прижалась к стене.
Офицеры вошли в комендатуру. Полицаи сняли оцепление. Стоявший рядом охранник завопил дурным голосом:
- Быстро проходите! Освободите дорогу!

Катерина Васильевна не помнила, как оказалась дома. Её бил озноб и совсем не из-за непогоды. Холод был внутри. Подбросив в печь дрова, легла, не раздеваясь, на кровать, укрылась пуховым одеялом. Но дрожь не утихала и была столь мучительной, что сил её терпеть не было. Отыскав в кладовке бутылку водки, плеснула немного жидкости в стакан, выпила залпом, не почувствовав горечи.
Неужели это он? Не померещилось? Давно похороненный, ночами оплаканный, родненький… Матвей. Не могла ошибиться. Он совсем не изменился за прошедшие двадцать два года. Только глаза стали другими, да виски поседели. И оттого, что не ошиблась, стало совсем дурно. Теперь её бросило в жар. Она склонилась над ведром, ополоснула лицо холодной водой.

2
Её отец был вполне себе персонажем из пьесы Островского – владел зажиточным хутором, который сам и основал во времена сталыпинских реформ. Во дворе, на цепи, у него жила рысь, которую он вырастил себе на потеху, и для того, чтобы пугать гостей. Отстроив большой кирпичный дом, поселил в нем молодую красавицу жену, которую привел сразу после смерти первой, матери Катерины. Дочь обучал наукам, языкам, музыке, привозил учителей, а когда она подросла и стало понятно, что она настолько хороша собой, что глаз от неё невозможно отвести, решил выдать замуж с выгодой, так, чтобы свой капитал приумножить. Жених сыскался сразу, как только Катерине исполнилось шестнадцать лет – очень богатый купец сорока лет.
Купец наведывался часто, смотрел на Катю похотливо, и она убегала в свою комнату, рыдала в подушку. Свадьба надвигалась неотвратимо, но случилась революция, и жених больше не появлялся. А однажды мимо дома проскакал всадник, бросил во двор блестящую штуковину, низко пригнулся к гриве скакуна и унесся. Воздух содрогнулся от взрыва, вздыбился фонтан дыма, огня и земли, зазвенели стекла. Возле Катиного уха что-то просвистело, упала ветка дерева, под которым она стояла. Опустела, избитая копытами лошадей, дорога, осела пыль. Все замерло вокруг. Наступила звенящая, как перед страшной грозой, тишина. Во дворе, в том месте, где только что стояли отец и мачеха, зияла огромная яма. Упав на пожухлую, выжженную солнцем, траву, Катя закричала от нестерпимой душевной боли.
И вспомнить потом не могла, как прожила несколько месяцев одна в большом доме. Но однажды, в слякотное зимнее ненастье у дома остановился всадник, белый офицер – Матвей Иванович. Она пустила его пожить – страшно одной-то.
Ей сразу показалось, что знает его тысячу лет. Такое лицо у него было умное, доброе, глаза серые, бездонные. И сочувствие во всем облике. А он называл Катю «сударыней», чай пил аккуратно, не прихлебывал, смотрел ласково, а глаза её сравнивал со звездами. Она смущалась – никто никогда с ней так не разговаривал, глаза опускала. А он говорил: «Ну вот, опять звезды смотрят вниз». И тоненькая, наивная девушка с оленьими глазами все меньше думала о свалившихся на неё бедах, и верила, что дождалась настоящей, неземной любви. Вот он, рядом, - молодой, красивый, воспитанный Матвей Иванович. А он все говорил и говорил ласковые слова, целовал её глаза-звезды, и она примирилась с тем, что случилось с ними однажды в зимнюю ночь, пусть и без венчания. С каждым днем он становился все милее и дороже. Она стала называть его Матюшей. И её любовь, и нежность только усиливались, а желание никогда не расставаться, жить здесь, на хуторе, среди полей и лесов вместе с любимым казалось вполне осуществимым.
Иногда, надев гражданскую одежду, Матвей исчезал на несколько дней. Вернувшись, обнимал за плечи, говорил, что был в Новороссийске, что в городе то красный, то белый террор, туда опасно соваться, что суда отходят из порта одно за другим – люди покидают страну, в которой все перевернулось с ног на голову, и как теперь жить никто не знает.
Однажды он ушел и не вернулся. В тот раз она предчувствовала, что прощается с ним навсегда, но не верила сама себе, гнала прочь ужасные мысли. Но прошла неделя, другая, а его все не было.
Без любимого всё рассыпалось и теряло смысл. Она сутками бродила по холодным комнатам большого опустевшего дома и думала, что всё кончилось, и надо срочно что-то предпринять, поскольку терпеть такую душевную боль не было сил. Характером она была в отца, все делала наотмашь. Если холодно, то - холодно, если горячо, то - горячо, если любить, то всем сердцем и навсегда. Однажды, перед самым рассветом, когда квадрат окна едва посерел, она достала из комода, найденный месяц назад у убитого белогвардейца наган, и приставила к виску. Но неожиданно громко за окном заголосил соловей. Впервые этой весной. К нему тут же присоединился второй. И она вдруг почувствовала неясные и непривычные ощущения внизу живота, сопоставила факты и поняла, что внутри неё зародилась новая жизнь. Катерина убрала наган и патроны в ящик комода. 
До Новороссийска добиралась долго. Добравшись, узнала, что в стране установилась советская власть. Теперь уже окончательно. Чем эта власть отличается от предыдущей, понять сразу не могла. Разве что совсем не было видно на улицах нарядных, не спеша прогуливающихся барышень, на которых она засматривалась в прежние годы, когда приезжала сюда с отцом. Но дела ей до власти не было никого. Ходила по разным учреждениям, расспрашивала, может, знает кто Матвея Ивановича? Красивый, статный, воспитанный, из благородных. Нет, фамилию не знает. Он никогда не говорил, а она не догадалась спросить. Солдат на пристани сказал, что если из благородных, то, скорее всего, покинул страну. Сел на корабль и отчалил. Куда? А кто же его знает? В Константинополь. Там теперь много наших. Или вовсе в Париж.
Катерина долго стояла на пирсе. Море плескалось у ног, кричали пронзительно чайки. Небо было такое чистое, бездонное, а море – бескрайнее, и носила она под сердцем ребеночка Матвея Ивановича, и любила его, ещё не родившегося, всем сердцем, и знала, что жить будет ради него, все выдержит и со всеми невзгодами справится!
Катерина осталась в городе. Её взяли в архив. Не зря отец привозил учителей, знания очень пригодились. Была бы безграмотной, пришлось бы гнуть спину на тяжелой работе. В выделенной комнате навела порядок. А вскоре родила Илюшу, устроила его в ясли и снова на работу. Новая, бьющая через край,    энергия советского бытия, закрутила её, увлекла, придала смысл всему её существованию. Все вокруг бурлило, двигалось, стремилось вперед. И ей нравилось быть в этом водовороте, строить свою жизнь самостоятельно, без оглядки на отца или мужа, как это было бы, не случись революция. Новая власть давала женщинам полную свободу. На работе её ценили за точность, аккуратность, информированность, порядок, продвигали по службе и вскоре она возглавила городской архив. Кто-то скажет – как может нравиться работа среди пыльных бумаг? Для Катерины Васильевны каждый листок был наполнен смыслом, необходимыми для разной деятельности данными, дышал, был почти живым.  И ей очень нравилась эта жизнь, и светлый город у теплого моря, и прогулки по набережной, когда играл духовой оркестр, и ответственная работа. Порой казалось, что тут родилась, и никогда не жила на хуторе.
Красавица Катерина не была обделена мужским вниманием, ухажеров хватало. Но внутри у неё словно что-то высохло, перегорело и новое чувство не зарождалось, как бы хорошо и уважительно она не относилась к очередному воздыхателю. А по ночам нет-нет, да и всплывал милый сердцу образ Матвея. Жила ради сына.

3.
Воспоминания помогли прийти в себя. Катерина Васильевна, наконец, сняла верхнюю одежду, почистила и поставила на плиту картошку. Как стемнеет, придет Илюша, нужно его накормить горячим.
Кто-то добывал секретные сведения в комендатуре, передавал их через священника. Следующей в цепочке была Катерина Васильевна, потом – Илюша. Он переходил линию фронта, забирал шифрованную записку, и возвращался в штаб армии, закрепившейся в районе цементного завода. Какими путями ходил Илюша через многочисленные доты, траншеи, укрепления из колючей проволоки, которыми немцы опутали весь город, одному ему известно. Она успокаивала себя тем, что он вырос здесь, знал каждый овраг, каждую тропинку, каждый кустик. Но все равно, зная, что сын в это время переходит фронтовую линию, Катерина Васильевна не находила себе места.
Вдруг подумала: сказать сыну правду об отце или не надо? Больше двадцати лет рассказывала, что герой, погиб в гражданскую войну, а теперь – вот он, фашист, предатель, переводчик у немцев. Как жить сыну с этой страшной правдой?  Пусть не знает.
Илюша пришел вовремя. Она бросилась к нему, зацеловала.
- Мам, ты чего? У тебя все нормально?
- Нормально. Переживаю за тебя. Опасно ведь.
- В окопах опасней. А здесь я как уж проползу, ни одна травинка не шелохнется. Я тебе тушенку принес.
- Сам бы ел. Садись, вот картошка с луком, как ты любишь.
Сын ел, а она стояла рядом, поглаживала по плечам, по голове.
- Мам, правда, все нормально?
- Да. Скучаю я.
- Ничего, скоро прогоним фашистов, всегда будем рядом. Фашисты зверствуют. Будь осторожна. Я тебе справку принес, чтобы не угнали в Германию.
- Где раздобыл?
- Не слышала, что немцы создали сельскохозяйственную общину? Там тоже наши люди. Справка, что ты там работаешь. Носи всегда с собой. Мне пора, мам.
- Береги себя, сыночек.
Катерина Васильевна украдкой перекрестила сына, чего никогда не делала прежде, проводила до двери. Как же ей было страшно, когда сын сказал, что остается в городе связным! Хотела упасть на колени и умолять, чтобы уходил с советскими войсками. Но знала, что жизнь все равно пойдет так, как ей нужно. То, что должно случиться - случится, а что не должно - нет. Успокаивала себя тем, что война скоро закончится, прогонят фашистов и больше никогда матери не будут провожать своих детей на фронт.
Она сидела в темноте, прислушивалась к завыванию ветра. Вспомнилась ещё одна старая молитва, которую учила в детстве. Она прочла её вдумчиво, не спеша. Сон долго не шел. Все думала, - может, ошиблась, может, это не Матвей. Просто очень похож. Ведь глаза другие, стеклянные, невидящие. Не могла поверить, что он мог пойти в услужение к фашистам. Потом решила убедиться – точно он или, все же, нет.

4.
Норд-ост стих. Сразу потеплело. На улицах образовалась слякоть.
Катерина Васильевна шла к комендатуре, туда, куда горожане по доброй воле не ходили. Летела, как мотылек на огонь. Шла, опустив глаза. Теперь все так ходили, опасаясь дерзким или ненавидящим взглядом привлечь внимание полицая или немецкого солдата.
Оставалось пройти метров двести. Сначала Катерина Васильевна услышала лай собак, грозные окрики на немецком, потом её чуткое ухо уловило шлепанье по грязи множества ног. Из-за поворота показалась толпа людей, в основном, женщин и подростков, окруженных автоматчиками с овчарками. Их вели на вокзал, чтобы отправить в Германию, в рабство. В первом ряду Катерина Васильевна узнала сотрудницу, Машу Рубцову. Рядом с ней шла её шестнадцатилетняя дочь. Ноги стали ватными, Катерина Васильевна не могла сдвинуться с места, и уже представляла, как эта масса обреченных людей, поравнявшись с ней, втянет её, засосет, увлечет за собой, она вольется в их поток и пойдет вместе с ними. Вдруг чья-то рука грубо схватила её сзади за шиворот, дернула изо всех сил, и она оказалась в чужом дворе. Глухая калитка захлопнулась перед её носом.
- Дура! – услышала мужской голос, но сил оглянуться не было. Смотрела, не отрываясь, в щель на идущих мимо угрюмых людей.
Вдруг одна женщина выдернула, росший у обочины, засохший стебель мальвы, и громко зарыдала. Тут же раздалась короткая автоматная очередь, толпа ахнула, отшатнулась. Женщина упала, как подкошенная. Подросток бросился к женщине, но его удержали чьи-то руки, повели дальше.
Люди прошли. Их шаги вскоре стихли вдали. А Катерина Васильевна стояла, будто закаменела. Стояла и смотрела в щель на лежащую в грязи женщину. Потом она не могла вспомнить, как долго это продолжалось. Пришла в себя, когда начали густеть сумерки, вышла на дорогу, дотронулась до женщины. Она была совсем холодная. Никаких документов в карманах не нашла. Кто она? Как сообщить родственникам? Катерина Васильевна приподняла её за плечи и потащила во двор. Двери и окна дома были заколочены досками. Откуда вышел и куда исчез её спаситель?
За домом в саду нашла лопату, всю ночь копала могилу.
 
На следующий день она снова пошла к комендатуре. Её тянуло туда, как магнитом. Так сильно хотелось убедиться, что это не Матвей, что она ошиблась!
Полицаи сгоняли людей на площадь, где стояли виселицы. Катерина Васильевна оказалась среди них. Ошалевших людей выстроили полукругом, из кузова подъехавшей машины выталкивали мужчин, со связанными за спиной руками. Подгоняемые немецкими солдатами, они неловко вываливались, не имея возможности балансировать, многие падали на землю, с трудом поднимались. Катерина Васильевна посчитала - ровно двадцать человек. Вскоре подъехал «опель-адмирал», из него вышли комендант города Эрих Райх и переводчик. Комендант произнес негромко, а переводчик закричал, чтобы слышали все на площади.
- Всех, кто будет отказываться работать, ждет виселица…
Дальше Катерина Васильевна не слушала. Голос совсем не изменился. «Р» все такая же, мягкая. Она стояла совсем близко, прикрыв лицо шалью и вдруг поймала себя на мысли, что пытается его оправдать. Одна война, другая, эмиграция… Это надорвало его. Нет! Он – враг! Он на другой стороне! Сейчас повесят здоровых, крепких мужчин, у которых есть матери, жены и дети, а у него голос не дрожит, на лице не дрогнул ни один мускул! И вдруг стеклянные глаза переводчика встретились с её взглядом, в них появилось что-то живое, возможно, узнавание, а потом сомнение, и снова внимательное, пристальное разглядывание. И она смотрела на него. Это был точно он, Матвей Иванович! Теперь сомнений не оставалось. Катерине Васильевне казалось, что ещё секунда и она ослепнет или умрет от горького, нечеловеческого разочарования. Она закрыла глаза. И вскоре почувствовала прикосновение к лицу тонкой кожаной перчатки. Чужая рука отогнула край шали, закрывающей её лицо. Сердце бешено колотилось в груди и спине, отдавалось болью в голове. Она не могла заставить себя посмотреть так близко ему в глаза, и ещё сильнее зажмурила веки. Не видела, как людей подвели к виселице, поставили на табуретки, накинули на шею петли. Толпа ахнула, кто-то закричал: «Изверги!». Охранник дал поверх голов автоматную очередь, толпа вздрогнула, отступила на несколько шагов. Открыла глаза только тогда, когда полицай закричал:
- Разошлись!
Люди бросились врассыпную. На виселице покачивались повешенные. Никто не смотрел в их сторону. Никто не смотрел друг на друга. Люди испытывали страх, ужас, гнев, стыд оттого, что оказались в таком ужасном, униженном положении, и ничем не смогли помочь казненным, ничем не могут помочь себе, своим близким. «Опель-адмирал» уже уехал. Полицай толкнул Катерину Васильевну прикладом.
- Ну, что замерла? Уходи!

Вернувшись из церкви, Катерина Васильевна положила шифровку на комод. Скоро стемнеет, придет Илюша.
Она слышала, что у дома остановилась машина, заметалась по комнате, успела спрятать шифровку в комод. Кто бы это мог быть? С ужасом подумала, что скоро придет Илья, а она не сможет его предупредить. Почему-то не условились, не додумались, что может возникнуть такая ситуация. Машину на дороге в темноте он мог не заметить, так как пробирался огородами. Тут же стукнула калитка, затем входная дверь, послышались быстрые шаги. В комнату вошел Матвей.
- Ну, здравствуй, Катя. Можно пройти?
- Здравствуй.
Не дожидаясь её приглашения, Матвей снял шинель, повесил её на вешалку, сел за стол, оглядел комнату. Она не сводила глаз с его лица. Вот тонкий шрам у виска, знакомый до боли и рядом тонкая, пульсирующая венка. Морщины вокруг глаз. Их она не заметила, когда смотрела издалека. В груди защемило, стало трудно дышать. Кто он теперь для неё? Человек, которого когда-то любила или враг?
- Чаем угостишь?
Катерина Васильевна разливала в чашки чай, а сама думала, - хоть бы Илюша задержался.
- Ты все так же хороша, Катя. – И голос все тот-же, мягкий, нежный. Совсем не такой, когда он кричал на площади.
- Почему ты с немцами?
- Пути господни неисповедимы. Твой муж на фронте? Дети есть?
- Это допрос?
- Это – вопрос. – Матвей придвинул к себе чашку с чаем, бесшумно помешал ложечкой.
- Можешь не мешать. Сахара нет.
Он вынул ложечку, положил на блюдце.
- Расскажи, как ты жила. Про свою семью.
- Все на фронте, ваших бьют. – Соврала. А что сказать? Замуж не вышла, потому что тебя всю жизнь любила? А сын сейчас придет. Твой сын. И он связной у подпольщиков? - Я отлично жила. До тех пор, пока вы не пришли.
- Привыкай. Мы здесь навсегда. Наши уже у Волги, скоро падет Москва. Наведем порядок, будете жить, как люди. Недолго осталось существовать вашей власти.
- Как люди? Противоречия между странами есть всегда, но для того, чтобы развязать войну, убивать, нужна особая подлость. И мне особенно больно, что ты среди этих гадов.
- Сильная страна всегда хочет быть ещё сильней, править всем миром.
- Не в силе бог, а в правде. Невский ещё сказал. Правда на нашей стороне, и не будете вы править миром.
Стукнула дверь, в комнату вошел Илюша. Увидев немецкого офицера, слегка опешил, но быстро справился с собой. Катерина Васильевна переводила глаза с одного лица на другое и с ужасом отмечала их сходство. Нос, брови и голос.
- Соседский мальчик. Зашел за солью.
- Сколько мальчику лет? Лет двадцать? Он должен воевать или трудиться на благо Германии.
Илюша показал справку о том, что работает в сельскохозяйственной общине. Катерина Васильевна сунула ему в руки банку с солью, подтолкнула к двери. Илья вышел, она вздохнула с облегчением.
- Мне кажется, он приходил не за солью. Партизан? Подпольщик? Ты с ними?
- И что? – спросила с вызовом, с трудом сдерживая ненависть.
- Ладно. Будем считать, что его здесь не было. Как ты оказалась в Новороссийске?
- Это – моя страна. Где хочу, там и живу.
- Уже не твоя. Не обольщайся. Недолго вам осталось.
- Вам? А ты теперь – кто? Фашист? Захватчик? Оккупант? Немчура поганая? Или русский?
- Ты раньше была такая молчаливая, сдержанная, трепетная.
- Ты тоже раньше был другим. И звали тебя Матвей Иванович. А теперь как? Фриц или Гюнтер?
- Меня теперь зовут Людвиг Гофман. Забудь мое старое имя.
- Здесь когда-то жил милый старик Гофман. Кирху построил.
- Так и быть, расскажу немного о себе. Мне удалось покинуть эту проклятую страну на одном из последних кораблей. Со мной был Людвиг Гофман, сын, видимо, того зажиточного немца. Отправил своего сыночка, чтобы он устроился в Германии. Но он умер по дороге. Я забрал его документы. Помыкался на чужбине, потом осел в Германии. Когда-то, в гимназии, учил немецкий язык, довел его до совершенства. Онемечился.
- И стал нацистом. Хорошо, что Гофман умер. Как бы он жил с таким позором?
- Я хотел вернуться в Россию с победой. И вот я здесь.
- Ненадолго.
- Не тешь себя. Ваша песенка спета.
- А ты зачем сюда пришел?
- Убедиться, что это именно ты. Это плохо, что ты меня узнала.
- Боишься, кому-нибудь расскажу, кто ты на самом деле? Не расскажу. Ваши слушать не станут, а наши за такое знакомство по голове не погладят.
- Ваши? Забудь о них. Где они? Ау-у!
- Они вернутся.
- Ты о чем? СССР уже нет. Возможно, я тут надолго. Кто знает, как жизнь повернется. Мне такой свидетель не нужен, сама понимаешь.
- Присвоил чужое имя, а меня решил убить?
- Боже упаси! Прошу тебя молчать. Или отправлю в Германию. Заметь, имя я присвоил не по своей воле. Ваша коммунистическая власть во всем виновата. И в том, что я лишился имени, родного языка, своего дома, усадьбы. На могилы родителей даже не могу съездить. Но скоро ей придет конец. И я этому очень рад.
- Не говори «гоп», пока не перепрыгнул.
Матвей отодвинул чашку с нетронутым чаем, оделся, подошел к   Катерине Васильевне так близко, что она почувствовала запах кожи и одеколона, коснулся пальцами щеки, приподнял её голову, долго и внимательно смотрел.
- Ты все такая же красивая, Катя. Береги себя. И подпольщика, который заходил, тоже береги. Никто не должен знать моего настоящего имени.

5.

Теперь она держалась подальше от комендатуры. Но ходила на рынок. Делала вид, будто меняет вещи на продукты, а сама прислушивалась к тому, что говорят люди. Мужчин в городе не осталось, а женщин и стариков гоняли рыть окопы, строить доты. Тридцать тысяч угнали в Германию, семь тысяч расстреляли и повесили. В печи цементного завода сожгли почти пятьсот человек. Немцы, желая не подвергать опасности своих людей и понимая, что советские воины в своих, тем более в мальчишек, стрелять не станут, заставляли их носить солдатам еду на передовую. Катерина спрашивала себя – откуда такое зверство у людей? Откуда столько ненависти? Как они с этим живут? Ответа не находила.
Наступила весна 1943 года. Природа просыпалась, цвели деревья, в саду пели птицы, птахи неразумные. Им было все равно, что происходит в городе, в стране, в мире. У них свои заботы – пришла весна, надо вить гнезда. Как никогда верилось, что город скоро освободят.
Пасха была ранняя, двадцать пятого апреля. Люди готовились, верили, что молитвы – это их посильный вклад в победу. Каждый думал, что господь управит, поможет, что однажды ад на земле закончится.
В праздничный, воскресный день с утра было удивительно тихо, не гремели орудия в районе цемзавода «Октябрь».
Катерина Васильевна из остатков муки испекла кулич, покрасила пяток яиц луковой шелухой, поспешила в церковь. Праздник праздником, а встречу со связным никто не отменял, и сегодня хороший повод прийти в храм. А вечером придет Илюша за запиской, и она накормит его освященным куличом.
Подходя к церкви обратила внимание, что совсем не видно немцев и полицаев. Стоявший на паперти старик Камордин из-под руки оглядывал окрестности.
- Немцы орудия развернули на город. Что-то затевают.
- Что? Не будут же стрелять по своим.
- По своим - нет.
Катерина Васильевна вошла в церковь. Запели на клиросе. Потом стало тихо. Отец Феодосий начал проповедь:
- Миряне! Внемлите слову всевышнего! Семя Каиново и семя Иудино брошено в души мирские. Бойтесь того семени, яко яду змеиного… Кровь невинных обагрила воды реки Иордани!...
- Не Иордани, а Кубани! – крикнул кто-то из прихожан.
- Слышите плач на реках Вавилонских? – отец Феодосий повысил голос. – То царь Ирод пирует на земле христианской!
- То фашисты топчут нашу землю! – раздался детский голос.
И вдруг послышался вой снаряда. Он попал в алтарь. Отец Феодосий пошатнулся и упал. На рясе быстро увеличивалось красное пятно. Громкий стон прихожан поднялся к куполу. И тут же второй снаряд пробил купол и взорвался внутри храма, в гуще народа. Катерину Васильевну отбросило взрывной волной в угол, она ненадолго оглохла, потом в ушах начался звон. Рядом лежала женщина, из её плеча сочилась кровь. Стянув с головы платок, Катерина Васильевна перевязала её, помогла встать.
- Скорее к выходу. Идемте.
Весь пол в храме был усеян трупами. Оставшиеся в живых пробирались к распахнутой двери. На паперти лежал старик Камордин. Осколком снаряда ему срезало полголовы.

Илюша ел картошку. Корзинку с куличом и яйцами Катерина Васильевна потеряла. Но что эта потеря в сравнении с гибелью людей?
- Немцы развесили листовки, что это наши бомбили церковь на пасху.
- Они с утра развернули орудия в сторону города.
- А кто на это обратил внимание?  Некоторые им верят. Собери самое необходимое, на следующей неделе я выведу тебя из города. Мы готовим выход людей. Нужно вывести как можно больше народу. Немцы зверствуют.
- А как же связь?
- Найдем другой канал. Все равно отца Феодосия убили. Думаю, немцы недолго ещё будут в нашем городе. Наш десант закрепился в районе Станички, тоже их колошматит. Прорвемся, мам.  А пока немца не выбили, разрабатываем операцию по ликвидации коменданта. Есть сведения, что это он придумал бомбить храм на пасху.
- Коменданта? Рядом с ним всегда переводчик.
- Да, Людвиг Гофман. Говорят, сын того Гофмана, что жил здесь до войны. Умер его отец, не узнал позора.
- Что правда, то правда. Так что вы с ним, с переводчиком, будете делать, если он рядом окажется?
- Будем действовать по обстоятельствам. Окажется под рукой, тоже уберем.
- Говоришь так, будто ты будешь это делать.
- Скорей всего, я. Кто ещё так хорошо знает, все лазейки? Найду возможность к нему подобраться.
- Прошу тебя, только не ты. Очень опасно, сынок. И потом, не надо тебе убивать, брать грех на душу.
- Мам, это война. Это наши враги, которые убивают невинных людей, не задумываясь.
- Они не люди – звери. Тебе не надо.
- А кому надо? Никому не надо, но приходится. Ладно, мама, мне пора. Не переживай.
Сумерки быстро густели. Илюша ушел. Скользнул бесшумной тенью во двор, потом в огород и словно растворился в темноте.
Катерина Васильевна совсем потеряла покой. Она не могла допустить, чтобы сын убил своего отца, пусть и по незнанию. Случайных встреч не бывает. Господь не зря свел её с Матвеем. Он сделал это для того, чтобы она точно знала: это – отец её Илюши.
Она решила, что убьет коменданта сама. И переводчика, если он окажется рядом. Ей можно. А сыну нельзя.
Катерина Васильевна поднялась на чердак, вытащила из дальнего угла сверток. В нем тот самый наган, из которого она когда-то хотела застрелиться, к нему прилагалось две пачки патронов. Одну она почти израсходовала, когда тренировалась на хуторе, вторая была полная. Она заправила барабан патронами. Семь штук, хватит всем.
Васю Карпова, служившего до войны на железной дороге, и влюбленного в неё, а теперь работающего интендантом в немецкой комендатуре, встретила у его дома. Он сдвинул сурово брови.
- Устрой меня на работу в комендатуру.
- Зачем? И не проси даже. Уходи.
- Надо мне.
- Уходи, Катерина! - Он хотел её обойти, но Катерина Васильевна схватила его за руку.
- Очень надо! Помоги!
- Нет там свободных мест.
- Найди.
- Ладно. Приходи завтра к девяти. Что-нибудь придумаю.
Карпов слово сдержал, предложил ей вымыть окна. Комендант удивился – зачем? Кругом война, стекла в любую минуту могут вылететь. Вася Карпов вытянулся в нацистском приветствии, звонко щелкнул каблуками, и постарался убедить коменданта, будто верит, что немцы у них в городе навсегда, а значит везде должно быть чисто и убрано, и что он – интендант, будет служить им верой и правдой! Хайль Гитлер! Комендант усмехнулся. Даже он после высадки советского десанта в районе Станички не верил, что они смогут удержать Новороссийск, но верность и преданность интенданта оценил, похлопал его по плечу. А Катерина Васильевна всматривалась в мясистое лицо Райха и вдруг поняла, что не испытывает ни смятения, ни страха, а только злость, и что рука у неё не дрогнет, когда нужно будет нажать на курок.
Катерина Васильевна пришла без нагана, решила для начала осмотреться. Ходила с ведром и тряпкой по кабинетам, изучала, прикидывала, как лучше ей совершить задуманное.
Вздрогнула, тяжело качнулась земля, посыпались стекла. Немцы побежали в подвал, Катерина Васильевна забилась в угол кабинета, зашептала молитву. Глупо погибнуть от снаряда, выпущенного из советского орудия. Но все утихло. Карпов сказал, что мыть нЕчего и приходить больше не надо.
- Ты лучше ко мне домой приходи, Катя.
- Окна помыть?
- Зачем же? Отдохнем культурно.
- Я с немецкими прихвостнями не отдыхаю! - Пользы от Карпова уже не было, и она не удержалась от удовольствия уколоть его. 
Катерина Васильевна решила идти другим путем – понаблюдать за комендантом, узнать, каким маршрутом и в какое время передвигается, где живет, чтобы понять, где лучше его убрать. Она так увлеклась своими наблюдениями, что не заметила полицая, следившего за ней. Её схватили неподалеку от комендатуры и бросили в подвал.

6.
От стен тянуло зимним, совсем не южным холодом. В углу, с низкого потолка размеренно капала вода.
В коридоре послышались шаги, загромыхал замок, дверь распахнулась и снова закрылась.
Катерина стояла у зарешеченного окна, смотрела на сгущающиеся сумерки. И думала, что не может, не имеет право небо быть таким красивым, темно-фиолетовым, в то время, когда ей грозит смертная казнь, а он стоит сзади, и на нем немецкая форма.
- И снова здравствуй, Катерина.
Чиркнула спичка, камера осветилась. Катерина Васильевна медленно повернулась. Его тень на стене выглядела жутко. Она отшатнулась. Но, собрав всю волю в кулак, посмотрела ему в глаза. Они были прежними, внимательными, как когда-то, двадцать два года назад, без стеклянной поволоки. Это внушало надежду на спасение.
- Пришел посмотреть, как ведет себя женщина перед казнью? Или ты меня отпустишь? Зачем надо было меня арестовывать?
- Как много вопросов. За кем ты следила? Зачем?
- Я не следила. Проходила мимо. Я каждый день хожу в храм. Мы наводим там порядок.
- Веришь в бога?
- Уже не знаю.
- Говорят, верующим умирать легче.
- Умирать? Ты меня успокаиваешь? Разве ты мне не поможешь?
- Я попытаюсь. Именно это я пришел тебе сказать. Ещё я хотел сказать, что наши войска застряли под Сталинградом. А ваши кое-где переходят в наступление.
- Я же говорила, что сила в правде.
- И ещё хотел спросить. Тот юноша, что приходил за солью – твой сын? Сколько ему лет?
- Ты прав. Он – мой сын.
- Как его зовут? Когда он родился?
- Зовут Ильёй. Двадцать лет ему.- Сознательно уменьшила возраст Ильи на один год.
- Двадцать? Точно? Или двадцать один?
- Двадцать.
- Он похож на моего брата. Я подумал…
- Ты ошибся.
Он повернулся и вышел. Сквозняком задуло свечу. За окном уже совсем стемнело, и камера погрузилась во мрак.
Матвей, он же Людвиг Гофман, вычеркнул фамилию Катерины Васильевны из списка тех, кто должен быть казнен утром, но четкая немецкая машина где-то дала сбой и вскоре в камере громыхнул замок, дверь распахнулась.
- На выход!
Двое полицаев, подталкивая Катерину Васильевну прикладами в спину, повели её по пустому коридору, потом по улице. Они перешли на другую сторону, спустились в подвал полуразрушенного дома.
- К стене! Молись, тетка! – захихикал один из полицаев.
Несмотря на темноту, Катерина Васильевна видела дуло пистолета. Оно смотрело ей прямо в лицо. Она увидела вспышку, и тут же острая боль обожгла правое ухо. Катерина Васильевна вскрикнула, зажала рану рукой. Сквозь пальцы сочилась горячая кровь, но она продолжала стоять и смотреть в круглое отверстие пистолетного дула.
- Жива, падла!
- Ага. Живучая. Пальни ещё разок.
И снова вспышка. Теперь обожгло шею, кровь потекла по плечу, по груди, навалилась слабость, ноги подкосились, она упала на бетонный пол, закрыла глаза.
- Кажись, сдохла.
- Кажется или сдохла? Проверь.
- Сдохла. – Она почувствовала у лица запах чеснока. Полицай оттянул её за ноги в угол. Вскоре их шаги затихли вдали. Катерина Васильевна лежала, ждала смерти, но она не наступала. Её не убили! Попыталась сесть, но не получилось. Бил озноб такой силы, что руки не слушались, казались чужими. Наконец удалось достать из-под шали платок и перевязать рану на шее. Она вспомнила, что дверь в подвал висела на одной петле, значит, она не закрывается и нужно поскорее выбраться наружу. Но тут снова послышались голоса. Катерина Васильевна легла, притворилась мертвой, почти перестала дышать.
Послышался знакомый голос полицая:
- Кажись, здесь.
И тут же раздался истошный женский крик:
- Пустите! Зачем нас убивать? За что?
- Заткнись, падла! Не дергайся. К стене!
И дрожащий голос мужчины:
- Отпустите жену. У нас дети. Отпустите!
Раздались выстрелы, слышно было как тяжело упали на бетонный  пол убитые.
- Ну, че? Мертвые?
- Ну, да.
- Давай сюда, в кучу, утром уберем.
- Ага. Че их по темноте таскать.
На Катерину Васильевну сверху бросили трупы. Когда стихли шаги, она выбралась из-под мертвых тел. Озноб прекратился. Понимая, что чудом спасена, почувствовала прилив сил. Держась за стену, поднялась на ноги, вышла за перегородку, побрела по длинному коридору к видневшемуся вдали смутному квадрату подвального окна. Стекла не было. Это придало ещё сил. Легко выбралась наружу, огляделась, прислушалась. Определив, в какую сторону ей идти, перелезла через забор, пошла огородами. Поначалу опасалась собак, потом вспомнила, что немцы всех перестреляли.
На восточной окраине шел бой, лучи прожекторов резали небо. Когда казалось, что луч высветит её, падала, вжималась в землю, не дышала.
Дома, согревшись и обработав раны, сутки лежала на кровати. Не было сил подняться. А в голове была одна мысль – она должна довести задуманное до конца. Сама! Только не Илюша! Всегда знала, что зло побеждает, когда человек падает духом, что нельзя копить в себе плохое, страшное, всё это надо забывать, выталкивать из памяти. Иначе - конец! Нет, утром она начнет все сначала, с чистого листа и сделает все, как надо. Только теперь, если на её пути встанет Матвей, она ни на секунду не задумается и нажмет на курок.

До того, как её арестовали, Катерина Васильевна заметила, что комендант живет в здании городского архива, где она проработала много лет, и вечерами, в сумерках, любит прогуливаться по саду. Часто с ним бывает переводчик, он же Матвей, он же Людвиг, он же – черт знает кто. Она окрестила его Оборотнем.
Она пришла вовремя, несмотря на то, что наступил комендантский час. Пробралась огородами и садами, а потом через небольшой лаз, заросший густым хмелем, который немцы не заметили и не охраняли. Райх и Гофман не спеша прогуливались по аллее. Ещё недавно неподалеку, на набережной, часто играл духовой оркестр и слышны были «Амурские волны» и марш «Прощание Славянки». Теперь же вдали слышались раскаты артиллерийской канонады. Шли несмолкаемые бои в районе Станички под руководством майора Цезаря Куникова. А эти двое, непрошенные гости, возомнившие себя хозяевами земли русской, негромко о чем-то переговаривались, посмеивались. Они ничего не опасались. А зря! Ветви мешали хорошо прицелиться, Катерина Васильевна вышла из-за куста. В быстро надвигающейся темноте поймала в прицел затылок коменданта. Рука не дрожала. Она нажала курок. Выстрел прозвучал неожиданно громко. Комендант зашатался и упал, как подкошенный. Переводчик, он же - Матвей, он же - Людвиг Гофман оказался хорошим стрелком, мгновенно выхватил из кобуры пистолет, выстрелил. Пуля вошла в грудь справа, Катерина Васильевна почувствовала жгучую боль, медленно опустилась на землю. Подбежал Матвей, прицелился ей в лицо. На фоне темно-фиолетового неба его фигура показалась огромной. Уже слышался топот множества ног. Завыла сирена.
- Ты?! Катя?!
Он склонился над ней, пристально всматривался в черты лица, плохо различимые в темноте. Она из последних сил подняла руку и нажала на курок. Он вздрогнул и упал на неё сверху. Она чувствовала его тяжелое дыхание и последний вздох.
- Ну, вот и всё. А ты решил, что победитель. – Прошептала Катерина Васильевна.
Тьма легла на город, поглотила все вокруг. Катерина Васильевна смотрела на небо, на россыпь звезд. А звезды смотрели вниз, на неё, на измученный город. Она уходила спокойно. Она сделала все, что могла. Главное, уберегла сына…
 

10.08.19г.