Бурнас

     Странные здесь имена… Ладно бы Аккерман, а то – Бугаз, Буджак, Талибей, Аджидер. Или вот – Бурнас. Странные мысли ворочаются в моей голове… Всё это от ожидании охотничьей удачи  на берегах степного лимана и одновременно – от предчувствия разочарований. Мы знаем всё заранее, но снова и снова Бог весть куда забираемся на перекладных, чтоб пережить крушения надежд, но и напи-таться впечатлениями, недоступными в городах…
 
Итак, я в ста двадцати километрах от своего дома, в пяти – от моря. Над ко-стерком небогатым пищит чайник из консервной банки, дым стелется лениво, под-ворачивает вниз по лиману, стало быть – к морю. Конец октября 197…Солнце греет ласково, тишина – впору вздремнуть. У огня моего мельтешат какие-то мошки, стороною птицы летают, те, что посмелее, – проходят высоко над голо-вой… Следом за дымом паутинка плывёт; колеблется на медленных струях воз-духа. Она с пассажиром, однако: на белёсой нити чуть заметным утолщением па-учок устроился, на соразмерном летательном аппарате едет по воздуху, куда надо. Сам себе смастерил, сам и пилотирует…

     Самолётом Одесса-Тузлы-Татарбунары прилетел я на Бурнас уток стрелять. Планы, тягучие сборы, дальняя  дорога, – всё позади, «теперь моя пора», теперь – гулевай, казаки! На два дня выволок я себя в припонтийские пампасы!
     На пустынном берегу лимана нас двое сегодня, – я с Борей-Лётчиком приле-тел. Напарник мой ушёл в разведку боем. Он из Сталинских соколов, бывший пи-лот тяжёлых бомбардировщиков. С ТУ-4 попал капитан ВВС СССР под «милли-он двести тысяч»... На удивление легко и быстро освоил он в нашей морской кон-торе премудрости судоремонта, и опыт ночных бомбардировок Германии совсем не мешает ему. Я часто попадаю с Борисом Фёдоровичем в мужские мероприятия. Любитель Пушкина, человек он интересный, компанейский, но сегодня, далеко за Днестровским лиманом мы с ним вдвоём, «напару», как биндюжники говаривали, или, по-французски, тэт-а-тэт.... Сходя с трапика АН-2, умудрился я потянуть стопу, теперь вот дневалю у костра со слегка подпорченным настроением…

 Ну да ладно! – отлично здесь, по-настоящему покойно. Я у вод заднестровско-го лимана, в Бессарабии. Ведь где-то здесь пригрезилось Пушкину имя Мариулы! Полдень – сияет, на небе – ни облачка!.. По прибрежному откосу зеленеет трава, широкая полоса у воды сплошь в бурой поросли солончаковой, из-за гривок, на том берегу  выглядывают и сползают к воде языки сочной озими, – всё свежо, яр-ко. Пряные запахи лимана в степном воздухе, яркие цвета, тихий шелест воды  и – никаких признаков долгого людского присутствия. Если забыть об озими и о па-хоте за моею спиной, то легко представить самого Овидия на берегу Бурнаса. Правда, великому изгнаннику было бы не до красот осени: божественным Авгу-стом на лютую погибель определён был Поэт в эти края. Он не подсел бы к степ-ному костерку, поостерёгся бы дикого всадника, который на полудиком  коне, с двойным луком и в кожаных штанах, мог вылететь невесть откуда… Запела бы кленовая стрела, и скорбные элегии Публия Овидия Назона не томили бы  в веках  сердца поэтов…
Но сегодня у здешней истории каникулы: утомлённая боевыми воплями тыся-челетий, отдыхает она на припонтийской равнине. Тучные чернозёмы исправно вознаграждают мирные труды у земли. С воловьим упорством свершают здесь люди нескончаемую работу. Подчиняясь только неспешной смене сезонов, не наблюдают они времени. Чужды они суете и мельтешению…
      Я-таки задремал: выстрел раздаётся неожиданно, и я «возвращаюсь». Боря стреляет куликов. Смотрю на часы: до субботней охоты  час почти…«Невелик и грех», – ответит Борис на вялый упрёк мой. Армейская дисциплина лётчика моего избирательна, иные ограничения для него – досужие выдумки гражданки. Всё это я знаю заранее, но когда охотничек  швыряет к костру целую связку куличков, я конечно же ворчу.
      – Да ладно, – тянет Борис. – Полные три  шампура гарантирую. Подшевели костёр!
     Час-полтора и поспеет мужской обед на свежем воздухе. Тут мой коллега – явный лидер, а моё дело – огонь сушняком из посадки обеспечивать… Кулики ощипаны, выпотрошены, вымыты в лиманской воде и – млеют над углями На трёх витых шампурах из нержавейки. В каждой тушке кусочек солёного сала, соль-специи, кружками помидоры и лук тоже нанизаны, даже о синих авиатор не забыл. Наркомовские сто грамм – ясное дело –  предусмотрены. Кулинар только сетует, что в маринаде дичь не выдержана, что не по полному профилю, а я лишь носом повожу.

    На пахоте замечаем гостя: через осенний перевал идёт местный. Моего воз-раста, сапоги, фуфайка, зимняя шапка; побриться в самый раз. Здоровается настороженно, сразу выделяет Бориса: «Митя!» – протягивает ему руку.
      – Ты бы ещё Митяем назвался…– ошарашивает капитан мой деревенщину. – Ты именем ужасным ополчён!
           – Да бросьте вы цитировать, Борис Фёдорович! – вступаюсь я за гостя.
      – Бросьте… При упоминании его имени Русь – от Белого моря до моря Хвалынского – содрогалась! – не унимается  знаток истории и любитель изящной словесности. – Не Митя ты, но Димитрий!…Борис… – представляется он, наконец. – Подсаживайся: ужин у нас, для тебя шампур аккурат предусмотрен!
      – Подсаживайся…– ворчу я. – Набросились на человека, что твой Борис Феодорович...
      – С Годуновым ты неудачно, Николай, Годунов – татарин, а мы не из Каза-ни,   из Нижнего мы... Садись, садись, Дмитрий!
     Митя садится, – полуложится, опираясь на локоть, – и становится похож на человека в кресле у камина.
      – Достань-ка пивка, – кивает Борис на мой рюкзак…
       – Пыво! – Митя смотрит на меня, как на фокусника. Он встаёт, идёт к пахо-те, несколько раз ковыряет сапогом взрыхлённую землю и – выкатывает в бороз-ду арбуз... Заходит в кирзачах своих в воду, споласкивает арбуз, вытирает  о фу-файку; кладёт к «столу», точнее – на кусок плёнки.
      – Баштан мы тут с сыном переорали перед Покровой, до Нового Года  ка-вуны в земле не спортятся, – обьясняет Митя, с удовольствием видя наше удивле-ние; но не диво ли – десерт из пахоты!.. Отличная закуска, славные шашлыки, ещё и «жигулёвским» всё запито; арбуз, в конце концов, – славно у костра, непринуж-дённо журчит немногословная беседа…
     Но увядает великолепный день. Всё так же тихо и тепло, но солнце в полдуба уже. Над водой зарождается дымка, в полном безмолвии, чуть поотдаль пролета-ют кряквы, мелькают чирки, ч`ирки по-Митиному. Высоко проходят королевские кроншнепы… Вот в тишину врезается пульсирующий, свистящий шум. Вертим головами: невысоко, вдоль лимана летят два лебедя. «Красиво идут, – комменти-рует великолепный полёт мой авиатор. – Пара. Уступом вправо!»
 Немыслимое зрелище! Лебеди летят действительно парой, в полуметре друг от друга. Напряжённая работа длинных крыльев кажется недостаточной для удер-жания в воздухе тяжёлых птиц. Но летят они легко, стремительно, и досадно быстро стихает рыпение вспоротого воздуха,  и, будто привиделись, лебеди рас-творяются в дымке.
      – Хорошо тут, – говорит Митя. – Из города?
      – Да, девятичасовым.
      – Автобузом?
      – Нет, самолётом.
      – Так не летают же!
      – Отчего ж, три рейса!
      – А, вы из Одессы, – догадывается Митя. – А я думал з Белгорода: Одесса – то  далёко…
      – Охота пуще неволи, – поучает Борис. – Как тут, северная подошла уже, не знаешь?
      – Хто?
      – Северная, говорю. Утка.
      – А, не знаю. Зайцев у нас тут много!
      – Мы по перу нынче: заяц закрыт ещё. А мяса мы в Дивизии  купим, в сле-дующие выходные Алибей намечаем. Далеко тут?
      – Как это вы говорите, Алибей?
      – Так лиман же, – показывает Боря на запад. – Не знаешь, что-ли? До яр-марки в Дивизии далеко?
      – А!.. Лиман та й лиман, а то… Я рахитом своим час еду, километров две-надцать.
      – Что за рахит ещё?
      – Т-24. Я у Шевченки трактористом. Механизатор широкого профиля, –улыбается Митя.
      – Совхоз, что-ли?
      – Колхоз, что украл, то твоё.
     – Да, формула  известная…– мрачнеет лётчик. – А цены-те в Дтвизии как? Картошка, куры-там, яйца.
      – Яйца…Смиттё! – обижается Митя. – Кто тут яйцами торговать вам будет? У меня коло хаты с двадцать курок; може  й больше. Десяток яиц – каждый день? Машину зерна в июле, вот это, завёз, – целый год несутся тебе!
      – Мне… Как это ты – завёз? – цепляется Борис к человеку.
       – Так сам же, в уборочную! Сутками с сыном и комбайнуем и вывозим.  С армии в город метит. В Белгород. И как вы в бетоне живёте?.. У нас тут тихо, чи-сто. А Шевченко – справный дядька: з любым выпье! Начальства б поменьше…
        – Подальше от начальства – поближе к амбразуре? – ехидничает Борис.
        – А то! Понаедут и токо дай, токо дай! С района, с самой области. А так – жить можно. Сыну в армию, вот это, – за восемнадцать рублей ягня в Дивизии  взял прошлый выходной. Пуд мяса будет? Будет! Жить можно? Можно!…
     Костёр догорает. Меркнет день. Пора выступать нам. Засобирался и гость наш.
     – Спасибо, хлопцы! Пойду я. Зашли б завтра – индюка зажарим: о то дычы-на! – косится Митя на Бориса Фёдоровича. – Хорошо у нас тут, отдыхайте от сво-его асхвальта. Моя хата – крыша жёлтая, одна на всю Босогляновку. Прямо о так риллёй, а там, за бугорком – озимка под самые огороды. Сошла этот год – ков-ром идёшь! Заходите когда. Жёлтая крыша под орехом…– Митя идёт вдоль пахо-ты, выкатывает арбуз и – ступает на перевал и шагает, как по тротуару. Наиско-сок, чуть в гору, в невидимую свою Босогляновку, где так просто ему живётся. Странно подействовали на меня разговоры механизатора. Тихая зависть к мир-ной жизни в доме на краю озимого поля оборачивается во мне досадной неприяз-нью к городской суете нашей. Хорошо бы оживить костерок да послушать степь в одиночестве…
    Но потемнело небо, близкие сумерки торопят. Заметно посвежело, хотя  обычное к ночи  предчувствие неуюта не угнетает меня. Я на прекрасной земле,  хорошо здесь не мудрствующим лукаво.
      – Шо вкр`адыш то тв`ое… – цитирует вдруг Боря тракториста. –  Механи-затор широкого профиля. Приводной ремень сельхозпроизводства… С воров-ской своей философией он тебя накормит!
     Ладно, помолчу, на охоту приехали… Пора идти уж.
      – «Вот  сыростью холодною с востока понесло»…А, Николай?
      – Маленько есть, Борис Фёдорович, только тянет с моря …
     Ружьё, патроны, то-сё – сколько тащишь на себе, три дня болят потом плечи. Как оттоптанные. Я ещё и ружьё не собрал, а результат вечерней зорьки известен мне заранее…«Ей не штиль нужен, ей ветер подавай, да с дождичком, с осенним, мелким», – скажет Борис через час-полтора об утке, которая так и не прилетит… Но –  расходимся. Стою без выстрела до темноты. Борис тоже возвращается ни с чем, хотя и стрелял в стороне… Развожу костёр. Начинается разбор полётов. Лётчик мой не может без конструктивных замечаний по дню прошедшему и без намёток – на утро дня предлежащего. Как на полковом разводе…
– Поздно вышли… Заболтались с твоим Митяем…
      – Да ладно, Борис Фёдорович! Прекрасный день, прекрасный вечер, впере-ди прекрасная ночь у костра. Давайте вашу кружку, чайку попьём! – останавли-ваю я оратора.
          – Машина зерна! – вдруг снова вгрызается авиатор в тракториста. – Пять тысяч булок, на год хлеба целому селу!..
    Я молчу.  Вяло о завтрашнем дне думаю…Завтра нам домой добираться; с рюкзаками, с  ружьями. Перемазанные все, заросшие. А там – понедельник ещё, будь он неладен, как Борис говорит. Нет, в этом году не поеду больше.

    Ночь, костёр догорает. Хорошо бы соснуть…

     – Я тоже против известных строгостей. Действительно – за дюжину-то ко-лосков, как говорят. – Борис Фёдорович знает о моём резком неприятии «извест-ных строгостей» и подбирает слова. Разбуженное механизатором  представление своё о железном  порядке и справедливом законе старается выразить помягче. – Но ведь не воровала моя мать! Отец в тридцать втором ушёл за жратвой вниз по Волге и сгинул, а мы с братом по сю пору живёхоньки…
Я завожусь:
      – А мы с сестрою не подохли в сорок шестом только потому, что мать ма-куху у колхозных свиней воровала! Отец тоже сгинул. Но в сорок четвёртом, да ещё и «без вести» умудрился. Двадцать лет в анкетах сознаюсь в позорном факте отцовой биографии… Вместе с проживанием на временно оккупированной терри-тории… А тут ещё и мать-преступница, на свинячей макухе нас откармливала. Мне десять, сестре пять! Что с нами было делать, особенно с матерью, а? Воровку – в тюрьму бы, нас – в детдомы в разных концах Союза…Настоящими граждана-ми выросли бы, с правильным отношением к державной макухе! Я ведь скрыл макуху при приёме в пионеры…– Таки завёлся я. Но Боря замолк, нервы у него покрепче… Вот уж сказано: всё своё ношу с собою…
     За правым плечом  повисает бледный огрызок луны. Будто выскочил из-под горизонта, серый, безмолвный; бесполезный. Что твой соглядатай, приходит мне в голову вычурное слово и зловещий образ. Догорел костёр, остатки тепла едва со-чатся из пепла. Одежда  напитывается  влагой и остывает. Не согреться и не уснуть толком, хоть и не ложись…
      – Вот ты шумишь, но ведь пять тонн пшеницы, это в законах называется в особо крупных размерах!
      – Да что вы к бедному Митяю прицепились? Может, он полуторку завёз, а не студебеккер, И, может, по квитанции. И не пшеницы вовсе, а полбы.
      – Ты то злишься, то шутишь, а вот пару-тройку таких ловкачей расстрелять в той же Дивизии, и порядок быстро навели бы! – решается лётчик на крайние ме-ры против Мити, пока тот беспечно спит под жёлтой крышей.
      – А вы сами стрельнуть готовы?
      – Да я-то тут причём? Отработана процедура, определённая служба орга-низована…
      – Видите, как невинно у вас: процедура, служба, а речь идёт о бандитском убийстве в застенках… Так что? – сыну вашему – ППШ в руки, машина с песоч-ком для гигиены, как в Китае…
      – Всё, Николай, спим. Ложись давай! Утреннюю зарю проспим…
    Какой там сон… На лунный серп наползают клочья полупрозрачных обла-ков. Лёгкий ветерок запохаживал. Среди раздутых углей вдруг ярко вспыхивает что-то. Огонь слепит, и всё вокруг костра погружается в промозглую тьму. Мрак подступает к самому бивуаку нашему, окружает на расстоянии вытянутой руки, и мне мучительно хочется оглянуться. Я знаю, за спиною нет узкоглазого лучника, но чувство опасности холодит некую точку между лопаток, куда бубнового туза нашивают…
    Пытаюсь заснуть, но странные топонимы вертятся в голове. Тузлы, Буджак, Аджидер…
– Борис,  а, Борис, – цитирую вдруг и я. – Читал я где-то, что из-за скрипа телег и рёва верблюдов не слышно было человеческого голоса на площадях осаждён-ного Киева…
– Спи давай! Снова ты о татаровях, не к ночи будь помянуты. С чего бы это?
– Да  вот, «Бурнас, Бурнас»…Да и вообще тут…

Неуютно тут. Неспокойно, голо, сыро. Плоско. Ещё и стопа ноет… Неугомон-ная, противно хлюпает и хлюпает вода. По-дурному кричат и кричат птицы. «Глупый п`ингвин», – вспоминаю вдруг дурацкое ударение… Да, ребята, «всё своё ношу с собой».