В ночном

Румыны ушли, и Война сразу отодвинулась от Фонтана… Ночами подни-малось ещё зарево над Одессой. И на аэродроме Несколько дней горело и рвалось что-то, и столб дыма стоял к западу от Вишнёвого. Оловянный этот столб в ясном весеннем небе слегка наклонялся, то к морю, то в степь… Долго тлел «погорелый»  театр на шестнадцатой. В той стороне, прямо так через балку, вдруг быстро поднимался, клубился грязносерый дым и тут же рассеивался над деревьями... Но ушла, ушла Война. На сте-нах заброшенных домов и строений появились заверения, что «Квартал проверен, мин нет». Ещё больше года продолжалась страшная жатва Вой-ны, но – где-то далеко, ни единого налёта не было...

   Об убитых фонтанских фронтовиках дружно пришли извещения… Ста-ли возвращаться и живые, но эти – все покалеченные, – из наших одного дядю Алёшу только контузило, но его всё равно отпустили… А вот для подростков ещё целое десятилетие шла война: на мирной уже земле  взры-вались у них снаряды-гранаты всякие… И даже мины, которых нет, взры-вались. Когда рядом, а то и прямо в руках.

      Им, рождённым в тридцатые годы, жить положено было со всей стра-ной, весело и дружно. Гул «юнкерсов» высоко над головой, свист бомб, вой зениток, – по ночам, когда малолеткам время баиньки, – всё это  мало-интересная мелочёвка рядом с Ковпаком, Кожедубом, не говоря уж о Маршале Победы… А ведь оглянется иной из бывшей скучной недоросли этой, оглянется и завспоминает вдруг, смутно так, бессистемно, неоргани-зованно, что ли. И всегда удивится: как это можно было дожить до лет мо-их. Смотрите сами: что в Переулке, что на Рыбачьей, что на всём Большом Фонтане – пусто, едва ли не все ушли, иные – давным давно ушли, ещё «после Войны»; будто в некие дожинки после урожайных лет великой бойни... А ведь предстояло ещё уцелеть и в послевоенное лихолетие, кото-рому положено было раздавить, растоптать, размазать в грязи и крови юные души. Но странным образом многих Бог миловал, и увидели они свои зрелые годы, иные даже состариться умудрились... И всем им гово-рили вослед одно унылое «шо воно биднэ бачыло…» А уж видело оно, бедное, очень многое, часто  – далеко  не детское видело. Даже в Войне принимали малолетки участие, – кто посильное, а кто и по-настоящему, без скидок на рост, вес, на год рождения, без скидок даже перед ужасаю-щим ликом солдатской смерти …

Но, слава Богу, не один на один со своими впечатлениями от «румын» и Войны оставались ребята. Школа, домашние дела, при земле у дома и «на усадьбе», – тут работы будь здоров всегда. Ну и игры, всякие, что ни день. Летом – к сумеркам, когда угасают долгие дни, или в воскресение какое. А зимой – целый божий день иногда.

  Да уж, играли, в школе, и дома…   А сколько же тех игр, просто игр сколько было! Настоящих! Затевали их на широкой Рыбачьей, на правом склоне нашей балки!  Плавно вьётся она, бывшая река, вьётся-скользит к Золотому берегу. По руслу – наносы, песок в промоинах, в жару – трещи-ны. За Амундсена, дальше большого моста, тёмное русло в скале прореза-но, водою. Ещё бы! – после ливней целая речка. Бывало, к морю  бежит. С шумом,  с пеной воду ущельем несёт, – страх один. А когда зимою много снега наляжет, и талая вода стоит потом мутными плёсами, балка наша со-всем раскисает, болото целое. Чтоб до школы добраться, по маленькому мостику, под тётей Килей, переходили.

Но блеснёт солнце, обсохнут склоны и – пошло-поехало! «Сало», цурки, румынское «мясо», отмерной, в коня-вола, как стемнеет – жмурки. А зи-мой!.. Холодно только, зимой холодно.  Но всё равно: санки, коньки, лы-жи и – снежки! Шум, смех. Да! ещё ж качели, гигантские шаги, – мамы не дозовутся, бывало. Бывало и влетало: дома ж работы – успевай поворачи-ваться. Полоть, сапанка, когда воду с крана дадут – поливать, чтоб потом опять сапать. А бабушке фрукту рвать, копать картошку, – с лета, считай, аж по ноябрь почти, до первых каникул… А с шестого или седьмого клас-са некоторые в колхоз уходили. Насовсем, – трудодни взрослым добав-лять, чтоб норма выработки получалась, а то требовали. Это ж когда за-думываться тут? – некогда! А ВОТ ночью подкинуть может на кровати, тяжёлым мутным сном, от которого, когда проснулся, остаётся только  тревога какая-то, Что-то не так ночью было, а узнать не у кого, всё равно молчат взрослые. Только спросит кто «ну как ты чувствуешь себя, Бодень-ка-Шмоденька?..»

Но из всех полузабытых игр, из всех забав и забот выделялась ночная пастьба коней, когда колхоз двадцатилетия-октябрьской-революции дове-рял   лошадей пасти! В сопровождении, правда, Штели, Васьки Штеляка с нашего класса, но он три года в Войну потерял. Посидел потом на задней парте до весны и ушёл в конюшню, до дяди Стёпы Сиволапенки. Зато ко-ней не боялся, особенно когда стреноживал, когда пригоним: надо же пря-мо под шею подседать, чтоб поводом ноги перевязать, прямо над копыта-ми. Васька как гаркнет «прымись, ножку», так лошадь сама ногу подаёт, как собака тот! Он всех коней по имени знал, а на кобылах ездить не раз-решал, потому что они жеребные…

Над вечер – гоним коней, целым табуном. На Цыганскую, сразу – через рельсы. От Амбатело, за Чоновыми  – там уже полями… Ниже Гириных, аж под бабушки Гани землянку почти… И глинище позади остаётся. Всё дерезою взялось, даже не видно, где залезать… Та й чего лезть туда, там мокро, тёмно даже днём. А ночью не то что подойти – вспомнить страшно. Зато там всегда для костра наломать можно, это сразу, как пригоним только. Целую кучу надо натаскать, Штеля гоняет…

 От так вот слева  – Червоный, за дяди Алёшиным виногродником. А туда за садами, через балку – Ульяновка. Её у Роты какого-то забрали, немца какого-то. У него дедушка Саша окулировать научился, и потом по рублю в день зарабатывал. Это за четыресто окулировок, на пару с вязчи-ком, правда. Но это давно, до Японской ещё… А так вот если, прямо бал-кою, далеко-далеко, – там с вечера молодой месяц садился, как темнело, Штеля ещё деньги ему показал, –  там спит в темноте хутор Тайберт. Только и слышишь в колхозе на весовой: «под Тайбертом, за Тайбертом». В косовицу снопы откуда-то оттуда гарбами возят. На гарман, и день и ночь, под молотилку прямо... Там в колодец бык ульяновскую тёлку столкнул. Она с головой потонула, а по ночам теперь слышно, как стонет...

Человек шесть, а то и  больше вокруг костра, один ещё – спит на соломе. Слушал, слушал разговоры, и – сморило. Как сидел, так и заснул, чуть в огонь не упал. Штеля сказал, чтоб лёг на солому, что до коней сам ходить будет… Лошади, хоть и в путах, а разбредаются попаски, и время от вре-мени надо  навертать. По двох ходим. Жутко от тёплого костра спускаться по росной траве в чёрную низину. Тёмно, сыро, а глинище ж рядом, дере-за там выше роста… Хоть бы собака гавкнул. Смотришь, слушаешь, но ничего, слава Богу…

А народ  скучать начинает…
 – Ну что! – весело заговаривает Штеля. – Картошки никто не приты-рил? А хлеба?..
Чего захотел, хлеба! А картошка давно съедена, – Штеля самокрутку клеит. Иссякли страшные рассказы. Уже за полночь. Мёртвая тишина. Иногда лишь доносится пофыркивание и тяжёлое переступание лошадей… Ночное как забава со стороны, но это и тягучая пастушья работа, даже среди подростков ночное на любителя… Все подустали, куняют. Один только Штеля с постоянным «пойду гляну» часто исчезает ненадолго в темноте; шаг от огня – глаз выколи, и будто стоит там кто… Смотрит от-туда…

 – Вася! Слышишь, Вася? – говорит кто-то резко.
Все повернули головы в одну сторону. И слушают, и слышат. Пьяная песня? Или жалоба цепного злюки? Или – вой. Невнятный заунывный звук лишь угадывается. Как когда юнкерсы подлетают: и не слышно, а слы-шишь… А через минуту вспыхнут прожекторы, заревут, завоют зенитки вокруг. Тут же засвистят, завизжат бомбы… По Одессе, а кидали над Фон-таном. И жутко, смерть над головою висит и вокруг…

 – Волк! – говорит Штеля громко. – За Тайбертом.

Тайберт…Опасные места. Ещё и тёлка эта, стоны из колодца, Это он на её  голос идёт, шнырит, голодный… Ему коняка на один зуб… Все при-двигаются к огню, а Штеля идёт во тьму, глянуть… Сзади – завозился один, сел на соломе, смотрит… И вскакивает и с криком бежит… Никто не бросается следом, не останавливает пацана. Нет у костра взрослых, нету бабушки Саши. Никто лунатика не перекрестил, не разбудил тихой скоро-говоркой: «Проснись. Господь с тобой, Господь с тобой, Господь с тобой, проснись»… Все молчат, даже о волках забыли. Слушают невнятное бор-мотание в балке. Вот и Штеля появился, наконец. Снова уходит, но скоро возвращается. Сам… Не нашёл. Утром посмотрим…

   А бесконечная ночь таки на исходе. Низко над морем просвет зарож-дается. Лошади не пасутся, придвинулись к людям. Стоят понурясь, шум-но вздыхают. Обходим табун. Подогнали кого, тут и на спящего беглеца натолкнулись. Свернулся калачиком на мокрой траве, а збудить надо осторожно, – тётя Маруся  Ваську просила, если что... Не помнит ночного наваждения, смотрит, удивляется: «А где кто?..  «Бодя, Бодя… Это я, Васька, вставай потихоньку, вставай. Это я, Штеля. Пошли,  пошли. Вон туда, до костра»…


 Замечательно быстро, весело развидняется. Даже вроде потеплело. Все громко говорят, ночные страхи ушли вместе с остатками противной мути предрассветной, что над морем всегда занимается. Виднеются Гирины за дерезою глинища. Бабушки Ганина землянка. А вон же дяди Алёшин ви-ноградник! Сразу за посадкой, с куренём, со сторожами, – что ж тут страшного, Бодя!.. Домой! Там тепло и сухо, у мамы под утро – жаровня запеканки с кормовых буряков и с макухи. Малай ещё называется. Вкусно, только горячий, сразу хватать нельзя. Зато когда захолонет – только да-вай! Мама нарезает, кусочками, как мороженое в городе, тогда скорее ку-шать можно…

Уже потом, много позже, – рассказы, воспоминания пойдут. И продлят-ся они всю жизнь. Чья подлиннее, чья покороче… А одному из нас, весело едущих за табуном верхи, не намеряно и малого… Как же звали его? С Саксаганского, кажется… Как выглядел он?.. В какое старьё был одет?.. Но завтра – очередь ему гнать коров, свою и три соседских, на военэр. И там, в блиндаже полуобваленном, станет  вывинчивать он из противотан-ковой мины крышечку с меди. Хорошие биты для «пожара» получаются, если ещё и свинцом залить… И никогда больше не поехать ему в ночное. Видели только, как сбежал вниз и как рвануло… Теперь на военэре-том – Мемориал, Батареей теперь  называется. А когда-то все говорили  «вое-нэр».