Еще свидание

                Свидание           15. 06. 19 года. Не трогать1

В тюрьму на Лагерной я с десяти или с девяти  лет ездил. По-настоящему это улица Бреуса, а говорят «Лагерная». Почти сразу, как только Одессу освободили и забрали дедушку, я стал ездить. Но со взрослыми, чтоб дорогу запомнил пере-дачи возить самостоятельно. А уже потом, после  пятого класса, и  на свидание меня послали. Самого! Научили  сказать, что шестнадцать лет, если придерутся, что это я просто такой худой. На свидание тоже передачу везут. В тяжёлой ко-шёлке, – плетённой такой, токо продолговатой... Бабушка Саша положит всё, ак-куратненько так, сверху – обязательно белая тряпочка у неё, она ещё терялась, так бабушка всегда спросит тогда, чего не спросил… Я передачи много раз во-зил, передача – быстро.  Только кошёлку потом всё равно долго ждать…
 
Для свидания  нужно сначала записаться, мама всё мне растлумачыла. Все стоят перед железными дверями, под высоченным забором против кладбища. Зимой ветер всегда до костей продует, а летом – жарко, спасу нет… Тут  сразу смотри, у кого бумажка в руках, с карандашом ещё, и сразу дедушкину фамилию говори. Ждёшь, ждёшь – выходит военный, фамилии кричит. Крикнули дедушку – громко говори «я», тогда заберут кошёлку… Потом ещё один появится, этот вызовет уже идти. Ведут через двор. Большой  такой, а ни души. Стены вокруг высоченные, кирпичные, окна – все щитами забитые с грубых досок, чтоб только вверх было видно смотреть. Заводит в железную дверь, потом – ещё; маленькая комната такая, – за стол садиться заставляет. А в другую дверь дедушка Саша с солдатом заходит, тоже садится, так напротив, а сбоку – солдат в будочке без дверей, но с большими стёклами; стоит там и неприятно смотрит … Я сразу: «Здравствуй, дедушка!» А дедушка: «Сядь, Котя, сядь!» – и на солдата глянул…

Ну, как там бабушка, тетя Анна как, – это за всех сразу. Ну, бабушка, – ба-бушка – хорошо! А у тёти Анны бруцеллёз уже меньше болит, а то кричала, что даже с девятой уже слышно. У дяди Алёши голова уже перестаёт дёргаться. Я с ним в шахматы играю, так почти незаметно. Володя уже на одном костыле ходит, правда, с палочкой ещё, в левой руке… Володя? Ну, так его же на фронт вместе с тобой забрали … На фронт, а куда ж ещё… А ему сразу ногу перебило. Снайпер, разрывной пулей. Он на двух костылях вернулся, скоро после дяди Колиного из-вещения. Мишка Парт`езан прибежал: «Мария! Вовка приехал! Вонона он,  шкандыбает через балку!»

  Мама – туда, а я – самый первый добежал, попросил у него вещмешок с трофеями понести. Он ещё сказал поосторожнее,  потому что там бритва «золин-гер» и фляга какого-то Курта. У Володи совсем хорошо: когда он левый костыль на палочку поменял, ему даже в колхозе работать разрешили. А сначала он у Петра Кирилловича в бригаде работал. Пётр Кириллович? – он у нас заброда и сошёлся с нашей тётей Гашей. Он всё умеет: что плиту сложить, крышу пере-крыть, стены, полы, – всё-всё. Он тоже инвалид, только ему в грудь попало, и по нему ничего не видно. А к нему и Володя пристроился. Он даже по крышам ла-зил, когда РАУ перекрывали. На одних  руках, я сам видел! Вот только свищи иногда открываются: там, где пуля из бедра вылетела, выходное отверстие назы-вается. Так всегда при пулевом ранении навылет! Его сразу, через месяц, ранило.  Как забрали его, их соединение сразу с переформирования на фронт выдвинули. А потом ему ногу шесть раз в Баку резали…  Сзади сильно вырвано, в длину так, на левом бедре. Тринадцать с половиной сантиметра. А впереди – только пят-нышко, почти как у меня оспа, совсем мало. Потому что это входное отверстие. А  так – всё хорошо у него, а главное: сухожилия и мышцы порвало, но кости зато –  целые…Нервы тоже порвало, но чувствительность должна восстановиться.  Валя же у них с Талой, буквы уже читает!.. Валя? Так Володина же, дедушка, в сорок шестом родилась!  А я? Я нет, я в шестой уже перешёл, ты что,  дедушка,  – Женя уже в школу идёт!.. Вишня! Вишня уродила в этом году! – я не меньше как пол-тонны нарвал! А что, переулок даром Вишнёвый? Теперь двадцать девятый до Люстдорфа уже пустили, так нам с бабушкой корзины таскать стало меньше … А  сад – что ни весна цветёт та й цветёт себе. Цветёт всегда хорошо. Красиво, осо-бенно яблоки, они прямо пахнут ночью, даже у Гарасимихи в балке слышно… Заморозки? Так это ж только лучше: костры всю ночь с Володей палим; Володя спать у меня отпросится, и я сам палю! Только обязательно, чтоб с дымом, я граблями огонь сбиваю или даже брызгаю с поливалки… Не, зимой у нас тепло! Володя до плит, в большой  комнате  и у нас! казанки пристроил, соломой, ше-лушынням каким – за пять минут красные! Вот когда  в морозы – мы все в боль-шой комнате спим, только бабушка на кухне, там у неё полугрубок греет. Я с ма-мой – на полу, а Женю бабушка до себя забирает…

Та нет, дедушка, дядя Коля бабушке больше не снится, и она теперь не плачет, даже ночами. Бабушка Катя придёт, так  бабушка меня – за бабушкой  Настей сразу, а от неё – чтоб сразу до Косика, за шкаликом. Бегом, чтоб одна нога тут, другая там, – всегда командует вдогонку. Самовар под белой черешней... Как «под какой»? Так ты ж сам сделал при румынах, когда медянка пропала. Сразу за орехом, что на огороде стоит. Орехов всегда!  –   от когда я отъедаюсь! Ну, конечно, разрослась уже; метров пять вышиной, дедушка!… Меня сразу – за вишнями для чая, и чтоб с самой верхотуры. Со старого министра Подбельского, что снегом порвало. Это когда я ещё только в третий класс  ходил… Да-да, тебя не было уже; конечно не было, это ж при наших уже… Снега тогда по три метра понадувало, а весной, как оседал, – порвало. Совсем порвало, расчахнуло почти до земли, так оно теперь лучше спеет. Володя на вагу половинки брал, чтоб ствол в одно крутить, проволкой. Ну, дедушка, конечно подложили,  а то ж кору  прорежет. Куски паса подложил. Он ещё и подпорки поставил из акаций… От Стефано которые стояли. Мы их все на дрова выкорчевали. Тяжело вывернуть,  Володя говорил ещё «сучий корень: ни выкопать, ни перерубать»… Лопату? – руками вгонял, он же на костылях, и одна ж нога, считай, а я – выкидалкой. Во-лодя тоже выкидалкой, когда яма уже в два штыка, чтоб ему на край сесть можно было… Красивые? Акации?.. Конечно красивые, но горят же, дедушка, лучше антрацита!..

 К бабушке Гане? – сбегаю. У неё всё лад`ы!  Это Толик тёти Вандын так го-ворит! Мы были у неё; как на виноградник до дяди Алёше ходили. Так тётя Вандочка бабушке Гане сахару передала. Застрочила в торбу, чтоб мы не пере-половинили, и ещё записку до сахара написала, Толик ей прочитал. А сахаром этим дядю Алёшу в Риге за виноградарство премировали. А бабушка Ганя сама разрубала полкуска, для нас с Толиком! У неё куры коло землянки, козочка дой-ная. Я летом гонял со Штелей коней по ночам пасти, с Васькой Штеляком. Толька Кратась, Костюк, ещё с Саксаганского двое, рядом с дядей Колей Бесом живут… Так с вечера у бабушки Гани тёмно, а  чуть свет – всегда дым с трубы… Зай-ди…Зайду как-нибудь. Передам и всё расскажу…

А на войне только папу моего убили. Он без вести ж пропал, а я всё равно его не помню. Тётя Дуся Заступайлыха говорит, что я на него похожий стаю. Он только красивый был, смеётся…  Извещение за папу?  А как же, сразу после ру-мын принесли, как освободили… Ну, Володю покалечило и контузило дядю Алёшу. А когда тебя  с Володей забрали, на другой сразу день из военкомата похоронку выдали и  карточку на хлеб. Мне, за папу. Я года три с Пироговской день-у-день возил полкирпичика, всё смотрел, чтоб довесок получился…
   
 … Бабушка Ганя у нас редко  бывает и бабушка Катя. А бабушка Настя часто приходит, а наша бабушка до  неё не ходит, потому что деда Кондрата не пере-носит. А летом собираются, чтоб чай пить. А пьют! – самовар целый выпьют и песни поют. Особенно, как козак ехал на вийноньку и загинул, помнишь?… Ба-бушка? Конечно, но немножко! Раньше обязательно расплачется… А теперь не так, этой зимой только один раз слышала ночью, как в ставни стучал кто-то … Володю только даром збудила, он выходил, прямо раздетый. Ветер, сказал, дёр-гает, и сделал клямку. Потом… Как похоронка пришла, кто ж тебе ночью посту-чит теперь…  На кого! – на дядю Колю!...  Ну нашего же, дедушка!..

 –  Ты подожди, Костя… Скажи ты   толком: ты о каком дяде Коле говоришь? Который в армии после победы остаётся?

 – Ну! Коля Тарик который. Тёти Марусин, с Цыганской который… Он ещё у румын в лагере сидел три года. У бабушки фотография есть, как он потом воевал и раненый коло стула стоит, с рукой перевязанной. А потом пришла записочка, что он в госпиталь отправлен.  А сразу – ещё одна, из госпиталя, что умер от ран… 


… Деду Саше под семьдесят, старик дед мой. Низко упускает он голову, – ед-ва не роняет на стол.  Из кармана кургузого, грязно-чёрного пиджака тряпицу вытаскивает, серую, скомканную, лицо вытирает... Острижен дед наголо, под Ко-товского, у которого воевал. Усы. Как всегда, давно не брит. Застиранная одеж-да, запахи чужие, решётки, двери железные, солдат из-за стекла уставился. В по-луметре стоит… Да-с, тяжело представить. Да и видел я не всё, но теперь помню...

 – Подожди, Костя! – Дед отрывает голову от стола, но глаз не поднимает. –  Не говори дома, за дядю Колю…  Не  говори, что ты рассказал… – Он повора-чивается спиной и встаёт. Тряпицу расправляет. – Солдат, уведи мальчика!.. Уве-ди! Ему далеко ехать!
…Дед Саша мой идёт, солдат орёт, забегают другие. Я тоже кричу своё «до свидания»… Но дед мой – не отвечает. Двое берут его за руки… Меня выводят через железные двери и решётки… На проходной отдают кошёлку… Я конечно расстроен, плетусь на двадцать девятый свой, думаю… «Не говори…» Я и пик-нуть не посмею: мать отлупит ещё, предупреждала  ведь. Но –  «само получи-лось»…

Никто ни о чём особенно не расспрашивал меня дома, но я рассказывал всем о свидании и приветы передавал. Одна только мать с пристрастием пытала меня, повторяла вопросы, настаивала на подробностях… Я и рассказывал, но не всё…
Уже после смерти деда Саши мать говорила не раз, что дедушка наш «сидел всю жизнь». В восемнадцатом едва унёс ноги от австрияков, а они «подкидали бабушку сапогами во дворе», на глазах у трёхлетней дочери, будущей матери моей… При белых был дед в плену, в плену и под расстрелом стоял. Но уцелел, вместе с дядей Филей Крыловским. В тридцать восьмом сидел за вредительство. В сорок четвёртом, «за сотрудничество с оккупантами» засел капитально. Ещё и с конфискацией имущества. Кроме  рамы от Володиного велосипеда ничего, правда, в имуществе не нашли. В пятидесятом деда выпустили, но тут же снова посадили за нарушение режима поражения в правах. Он иногда, глубокой но-чью, как вор, приходил из-под Выгоды, где был при колхозном стаде: ему дове-ряли, как бывшему завфермой, пасти коров. Приходил бельё поменять, и его вы-следили бдительные люди... Только после смерти Сталина перестал дед угрожать устоям государства. А может, в отставку вышел, по достижении предельного возраста.  И через погодя пришла на Вишнёвый мятая бумажка о том, что Алек-сандр Николаевич Ту-нов ни в чём таком не виноват, – видать, с кем-то спутали Александра Николаевича. А попозже пришло поздравление с юбилеем колхоза. Партком и правление благодарили за активное участие в организации фермы, ко-торую дед возглавлял до тридцать восьмого года, пока не отравил гвоздём ре-кордистку Нельку… А подписал приятную во всех отношениях открыточку мно-голетний член парткома и правления Антон Ганелов, который разоблачал отра-вителя и коллаборациониста в строгие времена.
Но память о деде Саше на Вишнёвом переулке, на Рыбачей и на всём нашем «Фонтале» –  на многие десятилетия хранилась среди людей, знавших его. Да и многочисленные потомки последнего из дедов Ту-новых рассказывают о старом садоводе с Вишнёвого. Участнике Японской, Гражданской, активному участнику колхозного строительства. На Великую Отечественную дед, правда, не попал, но преступное участие во временной оккупации Одессы принять умудрился… Од-ним быстрым днём пролетало в скупых рассказах матёрого рецидивиста былое и быльём поросло оно в мирной душе его…

…Но иные из Ту-новых до смерти пронесли в ожесточённых душах непроще-ние непосредственных виновников и организаторов дедовых мытарств. Мытарств – это  помягче говоря. Через всю жизнь пронесли, – по гроб доски, говорили по-томки православных…
Бежала как-то соседка вниз по Рыбачьей, мать – в огороде ковырялась. «Здравствуй, Мария! – кричит соседка, притормаживая. – Идём с дядей Васей проститься!»
– С  Голенковым?
– Да, в двенадцать хоронят! Кидай сапку!
– Значит, и этот подох! – отвечает  мать весело. – Счастливый путь!
– Да ты что, Мария! Бога побойся…– крестится соседка.
Но  мать настаивает:
– Счастливый путь!  Ему и тебе! Все передохли, этот последний, кто на папу писал! И Берсин, и Ганеловы, и этот – все передохли, а папа живой! Восемьдесят один год – живой и здоровый… – Твои тоже писали и тоже передохли, оба! Туда вам всем и дорога! – кричит мать. Опускает голову и лупит сапкой что есть си-лы…
Такое вот «о мёртвых… – либо  хорошо…»

   Не знаю, что и сказать вам, дорогие читатели… Вам и внукам бдительных стражей. С внуками ихними, я в школе учился и дружил. Странно: они тоже пе-ремёрли, а я вот ударился в мемуары. Никого я не призываю и не осуждаю, я просто вспоминаю. А вы «Убийство Головахи» прочтите по случаю… Там тоже одна правда, о временах и о нашем пращуре, А.Н. Ту-нове, в них…