К Шуре

                К Шуре  езжай         к Л.И!
               
Бодя ещё с  Войны наладился с дядей Алёшей в шахматы играть. Про-бежать с Вишнёвого на Марию Демченко даже в холодину ерунда. А в доме у них углём топится и всегда тепло, а тётя Вандочка всегда даёт по-кушать... Дядя Алёша «полторы пачки «памира» под руку положил, спич-ки, пепельница, шахматы и – поехали. Часто в темноте уже приходил Бодя до хаты, но мать никогда не ругала. Уроки сделаны, кормить не надо, – чего ж тут. Но однажды, феврале пятьдесят первого следом пришла на Демченко мать, денег у тёти Вандочки попросить, – Бодя разговор слу-чайно подслушал. С кухни, тихо так, еле слышно.

– Уже Вале десятый идёт, Вандочка,  а всё Вовкин пиджак донашивает.
– А что Семён, так и с концами?
    – Так похоронка же.
– Ну, знаешь, Мария, по-всякому бывает… Без вести – это ж по-всякому может быть…
    – Нет, Вандочка. Он с Барганами вместе был, против них венгры стояли, они пленных не брали. Костя рассказывал. Его там покалечило, в руку… Нет, Сеню убили…
    – А  Бодя в которой группе уже?
– Седьмой класс, Вандочка.
– Так отдай  в ремесленое: на всём готовом учатся, Шуликова говорила.
– Жалко как-то, шесть похвальных грамот принёс и в седьмом одни пя-тёрки…
И так с третьей четверти седьмого класса встал перед Бодей вопрос об учёбе с жильём, одеждой и прокормом. С матерью прикидывали. Панок, Павка Шуликов с ремеслухой, – не пример, –Зорик тёти Лизын, вот  кто. Тоже фонтанский, даже брат троюродный, а уже доучивается в лётном. Появлялся иногда, проходил Вшнёвым в форме… Та ты что, – мир не ви-дал! А есть ещё Марча Плохута, одноклассник Бодин. Марча на эксплуа-тационное отделение мореходки собрался, что на Свердлова. Он говорит, что там сумасшедший конкурс, но у его бати глаза в танке выпалило, и его возьмут…

Мать никогда не давила на Бодю «пастьбою коров». В отличие от сосед-ских сверстников и двоюродных-троюродных братьев, главной задачей для Бодюли была учёба. Конечно же, посильная помощь по дому и на усадьбе, это – ясное  дело. Но с сентября по июнь – учиться, учиться и ещё раз учиться!  Тут Боде доставалось и в хвост и в гриву… Так случилось, что зимою тридцать второго-тридцать третьего, по направлению колхоза училась мать на курсах учётчиков, в Каховке. Вернулась к лету на Фонтан с документом, а тут – половина народу вымерло… Съели собак и кошек и поумирали. С той зимы осознала мать бабушки Сашину мудрость: знання за плэчыма нэ носыть! На всю жизнь осознала и через десять лет вдалбли-вала в дурную Бодину голову: «Запомни, Вова, знания за плечами не но-сить! Учись, Вова, ты у меня коров на ВоенР не гоняешь»… 

 Летом Бодя не только в огороде помогал, не только целыми днями ла-зил по деревьям, вишни-сливы нарывал вёдрами и таскал с бабушкой Са-шей кошёлки аж на Новый базар. Но после четвёртого класса уже подра-батывал он в колхозе на сторожке. Сначала на огурцах, а потом сторожил днём курятник. Далеко в степи, за Гириными. Трудодни приписывали ма-тери, а Бодя работал больше месяца, день у день. А вот после шестого класса доверили Боде мужскую работу. Стал он тягать со скирды под мо-лотилку сетку для подачи соломы на скирду. Специальную такую, шагов пять на десять, с цепей связанную. Вообще, Бодя с лошадями имел дело: жеребных кобыл прогоняли с ребятами, ночами табун целый пасли. А по-сле пятого класса даже бороновал Бодя колхозную пахоту, водил в поводу коня с бороною на орчике. Но сетку тягать – на гармане, в уборочную! – это не по ораному с конём гулять. Это, считай, – скирдование!

На  скирду, по верху, трос заброшен, чтоб четвернёй сетку с соломой из-под молотилки – на скирду тягать. На скирду сетку тянут четвернёй. Свисток – упряжка стой. Сетку на скирде скирдоправы расстегнули. – ры-вок четвернёй и – сетка пустая. Следом за сеткой ещё трос тянется, пустой, на конце – крючок кованый. До него Бодя коня припрягает и тянет сетку со скирды под молотилку. Это – одним конём, Бодиным. Сеток две, одна ту-да, другая оттуда, и так, колесом, с рассвета  и до темноты, а в луну  и до глубокой ночи. А чуть свет снова на гарман. Какая заминка, – пас лопнул или гарба со снопами не подошла, – молотилка затихнет на четверть часа, так Бодя даже на землю не присядет, чтоб не заснуть, не дай Бог… По пол-тора трудодня маме начисляли!…

Зато после седьмого класса пошла подготовка к поступлению в море-ходку, всё лето просидел Бодя за книжками. Зато ничего не боялся! Ну, конечно, медкомиссия. В лётное Бодя не пошёл, потому что у него – Зоя Алексеевна ещё при румынах говорила – был подростковый порок сердца. Сказала – перерастёт, но какой лётчик с пороком сердца, спрашивается! Бодя в лётное не пошёл – в мореходное подал заявление Бодя, на пару с Марчей поехали. 

На медкомиссии Бодя честно рассказал за все болезни. Малярия у него вроде была, всякие коклюши-свинки точно были, даже дефтерит в Войну был, Зоя Алексеевна через трубочку высасывала, при румынах. Эта Зоя Алексеевна в румынском госпитале работала и всему Фонтану уколы вся-кие делала. Так Бодя после этих уколов всю жизнь уколов боится. Когда наши пришли, Зою Алексеевну  должны были за сотрудничество забрать, но она на фронт ушла, и там её миной убило, когда она в палатке опери-ровала… Ещё было у Боди крупозное воспаление почек, но это до Войны ещё. Бодя хорошо запомнил, потому что ему здорово нравилось, что «крупозное». Это всё надо было говорить доктору, который был послед-ний и спрашивал за всё. Единственный дядька в комиссии. а к нему шли уже в трусах, – странно как-то… Когда Бодя и про отрывной перелом ча-шечки сообщил, – на коньках дело было, – доктор пощупал и сказал Боде присесть пару раз. Так Бодя стал приседать на одной левой, с чашечкой которая, и сообщил доктору, что подтягивается пятнадцать раз! Тут док-тор написал на листке «годен» и спросил ещё не болел ли Бодя бубонной чумой, заодно. Бодя не понял про бубонную, но доктор не стал объяснять и пожелал Боде удачи на экзаменах.

Ну, экзамены! Экзамены ерунда на постном масле, как дедушка Саша говорит. Он, правда, в пятьдесят первом в тюрьме был, тоже за сотрудни-чество. У Боди ни одной четвёрки, даже в четвертях. Бодя диктант накатал без единой помарки. Про математику и говорить нечего – самый любимый предмет, как немецкий. Правда немецкого не было, а за конституцию СССР чего-то четыре поставили Боде. Но девятнадцать баллов за четыре экзамена тоже должно было хватить, и Бодя успокаивал мать, что мандат-ная комиссия – просто так, для проформы. Правда, говорили, что конкурс – семнадцать человек, но сразу, в первом списке на мандатную комиссию Бодя видел ребят и с семнадцатью, а все прошли. Так что Бодя прискакал к доске на другой день без всяких. К десяти прискакал, дождался, когда пришпилили список, но… Мать нервничала с первого раза, расспрашива-ла, но что Бодя мог объяснить. Оправдывался только, что Сергея Пузано-ва из из-под  Москвы или Рязани приняли с шестнадцатью.

Бодя подсчитал, что плохо станет на четвёртый день, когда пройдут сто двадцать ребят, и весь набор заполнится. И на четвёртый день стало-таки плохо. Три раза прочитал – нету. Потоптался Бодя в коридорах, поспра-шивал неудачников, – начальников в форме спросить как-то неудобно, – и поехал домой, побыстрее. Дома вышел в огород, поковырялся с поливкой, развернулся и – бегом до матери в контору колхозную. Мать  смотрела на Бодю и «как же это так» приговаривала. Потом  додумалась пойти  до тёти Вандочки…

– Ты что, Мария! – едва не в крик накинулась на мать тётя Вандочка. – У мальчика  семь похвальных грамот, ты что себе думаешь!
– А что я, Вандочка, могу. Вот с Алёшей пришла поговорить. Когда он должен быть?
– Спросила, когда он будет! Спроси лучше, какой он будет! К Шуре идите! Езжай к Шуре! Сейчас езжайте! Ни одной четвёрки у мальчика за семь лет, а она до Алёши пришла! – лепила  тётя Вандочка без перерыва. –  Алёша ваш трамваев боится! – и тётя Вандочка схватила кошёлку. Наки-дала слив и помидор, несколько гронок «лидии», а сверху всё тряпочкой накрыла. – Вот бери и – гайда! Двадцать восьмым до Торговой, а там Водный институт спросишь. Шура говорил – любой покажет. Сто раз приглашал, на первом этаже где-то сидит.
Мать слушала, смотрела, кивала и только сказала,  что надо хоть на но-ги Вовке надеть что получше. Но тётя Вандочка вынесла Толькины ботин-ки, которые американцы нам за Войну выдавали: «На! Носи и не отдавай!»
Бодя намерил чуть великоватые ботинки. Почти новые, но чуть больше-ватые… Светлокоричневые! На жёлтом коучуке в два пальца! Бодя влез на босу ногу, зашнуровал – голова закружилась.
 – Носи! – Махнула рукой тётя Вандочка. – Пару раз взул и – ни в ка-кую. Какой год уже лежат…

Да… В таких ботинках не страшно и не в такое здание! Потолки, двери с блестящей медной полосой, – внизу, где носком толкают! А окна, а стены, – снаряд не пробьёт. А паркет под ногами! А народу – толпами кругом… На одной двери – «кандидат наук, доцент Александр Александрович N». Вот это да, под стеклом, та ещё й золотом. Мать приоткрывает высочен-ную дверь, просовывается. Бодя поллета в огромном здании на Свердлова восемь по коридорам и этажам бегал – тоже, дай Боже, но тут… Долго-долго топтался Бодя под дверью, когда дверь распахивается и появляется красивый дядька. В морской форме с иголочки, лычки до локтя. Говорит зайти. У стола большущего мать приютилась, а Александр Александрович показывает Боде на стул. Да, вот тебе и Шура… Что причёска, что форма. Галстук. Ну и Шура – осторожно присматривался Бодя.

– Это правда, молодой человек, что ты с Алексеем Александровичем в шахматы играешь?       
– Да, зимой, когда всё равно делать нечего. А летом дядя Алёша на ве-совой с дядей Борей Коренблюмом играет. Это электрик с нашего колхоза, они там ещё в домино играют. Но это два на два…
– Ты говоришь – делать нечего… А как же школа? – цеплялся Шура.
– Та, школа. Я как пришёл, поискал, что покушать, и всё. Иногда Валя наша говорит, чтоб до бабушки пошёл, чтоб у неё покушать. Пошёл на другую сторону, и всё, сразу за уроки. Написал, выучил, что зададут. Мне только утром ещё повторить. Мама ещё спросит когда стих рассказать, правило какое…
– А это правда, что ты девятнадцать баллов из двадцати набрал?
– Да, по конституции одной четвёрка, – признался Бодя.
– Вот как, по конституции… А, скажи, какие вступительные экзамены в вашем училище? – допытывался Шура.
–  Ну, русский письменный, две математики. Ну, и эта…
– Хорошо! – похвалили Бодю. – Завтра, к десяти приходи на мандатную комиссию. Там тебе расскажут, и – удачи! А закончишь мореходное учи-лище – милости просим к нам! А завтра – к десяти…

Тут Александр Александрович всем фонтанским стал передовать покло-ны. Деду Саше, бабушке Саше, тётю Анну не забыл, хотя она аж под Чё-новыми живёт… А когда назвал Шура Ванду Войцеховну, то Бодя даже заморгал от удивления: что ж это за фонтанская такая! Но следом пошёл Алексей Александрович, и Бодя признал-таки тётю Вандочку. Ещё Алек-сандр Александрович от кошёлки стал отнекиваться, но мать сказала, что это от Ванды и что она может обидеться. Александр Александрович стал смотреть, перекладывать и попросил тряпку оставить. С тем и ушёл Бодя, соображая, что бы это всё значило. Завтра суббота, а там же третье число, – как же это всё будет…

Но наутро в субботу Бодя перед поворотом трамвая со Свердлова вы-смотрел у одного на руке: без четверти восемь и выпрыгнул с задней пло-щадки. Так что под мандатной дверью был он задолго до девяти ещё. Дос-ка пустовала. Бодя в ботинках прохаживался по этажам, держался побли-же, высматривал у кого бы время спросить. Дёрнул дверь в очередной раз и остался наблюдать, метров с десяти так. Пришел какой-то чудак, моло-дой совсем ещё. Открыл дверь, зашёл. Появился ещё один, в форме и со-лидный. От двери глянул на Бодю и себе зашёл. Скоро вышли на пару, и солидный посмотрел на Бодю: «Владимир Семёнович?» – спросил он.
Бодя, удивился, глянул по сторонам и тогда сказал «да». Солидный по-казал на открытую дверь: «Заходи! Смелее!» – сказал он, а сам пошёл ку-да-то.
Бодя зашел в небольшую комнату, там молодой усадил его за письмен-ный стол. На толстом стекле – Бодино заявление. Бодя с трудом узнал свой почерк и всмотрелся. «Судоводительское» кто-то зачеркнул, а сверху надписал «судостроительное». Красным карандашом.

– Ну что, всё понял, Владимир Семёнович? – Бодя уставился. – Ты за-числен, на судостроительное отделение! Поздравляю! – Весело заявил мо-лодой. – Перепиши и иди ищи, узнай, чем занимается твоя группа. – Бодя – смотрел…
– Я всё знаю, – весело продолжал несолидный. – Потом переведёшься и будешь капитаном! Пиши и иди группу искать, обед скоро. Вкусный! – И молодой придвинул к Боде самописку и большой лист белой бумаги. Тут Бодя произнёс неопределённое «так…» и взялся за «пеликан»…

И так вот стал Бодя курсантом Одесского мореходного училища. Нашёл группу свою и с радостью увидел несколько уже знакомых ребят. Особен-но обрадовался Вите Везеру, – они с ним вместе диктант катали, и Бодя запятые подсказывал.
– Прорвался-таки! – весело приветствовал его Витя, – из эс-вэ-эн? – Спросил приятель, но Бодя не понял его, а помкомвзвода скомандовал в подвал идти и покушать.

И полетело время освоения совершенно незнакомой жизни, к которой «одессит з деревни Большой Фонтан» был мало готов. А тут ещё стали по-говаривать о переводе в Архангельск, и скоро объявлено было определён-но: в декабре. Боде «все были жребии равны», и он считал, что и всем так. Но неожиданно к Боде подошёл Витя Везер и сказал, что уходит доучи-ваться в школу, с группой не едет, а Бодя сказал ему «да ты что». День отъезда надвигался, Везер из группы исчез. Ещё только раз, накануне отъ-езда, увидел Бодя приятеля своего.
  – Хороший ты, Вова, парень, а дать тебе нечего, – сказал улыбчивый Витя на прощание. – Ты, как я догадываюсь, написал в автобиографии, что отец без вести пропал?
– Да, – с удивлением подтвердил Бодя.
– А зачем ты, Бодя, сделал это?
– Так так же в извещении, оно у мамы есть! В сорок четвёртом получи-ли, сразу после румын.
 – Во-во, Вова, молодец! Личное дело твоё всегда будет не дальше ста метров от твоей койки, долго ты будешь переводиться! Запомни, хороший парень да ещё и Бодя, запомни, что батю твоего немцы убили не по прави-лам, – и Везер протянул руку. –  Ну, всего хорошего!
– Я, Витя, и за немцев не понял, но как ты про «Бодю» узнал?
– Это ты, Володя, у Бондаренки вашего спроси! Он же бывал у вас на Бэ Фонтане?.. Ну – привет Архангельску, столице нашего лесоповала! – и Ве-зер ещё раз пожал Боде руку…

И через неделю увидел Бодя в предутренней мутной тьме, за льдами Архангельской Двины низкие огни Города. Увидел длинные проспекты, эквидистантные излучине берега, разрезанные короткими радиусами. Эти последние идут от набережной, а в каком-нибудь километре-двух упира-ются во Мхи, – плоское болото; неоглядное, вдали обрамлённое черной тайгою. А на обширном дворе мореходки – двухэтажные срубы жилых бараков и учебных зданий. Всё это у самого берега плоской реки заледе-нелой, на её набережной имени товарища Сталина. Да уж, резкие контра-сты с Одессой, и слепой бы увидел. Но легко и быстро принял Бодя все условия новой территории. А великолепные лаборатории удивили его, зал военно-морской подготовки – просто поразил Бодю: «максим» в полном боевом, торпеда настоящая, мины!.. Ровное отношение преподавателей к «толпе» всякому было по душе, а командир роты, «отец родной» для ар-хангельских ребят, за отца был принят и новичками.
 
«Странным сближением» оказался для Боди факт биографии начальника специальности: он оказался выпускником Водного.
– Зовут меня Василий Иванович Златьев. А закончил я замечательный ваш Водный институт! – сказал начальник при знакомстве с группой. – Я вам буду читать теорию корабля, а мне её преподавал замечательный учё-ный Александр Александрович N…
Тут Бодя чуть не подпрыгнул и ему показалось, что Василий Иванович задержал на нём чуть насмешливый такой взгляд… Все четыре года отно-шения его с начальником специальности представлялись Боде как-то более. Не один раз прикрывал он Бодю, и сначала было неудобно. Бодя краснел и сильно боялся, что его бурсацкие художества дойдут до Большого Фон-тана: странно как-то сократились расстояния между югом Украины и севе-ром России. Но обошлось, то ли Златьев, то ли N. были отличными дядь-ками.
Златьев был не только начальником, но и патриотом специальности и уже в первые часы знакомства стал демонстрировать свой патриотизм ре-бятам, как величал он курсантов. И предлагал Василий Иванович только красоту терминологии оценить, присмотреться к названиям предметов и разделов  курса: динамическая остойчивость, постановка судна на гребень волны, равнообъёмное наклонение. Или – таранная переборка, тоннель гребного вала, трёхостровное судно, плечо опрокидывающего момента…
– Александр Александрович N, – поворачивался Златьев к аудитории, – считал, что эквидестантность кривых теоретического чертежа – чудо. И действительно, ребята, всмотритесь в своё время! И – вслушайтесь: ап-пликата центра величины! Это не произносить, – добавлял от себя уже Ва-силий Иванович, – это слова из песни, их петь надо!..

И странным образом, всё реже вспоминал Бодя о бинокле на груди, о ветре на крыле мостика в ревущих сороковых, когда фуражку с дубовыми листьями по козырьку нужно привязывать до головы. Весело бежало мо-лодое время, и скоро Бодя принял за свою предстоящую ему железную работу. Принял значение Города в становлении морского величия России: боевые корабли для вразумления шведа построены Петром Великим на здешних верфях! Поморами!

Странный народец, сказал бы о поморах Гоголь. Архангельский город для них – всему морю ворот… А как же Одесса, ребята? Но вчитался Бодя в Бориса Шергина, и пошатнулся его известный во всём Союзе «привоз-ной» патриотизм. Стал он улавливать на улицах Города отзвуки языка поморского писателя А со временем и в Бодиной речи замелькал «архан-гельский присвист». И ещё раз почувствовал Бодя странное сближение, ко-гда узнал, что бесследно сгинувший на промыслах отец Ломоносова запи-сан был в «мертвые без погребения»… В мёртвые, но не в пропавшие без вести. Хорошо знали поморы дикий норов Ледовитого моря своего, а вот бдительные товарищи недооценивали из кабинетов свирепость Войны: пропавший без вести в тихих кабинетах представлялся им сдавшимся в плен или – как-нибудь ещё – предателем представлялся… Хорошо ещё, что иные смотрели проще: не болел отрок бубонной чумой – годен…