Sturnus vulgaris

                Sturnus vulgaris
                Из сборника «По разные стороны жизни

Заезжать на хутор Дайбер Николай Ильич не планировал, но притормозил ,когда из остатков  парка  донеслись до трассы соловьиные трели . В шумной компании воробьино-скворцовой молоди пел соловей! Как тут было не уди-виться и  не обрадоваться : так поздно, в конце мая, соловья услыхать!
Николай Ильич развернул велосипед и по подъездной аллее покатил к ста-рому дому. Остановился и потащил машину свою через кусты прямо на голос, чтоб поближе было. Соловей замолчал – Николай Ильич расстроился. Посто-ял, постоял и повернул к дому. Прислонил велосипед к стене, защёлкнул замок на заднем колесе, поднялся на крылечко в пару ступеней и через пустой двер-ной проём вошёл в коридор.
Вошёл, и постоянный здесь дух нежилья окружил Николая Ильича. Проёмы без коробок , выломанные полы , вскрытые стенные дымоходы , чёрные,  в смрадной саже… И мысль о дикости изменений, обрушенных зачем-то на мир-ный степной хутор, как всегда раздосадовала Николая Ильича: «Лучше б уж на хибары свои, на сараюхи разобрали, смотреть больно. И чего заходить бы-ло.» И Николаю Ильичу тут же захотелось выскочить, уйти куда подальше  от давно умирающего дома, как от постели обречённого…
– А вы тут шо? – за спиною Николая Ильича – мужик, с ночи нечёсаный; топор в руке, откровенно рассматривает гостя в шляпе соломенной.
– Да нет, я соловья слушал, – Николай Ильич смотрит на топор и сразу с толку сбивается.
– В хате? – иронизирует нечёсаный. – О тут о-о ? – уточняет, поводя топо-ром – рука у самого лезвия ловко лежит на топорище.
– Да нет , там вот, у японской софоры…
– Де-де ? – переспрашивает нечёсаный подозрительно. А по коридору , между тем, понесло человеком, концентрированным духом перегара. Николай Ильич – интеллигент в первом колене, тяжёлый запах этот для него не то что знакомый  –  родственный. Но Николай Ильич переходит на дыхание ртом: не-сколько отвык…
– Понимаете, я прогуливаюсь, катаюсь тут на велосипеде…
– Тут? – Поводит мужик топором.
– Да нет же! Через Люстдорф – до Бурлачей, дальше – мимо Таирова, я и туда иногда заезжаю, за тамошним вином…
– Это где, на массиве? – оживляется мужик.
– Да нет, институт это, над Сухим лиманом; виноградарства и виноделия. Изучают, понимаете?
– Ясное дело, изучают, – откровенно разочаровывается собеседник Николая Ильича.
– У меня день рождения вместе с Пушкиным, если не по старому стилю, а по новому не совпадает …– Николай Ильич понимает , что и сам бы из слов своих ничего не понял, и поправляет очки.
Вы что, до революции родились? – таращится мужик.
 – Да нет же, это Пушкин!
 – Пушкин… Это ясное дело!
– Я на девятой по двадцать девятому трамваю живу, уже домой поворачи-вал. Я тут на велосипеде кругом катаюсь и по люстдорфскому шоссе…
– Дэ соше , а дэ Тайберт ! – указывает мужик на очевидную нескладуху. То-пором…
  – Так это же я гулял. Прогуливался! –У Николая Ильича слово моцион всё время на языке вертится, но он просто поправляет очки и сдерживается и, не дыша, проскальзывает мимо топора на свежий воздух. – А тут слышу – соло-вей поёт!  ведь июнь скоро: потерял, видно, самочку. Зовёт…
– Котяра сожрал! – мужик решительно тычет в пространство топором.
– Вообще-то, соловьи не высоко гнездятся, иногда и прямо на земле…
– Эта тварь скрозь достанет. Скоко я перебил их тут.
– Кошек?!
– Ну! На  петлю ловлю, с телефонного провода.
– Ну да, жалко только.
– А то не! Такого голуба забрал перед майскими вот это, –  и мужик показал топором, когда это перед майскими. – Я сам собирался голову ему скрутить, так забрал, скот…
– А вы что, своих голубей едите?
– А то чиих же! Такой пилаф – за ухами трещит! Я уже и рису купил кило,  цыбуля-морква…Он, тёхкает.
      Николай Ильич повернулся в сторону жеста, соловей снова пел. Чёткие «ко-лена» солиста не смешивались с нескончаемым гамом жёлторотой молоди: «Как голос Шаляпина над хором,» – подумал   вдруг Николай Ильич .
– Поразительно: соловьиная пора ведь миновала, они сейчас уже Тургенев-скую Орловщину веселят… Пойдёмте к софоре, послушаем… – понизил голос Николай Ильич.
– Не, надо коз перепнуть.
– Коз? А вы что здесь?
– Так сторож.
– Сторож? А что тут?
– Так дом же: покинь – мигом растаскают.
– Да-да…Какая кладка! Лет сто тридцать ракушняк стоит! Без штукатурки: туфа не надо! – возбуждается  Николай Ильич. –  Крышу подновил, столярка, полы и живи двести лет ещё!
– Хто! Хто тут шо делать вам будет? Какие там полы! – ухмыляется сторож.
 – Кто…Хозяин! Был ведь!
 – Кто? Может, ульяновские  – хозяева? Понагораживали клетушек, дымохо-ды по всех стенках нарубали, – сколько раз горели!
– Да нет! Вот вы говорите Тайберт, а правильно – Дайбер! Хутор этот по-строил Владимир Дайбер, немец-садовод. Слыхали?
    Нет, сторож не слыхал ни про какого садовода…
– Саженцы по всей России рассылал, контора в городе была, с телефоном! А все говорят Тайберт…
– Тайберт-шмайберт – какая разница!
– Ну, знаете, за именами судьбы людские!
– А вы, часом, не родич того немца?
– Да нет! Хотя тётя моя была в первом браке за сыном хозяина.
– От я, как знал! – обрадовался сторож. Тут одна с месяц как была тут. Тоже говорила, что племянница. И на тебе, ещё один!
– Да нет же! Это даже не тётя моя, это жена дяди Алёши, дяди моего, – по-правил Николай Ильич очки и зачем-то добавил: – тётя Вандочка покойная…
– Всё равно получается, что племянник!  Как та. Сирень вон копала. Ей го-воришь, что поздно, что цветёт уже, что не прыймется, а она копает. Копает и плачет. На Урал куда-то повезла, на память, говорила. От же смешная баба: копает и плачет.
– Да-да, – Николай Ильич нашарил в кармане ключи и пошёл велосипед от-стёгивать. – Какая кладка: швы по два миллиметра!
– Да! Я тут на сарайчик простенки все ульяновские – совхозные – развалял, плиты тоже, с дымоходов ихних все кирпичи повыбивал, а стенки попробовал – куда там, только искры от лома, – и сторож демонстративно ткнул топором в желтовато-серый ракушняк, вырезанный из-под молодой Одессы, когда город не щеголял ещё своей лестницей.
– Что, не берёт ? – осмелел Николай Ильич и на топор кивнул.
– Та, тут и так фатает: я он с какого-то памятника тоже кирпича набрал.
– Это же военная могила! Братская… Вон там стояла.
– Всё, уже кустами взялась.
– Да-да…До свидания, товарищ сторож. Пойду к софоре, послушаю.
– А где это, как вы говорите?
– Да вон же, химера: японская плакучая софора, на европейской привита. Видите, какой штамб высокий, теперь так не прививают. Больше ста лет дере-ву! Собственнокорневые тоже у нас растут: не обращали внимания, возле оперного?
 – Возле какого?
– Возле оперного театра, справа от входа. Не бывали…там ?
– Слыхал. Как-то автобузом заехал, заснул с перепою. Сын ещё смеялся с меня, говорил, что надо было на театр зайти посмотреть.
   Нечёсаный  зевнул и потянулся, – «по некотором размышлении» –  с доса-дой подумал Николай Ильич и решил, что самое время ехать: разговор на раз-ных языках утомил его. И хотя соловей возобновил состязание с молодью, Ни-колай Ильич решил, что не с руки слушать великолепные трели под дурацкий аккомпанемент скворцов желторотых. «Sturnus vulgaris», – с неприязнью по-думал Николай Ильич о скворцах, как если бы латинское их название было бранью… И слышал лишь удары топора по паколу и шум машин на «соше». Николай Ильич нажал на педали и покатил по просёлку, вдоль дальней межи городского кладбища.  Гримаса странной досады не сходила с лица именинни-ка, и он ловил себя на невнимании к дороге, бегущей под переднее колесо, и пробовал сосредоточиться.
               
      


                Из прозы.ру

                Sturnus vulgaris
                Из сборника «По разные стороны жизни

Заезжать на хутор Дайбер Николай Ильич не планировал, но притормозил ,когда из остатков  парка  донеслись до трассы соловьиные трели . В шумной компании воробьино-скворцовой молоди пел соловей! Как тут было не  удивиться и  не об-радоваться : так поздно, в июне, соловья услыхать!
Николай Ильич развернул велосипед и по подъездной аллее покатил к старому дому. Остановился и потащил машину свою через кусты прямо на голос, чтоб по-ближе было. Соловей замолчал – Николай Ильич расстроился. Постоял, постоял и повернул к дому. Прислонил велосипед к стене, защёлкнул замок на заднем ко-лесе, поднялся на крылечко в две-три ступени и через пустой дверной проём во-шёл в коридор .
Вошёл, и постоянный здесь дух нежилья, запустения окружил Николая Ильича. Проёмы без коробок, выломанные полы, вскрытые стенные дымоходы , чёрные,  в смрадной саже… И мысль о дикости изменений, обрушенных зачем-то на мир-ный степной хутор, как всегда раздосадовала Николая Ильича: «Лучше б уж на хибары свои, на сараюхи разобрали, смотреть больно. И чего заходить было.» И Николаю Ильичу тут же захотелось выскочить, уйти куда подальше  от давно умирающего дома , как от постели обречённого больного…
– А вы тут шо? – за спиною Николая Ильича – мужик, с ночи нечёсаный; топор в руке, откровенно рассматривает гостя в шляпе соломенной.
– Да нет, я соловья слушал, – Николай Ильич смотрит на топор и сразу с толку сбивается.
– В хате? – иронизирует нечёсаный. – О тут о-о ? – уточняет, поводя топо-ром – рука у самого лезвия ловко лежит на топорище.
– Да нет , там вот, у японской софоры…
– Де-де ? – переспрашивает нечёсаный подозрительно. А по коридору , между тем, понесло человеком, концентрированным духом перегара. Ни-колай Ильич – интеллигент в первом колене, тяжёлый запах этот для него не то что знакомый  –  родственный. Но Николай Ильич переходит на ды-хание ртом: несколько отвык…
– Понимаете, я прогуливаюсь, катаюсь тут на велосипеде…
– Тут? – Поводит мужик топором .
– Да нет же! Через Люстдорф – до Бурлачей, мимо Таирова, я и туда иногда заезжаю, за тамошним вином…
– Это где, на массиве? – оживляется мужик.
– Да нет, институт это, над Сухим лиманом; виноградарства и виноделия. Изучают, понимаете ?
– Ясное дело, изучают, – откровенно разочаровывается собеседник Николая Ильича.
– У меня день рождения вместе с Пушкиным, если не по старому стилю, а  по новому , то совпадает …– Николай Ильич понимает , что и сам бы из слов своих ничего не понял, и поправляет очки.
Вы что, до революции родились? – таращится мужик.
 – Да нет же, это Пушкин !
 – Пушкин… Это – ясное дело !
– Я на девятой по двадцать девятому трамваю живу, уже домой поворачи-вал. Я тут на велосипеде кругом катаюсь и по люстдорфскому шоссе…
– Дэ соше , а дэ Тайберт ! – указывает мужик на очевидную нескладуху, то-пором…
  – Так это же я гулял. Прогуливался! –У Николая Ильича слово моцион всё время на языке вертится, но он просто поправляет очки и сдерживается и, не дыша, проскальзывает мимо топора на свежий воздух. – А тут слышу – соло-вей поёт!  ведь июнь уже: потерял, видно, самочку. Зовёт…
– Котяра сожрал! – мужик решительно тычет в пространство топором.
– Вообще-то, соловьи не высоко гнездятся, иногда и прямо на земле…
– Эта тварь скрозь достанет. Скоко я перебил их тут.
– Кошек?!
– На петлю ловлю, с телефонного провода.
– Ну да, жалко только.
– А то не! Такого голуба забрал перед майскими вот это, –  и мужик показал топором, когда это перед майскими. – Я сам собирался голову ему скру-тить, так забрал, скот…
– А вы что, своих голубей едите?
– А то чиих же! Такой пилаф – за ухами трещит! Я уже и рису купил кило,  цыбуля-морква…Он, тёхкает.
      Николай Ильич повернулся в сторону жеста, соловей снова пел. Чёткие «колена» солиста не смешивались с нескончаемым гамом жёлторотой молоди: «Как голос Шаляпина над хором,» – подумал  вдруг Николай Ильич .
– Поразительно: соловьиная пора ведь миновала, они сейчас уже тургенев-скую Орловщину веселят… Пойдёмте к софоре, послушаем… – понизил голос Николай Ильич.
– Не, надо коз перепнуть.
– Коз? А вы что здесь?
– Так сторож.
– Сторож? А что тут?
– Так дом же: покинь – мигом растаскают.
– Да-да…Какая кладка! Лет сто тридцать ракушняк стоит! Без штукатурки: туфа не надо! – возбуждается  Николай Ильич. –  Крышу подновил, сто-лярка, полы и живи двести лет ещё!
– Хто! Хто тут шо делать вам будет? Какие там полы! – ухмыляется сторож.
 – Кто… – хозяин! Был ведь!
 – Кто ? Может, ульяновские  – хозяева? Понагораживали клетушек, дымо-ходы по всех стенках нарубали, – сколько раз горели!
– Да нет ! Вот вы говорите Тайберт, а правильно – Дайбер! Хутор этот по-строил Владимир Дайбер, немец-садовод. Слыхали?
    Нет, сторож не слыхал ни про какого садовода…
– Саженцы по всей России рассылал, контора в городе была, с телефоном! А все говорят Тайберт…
– Тайберт-шмайберт – какая разница!
– Ну, знаете, за именами судьбы людские!
– А вы, часом, не родич того немца?
– Да нет! Хотя тётя моя была в первом браке за сыном хозяина.
– От я, как знал! – обрадовался сторож.Тут одна с месяц как была тут. Тоже говорила, что племянница. И на тебе, ещё один!
– Да нет же! Это даже не тётя моя, это жена дяди Алёши, дяди моего, – по-правил Николай Ильич очки и зачем-то добавил: – тётя Вандочка покой-ная…
– Всё равно получается, что племянник!  Как та. Сирень вон копала. Ей го-воришь, что поздно, что цветёт уже, что не прыймется, а она копает. Копа-ет и плачет. На Урал куда-то повезла, на память, говорила. От же смешная баба: копает и плачет.
– Да-да, – Николай Ильич нашарил в кармане ключи и пошёл велосипед от-стёгивать. – Какая кладка: швы по два миллиметра!
– Да! Я тут на сарайчик простенки все ульяновские – совхозные – развалял, плиты тоже, с дымоходов ихних все кирпичи повыбивал, а стенки попро-бовал – куда там, только искры от лома, – и сторож демонстративно ткнул топором в желтовато-серый ракушняк, вырезанный из-под молодой Одес-сы, когда город не щеголял ещё своей лестницей.
– Что, не берёт ? – осмелел Николай Ильич и на топор кивнул.
– Та, тут и так фатает: я он с какого-то памятника тоже кирпича набрал.
– Это же военная могила! Братская… Вон там стояла.
– Всё, уже кустами взялась.
– Да-да…До свидания, товарищ сторож. Пойду к софоре, послушаю.
– А где это как вы говорите?
– Да вон же, химера: японская плакучая софора, на европейской привита. Видите, какой штамб высокий, теперь так не прививают. Больше ста лет дереву! Собственнокорневые тоже у нас растут: не обращали внимания, возле оперного?
 – Возле какого?
– Возле оперного театра, справа от входа. Не бывали…там?
– Слыхал. Как-то автобузом заехал, заснул с перепою. Сын ещё смеялся с меня, говорил, что надо было на театр зайти посмотреть.
   Нечёсаный  зевнул и потянулся, – «по некотором размышлении» –  с досадой подумал Николай Ильич и решил, что самое время ехать: разговор на разных языках утомил его. И хотя соловей возобновил состязание с молодью, Николай Ильич решил, что не с руки слушать великолепные трели под дурацкий аккомпа-немент скворцов желторотых. «Sturnus», – с неприязнью подумал Николай Ильич о скворцах, как если бы латинское  их было бранной кличкой… И слышал лишь удары топора по паколу и шум машин на «соше». Николай Ильич нажал на педа-ли и покатил по просёлку, вдоль дальней межи городского кладбища.  Гримаса странной досады не сходила с лица именинника, и он ловил себя на невнимании к дороге, бегущей под  переднее колесо, и пробовал сосредоточиться.