Кратась

                Кратась   

…Так на правом склоне нашей балки, на Рыбачей нашей улице, называ-ли с пацанов и до самой смерти Анатолия К, моего одноклассника и соседа  по Рыбачей, а попозже – и по Садовского. Тётя Вера К. привезла двух сы-новей из Западной Украины. Старший из братьев был Тоська , тоже до са-мой смерти. Жили К в малой части обширного  кулацкого  дома, пере-шедшего  в колхозную собственность. Тётя Вера работала в полевой бри-гаде нашего колхоза двадцатилетия-октябрьской-революции, всю жизнь она говорила на мощном украинском языке. Толик тоже говорил по-украински, но в школе быстро перешёл на русский.

Кратась всегда был крепким и клятым. В нашей среде он охотно откли-кался на предложение  постукаться, и, имея крепкий нос, всегда побеждал. Пользуясь  кулачным авторитетом, обращался Кратась со сверстниками с некоторым пренебрежением. Случилось и мне постукаться с Кратасём. Нос мне достался никудышний, но юшка пошла вдруг у Толика. Свято блюдя закон «до первой  крови», мы тут же остановились и с памятной драки стали с Кратасём товарищами на равных.

Одногодки, в «первую группу» пошли мы ещё в сорок третьем, при ру-мынах, стало быть. Но в школе с Законом Божьим не прозанимались мы и полугода. Учил нас Михаил Макарович, справедливо бранил нас шалопа-ями и уличными мальчишками, стучал по виновным лбам указательным пальцем. Помимо Закона Божьего, учил нас Михаил Макарович чтению, письму и арифметике, а ещё  – пению. Я навсегда запомнил песенку о птичке, которая «потеряла детей, грустно бедненькой ей,» и которая пела у зелёных ракит: «ку-ку, ку-ку, ку-куууу»… Мало, ясное дело, но из ярких эпизодов прочно застрял в моей голове песенка и ещё – грозный вопрос Михаила Макаровича: «К! Ты что  делаешь?» и недоуменный ответ Толи-ка: « Я?.. Я йим…»  Немедленно услышал он над собою « шалопай…» и получил по лбу. А мы усвоили странное правило: скушать кусочек малая или  макухи можно только тайком, как бы тебе ни хотелось…

Я  после  седьмого пошёл я в мореходку, а Толик стал подручным на полтрудодня у своего Тоськи , колхозного возчика. Скоро  стал Толик полноценным колхозником. Тоська с конюшни подался в шофёры, а То-лик, следом за ним, получил «права» и ушёл в  армию.

После армии обзавёлся  он  паспортом  и стал работать в автобазе у тюрьмы. Оттуда его и похоронили. С Садовского до самого кладбища шоферюги гроб несли. Несколько МАЗов обеспечивали проход большой процессии, перегораживая перекрёстки, беспрерывно сигналя и гремя мо-торами на холостых оборотах…  Хоронили нормального парня, отдавая ему должное, печалясь о его раннем, едва за пятьдесят лет, уходе. И то, скажу я вам: дядька мой говорил о нём « здоровый, как дуб»… При ше-стифутовом росте Толик очень быстро набрал восемьдесят кг нетрениро-ванных мышц.  Как-то дядька мой рассказал, что Кратася побили, . Со слов  Кати Зуихи рассказ дядькин выглядел оригинально..

 В хорошем подвыпитии, ночным трамваем, возвращался Кратась из Люстдорфа, где он традиционно женихался. В замечательном чешском трамвае ехал,  с группой курсантов ОВИМУ. Катя жалась к кабине ваго-новожатой. Ребята в форме что-то не поделили с одиноким «гражданским» и стали его бить. Кратась, как мог, отмахивался, но, в виду явного нера-венства сил, вынужден был прибегнуть к подручным  средствам. Он вы-вернул с мясом пластмассовое кресло в салоне замечательного трамвая и  согнал на заднюю площадку  дюжину курсантов. Подъезжая к девятой, ве-лел ватманше остановиться, но та заявила, что сдаст хулигана в милицию. Но Кратась пообещал выломать дверь, и трамвай на мостике остановился. Выходя, хулиган  получил пинок в ногу. Тогда выхватил он из группы будущих капитанов обидчика и вытащил его из вагона.
 – Ты что с моими штанами сделал, придурок? – показал Толик на гряз-ную штанину и хотел заставить придурка слизать грязь. Тут курсанты оживились, Кратась решил отступить и отправился домой. Тем и окончил-ся рассказ Зуихи о том, как Тольку Кратася побили. Дядька мой спросил рассказчицу, кто кого бил: получалось, мол, что он бил, а не его. Но Зуиха настаивала, что били они, потому что их не меньше десяти было. Ну, если не меньше, то, конечно ж, били они.

Моя дача обнаружилась со временем за забором тёти Вериного дома, который ей построил дядя Ваня, прыймак. «Мульдуван проклятый», – го-ворила о строителе тётя Вера, гражданская жена заброды. Кратась дей-ствительно вырос и возмужал в того ещё парня. Красотою не так уж и обременённый, понимал он основы взаимоотношения полов с предельной простотой и утверждал, что пенсия ему понадобится едва ли, что бабы его и так прокормят. Удивляла меня немецкая аккуратность в деревенском хлопце. Ежедневно возвращался одноклассник мой только за полночь, ко-гда Садовская наша давно уже спала. Но всегда просыпался  я под шарка-нье метлы за штакетником. Это, поднявшись чуть свет, мёл Толик двор у своего крыльца. Ежедневно, до схiд сонця, Кратась мёл двор и асфальт за калиткой. Затем бритьё с непременным мытьём головы и завтрак –  миска борща с куском мяса. Дальше – на двадцать девятом до Лагерной  и  –  на трудовую вахту.  Всё это при львином здоровье. Очень редко возвращал-ся сосед мой в подвыпитии  сильном. Но чуть свет непременно мёл, а в урочное время – на трамвай и за руль тяжёлой машины. Таким вот мака-ром десятилетиями…
 
На даче моей разросся сад, и как-то корчевал я вишню с сучьим корнем и, что называется, намахался. Толик предложил мне отставить дурное де-ло: он-де завтра ночует с МАЗом и вывернет корень, как спичку. Я возра-зил, что тянуть ему поперёк не такой уж и широкой улицы, без всякого разгона. Но Толик корректно посетовал на мою темноту и только спросил, понимаю ли  я, что такое МАЗ на задней скорости?.. Велел срезать остаток кроны старой вишни до полуметрового пня.  Следующим вечером МАЗ уперся радиатором в мой заборчик, и Толик подал мне рукавицы и трос с оганом. Я набросил трос  на пень.  Взревел мотор, МАЗ стал пятиться. и в три секунды всё было кончено.  Из шарообразной глыбы торчали обо-рванные корни. Оставалось оббить землю и засыпать яму. Я освободил трос и отдал рукавицы.
 – Так ты понял, что такое МАЗ? – весело спросил меня Кратась, кото-рого всегда смешили мои зарплаты после  «моих университетов».
 
Время летело стрелою Конфуция. Я получил жильё на Молдованке и с ноября по март  стал редко бывать на даче. С мёртвым сезоном много во-ды утекало, и в один прекрасный март вдруг жена спрашивает меня, чего это Толик так сильно похудел?
Да, время шло, и, сокрушая всё, нашло управу и на «здорового, как дуб», одноклассника моего. Слабым звеном оказался желудок. Толик не верил в серьёзность намерений Хроноса, не допускал  близкой сдачи «на милость…» Но – увы нам…

 Привёз как-то таксист кого-то и, разворачиваясь, сдал багажником в калитку Кратася. Тот вышел с сапкой, поставил ногу на бампер  и грозно вопросил таксиста:
 – Тебе дать метёлку или ты своим веничком песочек мой загладишь.
 Но таксист вышел с монтировкой:
 – Шёл бы ты, батя, во двор, а то я сейчас тебя поглажу… Убери ногу!
Таксист широко шагнул к Кратасю, подставил монтировку под вялый замах Толика, выхватил у него сапку и зашвырнул её  метров на двадцать за  соседский забор. Сел за руль, «волга» взыла, рванула под  свист  ко-лёс, и таксист с остервенением хлопнул дверцей… Нечаянный свидетель конфуза, немыслимого ещё прошлой осенью,  скрылся я с глаз долой и даже супруге своей не сказал ни слова…

Развязка наступила в то же лето. В Еврейской больнице Толика «разре-зали и зашили», а через неделю привези его умирать. Мы зашли к старому приятелю моему. На высоких подушках, полулежал он за открытой две-рью веранды,  и странно выглядел его орлиный нос, обычно прямой, – надлежащий, по Щедринской классификации. На табуретке стояла трёх-литровая кастрюля с крутым бульоном и огромным бройлером. Жена моя стала говорить о бульончике пожиже и о белом мясе. Но движением ладо-ни Кратась остановил женщину. Мы пошли. Толик окликнул меня:
 – Ушла? – тихо спросил он, указывая пальцем на открытую дверь. – Подожди,  – попросил он меня. – Говорили, что полгода водку нельзя  бу-дет пить. Это правда?..

На поминках старший брат Тоська говорил, что, если бы Тольке  поесть как следует, а то – одно мороженое в последние дни… Печально качая го-ловой, лишь три слова сказала тётя Вера во след ушедшему младшему сы-ну своему: «Нэ хтив жыты»…
Через несколько дней устроила  бедная мать свои поминки. Допоздна слышались с полутёмного двора заунывные песни. Неведомые на Большом Фонтане, на мощном украинском языке.







. 




Однажды такси привезло крутого нашего соседа-нувориша.  Сосед вы-шел, таксист стал разворачиваться и выехал на подметённую зону у калит-ки Кратася. Кратась выходит с сапкой в руке и говорит таксисту резкости. Тот выходит из машины, выхватывает у Кратася сапку и швыряет её через забор.
 – Отойди! – говорит он Кратасю. – Отойди и подальше, чтоб я и тебя не перекинул через забор… Куркуляки…
Таксист садится за руль, машина совершает резкие эволюции, так что мой Толик едва уворачивается… Такси со свистом уносится, а я делаю вид, что ничего не видел… А вот худобу Толика я заметил, заметила её  и жена моя…


       
Я вспоминаю весёлого Пашу Шу-ва, бригадира винто-рулевой бригады докового цеха.
 – Чего ты такой худой? Ты что, кашу не кушаешь? – спрашивает меня Паша. – И вообще, сколько ты получаешь?
 – Ставка шестьсот. Ну там, премии бывают, квартальные… А ты сколь-ко, Паша?
–  Полторы тысячи, – отвечает Паша…
Эти шутки с кашей были у старшего моего товарища фонтанского фир-менными. Он к ним прибегал ритмично, через год-другой. И вот, наступа-ет момент, я гордо отвечаю «восемьсот» и спрашиваю «а ты? Слышу в от-вет нахальный ответ: « Две с половиною…»
Когда расстраивался Ильичёвский СРЗ, кадровый голод утолял он за счёт СРЗ Одесского. В доковую бригаду ИСРЗ перешёл от ШУ-кова Ми-ша-Дышло. Наш фонтанский Миша С. Получил работу, квартиру, вскоре  – жену завёл. На завод возили его на автобусе,